УДК 37.02 ББК 74.20 Я55 Ямбург, Е. А. Я55 Педагогический декамеро...

УДК 37.02 ББК 74.20 Я55

Ямбург, Е. А.

Я55 Педагогический декамерон / Е. А. Ямбург. -М. : Дрофа, 2008. - 367, [1] с. : ил. ISBN 978-5-358-03801-1

В этой книге представлены забавные и печальные, простые и сложные, а иногда полные драматизма школьные истории, в которые был вовлечен ее автор - замечательный педагог, чл.-корр. РАО, директор Центра образования № 109 г. Москвы Е. А. Ямбург. Предельно искренне, с известной долей самоиро­нии он рисует живую, динамичную картину школьной жизни во всем ее жанровом и сюжетном многообразии.

Самому широкому кругу читателей.

УДК 37.02 ББК 74.20

Популярное издание

Ямбург Евгений Александрович

ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ДЕКАМЕРОН

Ответственный редактор Н. Е. Рудомазина. Художественное

оформление Ю. В. Христич.Технический редактор Е. В. Цыбульская

Компьютерная верстка Т. В. Рыбина. Корректор И. А. Никанорова

Санитарно-эпидемиологическое заключение

№ 77.99.02.953.Д.006315.08.03 от 28.08.2003.

Подписано в печать 23.07.08. Формат 70 х 108 '/32.

Бумага офсетная. Гарнитура Humanist. Печать офсетная.

Усл. печ. л. 16,10. Тираж 5000 экз. Заказ № 5223.

ООО «Дрофа». 127018, Москва, Сущевский вал, 49.

По вопросам приобретения продукции издательства «Дрофа» обращаться по адресу:

127018, Москва, Сущевский вал, 49.

Тел.: (495) 795-05-50, 795-05-51. Факс: (495) 795-05-52.

Торговый дом «Школьник». 109172, Москва, ул. Малые Каменщики,

д. 6, стр. 1А. Тел.: (495) 911-70-24, 912-15-16, 912-45-76.

i «Переплетные птицы»: 127018, Москва, ул. Октябрьская,

д. 89, стр. 1. Тел.: (495) 912-45-76;

140408, Московская обл., г. Коломна, Голутвин,

ул. Октябрьской революции, 366/2. Тел.: (495) 741-59-76.

Интернет-магазин: http://www.drofa.ru

ISBN 978-5-358-03801 1

©ООО «Дрофа», 2008

Отечлтано в ОАО «Тверской ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат детской литературы им. 50-летия СССР». 170040, г. Тверь, проспект 50 лет Октября, 46. К.

ВСТУПЛЕНИЕ

Эта книга адресована в первую очередь моим молодым кол­легам, тем, кто сегодня, будучи студентом, еще только готовит­ся взвалить на себя тяжелую ношу — педагогический труд. Но, как гласит народная мудрость, своя ноша не тянет. Весь вопрос в том, насколько она станет своей. Это зависит от очень многих факторов: особенностей личности человека, решившего всту­пить на педагогическую стезю, его ценностных ориентации, во­левых качеств и темперамента; полноты знания своего предмета и не менее глубоких познаний в области детской психологии. Одни/и словом, от психологической и профессиональной под­готовки будущего учителя. Казалось бы, первую скрипку в этой подготовке призвана сыграть педагогика, как главный предмет, вводящий молодого человека в профессию. Но на практике это происходит редко.

Я хорошо помню свои студенческие годы на историческом факультете пединститута, когда наши главные усилия направ­лялись на постижение любимой истории, а педагогика пред­ставлялась чем-то второстепенным, факультативным, необяза­тельным, уделом девушек средних способностей, решивших связать свою жизнь со школой в силу отсутствия научных амби­ций. Бородатые портреты педагогических классиков прошлого навевали откровенную скуку, а их писания в сжатом виде ко­чевали из конспекта в конспект, передавались по эстафете из поколения в поколение студентов, позволяя худо-бедно пре­одолеть экзаменационные рубежи. Редко кто мог похвастаться знанием первоисточников. Разве что те же добросовестные де­вушки-отличницы, вызывавшие у своих сокурсников-«интеллектуалов» скептические улыбки, впрочем, ничуть не мешав­шие им пользоваться плодами чужого труда на экзаменах. По­нять такое отношение к педагогике не трудно. Что уж такого нового, непостижимого она может сообщить нам, вчерашним детям, со своими свежими, непосредственными, не изгладив­шимися из памяти впечатлениями? Казалось, что личного опы­та, вынесенного из школы в качестве ученика, и здравого смыс­ла с достатком хватит тем неудачникам в серьезной академиче­ской науке, кому по необходимости придется связать свою жизнь с педагогической профессией.

Первая же педагогическая практика опровергла эти наивные представления. Внезапно выяснилось, что даже блестящее зна­ние предмета совсем не гарантирует внимания детской аудито­рии, которая не способна долго выдерживать монологическую речь практиканта. А изящные сравнения и остроумные интел­лектуальные экзерсисы учителя не вызывают у подростков ожи­даемой реакции, поскольку не попадают в зону их ближайшего развития. С таким же успехом можно упражняться в остроумии в обезьяньем питомнике. Именно так нелицеприятно охаракте­ризовал класс, в который попал на практику, один из моих кол­лег-студентов. Разумеется, каждый, включая педагога, должен когда-то в жизни совершить свои ошибки. Это неизбежно. Но мы по неведению совершали элементарные просчеты, что было неизбежным следствием формального, поверхностного зна­комства с профессиональной литературой.

Потерпев фиаско на практике, мы внимательнее стали отно­ситься к педагогическим дисциплинам, что немедленно сказалось на посещении занятий. Но тут выяснилось одно обсто­ятельство, порочащее образ академической педагогики в глазах студентов: эта солидная дама не давала непосредственных от­ветов на острые вопросы, взволновавшие молодых людей, ко­торые почувствовали свою учительскую беспомощность. На­против, изо всех сил стремясь выглядеть серьезной наукой, на­подобие физики, доказывая свое первородство по отношению к другим дисциплинам, она сосредоточивала почти все свое внимание на фундаментальных теоретических проблемах, принципах, методах, парадигмах. Став взрослым человеком, педагогом-исследователем, я полностью разделяю убеждение в том, что нет ничего более практичного, чем хорошая теория. Однако тогда теоретические подходы вызывали только раздра­жение своей нарочитой отвлеченностью от живой ткани школь­ной жизни. В чем-то мы, разумеется, ошибались. Но даже сей­час, стараясь реализовать в своей деятельности синтез теории и практики, я не могу не признать за педагогикой, по крайней ме­ре в ее вузовской интерпретации, грех излишнего, избыточного теоретизирования. Солидные науки, на которые она так стре­мится походить, опираются на лабораторные наблюдения за реально протекающими в природе процессами. И лишь после долгих лет наблюдений делаются соответствующие выводы, ко­торые, пройдя экспериментальную проверку, ложатся в основу фундаментальных теорий. Для педагога такой лабораторией, в частности, является школа, где, как в кипящем котле, испаря­ется все лишнее, наносное, искусственное, а в осадке остается тот ценный опыт, который потом служит основанием для глубо­ких теоретических заключений.

Однако, в отличие от естествоиспытателя, наблюдающего за предметом своего исследования со стороны, педагог, образно говоря, находится одновременно и в «колбе», где он непосредственно взаимодействует с ребенком, и вне ее, — когда он изу­чает этот процесс. В современной науке это называется вклю­ченным формирующим экспериментом. Сложнейшая позиция, когда ты одновременно являешься и экспериментатором, и ис­пытуемым. Она требует предельной искренности, самокритич­ности и бесстрашия экспериментатора, готового честно зафик­сировать в протоколе все увиденное, включая собственные про­счеты, глупости и ляпсусы, допущенные в работе с детьми. Собственно говоря, такому включенному формирующему экс­перименту над самим собой и детьми посвящена эта книга. Временные рамки эксперимента: тридцать с лишним лет. На­чался он с момента появления автора этой книги в школе, а продолжается по сей день. В науке длительный эксперимент именуется лонгитюдом. Но я не собираюсь пугать молодого коллегу большим количеством специальных терминов.

Терминологическая перегруженность — еще один неизбыв­ный грех академической педагогики, искусственно затрудняю­щий ее освоение. Очевидно, что каждая наука должна иметь свою систему понятий, категорий и терминов, позволяющих специалистам говорить на одном языке. Но в последние десяти­летия язык педагогики оказался замусорен обломками плохо усвоенной психологии и крохами с барского стола методологов. Как-то в выступлении одного из моих ученых-коллег услышал я поразительную фразу: «Вертикальная и горизонтальная диф­фузия дессиминационных процессов». «Дессиминация» в пере­воде с английского — распространение передового опыта. На­до понимать так, что горизонтальная диффузия — это распро­странение педагогических инноваций по горизонтали: от школы к школе, а вертикальная диффузия соответственно тот же про­цесс, но идущий сверху, например из институтов усовершенст-нонании учителей. Звучит солидно, а, по сути, происходит то, о чем говорил французский писатель Леото: «Все может быть выражено ясно, и не уметь ясно выражаться — признак непол­ноценности, а выражаться неясно намеренно или ставить это в заслугу — глупость». И Макаренко, и Корчак излагали свои пе­дагогические выводы прозрачным литературным языком, по­скольку знали свой предмет настолько хорошо и могли пред­ставить его так, чтобы он даже не посвященным в тонкости пе­дагогики людям казался несложным.

Но дело не только в форме изложения педагогических изыс­каний. С юности я увлекался театром, перечитал множество книг из области театроведения, но никак не мог заставить себя одолеть книгу К. С. Станиславского «Работа актера над ролью». Засыпал уже на десятой странице. Однако стоило мне органи­зовать в школе ученический театр и начать работать над актер­ским мастерством юных исполнителей, та же, ранее казавшаяся скучной, книга стала настольной, и я с напряженным внимани­ем вчитывался в каждую ее строчку. Также и с педагогической литературой: пока на практике не столкнешься с реальными проблемами, не устанешь от вынужденной необходимости каждый раз заново изобретать педагогический велосипед, осо­знанной потребности в ней не возникнет. Парадоксально, но во всех педагогических вузах педагогика преподается на первых курсах, т. е. тогда, когда она еще не может быть востребована. С другой стороны, нельзя же допускать на практику в школу студентов, не имеющих хотя бы общих представлений о специ­фике своего труда. Это неразрешимое противоречие и подвиг­ло меня на написание книги, в которой, смею надеяться, мой молодой коллега увидит живую, динамичную картину школь­ной жизни во всем ее жанровом многообразии: с серьезными психологическими драмами и комедиями, порой переходящи­ми в фарс, лирическими поэмами и криминальными сюжетами. Чего греха таить, даже театр абсурда имеет место в школе, ко­торая полностью отражает все, даже лишенные смысла и пер­спективы, тенденции окружающей ее жизни.

Книга сложилась из школьных историй, в которые, в силу своих директорских обязанностей, я был вовлечен за долгие го­ды работы. Так родился своеобразный «Педагогический декамерон», включающий приключения и злоключения самого автора. Забавные и печальные, относительно простые и неимо­верно сложные педагогические ситуации, требовавшие немед­ленного разрешения. Предупреждаю, что, решая, или, как сей­час чаще говорят, «разруливая», те или иные проблемы школь­ной жизни, автор не всегда выглядел безупречно. Куда там. За многие, когда-то казавшиеся такими эффективными, а на деле просто выглядевшие эффектно педагогические жесты сегодня неловко. И ныне, уже с позиций прожитых лет и пройденного пути я, вероятнее всего, изобрел бы другие, более точные ходы для регулировки отношений между взрослыми и растущими людьми. Тем не менее, перебирая в памяти пережитые ситу­ации, я, в полном соответствии с заветом классика, «строк пе­чальных не смываю». Это тем более важно, что официальная педагогика не любит признаваться в неудачах и поражениях, по крайней мере она не стремится фокусировать на них свое вни­мание. К сожалению, поражения неизбежны, что предопреде­лено вероятностным характером педагогических рекоменда­ций, выполнение которых не гарантирует стопроцентного ус­пеха. В этом педагогика сродни гораздо более оснащенной и точной, но также до конца не предсказуемой медицине. Но у наших коллег-медиков есть устойчивая традиция, которую и нам, педагогам, не грех позаимствовать. Там любой клиниче­ский случай, когда обойма испытанных методик и лекарств не привела к желаемому результату, подвергается детальному анализу и обстоятельному обсуждению, на основании которых делаются соответствующие выводы, полезные для будущей врачебной практики. Вот я и решил, рискуя, как выражаются се­годня, «подставиться», вынести на суд своих начинающих кол­лег целую серию «клинических» случаев, предоставив читате­лям возможность покритиковать автора и его педагогические методы, невзирая на чины и звания. «Разбор полетов» после чтения входит в сверхзадачу этой книги. Аналогия педагогики с медициной навеяна не только переплетающимися, а по сути дела, неразделимыми задачами врачевания души и тела. Чело­веку со стороны, попадающему в школу, она представляется весьма специфическим заведением. «Как вы здесь работаете? Это же сумасшедший дом», — достаточно частый сочувствен­ный вопрос, который приходится слышать от посетителей, ока­завшихся в разгар перемены на нашей суверенной территории. «Да, пожалуй, похоже, но это мой любимый сумасшедший дом», — отвечаю я в подобных случаях.

Ситуации — это те педагогические атомы, из которых сотка­на материя школьной жизни. Конфликт на уроке, разговор с ре­бенком на перемене, разбор провинностей ученика в кабинете директора школы — все эти разнообразные контакты, вне зави­симости от того, где, когда и в какой обстановке они происхо­дят, в конечном итоге не что иное, как ситуации, побуждающие педагога не только к оперативной реакции, но прежде всего — к размышлению. Между тем динамика школьной жизни порой ставит учителя перед необходимостью мгновенно реагировать на происходящее, не оставляя времени на рефлексию.

Опытный, закаленный в педагогических баталиях учитель в считанные минуты «разгрызает» крепкий орешек почти любой ситуации. Со стороны кажется, что он действует наугад: авось сработает. На деле это не так. Точность попадания, эффективность и результативность воздействий педагогического мастера на ребенка обеспечивается сверхпрочным сплавом мышления, интуиции и опыта. Оперативность действий предопределяется быстрым узнаванием ситуации: нечто подобное, правда в иных вариациях, уже случалось в практике учителя. Тогда, в сво­ей прошлой педагогической жизни, он либо нашел оптимальный выход из положения, либо не справился со своей задачей, но за­то потом, мучаясь, размышляя, сожалея о случившемся, понял, как надо было поступить. Все это мгновенно «прокручивается» в голове опытного учителя. Повторяю, так действует мастер. Но что делать молодому учителю? Совершать свои педагогические промахи и накапливать опыт? Этот путь неизбежен, и каждый из нас поначалу наломал немало дров.

Проблема в том, что педагогические ошибки, как и меди­цинские, слишком дорого обходятся, поскольку влияют на всю дальнейшую жизнь человека. Совсем избежать их нельзя, но можно ли минимизировать? Здесь стоит присмотреться к опыту подготовки летчиков. Там проблема минимизации ошибок сто­ит еще острее: любой просчет пилота может стать последним в его жизни, послужить причиной гибели людей, за которых он отвечает. В этой рискованной профессии ждать, пока молодой специалист с годами приобретет опыт действий в нештатных си­туациях, абсурдно и преступно. Поэтому курсантов летных учи­лищ обучают на специальных тренажерах, вырабатывая реак­цию, формируя навыки поведения, доводя до автоматизма действия, например, в условиях турбулентности или попадания в грозовой фронт. Школьный лайнер также периодически попа­дает в нештатные ситуации. Его сотрясают конфликты, лихора­дит от попадания в зону повышенной возбудимости родителей и детей, невротизированных современным ритмом жизни.

Предлагаемая книга — своего рода тренажер для молодых педагогов. Я уже говорил, что у мастера, принимающего быстрое решение, с годами выработался педагогический рефлекс узнавания ситуации. При всем разнообразии детских характе­ров, неповторимости их индивидуальности, места, времени и конкретных обстоятельств, в которых разворачивается ситу­ация, она обладает устойчивыми, повторяющимися, типологи­ческими чертами. В ее основе лежит некая матрица поведения. Семь разгневанных матерей, которые врываются в мой кабинет с категорическим требованием перевести трудного ученика, мешающего обучаться их детям, в параллельный класс. В том или ином виде эта ситуационная коллизия повторяется. Не важ­но, вместе или поодиночке, движимые охранительным мате­ринским инстинктом, женщины ставят этот вопрос ребром. По­пытка суицида у девушки, вызванная неразделенной любовью к молодому учителю, первое приобщение подростков к Бахусу — подобные случаи не редкость в любой школе. Любопытно, что, когда я зачитывал некоторые из представленных в книге исто­рий своим коллегам, директорам других школ, каждый раз по­лучал похожую реакцию: «Признайся, старик, что эту ситуацию ты списал у меня. Мы с тобой обсуждали ее в 1980 году. Ты за­был». Такой непосредственный отклик лишь подтверждает мою мысль о типичных, повторяющихся картинках школьной жизни. Возможно, в интересах науки следовало бы систематизировать их и представить в институтском учебнике педагогики.

Однако само перечисление ситуаций, без их подробного описания и разбора, включающего анализ мотивов действий учителя и ученика в реальных конкретных обстоятельствах, ма­ло что даст начинающему педагогу. Поэтому в книге каждая си­туация разворачивается в историю, своего рода притчу. Пере­дача смыслов и ценностей посредством притч придумана не на­ми. Данная «педагогическая технология» имеет тысячелетнюю историю. Достаточно открыть Библию, чтобы убедиться в этом.

Великая Книга человечества потому и является таковой, что об­ращена ко всем без исключения людям, а не только к высоколобым интеллектуалам. Симптоматично, что именно начитанные люди — книжники и фарисеи — встретили Новый Завет в шты­ки. Я бесконечно далек от нескромной попытки создать педаго­гическую библию, но воспользоваться великим педагогическим методом имею право.

Метод рассказа притч выручает в труднейших обстоятельст­вах, даже тогда, когда имеешь дело с людьми, далекими от пе­дагогики, например с родителями сложного ученика, которые заранее видят в тебе врага, стремящегося расправиться с их ребенком. Историю матери, категорически отказавшейся от об­следования сына, у которого на наших глазах развивалось тяже­лое душевное заболевание, приведшее в конце концов подро­стка к преступлению, я рассказываю каждый раз, когда необхо­димо убедить родителей своевременно, не дожидаясь беды, обратиться к специалистам. Она впечатляет своим драматиз­мом, заставляет, отбросив страхи и недоверие к школе, заду­маться о судьбе ребенка. Помимо прочего, этот способ воспи­тания взрослых снимает еще одну тонкую, деликатную пробле­му. Как педагог, я не имею права заставить родителей обследовать даже самого трудного ребенка, хотя его поведение вызывает вполне законные опасения, представляет реальную опасность для окружающих детей. Мало того, не будучи психи­атром, я не смею заикнуться о возможном диагнозе, даже если проявленная симптоматика очевидна. Любое неосторожное слово немедленно приведет к взрыву возмущения и агрессии в адрес школы.

Чужая история помогает более трезво отнестись к собствен­ной ситуации, какой бы драматичной она ни была, рождает пси­хотерапевтический эффект снятия напряжения, переводит разговор в практическое русло. Учитывая все эти моменты, я со­вершенно не возражаю, если какая-то из представленных в книге историй в случае необходимости будет использована моими коллегами как их собственная. Это будет тот самый слу­чай, когда «ложь во спасение». Что поделать, и это средство продолжает оставаться в арсенале педагогики. В какой конкрет­ной школе разворачивалась педагогическая ситуация — не име­ет большого значения. Важно то, что ситуация подлинная, по­учительная и при определенных условиях может быть исполь­зована в качестве инструмента влияния на людей.

Накапливая опыт администратора, постепенно, с годами я начал осознавать, что рассказанная история является эффек­тивным способом управления. Во-первых, как уже неоднократ­но говорилось, это помогает выработать у начинающего педа­гога узнавание ситуации. Он взволнован, сбит с толку, столк­нувшись с тем, чему не учили в институте, просит совета, как выйти из сложного положения. Не будешь же в такой обстанов­ке читать ему академическую лекцию по проблемам конфлик­тологии и проводить с ним одним психологический тренинг. «Успокойтесь, коллега, ситуация не так драматична. Помнится, мы уже имели дело с чем-то подобным десять лет назад». Да­лее следует подробный рассказ о том, каким способом тогда вышли из трудного положения, какие совершили ошибки, их повторять сегодня нежелательно. Главное — в такой беседе пе­дагог узнает, что его личная педагогическая драма не является уникальной. Одно это примиряет с действительностью, снима­ет стресс, заставляет взглянуть на сложившуюся ситуацию не­сколько со стороны. Кроме того, сопоставление собственной ис­тории с ей подобными позволяет искать решение по аналогии, но с непременным учетом ранее совершенных просчетов, а так­же конкретных обстоятельств, связанных с личностными осо­бенностями участников истории сегодняшнего дня.

Однако возможности рассказа историй как метода управле­ния не ограничиваются сферой влияния на профессиональный рост молодого специалиста. Они значительно шире. Каждая уважающая себя школа имеет свой неповторимый дух, особую атмосферу, которая годами складывалась из традиций, стиля взаимоотношений в коллективе, совместно пережитых собы­тий, оставивших яркий след в памяти людей, к ним причастных. Старожилы школы, среди которых учителя среднего поколения, наши же выпускники, хорошо помнят приезд в школу Булата Окуджавы. Еще при жизни поэта мы сделали спектакль на осно­ве его биографии, по мотивам его произведений. Спустя деся­тилетия спектакль стал легендой, его уже упоминают в своих книгах биографы поэта. Устные рассказы о том прекрасном ве­чере передаются в школе от поколения к поколению учеников, родители которых были непосредственными участниками тех волнующих событий. Грандиозный праздник, тридцатилетний юбилей нашей школы, разворачивался на арене цирка. Никакая иная сценическая площадка не могла вместить три с половиной тысячи выпускников. Я отдавал себе полный отчет в рискован­ности некоторых сценарных ходов праздника. И тогда, когда за­долго до модного ныне шоу «Звезды на льду» поставил педаго­гов на коньки для исполнения педагогической ледовой сюиты. И тогда, когда сам скакал на коне и поднимался под купол цир­ка. Со временем все эти экстравагантные поступки также станут легендой, будут передаваться следующим поколениям педаго­гов и детей, даже тогда, когда, в силу естественных причин, мы сойдем с педагогической сцены. На таких легендах зиждет­ся корпоративный дух учреждения, и его поддержание входит в задачу руководителя.

Между тем время берет свое, происходит неизбежная рота­ция кадров, в коллектив попадают люди, незнакомые с его традициями, не пропитанные его мифологией. Поэтому рассказ историй, отражающих прошлое школы, ее знаковые события, является управленческим инструментом сохранения и укрепле­ния корпоративного духа. Как это часто бывает, осознав, нако­нец, необходимость и важность роли сказителя, я выяснил, что открыл управленческий велосипед. Оказывается, в западной управленческой теории и практике об этой роли написано до­статочно много. Руководитель крупной корпорации должен постоянно рассказывать истории своим сотрудникам. Этот ме­тод управления обозначается специальным термином telling stories, в буквальном переводе — рассказывание историй. Обидно, конечно, осознавать, что ты так долго и мучительно шел к выводам, которые были давно известны. Зато необходи­мость написания самих историй получает не только педагогическое, но и серьезное управленческое обоснование.

Забавные, грустные и драматические истории, которыми всегда переполнена школа, безусловно, дают пищу уму и серд­цу педагога, оттачивают профессиональную остроту его взгляда и обеспечивают скорость реакций. Но не школой единой жив учитель. Педагог всего лишь посредник в культуре. В этом «все­го лишь» нет ничего унизительного. Напротив, миссия посред­ника в культуре чрезвычайно почетна. Умение перевести на язык юношества ее ценности и смыслы — редкий дар, востребован­ный сегодня в информационном грохоте как никогда раньше.

Призванный укреплять молодых людей в поисках надежных оснований жизни, учитель сам должен где-то пополнять свои духовные накопления. Ему, равно как и ученику, недостаточно одних книжных знаний. При всей важности правильного выбора круга чтения чрезвычайно ценно видеть перед собой живых об­разчиков достойной жизни. Помимо текстов, нам не менее важен их творец. И коль скоро судьба предоставляет редкую возможность наблюдать его непосредственно, общаться с ним, дышать одним воздухом, сверять свои мысли и поступки с чело­веком, уже оставившим свой след в культуре, то этой редкой возможностью грех не воспользоваться. Непосредственное влияние творца всегда благотворно.

Сказанное относится не только к писателям, музыкантам и художникам. Свой след в культуре оставляют священники и об­щественные деятели, ученые и педагоги. Убежден, что, если бы почти одновременно не ушли из жизни А. Сахаров и А. Мень, Д. Лихачев и Б. Окуджава, нравственный климат страны был бы иным. При них многие поступки и высказывания были бы недо­пустимы, вызывали бы жгучий стыд.

Автору этих строк повезло: он имел и до сих пор имеет воз­можность видеться с теми людьми, заслуги которых в культуре несомненны, чей высокий моральный авторитет неоспорим. Общение с ними я всегда воспринимал как волшебные встречи, те самые, благодаря которым педагог укрепляет себя, утверж­даясь в том, что даже в самые неблагоприятные для культуры времена всеобщего смятения умов его усилия не напрасны.

На первый взгляд может показаться, что истории встреч с этими людьми не имеют непосредственного отношения к школе и потому выбиваются из контекста книги. На самом деле они во многом предопределили человеческую и профессио­нальную позицию автора, если угодно, его педагогическое кре­до. В педагогике, как в музыке, очень важен камертон, помогаю­щий взять верный тон. Люди, о которых пойдет речь, своего рода камертон, настраивающий на нужный лад. Их жизнь и судьба тому порукой.

И еще одно. Специфика нашей профессии такова, что мно­гие ученики порой смотрят на яркого, неординарного педагога как бы снизу вверх, безгранично доверяя его взглядам и суждениям, копируя его интонации, воспроизводя манеру поведения и даже бытовые привычки. Все это не может не согревать душу учителя, но здесь же таится серьезная опасность: привычка к почитанию незаметно рождает ложное представление о себе как о неком демиурге, обладающем высшим правом лепить ре­бенка согласно своим представлениям. Дабы не поддаться это­му соблазну, не «забронзоветь», педагогу полезно постоянно видеть перед собой тех значительных людей, на которых он сам может смотреть с восхищением.

В меру сил и отпущенного таланта разные люди (молодые и зрелые) поднимаются по ступеням духовного развития. Важно лишь никогда не забывать, что «хотя лестница Якова высока, но с каждой ступени видны звезды» (Г. Яомеранц).

Теперь, кажется, я выложил все резоны, побудившие меня к написанию этой книги. Остается только несколько прояснить ее название. Оно было подсказано подростком-восьмиклассни­ком. Явившись в библиотеку, он решительно потребовал книгу, название которой точно не помнил: то ли «Камасутра», то ли «Декамерон». Посмеявшись от души, я пришел к выводу, что те деликатные ситуации, в которых подчас оказывается педагог, в чем-то созвучны сюжетам известных произведений.

В книге собрано сто историй, не всегда совпадающих с рам­ками новелл. В некоторых новеллах «упакованы» две, а то и три истории. Рассказчики в классическом «Декамероне» были рас­положены слушать друг друга, поскольку вынужденно оказа­лись в замкнутом пространстве. Вокруг бушевала чума, рож­давшая страх и смуту в умах. Наша ситуация более благоприят­на. Смута в обществе преодолена, что зафиксировано даже специальным государственным праздником. Отсюда следует, что выслушивание историй, предъявляемых автором этой кни­ги, может быть только добровольным.

Времена

не выбирают

Карась-идеалиаст

Они впорхнули веселой стайкой в кабинет директора школы: девочки-шестиклассницы, в чьих горящих глазах читалось на­мерение любой ценой доказать свою правоту.

— Мы решили выращивать в школе декоративных крыс, они такие симпатичные.

— Где вы собираетесь это делать?

— В одном из тех больших аквариумов, что стоят напротив школьного кафе в умывальной комнате.

Мгновенно представил себе нарастающее глухое недоволь­ство технических служащих (элиты современной школы), изум­ление СЭС и другие далеко идущие последствия этого эксклю­зивного детского проекта. На другой чаше весов — нечаянная радость педагога, наконец получившего реальное подтвержде­ние того факта, что не все нынешнее поколение помешалось на компьютерах и видеоклипах. В памяти немедленно всплыли идиллические картинки расцвета движения юных натуралистов: юннаты со скворечниками под мышкой, направляющиеся в лес, детишки, выхаживающие сломавшего лапку ежика. Только по­зднее выяснилось, что ежиком, заблудившимся в тумане совре­менной жизни, оказался сам директор.

Крысы так крысы! Одним словом, ощутив себя едва ли не А. Швейцером, исповедовавшим благоговение перед любой формой жизни, я решительно поддержал инициативу снизу.

Спустя два дня после исторического решения та же компа­ния нарисовалась вновь.

— Для содержания животных нужен корм.

— Сколько?

— 50 рублей в неделю.

Невелика сумма, тем более на такое благое дело. И я не­дрогнувшей рукой субсидировал из собственного кошелька благородное начинание. Позже обнаружилось, что эти лапочки «развели на деньги», как принято говорить сегодня, и завуча — педагога с не столь романтическими представлениями о совре­менной детской психологии. Но и у нее дрогнуло сердце...

Быстрое размножение крыс не новость в биологической нау­ке. Но наш приплод превзошел все ожидания. Трогательная картина единения грызунов и детей несколько смягчала непри­ятный осадок, остававшийся от бесконечных ультиматумов тех­ничек, требовавших немедленно убрать из школы дополни­тельный источник загрязнения.

Так продолжалось почти год. Весной проект лопнул из-за спора хозяйствующих субъектов. Выяснилось, что он коммерче­ского свойства. С самого начала детишки наладили беспере­бойную сдачу крыс за деньги в ближайший зоомагазин. Но из­влеченную прибыль необходимо было делить с учетом трудо­затрат каждого из партнеров по крысиному бизнесу. А они, как это формулируют в специфических кругах, стали «крысятничать», что в данном конкретном случае придает известному жаргонизму вполне зримые очертания. Иными словами, мело­читься, уворовывать друг у друга основные фонды (все тех же крыс) и оборотные средства (корм и полученную выручку). Ког­да дело дошло до разборок, «стрелок» и драк, истина выплыла наружу. В итоге категорическим приказом живые источники раздора были розданы по домам, гуманистический проект прекратил свое существование, а убеленный сединами директор почувствовал себя карасем-идеалистом, на современном жар­гоне — полным лохом.

Вторая история под стать предыдущей. За пару дней до окончания учебной четверти из учительской пропал журнал де­вятого класса. Что поделать? Случается в любой школе. Кто-то не спешил «порадовать» своих родителей итогами успеваемос­ти. Но на сей раз пропажу удалось обнаружить по той причине, что заказчик и исполнитель не сошлись в цене. Девятиклассник нанял шестиклассника, который должен был выкрасть и сжечь компрометирующий документ за четыреста рублей. Выполнив первую часть заказа, шестиклассник заявил, что «за такие бабки пачкаться не собирается», и потребовал еще четыреста. Иско­мой суммы у организатора преступления не оказалось...

Размышляя над подобными коллизиями современной шко­лы, не стоит посыпать голову пеплом, восклицая с патетикой: «О времена! О нравы!» Какие времена — такие и дети. Важнее задуматься над тем, не слишком ли суетливо мы принялись мо­дернизировать содержание образования, дабы не отстать от этого, мягко говоря, не безупречного времени. Сегодня уже в начальной школе преподаются основы экономических знаний. Между тем исследования психологов обнаруживают, что вве­дение подобных курсов коренным образом меняет шкалу цен­ностей ребенка. А как показывает жизнь, в рыночные отноше­ния они втягиваются и без нашей помощи, давая фору в этих вопросах своим идеалистам-наставникам.

Self-made в российской, версии.

Есть такой англоязычный термин «Self-made», обозначающий человека, который сам себя сделал, добился всего без посто­ронней помощи, начав с нуля. В свое время деятельные прак­тичные американцы, не меньше нас озабоченные выработкой национальной идеи, вбросили в сознание социума мифологему об американской мечте, суть которой проста и оптимистична. Стоит только захотеть, проявить упорство, не отступить перед трудностями — и в нашей стране ты достигнешь всего, чего по­желаешь, в первую очередь богатства и всеобщего признания. Ты, и только ты — хозяин своей судьбы. Как водится, миф по­степенно обрастал подробностями, красивыми сказками: на­пример, о десятилетнем мальчике, который, купив небольшую партию спичек по цене один цент за коробок, выгодно перепро­дал их в розницу за два цента и тем самым сколотил стартовый капитал, заложив основу своего будущего благосостояния.

Разумеется, советская пропаганда с неподдельным энту­зиазмом разоблачала эти небылицы, вскрывая их амораль­ную сущность. Произведенная ребенком финансовая операция четко подпадала под статью Уголовного кодекса о спекуляции и каралась сроком заключения от трех лет и выше...

И все же не зря в сознание нашего населения десятилетиями внедрялось: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Пре­одолев пространства и простор, сказка не так давно стала во­площаться и на отечественной почве. Но, как говорили прежде, «дьявол в деталях».

Я приметил его еще в девятом классе, на занятиях театраль­ной студии. Смешной, лопоухий, низкорослый подросток, вдобавок наголо остриженный, чрезвычайно подвижный, с живыми глазами, отмеченными какой-то природной хитрецой. Одним словом, прекрасный персонаж для комического амплуа, напри­мер на роль Санчо Пансы, который, как известно, не знал ничего реальнее в жизни, чем кусок хлеба на ладони. Помимо актер­ских способностей, парень обладал светлой головой, позволяв­шей ему без особого напряжения учиться в специализирован­ном физико-математическом классе. Да еще ходили слухи, что он поторговывает в школе книгами. Что с того, книги — не нар­котики. Говоря современным языком, подросток подрядился мелким дилером в какую-то книжную компанию, что, учитывая его семейное положение (одинокая мать с низкой зарплатой), вызывало даже уважение.

За неделю до выпускных экзаменов он исчез. На тревожные звонки классного руководителя мать неизменно отвечала, что в школе ее сын больше не появится, что же касается получения аттестата о полком среднем образовании, то иметь его или не иметь — решать семье. Сказала, как отрезала. Классному руко­водителю, однако, ее голос показался напряженным и неестест­венным. Как партизаны на допросе, молчали в кабинете дирек­тора его одноклассники. Наконец, один из завзятых театралов под большим секретом поведал, что его друг проиграл в биль­ярд астрономическую сумму в шесть тысяч долларов и в данное время ему естественно не до школы, поскольку вернуть долг — дело чести. «Не только, — возразил я ему. — Ты понимаешь, что твой приятель ввязался во взрослые мужские игры, где за невозвращение долга карают нещадно. А посему попытайся не­медленно связаться с другом, пусть придет ко мне, и мы вместе будем искать выход из сложного положения: попробуем пере­занять или найти спонсора, по возможности скинемся. Да мало ли что можно придумать. Не погибать же в самом деле из-за каких-то несчастных баксов». На том и расстались. На следующее утро мой конфидент ждал меня на пороге кабинета: «Он ска­зал, что помощь не требуется, проблему решит сам! И еще про­сил передать: пусть шеф не волнуется». И на том спасибо.

Мы встретились спустя год. Парень показал мне аттестат о полном среднем образовании, полученный через экстернат. И рассказал о том, что не только сполна расплатился за грехи молодости, но еще успел «раскрутить» свой небольшой бизнес, который позволил ему полностью оплатить обучение на два го­да вперед в одной из престижных финансовых академий и, та­ким образом, не висеть камнем на шее матери.

Когда за ним закрылась дверь, я вспомнил о том, что раньше документ о полном среднем образовании именовался аттеста­том зрелости. Но кто из нас, зрелых педагогов, обладающих не только этим документом, но и иными, гораздо более весомыми дипломами, был бы сегодня в состоянии в сжатые сроки решить подобные проблемы, возникни они в жизни?

Какой дух в здоровом теле?

Пропаганда здорового образа жизни — привычный арсенал воспитания. Пропаганда, арсенал — согласитесь, сама лексика выстроилась как на плацу! А как же иначе, когда долгие десяти­летия в сознание народа внедрялось: «Раньше думай о Родине, а потом о себе!» Парады физкультурников, пирамиды из муску­листых тел, ДОСААФ, ворошиловские стрелки и другие спосо­бы приобщения масс к здоровому образу жизни — все это, вместе взятое, готовило людей к суровым испытаниям, великим свершениям, поддерживало бодрый, оптимистический тон жиз­ни. Справедливости ради следует отметить, что усилия идеоло­гов тоталитарного режима не пропали даром и дали ощутимые результаты в годы Великой Отечественной войны.

Серьезное государственное отношение к физкультуре и спорту по инерции сохранялось (разумеется, в более вялом ви­де) все послевоенные годы, вплоть до развала империи. Побе­ды в спорте оставались нашим последним идеологическим ар­гументом в борьбе с мировым империализмом.

Когда режим рухнул, быстро выяснилось, что российский че­ловек, привыкнув рассматривать себя лишь как средство дости­жения великих целей, не слишком-то склонен «бесцельно» за­ботиться о собственном здоровье и на житейском уровне чаще действует в полном соответствии с анекдотической фразой: «Если бы физкультура и спорт были полезны, то в каждой ев­рейской семье было бы по два турника».

Эти и подобные мысли пришли в голову в тот неподходящий момент, когда, казалось бы, исполнилась едва ли не главная мечта моей жизни: всего в ста метрах от школы был открыт пре­красный плавательный бассейн.

Здесь необходимо сделать сугубо личные пояснения, проли­вающие свет на мое отношение к обучению плаванию. Случи­лось так, что через неделю после выпускного вечера утонул од­ноклассник, с которым я все годы учебы сидел на одной парте. Ровно через пять лет, на следующий день после окончания инс­титута в Серебряном Бору такая же трагедия произошла с моим однокурсником, накануне получившим красный диплом. Я вы­рос в переулках Замоскворечья. Мама-учительница, рано похо­ронившая мужа, не имела возможности отправлять ребенка ле­том к воде. Так что море я впервые увидел в восемнадцать лет, когда оказался в археологической экспедиции в Крыму. Потрясение, пережитое от первой встречи со стихией, несколько от­равляло чувство унижения: все участники экспедиции, за иск­лючением автора этих строк, отменно плавали. Таясь от окру­жающих (в первую очередь от девушек) за крутой прибрежной скалой, по ночам, на свой страх и риск я упорно изживал свой комплекс неполноценности.

Стоит ли после сказанного объяснять, как возрадовался ди­ректор школы, получивший реальную возможность построить всех детей в колонну по четыре и стройными рядами повести их к воде. Соответствующий приказ, предписывающий ввести в учебные программы обязательное обучение плаванию, был подготовлен немедленно. Департамент образования обеспечил оплату аренды воды. Оставалось только ждать благодарности детей и родителей, у которых отпала необходимость возить своих отпрысков за тридевять земель и платить немалые деньги за еженедельные тренировки. Но не тут-то было.

С первых дней после принятия «исторического» решения я столкнулся со скрытым саботажем со стороны части старше­классников и их родителей. (Вновь приходится прибегать к воен­ному термину.) Доводы разума не работали, эмоциональные ар­гументы, почерпанные из туманной юности директора, не дейст­вовали. Пришлось пустить в ход излюбленный в нашей стране и потому единственно действенный административный ресурс.

На ковре у директора школы девушка-«уклонистка» и ее ма­ма, кандидат медицинских наук (!). В руках у грозного админи­стратора изобличающий документ: справка об освобождении старшеклассницы от занятий плаванием по состоянию здо­ровья, подписанная собственной матерью.

— Как же так? Государство тратит такие деньги, школа со­здает вам все условия, а вы идете на подлог, потакая ленивой дочери.

— Дело не в лени.

— А в чем?

Под тяжестью неопровержимой улики (фальшивой справки) они сдаются. Налицо женский сговор. Оказывается, на модную прическу девушки, с мелированием потрачено двести долла­ров, а в бассейне, сами понимаете, и доллары, и красота могут уплыть.

Когда за ними закрылась дверь, я, повернувшись, увидел в зеркале свою растерянную физиономию и прическу, которая, увы, уже давно не требовала мелирования. Что ж, не зря гово­рят: каждый возраст имеет свои преимущества. И плавать мож­но без ограничений, и деньги в кармане.

Богатые плачут, но их не жалеют

Старая, как мир, истина «не в деньгах счастье» в последнее де­сятилетие постепенно обретает все более зримые педагогиче­ские черты. Сужу об этом по общению со своими бывшими вы­пускниками, людьми солидными, успешными, многим из кото­рых уже за сорок. Они сегодня на пике карьеры, по-прежнему энергичны, деятельны, но былого блеска в глазах не наблюдает­ся. «Поверьте, — устало признался мне недавно один из таких бывших учеников, некогда тонкий, артистичный юноша, звезда всех театральных постановок, а ныне солидный, отяжелевший бизнесмен, — вся жизнь, с утра и до поздней ночи, проходит в офисе, в напряженном, но удручающе монотонном режиме: от контракта до контракта. А тут еще проблемы с собственными детьми». Не задаюсь целью вызвать сочувствие тяжкой доле состоятельных людей, ибо едва ли буду понят и поддержан боль­шинством читателей, с трудом сводящих концы с концами. Реакцию большинства предугадать несложно: «У одних хлеб черствый, а у других икра мелкая». Среди большинства — пе­дагоги, чье собственное материальное положение сегодня ос­тавляет желать лучшего. На пересечении проблем детей из со­стоятельных семей с социальными проблемами самого учителя возникает новая психолого-педагогическая коллизия, требую­щая к себе внимания. Но обо всем по порядку.

Молодая пара, они привели ребенка шести с половиной лет для записи в первый класс. Мальчик капризен, легко возбудим, больше минуты не сидит на месте. Обследование специалистов показывает общее недоразвитие ребенка: бедность лексиче­ского запаса, несформированность произвольного внимания и коммуникативных навыков. Короче говоря, от возрастной нор­мы ребенок явно отстает и к обучению в школе не готов. Сооб­щаем об этом родителям, предлагая пройти предшкольную подготовку на базе нашего детского сада. Реакция отца: «Вот еще, будет он в ваш совковый сад ходить». Мама извиняющим­ся тоном (она по специальности педагог, но, разумеется, ни дня не работала в школе): «Он ведь у нас в деревне рос». Глаза от­ца наливаются кровью: «Что ты мелешь? Это «Баковка» для те­бя деревня? Мой сын живет в особняке, и у него есть буквально все». Осторожно интересуюсь кругом общения будущего на­следника крупного состояния. Выясняется, что малыш общался только с няней (образование пять классов), охранниками и гастарбайтерами из Средней Азии, обслуживавшими территорию огороженного участка, со сверстниками и более старшими детьми контактов не имел. Стоит ли после этого удивляться об­щему недоразвитию физически и психически здорового ребен­ка? Родители сами загнали его в резервацию, а в нашу школу привели, польстившись на бренд. Узнав, что школа массовая, где учатся вместе дети родителей разных чинов и званий, оби­девшись на честный диагноз актуального состояния ребенка, отправляются искать для него школу «покруче». Бог в помощь. Испепеляющий конфликт с отцом старшеклассника. Мы с ним давние приятели, поэтому не избегаем резких оценок и не стесняемся в выражениях. Он — из бывших военных, в новые времена стремительно поднявших свой бизнес. Требует для сы­на только положительных оценок. А я совершенно не собира­юсь выкручивать руки учителям, заставляя их выводить четвер­ки и пятерки явному бездельнику, прекрасно осведомленному о наших с отцом дружеских отношениях.

— На твоей школе свет клином не сошелся. Я заберу ребен­ка и найду ту школу, где ему поставят то, что мне нужно.

— Рекомендую не мучиться, а сразу купить в подземном пе­реходе аттестат о среднем образовании, диплом престижного ву­за и договориться с партнерами по бизнесу о месте представите­ля фирмы в теплой стране. Кому бизнес-то свой передавать бу­дешь? Мозги парню надо напрягать, а не оценки выклянчивать.

Примирение невозможно. Он забирает документы сына. Де­ло происходит до дефолта. Далее следы их теряются. По слухам, парень получил хороший аттестат, поступил в одну из многочис­ленных негосударственных финансовых академий (они росли тогда как грибы после дождя — их открывали даже в помещени­ях бывших детских садов), которую закончил с отличием.

Спустя годы давний приятель вновь появился у меня в каби­нете. Выглядел он уже не так уверенно, от былого лоска не оста­лось и следа. Разговорились. Выяснилось, что после дефолта его фирмы развалились, он теперь работает водителем у нового хозяина жизни. В такой ситуации я не собирался сыпать соль на старые раны.

— У меня к тебе просьба: помоги устроить сына на хорошую работу. Наверняка среди твоих бывших выпускников есть серь­езные люди.

— Есть, конечно, но я не могу рекомендовать им кота в мешке.

— Да сын здесь, в канцелярии, поговори с ним.

Я не отношу себя к продвинутым экономистам и успешным менеджерам нового времени, но, как любой руководитель, за­нимаюсь финансовыми вопросами. В ходе короткого разговора с парнем выяснилось, что выпускник финансовой «академии» имеет смутное представление о финансовых проводках, сче­тах-фактурах, с трудом сводит «дебит» с «кредитом». С каж­дым моим вопросом отец, в свое время затративший огромные деньги не на образование сына, а на беззаботное получение им диплома, все ниже опускал голову. Но человек пришел за по­мощью. «Знаешь что, — предложил я приятелю, — давай для начала пристроим его на курсы бухгалтеров». Отрицательной реакции отца на этот раз не последовало.

Сознаю, что в данной ситуации мое стремление помочь опи­ралось на давнее знакомство с отцом и сочувствие человеку, попавшему в трудные обстоятельства. Не уверен, что немед­ленно бросился бы выручать родителя (будь он посторонним для меня человеком), проявившего по отношению к школе вы­сокомерие и снобизм, павшего заслуженной жертвой собствен­ной недальновидности.

И тут самое время вернуться к началу разговора. Многие из сегодняшних так называемых деловых людей справедливо рас­плачиваются за свой образ жизни и презрительное отношение к педагогам, которых они зачастую рассматривают как работни­ков сферы обслуживания. «Нам, конечно, обидно, зато им дос­тается поделом», — таков примерно ход мысли педагога, слиш­ком часто встречающегося сегодня с открытым или завуалированным хамством преуспевающих сограждан, решивших, что им позволено все. Но злорадно потирать руки — не слишком ли примитивная реакция на несправедливость жизни? Справедли­вость, разумеется, одна из высших ценностей, но не единствен­ная, и, кроме того, Она не предполагает милосердия. Строго го­воря, чудят родители, а расплачиваются дети, чья вина не оче­видна.

Тринадцатилетний подросток идет вразнос: не выполняет домашних заданий, прогуливает школу, дерзит учителям. Отец с матерью в разводе, у отца новая семья, у мамы бойфренд, ре­бенок живет с бабушкой, которая не в состоянии его контроли­ровать. Ситуация до предела банальная, если бы в ней не по­явился новый оттенок, в корне меняющий внутреннюю пози­цию учителя, мешающий проявить сострадание к несчастному, никому не нужному парню: у него состоятельные родители.

У каждого из нас, педагогов старшего и среднего поколения, и раньше хватало подобных пациентов. Бывало, приходилось срочно по тревожному звонку ребенка приостанавливать ноч­ную репетицию спектакля и вместе со старшеклассниками на свой страх и риск врываться в квартиру соседнего со школой дома, где пьяный отчим гонялся с ножом за девушкой-девяти­классницей. Милиция не хотела влезать в это семейное дело, поскольку ее мать категорически отказывалась свидетельство­вать против своего нового мужа. У меня на памяти десятки слу­чаев, когда педагоги самоотверженно боролись за ребенка из неблагополучной семьи, заменяя ему пьющего отца и гулящую мать, обстирывая его, принося одежду из дома, а порой посе­ляя в собственной квартире от греха подальше. Вырастая, эти некогда трудные дети были несказанно благодарны своим на­ставникам, становясь их преданными друзьями и помощниками на всю жизнь. Что с тех пор изменилось? Очерствели душой учителя? Почему? Во-первых, количество заброшенных детей возросло в разы, а растрачивать себя на всех нуждающихся — никакого сердца не хватит. Тем не менее, несмотря на эту пе­чальную статистику роста социального неблагополучия, на бе­ды таких детей педагоги еще как-то, в меру своих скромных возможностей, продолжают откликаться. И совсем другая реак­ция (это во-вторых), когда они сталкиваются с ребенком из не­благополучной, но обеспеченной семьи. Тут пепел Клааса начи­нает стучать в голову.

Беседую с классным руководителем того самого мальчика, о котором шла речь. Опытный педагог, на ее боевом счету не одна спасенная детская судьба, а здесь, что называется, закли­нило. Не хочет она вкладывать душевные силы в этого ребенка.

— Вы думаете, я не понимаю, что парня надо пригреть, за­менив ему родителей. Но я лучше потрачу силы на ребенка из семьи алкоголиков, чем на этого.

— Но мальчик не виноват в том, что его родители — обеспе­ченные люди.

— Я живу с мужем и двумя детьми в однокомнатной кварти­ре. Прикажете взять к себе ребенка, которому не нашлось места в коттедже матери и особняке отца? Даже если и решусь на этот гражданский подвиг, чем я смогу его удивить?

Здесь она права: настоящее перевоспитание начинается с удивления. Ребенка, которого подняли с социального дна, изумляет многое: скромная, но чистая квартира, добрые, ров­ные отношения в семье, забота о нем, проявляющаяся в мело­чах. Наш давний выпускник, чье детство было омрачено нищетой и пьянством родителей, рассказал мне, как был в то время потрясен подарком пожилой учительницы: она отдала ему тельняшку сына-офицера. Став взрослым, он неизменно, на каждый праздник приходит к ней с цветами. Таких детей можно обвинить в чем угодно, но не в избалованности и цинизме. Именно два последних качества характеризуют неблагополуч­ных детей из обеспеченных семей. Богатые семьи несчастливы по-своему. Юноша, чью судьбу обсуждали мы с учителем, обут и одет по последней моде, в его полном распоряжении дорогая электронная техника, включая навороченный ноутбук, о кото­ром учитель не может и мечтать. От него, попросту говоря, от­купаются, но он совершенно не чувствует себя несчастным, на­против, с удовольствием извлекает выгоду из своего промежу­точного (между матерью и отцом) положения. Окажись он в квартире педагога, скорее всего, криво усмехнулся бы, увидев незатейливую обстановку, лишний раз утвердившись в мысли: «с трудов праведных не наживешь палат каменных». По боль­шому педагогическому счету его жалко, но сочувствовать ему нельзя. Уславливаемся о жестком ежедневном контроле парня, включая утренний телефонный звонок учителя за час до начала занятий, чтобы не просыпал и вовремя приходил в школу, еже­недельном его отчете в кабинете директора об итогах успева­емости и поведения. А что мы еще можем сделать?

Педагогический детектив

Заповедь «не укради», высеченная на скрижалях Моисея, по­ставила перед педагогами всех времен и народов воспитатель­ную задачу, исполнение которой растянулось на тысячелетия. И сегодня, как и в начале истории человечества, мы сталкива­емся с детским воровством. Если бы только с детским. Но вос­питание взрослых людей не входит в нашу прерогативу, поэтому сосредоточимся на своих прямых профессиональных обязан­ностях. Тем более что все, как известно, начинается с детства, включая приобретенный опыт краж. Исторический масштаб проблемы (от Ветхого Завета — до новейшего времени) не ус­покаивает, а неискоренимость этого человеческого порока не избавляет педагога от обязанности каждый раз оперативно реа­гировать на подобные эксцессы в школе. Попробуйте не отреа­гировать, когда перед вами плачущий ребенок, которому по причине исчезновения шубы из раздевалки не в чем возвра­щаться домой в мороз. Естественно, что через час появятся его глубоко возмущенные родители, которые, глядя на вас с пре­зрением, дадут оценку всему вашему труду: «Чем же вы здесь занимаетесь, если в школе, которая является храмом знаний, воруют?» В смущении, опустив глаза, вы будете мямлить о том, что даже в самой плохой школе не учат воровать. Что у вашего друга украли кошелек в Эрмитаже, а сами вы оказались в такой же нелепой и унизительной ситуации в фойе Большого театра, но не стали из-за факта воровства ставить под сомнение смысл и пользу деятельности этих достойных учреждений. Все беспо­лезно, никакие ваши аргументы не действуют, пока пропавшая вещь не будет найдена и возвращена. Милиция, куда родители обратятся с заявлением, понимая всю бесперспективность уго­ловного расследования, скорее всего, переадресует их обратно в школу, которая должна возместить стоимость шубы из карма­на директора (других материальных ресурсов не существует). Вывод очевиден: спасение утопающих — дело рук самих уто­пающих. Так педагогам в силу жизненной необходимости при­ходится на ходу осваивать смежную профессию детектива.

Что воруют дети? О, этот вопрос достоин специального социологического исследования, а также может быть положен в основу очерка нравов, дающего представление о смене потребительских приоритетов в новейшей истории отечества. В 70—80-е годы предметами вожделения подростков были джинсы, импортные дамские сапоги и дубленки. Еще зимние шапки из натурального меха. Наиболее отчаянные подростки срывали их прямо с голов прохожих. Среди взрослых тогда то­же практиковались полукриминальные, но менее экстремаль­ные способы добычи дефицита. В те годы любопытную историю поведал мне завхоз школы, в прошлом офицер охраны Кремля. Он рассказал ее в утешение директору, у которого из школьной раздевалки пропала ондатровая шапка одного из старшеклас­сников. «Да, не убивайся ты так, Александрович! Еще и не такое бывает. Во времена Хрущева я дежурил в Кремле на новогод­нем приеме. Туда на банкет были приглашены секретари ЦК, министры, деятели культуры, передовые рабочие. Ни одного случайного человека. После приема солидный министр не на­шел своей пыжиковой шапки. Вместо нее на полке лежал кро­личий треух, а в нем деньги и записка: «Вам достать легче, чем мне». А тут детишки. Им тоже красиво жить хочется». В ответ я не слишком корректно поинтересовался: не эта ли история послужила причиной его увольнения из органов? Он улыбнулся и молча отправился чинить замок в ограбленной накануне раз­девалке.

Исчезновение из нашей жизни дефицита товаров не сняло проблему детского воровства. Дефицит ушел, но ему на смену пришло острое социальное неравенство. И сегодня предметом неистребимой зависти подростков из малоимущих семей явля­ются накрученные мобильные телефоны и плееры, а у малышей куклы Барби, чья цена равняется стоимости минимальной по­требительской корзины пенсионера, и т. п. (В скобках замечу, что профессиональная необходимость постоянно думать о пу­тях смягчения социальной зависти детей побуждает меня довольно терпимо относиться к производству контрафактной про­дукции. Я вижу прямую корреляцию между ее объемом на рын­ке и интенсивностью детского воровства в школе.) Помимо прочего, не до конца исследована проблема детской клептома­нии. Словом, детские кражи — явление, с которым рано или по­здно придется столкнуться любому педагогу. Иногда они при­обретают характер эпидемии.

В ту зиму мы буквально сбились с ног. Кража следовала за кражей. Исчезали мохеровые шарфы и импортные женские са­поги, зимние шапки и детские пуховые курточки. Завелся во­ришка, поймать которого никак не удавалось. Толпы разгневан­ных родителей осаждали кабинет директора, требуя компенса­ции похищенного. Милиция разводила руками, предлагая пойти по надежному, испытанному пути: завести в каждом классе информатора, который будет регулярно докладывать (попросту говоря, стучать) директору обо всем подозритель­ном. Я категорически отверг этот способ развращения детей, но безупречная нравственная позиция директора не снимала про­блемы продолжающегося воровства. Хуже всего было то, что в школе установилась взвинченная атмосфера взаимной подо­зрительности. Но нет худа без добра. Повышенная бдитель­ность дежурных в конце концов помогла выявить злоумышлен­ника, а точнее, злоумышленницу. Ею оказалась девочка-тихоня, пятиклассница. Не на шутку обозленные непрекращающимися кражами, дежурные старшеклассники заподозрили неладное, когда она с трудом забросила за плечи мешок якобы со смен­ной обувью. Обувь там действительно оказалась: три пары до­рогих импортных сапог.

Она дрожала и плакала. К слову сказать, сколько потом ни видел воровок, все они, будучи пойманы, начинали с рыданий. Было очевидно, что никакой юридической ответственности за содеянное преступление ребенок нести не может. Во-первых, в силу возраста. Уголовная ответственность за кражу наступает с четырнадцати лет, а ей двенадцать. Во-вторых, потому что у девочки стертая форма олигофрении. Отсюда главная задача: выяснить, где находятся остальные украденные вещи, с тем что­бы попытаться вернуть их потерпевшим. Она не долго запира­лась. Все вещи выносила из школы в мешке для сменной обуви и отдавала их дома маме. Это существенно меняло дело. Об этой женщине мне многое было известно. Воспитывает дочку одна, работает в автобусном парке посменно, в перерывах не гнушается самой древней профессией. Дама ловкая, изворот­ливая, голыми руками не возьмешь. А показания психически больного ребенка не могут явиться основанием для получения даже ордера на обыск, не говоря уже об обвинениях в суде. Как только девочка сообщит дома о том, что ее поймали с полич­ным, мать немедленно избавится от вещей (если таковые еще остались в квартире) и будет чиста перед законом.

Что же делать? Решаю: вместе с девочкой идти к ней домой для прямого разговора с ее матерью. Не особенно надеясь на успех операции, перед выходом из школы звоню в милицию. Прошу на всякий случай выставить у подъезда товарищей в штатском. Увидев меня на пороге собственной квартиры, мать быстро справляется с испугом. Узнав о цели визита, благодарит школу за то, что вовремя остановили ее несчастного ребенка, склонного к клептомании. Категорически отрицает наличие ка­ких бы то ни было чужих вещей в квартире. Мол, случай первый и единственный. На взаимные препирательства уходит около двух часов. Как и следовало ожидать, ухожу ни с чем. У подъез­да умоляю сотрудников милиции продолжить дежурство. Еще через два часа звонок: мать и дочь задержаны у подъезда с дву­мя чемоданами. Просят срочно приехать в милицию, поскольку допрос ребенка можно вести только в присутствии педагога. С предчувствием близкой победы и торжества справедливости приезжаю в милицию. Но оказывается, что радоваться рано. Следователь сообщает, что чемоданы пусты. Хитрая женщина, заподозрив неладное, осуществила проверку, выйдя на улицу без украденных вещей. Допрос матери и дочери идет в разных кабинетах. Я, естественно, присутствую при допросе ребенка. Девочка довольно быстро признается в кражах. Мать стоит на­смерть, не признавая ничего, объясняя признание дочери фан­тазиями не вполне здорового ребенка. В двенадцать часов ночи следователь отзывает меня в коридор. «Мы проиграли, я обя­зан их отпустить. Время позднее, разрешение на обыск мы в лучшем случае получим завтра, а за ночь вещи уйдут». За пол­ночь втроем выходим из милиции. Уставший ребенок зевает, мать слегка улыбается. У меня перед глазами возбужденные ли­ца негодующих родителей, которые осаждают кабинет директо­ра. Решаюсь на отчаянный шаг, это мой последний шанс вер­нуть похищенное.

— Вы, конечно, женщина твердая, но и я пойду до конца. Завтра вечером я соберу общешкольное родительское собра­ние, где расскажу в красках об этой истории. Будьте уверены, мне поверят. После чего я назову ваш адрес и телефон. Пред­ставляете, какая жизнь после этого начнется у вас и вашей доче­ри? (Умиротворение на ее лице быстро сменяется тревогой.) Предлагаю отдать вещи не милиции, а лично мне прямо сегод­ня ночью. Даю слово не привлекать к этой истории органы.

— Поехали. Вам я вещи отдам.

Похищенное было спрятано на балконе. Пока она набивала чемоданы, я сообразил, что с моей стороны было бы неосмот­рительно принимать вещи по описи без свидетелей. В микро­районе школы жила завуч. Она в курсе завязки этой истории, но на дворе ночь. Звоню ей: «Ты, пожалуйста, не удивляйся, но прямо сейчас я вместе с воровкой приду к тебе. Будем прини­мать вещи...» Представил себе изумленную реакцию ее мужа.

С двумя чемоданами поднимаемся в квартиру заместителя. На пороге, бросив взгляд на злополучные чемоданы, она уве­ренно бросает: «Здесь не все!» Мошенница, опешив от такой проницательности, обещает через полчаса принести еще чемо­дан. Когда за ней закрывается дверь, я развожу руками.

— Ну, ты и Пинкертон!

— Не один ты, Ямбург, следователем работаешь. (Смеемся.) Наконец, приняв вещи по описи, с мужем заместителя та­щим чемоданы в школу. По дороге он отпускает шутки про бы­строе овладение смежной профессией. На часах шесть тридцать утра. Возвращаться домой не имеет смысла.

Но если бы на этом детективная история окончилась. К вече­ру следующего дня начинаю аккуратно раздавать вещи потер­певшим. Они счастливы, ибо, наконец, уверовали в эффектив­ность воспитательной работы школы.

На пороге кабинета элегантная женщина, мать одной из пострадавших старшеклассниц. Она благодарит за возвраще­ние пропажи, при этом, в свою очередь, ставит на мой стол до­рогие французские сапоги.

— Не понял. А это откуда?

— Ну, как же. У нас взяли из раздевалки, и мы взяли, а те­перь возвращаем.

Я буквально захлебываюсь от негодования.

— Как же так? Я понимаю, когда имею дело с социальным дном: алкоголичками, проститутками и т. п. Но вы же интелли­гентный человек, кандидат юридических (!) наук.

Смотрит в высшей степени разочарованно, даже сочувст­венно, как на неисправимого, далекого от реалий жизни идеа­листа.

— Зря вы так возмущаетесь. Мы еще честные, могли бы и не возвращать взятые в отместку сапоги. Тогда бы вы так ничего и не узнали.

После ее ухода долго не могу прийти в себя. К счастью, под­ходит время репетиций театральной студии. Там не место дур­ным мыслям...

Мотивы детского воровства крайне разнообразны. Они не сводимы только к одной причине, будь то социальное неравен­ство или неразвитое правовое сознание как взрослых, так и подростков.

В восемь утра в дверь кабинета постучали.

— Я к вам, — сообщила ранняя гостья и, не дожидаясь при­глашения, уселась напротив меня. Джинсы, маечка adidas, вы­щипанные брови — словом, выражаясь языком наших старше­классников, обычная «фирменная» девочка.

— Сапоги из раздевалки вашей школы украла я, — сказала она спокойно и, откинувшись на стуле, приготовилась наблю­дать мою реакцию.

Именно наблюдать, изучать, рассматривать, ибо не было в ее глазах ни страха, ни сожаления, не загорелись от стыда щеки. Только интерес: что ты сейчас сделаешь — взорвешься в крике, вызовешь милицию?

— Где вы учитесь?

— В техникуме.

— Где работаете? Назвала место работы.

— Где сейчас сапоги?

Последний вопрос можно было и не задавать, так как только вчера старшеклассники из оперативного отряда «Дзержинец» (был и такой) задержали ее подругу Олю в этих злополучных са­погах-бахилах. Так что стояли они в соседнем кабинете, дожи­даясь, когда сотрудники милиции оформят акт изъятия.

— Зачем вы это сделали?

— А для Оли. Она, видите ли, встречается с парнем неболь­шого роста. Так что сами понимаете, — девушка улыбнулась, приглашая участливо разделить проблему высокой девушки на высоких каблуках при низкорослом друге.

— И вы пришли на помощь? — это, собственно, был уже не вопрос, а прорвавшаяся злость.

Но она ответила спокойно, с вызовом:

— Хотела себя испытать: способна ли на такое?

Мы разговаривали как люди, живущие в разных ценностных системах. Подобные ощущения возникали у меня и раньше в окрестных барах и на дискотеках, куда не раз приходилось за­ходить с инспектором детской комнаты милиции в поисках оче­редного трудного подростка. Диковатые лица парней, куколь­ные, со стеклянными глазами — девушек. Взорваться и призвать к порядку — бессмысленно, вразумлять — смешно, повернуть­ся и молча уйти — оскорбительно в человеческом и профессио­нальном смысле. В таких ситуациях главное — не опуститься до ненависти. Уж кто-кто, а я-то видел, как меняются эти лица, ког­да в их жизнь приходит настоящая беда, которую они, как пра­вило, сами на себя и накликали. Так что же: правы сторонники обывательского тезиса «чем хуже — тем лучше»? Нет, есть и другой путь — возвышение потребностей подростков. О нем разговор впереди.

Каждый раз, встречаясь в школьной практике с правонару­шениями, я естественно задавался вопросом о мотивах совер­шенного. Вот и сейчас в голову лезли объяснения из расхожего педагогического арсенала: потребительское отношение к жиз­ни, привычка жить за чужой счет, узость интересов. Но при всей справедливости этих объяснений что-то важное оставалось недообъясненным.

С Володей Д. я встретился через пять лет после окончания им школы. Все у него благополучно: женат, работает фельдше­ром на «скорой помощи». Но я не забыл страшное комсомоль­ское собрание, принявшее решение исключить этого парня из рядов ВЛКСМ. Так и не объяснил он тогда толком, почему уча­ствовал в краже дубленки. Все больше молчал, а после того, как сдал в райкоме комсомольский билет, шесть часов бесцельно ездил на метро.

— Володя, простите, что напоминаю о неприятных событи­ях, но помогите разобраться в мотивах того поступка.

— Понимаете, я только теперь могу дать оценку всему, что тогда произошло. Поверьте, выгода здесь играла очень незна­чительную роль. Вы, вероятно, помните: родители в карманных деньгах не отказывали, своя дубленка была, отец из команди­ровки привез. Но мне было скучно.

— Вот так раз! Вы же работали в трудовом отряде, репети­ровали в школьной театральной студии главную роль. И вдруг — скучно?!

— Да, у меня тогда было все, кроме остроты ощущения жиз­ни. Хотелось пройти по лезвию бритвы. Просто вы все нас здо­рово берегли.

— Вам нравится ваша работа?

Он, захлебываясь, начал рассказывать о группе интенсивной терапии — самом напряженном участке работы «скорой»...

Когда за Владимиром закрылась дверь, я набрал телефон знакомого психолога и задал ему вопрос:

— Всем ли подросткам присуща потребность в риске?

— Стремление попробовать себя, преодолеть свои слабос­ти, в том числе и страх, — нормальная потребность ребенка. В са­мом деле, зачем-то ходят же они ночью на деревенское кладби­ще, а в городах — по карнизам домов, носятся по напряжен­ным магистралям на велосипедах.

— Залезают в шахты лифтов, — вставил я.

И вспомнил возмущенное выступление представителя «Мос-лифта» на совещании директоров школ. По его словам, выхо­дило, что педагоги плохо разъясняют опасные последствия по­добных действий. Но мы-то в школах не один классный час по­святили разъяснениям.

— Что же с этим делать?

— Психология фиксирует закономерности развития психи­ки, а конкретные воспитательные рекомендации дает педагоги­ка, — изрек мой ученый знакомый.

И я в который раз вздохнул по поводу такого разделения труда.

Горе не от ума

Этот мальчик вызывал озабоченность учителей уже с первого класса. О таких детях привычно говорят: шило в одном месте. Во время урока он мог внезапно выскочить из-за парты, носить­ся по классу, срывать шторы. Сегодня такому ребенку, скорее всего, поставили бы диагноз: гиперактивный ребенок с синдро­мом дефицита внимания — и посоветовали бы обратиться к специалистам, психиатрам и нейрофизиологам. Но дело проис­ходило двадцать лет назад, когда о подобных тонкостях мало кто имел представление. При всех отклонениях в поведении мальчик обладал сохранным интеллектом, неплохо учился, в изучении некоторых предметов даже опережая своих сверст­ников. У него были явные избирательные способности. Забегая вперед, скажу, что в восьмом классе он знал наизусть весь учебник металловедения для техникума и демонстрировал особые успехи в изучении химии. Но год от года его агрессивность на­растала, принимая все более одиозные формы. В третьем клас­се он уже беспрестанно колол девочек булавками, получая от этих «шуток» неизъяснимое наслаждение...

Мне повезло с коллегами. Мудрые, терпеливые педагоги, они делали все от них зависящее, чтобы этот ребенок продол­жал обучение. Но как прикажете объяснять родителям других учеников, которые часто становились жертвами этого странного мальчика, его пребывание в классе? Не скрою, уже в те годы на полулегальных основаниях у нас в школе существовала психо­логическая служба. Но обследование ребенка без согласия ро­дителей недопустимо по этическим соображениям и входит в противоречие с нормами права. На мое осторожное предложе­ние обследовать ребенка в стационаре мать ответила категори­ческим отказом. Отчасти ее можно было понять. Поставить мальчика на учет в психиатрический диспансер — в те годы это было равносильно тому, что поставить крест на его будущей карьере. На деликатную просьбу разрешить провести обследо­вание приватно, нашими специалистами с полной гарантией со­хранения медицинской тайны, она отреагировала весьма бур­но: «Не позволю из моего сына делать дурака!»

— При чем тут это? У мальчика сохранный интеллект, он хо­рошо учится. Нас беспокоит его поведение.

Никакие доводы не действовали. Как тигрица, она защища­ла собственного ребенка от... специалистов.

Гром грянул в конце восьмого класса. Подросток зажал в лифте второклассницу, раздел ее и исколол иголками. Преступ­ника быстро нашли и возбудили уголовное дело. Теперь уже мать со слезами на глазах обратилась ко мне за помощью.

— Немедленно требуйте психиатрическую экспертизу ин­ститута Сербского, это ваше и его единственное спасение!

Откровенно говоря, нам все давно было ясно. У парня раз­вивалась юношеская шизофрения, которая с трудом поддается лечению до четырнадцати лет. Подростку на момент заключе­ния под стражу было тринадцать.

И был суд, по решению которого юноша получил принуди­тельное лечение. Прямо в зале суда его мать, в сущности моло­дую женщину, разбил инсульт, и ее увезли на «скорой». Между тем парня подлечили, он окончил нашу школу в восемнадцать лет и благополучно поступил в институт, закончил его и работа­ет инженером. С тех пор глубоко больная женщина ежегодно в День учителя звонит по телефону и заплетающимся инсульт­ным языком поздравляет меня с праздником. Если бы в свое время она отнеслась к нам с большим доверием, горя можно было бы избежать...

Каждый раз, когда приходится убеждать родителей в необ­ходимости обследования ребенка, вызывающего озабочен­ность школы, рассказываю эту и подобные ей истории, которых немало в директорской «копилке». Не всегда, но иногда помо­гает. Кое-кто соглашается.

Старые песни о главном

В начале перестройки, когда только пробивались первые бре­ши в железном занавесе, страна изрядно повеселилась. Во вре­мя телемоста с Америкой на «провокационный» вопрос из-за океана о том, как у нас обстоит дело с интимной сферой, после­довал категорический ответ одной серьезной дамы: «У нас в стране секса нет». Между тем женщина, вызвавшая приступ хо­хота у миллионов телезрителей, была недалека от истины.

В свое время друг юности доверительно рассказал мне об исполненной комизма ситуации, в которой он оказался за рубе­жом. Умница, спортсмен, технарь от бога, лауреат премии ВЛКСМ за какое-то ценное изобретение, он был послан на обу­чение в аспирантуру в одну из капиталистических стран. В со­седнем номере аспирантского общежития проживала красави­ца шведка. Как-то поздно вечером она не смогла попасть в свою комнату: сломался замок, а мастера в столь поздний час было не найти. Стоит ли говорить, что приятель блестяще спра­вился с этой несложной технической задачей. В благодарность девушка пригласила его к себе и... немедленно стала раздевать­ся. Напомню, дело происходило в начале семидесятых. Это время пика сексуальной революции на Западе. Никаких чувств, кроме ужаса перед возможной провокацией, друг не испытал. В мозгу одновременно вспыхнули две мысли: «Из партии выго­нят, за границу больше не пошлют». Пулей вылетел он из опас­ной комнаты. Проявив бдительность, не уронил чести — ни сво­ей, ни державы.

В начале восьмидесятых я пригласил для выступления на об­щешкольном родительском собрании врача-сексолога. В те го­ды даже наименование его медицинской специализации вызы­вало у обывателей изумление. Приглашению предшествовала печальная медико-педагогическая история.

Мальчик-первоклассник страдал энурезом. Сверстники по­головно отказывались сидеть с ним за одной партой. Врачи те­рялись в догадках: никаких причин заболевания органического свойства они не находили. Проблема мальчика коренилась в психологии родителей. Поочередно беседуя с родителями, опытный психолог докопался до истоков. У супругов возникли серьезные проблемы в интимной сфере. Не смея себе признать­ся в этом, вытесняя проблему, они придумали ребенку энурез и поочередно дежурили по ночам у его постели, дабы периодиче­ски поднимать его в туалет. Вскоре навязанный ребенку невроз дал соответствующую органическую симптоматику.

После этого случая я пригласил сексолога. Представив вра­ча, я скромно сел на последний ряд. Специалист повел речь о гармонизации сексуальных отношений, о технике взаимодей­ствия партнеров. Сегодня на эту тему изданы сотни книг, до­ступных даже подросткам. А тогда... Впереди меня оказалась моложавая женщина средних лет. Во время лекции, повернув­шись к подруге, она прошептала: «Господи, дожить до сорока лет, чтобы впервые услышать это!» Так тогда обстояло дело с сексуальным образованием взрослых, которые, в свою оче­редь, с такой «подготовкой» должны были просвещать детей.

На заре своей педагогической карьеры, будучи заместите­лем директора, я столкнулся с курьезной ситуацией. Возмущен­ная учительница физкультуры буквально втолкнула ко мне в ка­бинет двух злоумышленников. Мальчики второго класса под­сматривали за девочками, раздевавшимися перед уроком. Учительница потребовала от меня раскрыть перед юными «эро­томанами» всю глубину их падения и гордо удалилась. Откро­венно говоря, она поставила меня в тупик: никаким опытом об­щения на эту тему с детьми столь нежного возраста я, начинаю­щий педагог, тогда не обладал. И я решил пустить в ход тяжелую артиллерию, призвав на помощь более опытного, убе­ленного сединами заместителя.

Грузная пожилая женщина, смерив меня сочувственным взглядом, немедленно вступила в бой за нравственность под­растающего поколения. Драматургию этой беседы стоит вос­произвести в подробностях.

Завуч (грозным голосом): Вы что хотели там увидеть?! (Глаза мальчиков немедленно наполняются слезами.)

Первый мальчик, рыдая, но еще надеясь уйти от ответствен­ности: Ни-че-го.

Второй мальчик (более честный), обращаясь к первому: Не лги.

Первый, облегчая душу чистосердечным признанием: Мы хотели увидеть глупости. (Так дети обозначают интимные части тела.)

Завуч, усиливая психологический нажим: Вы что, в музее не были? (Здесь педагог хитро переводит разговор на красоту че­ловеческого тела, явленную в произведениях искусства.)

Оба радостным дуэтом: Вчера были. В музее Ленина!

С изменившимся от трудно сдерживаемого пароксизма сме­ха лицом ретировался я из кабинета своего опытного коллеги.

Таким же «удачным» следует признать мой первый опыт сексуального воспитания старшеклассников. С ними я чувство­вал себя более уверенным, поскольку возрастная дистанция между воспитателем и воспитанниками тогда не превышала се­ми лет. Психология старшеклассников представлялась мне бли­же и понятнее.

Юноша и девушка — уже в десятом классе они жили вместе вполне взрослой жизнью. Разумеется, по школе поползли слу­хи, и я решил пойти с парнем на мужской разговор, неформаль­ный характер которого должно было оттенить искусно избран­ное место беседы. (Мы прогуливались по лесопарковой зоне, примыкающей к школе.) По возможности деликатно, абстракт­но, напрямую не касаясь данной конкретной ситуации, я повел речь о взаимоотношениях мужчины и женщины, возможных по­следствиях интимных отношений и об ответственности мужчи­ны за любимого человека.

С пониманием выслушав столь яркий педагогический моно­лог, парень, сочувственно посмотрев на молодого, неискушенного педагога, заметил с мягкой улыбкой: «Да вы не пережи­вайте. Мы умеем предохраняться».

До сих пор они муж и жена. Пару лет назад их уже второй ребенок окончил нашу школу. Но после того давнего случая я потерял охоту вторгаться в чужую личную жизнь.

А если это любовь?

Но кто же в самом деле не переживал школьные влюбленнос­ти? Давно канули в вечность те времена, когда влюбленные па­ры подвергались суровому общественному осуждению на ком­сомольских собраниях, а ханжеская мораль предписывала мо­лодым людям тщательно скрывать от окружающих свои интимные чувства. Нынче дружеский поцелуй при встрече мо­лодых людей противоположного пола — ритуальная форма приветствия, дозволенная прежде лишь генеральным секрета­рям дружеских компартий на братских встречах. А поцелуи не­дружеские, то бишь страстные, мы с некоторых пор научились спокойно наблюдать в кафе и на дискотеках, в общественном транспорте и даже в коридорах школы. Что поделать, сексуаль­ная революция конца шестидесятых годов прошлого века с За­пада, наконец, докатилась и до нашего целомудренного отече­ства. Как прикажете сегодня вести себя педагогу, застукавшему целующуюся пару под лестницей школы: подойти вплотную и грозным голосом потребовать прекратить безобразие? Смеш­но, не правда ли? Любопытно, что Запад, давно переживший подобное, уже дрейфует в противоположную сторону.

Мой приятель, профессор, недавно вернувшийся из Амери­ки, был поражен типичной сегодня картиной общения американцев в вечернем ресторане. Там шла корпоративная вечерин­ка, участниками которой были преимущественно молодые лю­ди. Никакого флирта, ни малейшего, даже шутливого намека на интимное продолжение вечера, предельная сдержанность в жес­тах и телодвижениях. Еще бы, под мощным влиянием эманси­пированных дам там приняты драконовские законы, защищаю­щие женщин от сексуальных домогательств мужчин. За невин­ный игривый поцелуй можно получить солидный тюремный срок. Нам бы так? Не думаю. Тот же профессор признался: «А знаете, мне их стало даже в чем-то жалко. Каким-то искусственным и натужным показался праздник, в котором отсутствовала эмо­циональная включенность и непосредственность его участников. Это, конечно, лучше, чем наши «традиции», где, как известно, свадьба — не свадьба, если никто не перепил и дело не закон­чилось дракой, но тоже перегиб».

Однако вернемся на отечественную почву. Школьная лю­бовь далеко не всегда приводит к свадьбам, а при толерантном отношении к ней нашего общества уже, слава богу, не рождает острых эксцессов. Другое дело, когда предметом любви моло­дого человека становится педагог. Требуются величайший такт, осторожность и деликатность, дабы не довести дело до драмы. По молодости, когда, как сказал поэт, «еще моя походка мне не была смешна, еще подметки не пооборвались», и мне приходи­лось сталкиваться с подобными педагогическими коллизиями.

Эка невидаль, выпускница влюбилась в своего классного ру­ководителя. Учитывая разницу в возрасте, всего в пять лет, а также живой нрав и артистические наклонности предмета ее тайного обожания, нетрудно было предвидеть такое развитие событий. С печальным лицом сидела она на каждом уроке, не сильно вникая в содержание учебного материала, что привело к резкому ухудшению успеваемости способной и склонной к гуманитарным наукам ученицы. Это не могло не обеспокоить классного руководителя выпускного класса. Соответствующие внушения не давали желаемых результатов. Единственной реак­цией на призывы учителя ответственно подойти к грядущим эк­заменам были огромные, наполненные слезами глаза девушки.

Она постоянно путалась под ногами, кстати и некстати ока­зывалась рядом, иными словами, всегда искала встреч. И «муд­рый» педагог догадался, что плохая успеваемость — прекрас­ный повод для рандеву с учителем. Тогда я резко изменил так­тику воспитательного воздействия на нерадивую ученицу: повел себя подчеркнуто холодно, официально, всячески избе­гал контактов, а в дальних походах и на экскурсиях практико­вал педагогический флирт (не подумайте плохого: в это поня­тие входит рассказ смешных историй и розыгрыши, не более то­го) с кем угодно, только не с ней.

В тот день в этом классе по расписанию было подряд два урока истории по теме «Двадцатый съезд партии и преодоление последствий культа личности». После первого урока, на пере­мене я получил короткое послание в стиле письма Татьяны к Онегину. Совпадение моего и ее имени с именами героев пуш­кинского романа, казалось, придавало ситуации дополнитель­ный комический оттенок. Бегло прочитав текст, я и думать забыл о нем, тем более что на следующем уроке предстояло раскрытие серьезной темы преодоления последствий культа личности. Я и не предполагал, что вскоре мне действительно станет не до смеха.

Ее нашли в кабинете школьного врача, где она упала без со­знания, предварительно поведав доктору, каких таблеток она наглоталась. Зачем, решив уйти из жизни, прибежала к медику? В психологии это поведение именуется демонстративным су­ицидом. «Умру, но не до конца, в последний момент меня все-таки спасут. И тогда он поймет всю глубину моих чувств и, наконец, ответит взаимностью», — такова эмоциональная «ло­гика» девичьих попыток самоубийства. Но тогда я не знал всех этих психологических премудростей. Институтский курс возра­стной психологии «деликатно» обходил эти неактуальные для советской молодежи темы. Впереди предстоял тяжелый разго­вор с директором.

— Вы осознаете, что случившееся — результат ваших педа­гогических просчетов?

— А что, собственно, я делал не так?

— Девушка давно и безответно влюблена в вас, об этом го­ворит вся школа.

— Прикажете теперь на ней жениться? Я в некотором смыс­ле уже женат и имею ребенка. А если таких, как она, будет не­сколько, что же мне тогда гаремом обзаводиться во избежание несчастных случаев? (Идиотская острота, достойная сегодняш­ней «Смехопанорамы».)

— Ваша ирония в данном случае не уместна. Это вам не ка­пустник, здесь дело серьезное. Мне уже звонили из больницы, слава богу, ей вовремя промыли желудок, и теперь опасности для жизни нет. Вечером ее привезут домой, и вам придется ид­ти объясняться с ее родителями и успокаивать девушку.

— Чем же, по-вашему, я могу ее успокоить?

— Не знаю, но вы педагог и потому обязаны найти нужные слова утешения. Да, еще имейте в виду, что ее отец — военный следователь по особо важным делам военной прокуратуры.

— Час от часу не легче.

Поздно вечером на ватных ногах плелся я к дому жертвы безответной любви к бесчувственному учителю, судорожно подбирая, но совершенно не находя те самые, нужные, слова. Решение пришло внезапно, как только увидел ее виноватые гла­за: «Слушай, а давай я почитаю тебе стихи...»

Что касается папы, грозного военного следователя, то, как выяснилось, его узкая специализация: изучение проблемы са­моубийств в армии. В те годы основной причиной суицидаль­ных попыток солдат была не дедовщина, а полученные ими из дома известия о том, что любимая девушка, не дождавшись же­ниха из армии, вышла замуж за другого. Мне было что спросить у этого серьезного профессионала на уютной кухне за бутылкой хорошего коньяка, который он предложил распить за благопо­лучный финал этой истории.

Работа над ошибками

По природе своей все значительные педагоги — большие ска­зочники. Силой воображения они создают свой особый мир, а затем материализуют его, выстраивая гармонию отношений детей в соответствии с его неписаными законами. Строго гово­ря, сказанное относится к любому творчеству, не важно к како­му: художественному или педагогическому. Этот способ бытия помогает творцу подняться над рутиной обыденной жизни, преодолеть автоматизм человеческого существования. Но меж­ду художественным и педагогическим творчеством, при их ощутимом сходстве, есть одно судьбоносное отличие. Поэт мо­жет себе позволить быть эгоцентриком (иных поэтов, похоже, и не бывает), ему полезно, даже предписано свыше, оторвавшись от грешной земли, жить в мире горнем, не отвлекаться на мело­чи, не давать себя запутать в паутине человеческих отношений. «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» (Б. Пастернак).

Иное дело, педагог. Стремясь к звездам и увлекая за собой детей, он не имеет права слишком отрываться от реальной почвы, рискуя, подобно художнику, оказаться в гордом одиночест­ве. Одинокой педагогики просто не бывает. Сложная амаль­гама человеческих отношений для него не досадная помеха, отвлекающая от диалога с вечностью, но тот самый материал, из которого возводится все здание педагогики. Из сказанного следует, что трезвый, даже ироничный взгляд на себя самого, свои ошибки, заблуждения, вольные или невольные прегреше­ния перед детьми и коллегами — необходимое условие педаго­гического творчества. Убежден, именно на этой границе — между небом и землей — открываются педагогические гори­зонты.

Давно мечтаю о коллективной монографии под названием «Работа над ошибками», в которой состоявшиеся педагоги пре­дельно откровенно, не боясь предстать перед читателем в не­выгодном свете, расскажут о своих первых шагах в профессии, сопровождавшихся неизбежными ляпсусами, глупостями и срывами. Что поделать, как говорят умудренные жизнью врачи, у каждого начинающего хирурга есть свое кладбище. Похоже, что пользы от такой книги было бы ничуть не меньше, чем от иного пособия по педагогике. Но кто-то должен начать, и пото­му с надеждой на поддержку маститых коллег бросаю в эту ко­пилку первые взносы.

Мой первый год работы в школе, казалось, прошел триум­фально. Молодой, начинающий педагог сразу получил клас­сное руководство в выпускном классе, который немедленно вознаградил его всеобщим обожанием (особенно этим отлича­лась его женская часть). Походы и вечера, капустники и экскур­сии, разница в возрасте между классным руководителем и его подопечными всего в четыре года — все это не могло не сбли­зить с выпускниками, не придать уверенности в собственной педагогической непогрешимости. Как тут не летать по школе, с высоты положения слегка сочувственно взирая на коллег, большинство из которых стремительно приближалось к пенси­онной черте.

С небес на землю меня опустил праздник «Последнего звон­ка». В той школе существовала давняя традиция: после офици­альной части праздника (с речами и приветствиями) выпускные классы торжественно обходили здание школы, совершая круг почета, предварительно пригласив в свои ряды учителей, обу­чавших их долгие годы. Позвали и меня. Не ведая сомнений, вдохновенный, перегруженный охапками цветов, я водрузился во главе колонны своего 10 «А» и с гордо поднятой головой важно продефилировал вокруг школы. На повороте успел за­метить, как опустили глаза мои коллеги, оказавшиеся в хвосте этого шествия. На следующий день в учительской они отводили от меня глаза, а в отношениях повисла напряженность. Я терял­ся в догадках, пока ситуацию не прояснил пожилой педагог: «Пойми, ты в школе без году неделю. А они годами учили этих детей. Обаяние молодости — бесценный педагогический капи­тал, но он, к сожалению, утрачивается с годами. Став во главу колонны, ты, сам того не желая, совершил бестактность, одним своим победным видом рождая у коллег печальные мысли об исчерпанных педагогических возможностях и неизбежности скорого ухода из школы». Я залился краской стыда, но до сих пор благодарен умудренному коллеге за этот наглядный урок педагогической этики.

Вторая история чуть не кончилась трагически. В студенче­ские годы, пройдя через стройотряды и археологические экспе­диции, я не без основания считал походы одной из самых дейст­венных и эффективных форм воспитания старшеклассников. А потому в первый же год своей работы предложил директору, пожилой женщине, разрешить мне организовать общешкольный туристический слет. Непременно всей школы, на меньший масштаб мероприятия начинающий педагог был не согласен. Уступив молодому напору, она смирилась, но попросила при­урочить его к очередному Дню здоровья. В те годы невиданной централизации управления сама школа не имела права произ­вольно назначать такие дни. Они проводились лишь по распо­ряжению вышестоящих органов управления образованием.

В тот год День здоровья был объявлен в начале ноября, в ка­нун революционного праздника. Понятно, что бабье лето, опти­мальное для такого рода мероприятия, было безвозвратно по­теряно. Но отказаться от светлой педагогической идеи? Ни за что! В напряженной дискуссии с директором был выработан компромисс. С ночевкой мне разрешено было вывести лишь старшеклассников — для предварительной разбивки лагеря, подготовки кострища и других работ, обеспечивавших прове­дение соревнований. Вся школа должна была прибыть на поля­ну на следующий день. Не ведая ни тени сомнений, я отважно взял в поход восемьдесят старшеклассников, а для педагогиче­ской поддержки — начинающую пионерскую вожатую восем­надцати лет от роду. Недавнему экспедиционному волку море было по колено. Но нам предстояло столкнуться с иной стихией средней полосы.

В тот день шел мокрый снег. Смеркалось даже по выходе из школы, а к моменту прибытия группы на поляну сбора было уже темно. Громким командным голосом я распорядился ста­вить палатки и разжигать костер, но, похоже, мало кто собирался исполнять приказ. Большая часть группы растворилась в темно­те, прячась под деревьями от дождя со снегом. И лишь специ­фические звуки, исходящие от стеклотары, свидетельствовали о том, что народ принялся согреваться старым дедовским спо­собом. А чего же следовало ожидать, если горе-руководитель заранее не распределил обязанности: не назначил костровых, ответственных за установку палаток, не проверил укладку рюк­заков и т. п. К чему эти «мелочи жизни»? В археологических экспедициях и дальних походах, через которые я прошел в сту­денческие годы, никого ни о чем не приходилось просить, тем более приказывать, каждый знал свои обязанности, а выполнив их, немедленно приходил на помощь остальным. Но там были взрослые, опытные люди, а здесь...

С трудом сколотив группу энтузиастов, я принялся устанав­ливать палатки и разжигать костер под проливным дождем. На­кормив незадачливых туристов горячей кашей, к часу ночи мы с пионерской вожатой загнали их спать. В пять часов утра она растолкала обессилевшего руководителя и сообщила, что на­род покидает лагерь и направляется к железнодорожной стан­ции. Что было вполне естественно, поскольку под утро прекра­тили действовать искусственные источники согревания, приня­тые накануне. Пулей вылетев из палатки, едва успев набросить на плечи эффектную кожаную комиссарскую куртку, я построил лагерь и произнес пламенную речь, суть которой сводилась к тому, что непростительно проявлять трусость и пасовать перед трудностями. В ответ получил вполне заслуженную реакцию. Один из старшеклассников вышел вперед и задумчиво изрек: «Лучше один раз быть трусом, чем десять лет инвалидом. Вы как хотите, а мы пошли». Нет, не все предали своего учителя, с ним остался его любимый 10 «А», где он был классным руко­водителем. Они-то и успели подготовить поляну для туристиче­ского слета. Спрашивается, зачем было тащить в поход осталь­ных, плохо знакомых и малоуправляемых учащихся? Неудав­шиеся туристы, растянувшись, как французы во время исхода из Москвы, медленно и печально брели к станции.

Тем временем на это битое педагогическое поле уже вступа­ла вся школа во главе с директором. С ног до головы оглядев педагога с подмоченной, в прямом и переносном смысле, репу­тацией, она отреагировала мудро: «Только не говорите, что это последний поход в вашей жизни». И оказалась права. В тот день я не удостоился даже выговора.

Как я прослыл махровым антисемитом

(комедия положений)

Людям старшего поколения нет необходимости объяснять, сколь много в нашей прошлой жизни значил пресловутый пятый пункт. Молодежи стоит напомнить, что за пятой графой в анке­те скрывалась национальность. В единой дружной семье совет­ских народов все нации и народности были, разумеется, равны, но, как справедливо заметил еще Оруэлл, некоторые были рав­нее других. Пятый пункт мог открыть или, в зависимости от на­циональной принадлежности, закрыть путь в науку, искусство, влиял на допуск к информации, гарантировал или сдерживал карьерный рост. О да, он тогда значил для успеха в жизни чело­века несравненно больше, нежели членство в партии. Если даже Б. Пастернак, по свидетельству современников, доходя в отве­тах на вопросы анкеты до пятого пункта, немедленно запинался и отвечал смущенно: «Национальность?.. Словом, неправиль­ная».

Поэтому пожилые люди, испытавшие на себе все прелести такого пролетарского интернационализма, склонны фиксиро­вать внимание на унизительных ограничениях, явная причина которых никогда не произносилась вслух. Она постоянно не­гласно подразумевалась, как теми, кто озвучивал отказ, напри­мер в приеме на интересную работу, ссылаясь на отсутствие ва­кансий, так и теми, кто его смиренно принимал, заведомо зная, что вакансия, конечно, есть, но не про нашу честь. На мой взгляд, жертвы той советской дискриминации не вполне правы в своих оценках. И дело не только в том, что открытая межна­циональная вражда, пролившая потоки крови, оказалась на­много страшнее по своим чудовищным проявлениям, нежели фальшивое и лицемерное единство. Рискую заметить, что в об­ществе, в котором процветает ложь и фарисейство, где главным условием успеха и благополучия является полная покорность властям и обязательное публичное участие в аморальных акци­ях, карьерные и прочие ограничения благотворно влияют на личность. Лишают избыточных иллюзий, гасят чрезмерное тщеславие, уберегают от того состояния души руководителя, которое М. Е. Салтыков-Щедрин именовал административным ражем. Другими словами, как пелось в известном фильме «Айболит-66»: «Это очень хорошо, что пока нам плохо». В спра­ведливости этой утешительной мысли мне довелось убедиться в самом начале директорской карьеры.

Образование всегда было пятым колесом в телеге Советско­го государства. (Четвертым — сельское хозяйство.) Не космос, не оборонка, не госбезопасность, сферы, где должны были работать люди, облеченные особым доверием, а всего-навсего обучение детей. Поэтому в образовательной отрасли допускались опреде­ленные кадровые послабления: должности руководителей школ тогда часто занимали способные люди «неправильной» нацио­нальности. Осознавая всю шаткость своего положения, они, вне зависимости от личных убеждений, в идеологических вопросах обязаны были быть святее папы римского. (Неукоснительно выполнять все предписания, безоговорочно воспроизводить поло­женные ритуальные формы жизни и т. п.)

В один из дней я, тогда молодой, перспективный директор, был приглашен для беседы в высокую партийную инстанцию. С тяжелым сердцем ехал я в казенный дом на площади, по до­роге напряженно перебирая в памяти все свои вольные и не­вольные прегрешения. Но прием оказался неожиданно радуш­ным. Рослый функционер с открытым лицом секретаря райкома из хрестоматийного советского фильма улыбнулся и затряс мою ладонь в энергичном партийном рукопожатии. Несколько об­щих вопросов о делах в школе, ответы на которые были выслу­шаны с неподдельным вниманием. А затем его лицо приобрело выражение особой значительности. «Вам, молодому руководи­телю, оказана невиданная честь, — он выдержал паузу. — Есть мнение, что вы уже дозрели до того, чтобы в числе известных педагогов подписать новый почин партии в области образова­ния». В ту же минуту я содрогнулся от сделанного предложения и судорожно стал искать предлог, дабы обоснованно, не нажи­вая себе и школе могучих врагов, уклониться от такой чести. На размышление было отведено меньше минуты — пауза, когда хозяин кабинета мог любоваться моим замешательством, отно­ся его к состоянию потрясения, вызванного оказанным высоким доверием. Для молодых здесь необходимо сделать еще одно пояснение. В те годы партия для поддержания народного энту­зиазма периодически выдвигала разные почины, содержавшие не столько новые идеи, отвечавшие меняющимся задачам раз­вития страны, сколько звонкие бессодержательные лозунги, ре­ализовать которые на деле не представлялось никакой возмож­ности. Например: «Каждого школьника научить учиться, жить и работать по-коммунистически!» Изготавливались подобные документы на идеологической кухне ЦК КПСС, но представлялись они широкой общественности как плод размышлений и зов сердца самого народа в лице его лучших представителей: известных ученых, знатных рабочих, именитых деятелей культу­ры. Подпись под почином, опубликованным в «Правде», свиде­тельствовала о неограниченном кредите доверия власти, от­крывала возможности для стремительного карьерного роста. Между тем к началу семидесятых в стране, порядком уставшей от демагогии и фальши официальной пропаганды, к починам уже сложилось ироническое и раздраженное отношение. Пред­писанная необходимость откликнуться на почин оформлением бессмысленных стендов и плакатов, тоннами пустых отчетов действовала на нервы, вызывала досаду за бездарно растра­ченное время, которого всегда не хватало на решение действи­тельно важных, насущных вопросов. Люди, поставившие свою подпись под подобным документом, выглядели либо идеологи­чески зомбированными глупцами, либо циниками и бесприн­ципными карьеристами. Страшно не хотелось пополнять их список. И я, наконец, решился:

— Безмерно благодарен за высокое доверие, но... (он в удив­лении вскинул глаза). Но неужели не нашлось человека с рус­ской фамилией?

Теперь настало время изумиться хозяину кабинета. Тяже­лым взглядом властного человека, не привыкшего получать от­каз, он смерил молодого субтильного директора. А затем в его глазах запрыгали чертики. По-простонародному, как и положе­но кадровому партийцу, он хлопнул себя ладонью по лбу и, вскочив из-за стола, выпалил:

— А, черт! Как же мы это сами не сообразили?!

Соблюдая этикет, поднялся и я. А он, в свою очередь, сде­лав решительный шаг навстречу, второй раз за время аудиен­ции затряс мои руки в восхищении и благодарности:

— Спасибо. Признаться, не ожидал. Большую зрелость про­явили и полное понимание специфики как внутренней, так и международной обстановки. Мы вам этого не забудем, можете всегда рассчитывать на поддержку.

С облегчением покидая кабинет, я возблагодарил судьбу, даровавшую от рождения пресловутый пятый пункт, а также очень своевременное обострение кризиса на Ближнем Востоке. На этот раз пронесло, как гласит поговорка, удалось «и невин­ность соблюсти и капитал приобрести». Параллельно ехидная память подсказала еще одно народное присловье: «сколько ве­ревочке ни виться...» Действительно, если уж тяготеть к фольк­лору, то сколь долго удастся вести авантюрное существование свежеиспеченному директору, этакому румяному Колобку, уходя по очереди то от бабушки, то от дедушки, рискуя рано или поздно попасть в лисью пасть? Такие, прямо скажем, неве­селые мысли одолевали меня на обратном пути в школу. Глав­ное, решил я, не терять бдительности и постоянно быть готовым к любым неожиданностям.

И новый сюрприз не заставил себя ждать. Он появился на пороге кабинета, спустя месяц, в обличье седовласого благооб­разного старика, грудь которого украшали ордена и медали.

— Мой внук потерял аттестат зрелости. Помогите получить дубликат.

— Нет проблем. Пусть парень напишет заявление в мили­цию об утере документа, получит соответствующую справку, а затем...

— Есть проблема, — прервал меня пожилой человек, — он не может написать заявление в милицию.

 - ?

— Он с родителями переехал на постоянное место житель­ства в Израиль. Очень прошу, помогите! Документ потерялся при переезде, а без него внук не может поступить в универси­тет. Я, как видите, не только инвалид войны, но и пятого пункта.

Последнее уточнение было произнесено с грустным юмо­ром.

Я немедленно связался со спецотделом своего ведомства, от которого получил соответствующее внушение: «Порядок одинаков для всех. Без справки из милиции вы не имеете права выдавать дубликат аттестата, а мы — предоставить вам чистый бланк документа строгой отчетности. Тем более документ со­бираются переправлять в страну, с которой у нас нет диплома­тических отношений».

— Но что же делать? Дед — заслуженный человек, ветеран войны.

— У нас нет соответствующих инструкций. По столь серьез­ному вопросу советуем обратиться в партийные органы.

Делать нечего, пришлось ехать в райком партии. Инструк­тор, выслушав меня с подчеркнуто отстраненным лицом, поста­вил вопрос ребром:

— Вы понимаете, что будет, если наш документ попадет в чужую страну?

— Откровенно говоря, не очень. Это же не чертеж подвод­ной лодки.

— Аполитично рассуждаете. Впрочем, это не наш вопрос, решайте его в своем ведомстве.

— Но они послали меня к вам.

— Не послали, а рекомендовали посоветоваться. Улавли­ваете разницу?

Что я прекрасно уловил, так это нежелание функционеров брать на себя ответственность в решении столь сложного воп­роса исключительной политической важности. Как же прорвать этот замкнутый круг? И я посоветовал деду написать на меня жалобы во все мыслимые и немыслимые инстанции. Так, мол, и так, бюрократ директор, вдобавок явный антисемит категори­чески отказывает ветерану войны в решении элементарного вопроса, проявляя формализм, черствость и т. п. Ровно через две недели (предельный срок, отведенный на рассмотрение жа­лоб населения) на меня обрушился шквал звонков. Последо­вавшие телефонные переговоры не отличались разнообразием и проходили по одной схеме:

— Почему вы не решаете вопрос?

— Но я же обращался в ваше учреждение и получил отказ.

— Вы руководитель и должны решать проблемы самостоя­тельно.

— Научите как. Ведь не могу же я самостоятельно изгото­вить бланк государственного документа.

— Надо было как-то успокоить деда, отговорить его от этой глупой затеи.

— Его затея продиктована естественным желанием внука поступать в университет.

— Пишите объяснения. Мы обязаны закрыть жалобу.

— Моими объяснениями?

— Не умничайте. (Короткие телефонные звонки на том кон­це провода.)

Решение вопроса пришло из неожиданной инстанции. Дело в том, что хитроумный дед обратился с жалобами на меня не только в советские и партийные органы. В пылу борьбы с систе­мой он направил копии своих заявлений на западные радио­станции. И когда один из вражьих голосов поведал миру об этой трагикомической, достойной пера писателя Войновича ис­тории, разразился международный скандал. Впрочем, с благо­приятным для всех заинтересованных сторон исходом. Дед в мгновение ока получил желанный документ, я — сочувствие властей (в качестве жертвы западных клеветников), мировое сообщество — подтверждение кадровой политики партии, на­значающей на должности руководителей школ махровых анти­семитов.

Мир перевернулся

(два визита)

В кабинет вошла стройная девушка, чье лицо показалось мне знакомым. Обладая неплохой памятью на лица, до сих пор лег­ко узнавая даже тех выпускников, кто оканчивал школу трид­цать лет назад, поражая их тем, что при встрече всегда называл год выпуска, я тем не менее никак не мог вспомнить ни ее, ни год окончания ею нашего учебного заведения. Подумалось: ви­димо, годы берут свое. Она понимающе улыбнулась.

— Не трудитесь вспоминать. Я окончила школу в 1999 году. И теперь мне необходимо поменять свидетельство о полном среднем образовании.

— Неужели спустя столько лет в документе обнаружилась ошибка? И почему вы не обращались в школу раньше?

— Нет-нет, не волнуйтесь, ошибки в аттестате не было. Но тогда я была мальчиком.

Увидев мое перевернувшееся лицо с весьма бессмыслен­ным выражением, она пояснила «тормозящему» директору: «Я поменяла пол и теперь должна привести все документы в со­ответствие». Любопытная складывалась ситуация. То, что се­годня такое возможно, разумеется, не явилось для меня неожи­данностью. СМИ переполнены информацией на эту тему, но в нормативно-правовой базе образования подобные случаи не предусмотрены. Мы имеем право выдать дубликат аттестата лишь в случае его утери или порчи. В данной ситуации речь шла не о дубликате, а о выписке нового документа (бланк строгой отчетности) задним числом на новое (женское) лицо. Но это лишь одна, казуистическая, часть вопроса, который в конечном итоге, спустя месяц, был решен. Гораздо важнее другая, внут­ренняя, ментальная сторона проблемы, касающаяся личности самого директора. Искренне считая себя человеком современ­ным и толерантным, впервые столкнувшись на практике с новой реальностью, я, к своему немалому удивлению, поймал себя на том, что мне физически неприятно общаться с этим человеком.

Второй за утро визит не предвещал неожиданностей. Напро­тив, это был тот редкий случай, когда родитель пришел в каби­нет директора не решать сложные проблемы, а поблагодарить школу за воспитание дочери. Она заняла призовое место на престижной международной олимпиаде. На благодарность я, как положено, отвесил встречный комплимент, восхитившись ролью отца, который один, без жены, смог вырастить такую пре­красную дочь.

Их отношения действительно вызывали белую зависть. Отец и дочь были, что называется, не разлей вода. Их связывали не только родственные отношения, но настоящая дружба и общ­ность интересов. Не было такого вернисажа или театральной премьеры в Москве, где бы они не оказывались первыми. Отец неизменно встречал дочь, которая часто допоздна задержива­лась на репетициях театральной студии. Красивая, ухоженная девушка одевалась дорого, со вкусом. Летом они обычно путе­шествовали вместе, объездив полмира. Не каждая мать в со­стоянии так заботиться о ребенке, а тут отец-одиночка. Вероят­но, я где-то перегнул в оценках героического отцовства своего посетителя. В ответ он улыбнулся и поведал мне свою историю.

«С женщинами мне, знаете ли, не везло. Первых два брака рассыпались один за другим. Довольно скоро я понял, что дело не в бывших женах, а во мне. Не наделен я, видимо, талантом любви. При ежедневном общении с женщинами слишком мно­гое в них меня начинает раздражать. О ребенке мечтал всегда, но, как известно, в одиночку эту мечту не осуществить. Стре­мясь реализовать свое желание, я выбрал женщину, женился, добросовестно прожил с ней три года. Она родила мне дочь, после чего мы развелись». «И что, — прервал я своего визави, — женщина спокойно оставила вам ребенка?» «Я же знал, кого выбирал. Кроме того, моя бывшая супруга успешна в бизнесе, владеет несколькими фирмами и платит нам с дочкой весьма приличные алименты. Я ведь и это должен был предусмотреть: девушку надо прилично одевать и показывать ей мир. А на мою зарплату скромного доцента это было бы нереально».

После того как за ним закрылась дверь, я второй раз почув­ствовал себя не в своей тарелке. Не слишком ли много для од­ного утра?

Не покраснев, лица не износишь

Хочу коснуться крайне болезненной и неприятной темы. Она постоянно присутствует в нашей педагогической жизни, но ее предпочитают стыдливо обходить стороной, а если и учитыва­ют, то, что называется, по умолчанию. У любого, даже самого блистательного учителя — свои провалы. От них не застрахован ни один педагог. Имеются в виду не обычные педагогические коллизии: неудачный урок, сорванный классный час, детская драка и т. п. Речь совсем о другом. Бывает так, что никакие пе­дагогические усилия не дают желаемого результата. В работе с подростком педагог натыкается на глухую стену, преодолеть которую не представляется возможным. Уже упомянутые меди­ки, предвидя летальный исход и извещая об этом родственни­ков, говорят вполне определенно: наука бессильна. Вот так: наука, разработанная гораздо в большей степени, чем педаго­гика, оснащенная современной диагностической аппаратурой, обладающая огромным спектром методов воздействия на па­циента (медикоментозных, хирургических, радиоактивных и т. п.), в определенных случаях честно признает свое бессилие. А мы, чьим инструментом является только наблюдение, а методом воздействия всего лишь слово, почему-то стесняемся вслух произнести эти жестокие по сути, но верно отражающие дейст­вительность слова. В итоге, вынуждаемые обстоятельствами, краснея и переминаясь с ноги на ногу, мы все-таки вымучиваем из себя тяжелое признание, после чего не спим ночами, терзае­мые укорами совести.

В какой мере справедливы наши претензии к самим себе? Вопрос отнюдь не праздный. Для холодного ремесленника или просто уставшего от жизни учителя он, разумеется, не актуален. В самом деле, нельзя же обостренно реагировать на все. В боль­шом потоке детей, с которым имеет дело учитель в массовой школе, при работе с кем-то из них получается больше, с кем-то меньше, а с некоторыми не получается ровным счетом ничего. Так стоит ли надрывать свою душу в бессмысленном самокопа­нии? Если даже мудрый Я. Корчак, врач и педагог, трезво при­знавал ограниченность своих возможностей: «Я не знаю, какие гробы шевелятся за этим ребенком». Он имел в виду испорчен­ную генетику, влияние которой на судьбу ребенка, как врач, не преуменьшал. Старый доктор знал, о чем говорил. Он не только понимал значение этого вопроса, но буквально выстрадал его собственной судьбой. В его роду были душевнобольные, поэто­му Я. Корчак не мог позволить себе жениться и иметь детей. Возможно, в силу этой, глубоко личной, причины его любовь пролилась на детей чужих, которым он остался верен до по­следнего вздоха в газовой камере.

Помимо генетики, существует еще среда, которая способна искалечить ребенка на всю оставшуюся жизнь. Все эти очевид­ные факторы, влияющие на развитие ребенка, разумеется, не новость в науке. Проблема в другом: какой из факторов (воспи­тание, среда или генетика) перевесит, станет определяющим в судьбе растущего человека? Ответа не знает никто. Отсюда — тягостные раздумья, бесконечные сомнения, больная совесть неравнодушного педагога.

С ним долгие годы мучилась вся школа, начиная с классного руководителя, кончая директором. Парень был запущен едва ли не с рождения. Классическая картина: пьющая мать, сидя­щий в тюрьме отец, сомнительные компании. Словом, дитя улицы. Глядя на него, на память немедленно приходил комиче­ский персонаж Аркадия Райкина, который глубокомысленно из­рекает: «Вот говорят: дитя улицы, дитя улицы. Но что поделать, если кругом одни улицы?» Что только мы с ним не делали, чем только не помогали, входя в его бедственное положение. Клас­сный руководитель одевала в вещи подросшего старшего сына. Завуч школы кормила в столовой за свой счет и приносила де­ликатесы из дома. Парень вечно был голоден. Он был абсолют­но лишен артистических способностей, но я, всеми правдами и неправдами, включал его в спектакли хотя бы в массовке. Лишь бы как можно дольше был на глазах, а не на улице. Организатор внеклассной работы лично раз в три дня мыла ему голову спе­циальным мылом, безуспешно борясь с его педикулезом. А ког­да в год всемирной олимпиады от греха подальше мы вывезли его в лагерь труда и отдыха, она откачивала его, перепившего, за палаткой и стирала запачканную после рвоты одежду. Родная мать не сделала бы большего. Тем более такая, какая была у не­го. Между тем мать он любил до самозабвения. Бывало, подни­мет ее из грязи, пьяную, и ведет, не вяжущую лыка, до дома, приговаривая: «Мамочка, мамочка...» Нестерпимо было на­блюдать эту душераздирающую картину, и мы отворачивались. Подойти и помочь довести до дома пьяную женщину — значи­ло бы еще больше унизить парня своим сочувствием. Да он и без нас справлялся со своей задачей. Нес свой крест молча.

О лишении родительских прав при такой любви не могло быть и речи. Тем более что периодически она «завязывала» и тогда бежала в школу и со слезами на глазах каялась, но затем опять срывалась. Нет, он не был монстром, просто от рождения ему не повезло с родителями. Входя в его тяжелейшее положе­ние, мы окончили за него девятый класс и выдали свидетельст­во, намереваясь устроить юношу в училище, где бы он смог приобрести профессию. Ничто не помогло. После девятого класса он сел в тюрьму за ограбление, и его следы затерялись.

Когда в кабинет вошел высоченный, под два метра, краса­вец в кожаном пальто, я не сразу и с большим трудом разглядел в нем черты нашего давнего подопечного.

— Вы меня помните, Евгений Александрович?

— Еще бы, такое не забывается.

— Я, в общем, того, отсидел, взялся за ум. И теперь у меня все в порядке. Нормально, одним словом.

Таков был его краткий отчет о проделанном после оконча­ния девятого класса жизненном пути. Но он и в детстве не отли­чался многословием.

— Я тут вот, принес... (Он показал на большой прозрачный пакет, из которого просвечивали бутылки с шампанским и огромный торт.) Хочу отметить с завучем и классным руководите­лем. Можно?

— Давай, они у себя.

— А вы подниметесь?

— Не откажусь, раз предоставляется такая редкая возмож­ность выпить за счет своего непутевого ученика.

— Да вы не сомневайтесь, у меня все путем.

У меня нет избыточных иллюзий по поводу роли школы в его дальнейшей судьбе. Бог ведает, кто сыграл в его жизни ключе­вую роль: школа, тюрьма, а быть может, криминальные автори­теты. Как выяснилось, он содержит магазин. На какие средства? Где, когда, при каких обстоятельствах он их заработал? Не мне судить. С тех пор, как мы расстались, прошла целая вечность. Не только он изменился, страна стала другой. Но одно то, что человек помнит добро и не забывает о своих хлебнувших с ним лиха наставниках... Согласитесь, не так мало для характеристи­ки его личности. Следовательно, какой-то скромный кирпичик в ее фундамент заложили и мы. И потом, кто сказал, что созре­вание личности происходит в строго очерченные временными рамками школы сроки? Один становится зрелой личностью уже в десятом классе, а другой не успокоится до тех пор, пока род­ную мать не загонит в гроб. Об этом читаем в прекрасной, за­бытой ныне повести И. Грековой «Вдовий пароход». А еще че­рез год он забежал в школу показать свадебные фотографии. На них изумительно красивая пара.

Его привел в школу старший брат, солидный человек, успеш­ный бизнесмен. Разница в возрасте между братьями была тако­ва, что с некоторой натяжкой старшего брата можно было счесть за отца младшего. Да так оно и было. По сути дела, стар­ший брат добровольно взвалил на свои плечи отцовские обя­занности, чем сразу же вызвал мою симпатию.

— Понимаете, он у нас в семье поздний ребенок. Вскоре после его рождения отец скончался, и мальчик рос только с мо­ей уже немолодой мамой, — пояснил посетитель обстоятельст­ва, которые привели его ко мне. — Сами понимаете, я здесь, в Москве, а они там (он назвал один из южнорусских городов). Парень совсем отбился от рук, и я, чтобы облегчить жизнь мате­ри, решил забрать его к себе. Буду делать из него человека здесь. Поможете?

— А можно чуть более обстоятельно рассказать о пробле­мах ребенка? Как и при каких обстоятельствах он отбился от рук?

— Понимаете (гость замялся и с тревогой посмотрел на ме­ня, боясь потерять союзника)... он свихнулся на национальной почве.

Я вздрогнул, вспомнив, что у меня в школе уже был один та­кой, сын активного члена патриотического общества «Память», наделавшего много шума в самом начале перестройки. Его отец, очень приличный телережиссер, был моим давним при­ятелем. Человек, влюбленный в российскую историю, горячий защитник памятников старины, которые подвергались система­тическому уничтожению в годы советской власти, он с началом перестройки перешел на позиции православного фундамента­лизма. Поэтому я несколько удивился, когда он привел сына в нашу школу.

— Может быть, с учетом твоих новых взглядов, отдать сына в православную гимназию? — засомневался я.

— А у тебя учат лучше.

Его ответ меня позабавил. Оказывается, когда речь идет о собственном ребенке, идеология уходит на второй план.

Многое в нашей школе раздражало юношу, рождая острый идеологический протест. Почему в кабинете директора висит портрет еврея Я. Корчака, а, к примеру, не Дмитрия Донского и т. п. Я дал установку педагогам, в первую очередь учителям истории и литературы, «не поддаваться на провокации». Иными словами, терпеливо относиться к его «детской болезни правизны», постепенно снимая агрессию и переводя его в режим спо­койного диалога. В результате стиль и уклад жизни школы неза­метно сделали свое дело. Парень отогрелся, стал участвовать в дальних историко-краеведческих экспедициях, во время кото­рых наши учащиеся, помимо прочего, устанавливали право­славные кресты на месте разрушенных храмов. Одно дело — нарочито декларировать свою любовь к отечеству и вере и со­всем другое — в течение года под руководством специалиста, в соответствии со старинными канонами, изготовить четырех­метровый крест, доставить его на берег Волги и установить так, чтобы он был виден во всей округе.

Суровая идеология уже не мешала ему принимать участие в веселых школьных капустниках и театральных постановках. После окончания школы он поступил в МГУ и стал профессио­нальным историком. Уже будучи взрослым человеком, пришел извиняться за свое неадекватное поведение в молодости. Мы посмеялись, вспоминая его, говоря образно, закрытую боксер­скую стойку тех лет. Передо мной сидел абсолютно спокойный, вменяемый, не замученный болезненной подозрительностью человек.

Вся эта история мгновенно пронеслась в мозгу, пока посети­тель рассказывал о «подвигах» своего младшего брата. Тот уже успел вступить в скинхеды и поучаствовать в акциях устраше­ния людей с иным цветом кожи и разрезом глаз, которые «пона­ехали тут». Дело зашло так далеко, что местные органы право­порядка настоятельно порекомендовали старшему брату кар­динально решить проблему и сменить обстановку: попросту говоря, убрать парня из города. Что он и сделал. Прослушав эту одиссею, я пригласил юного экстремиста в кабинет. Его первый вопрос меня не удивил, а, памятуя рассказанную выше исто­рию, даже вызвал улыбку: «А кто это у вас на портрете?» Рас­сказав о жизни и трагической гибели старого доктора, я не про­читал в его глазах ничего, кроме холодного презрения: иметь возможность спастись и добровольно пойти с детьми в газовую камеру — неслыханная глупость.

С приходом этого парня на стенах школы стали появляться свастики. Никакие беседы и наши педагогические ухищрения не помогали. «Свинья грязь всегда найдет». Грешно применять эту пословицу по отношению к молодому человеку, но она со­ответствовала ситуации. Не находя поддержки и отклика среди сверстников в школе, он пустился во все тяжкие за ее предела­ми. Неоднократно задерживался милицией за участие в беспо­рядках, в том числе и на Манежной площади после поражения нашей футбольной команды.

Я долго думал, почему в том, первом случае мы справились с ушибленным идеологией парнем, а здесь терпим полное фи­аско. Болезнь-то ведь одна, и, следовательно, способы лечения должны быть примерно одинаковы. Болезнь-то одна, да паци­енты разные. Даже элементарную простуду люди переносят по-разному, в соответствии с особенностями своего организма. Один легко и на ногах, а для другого она кончается летальным исходом.

В первом случае мы имели дело с горем от ума. Молодой человек искренне пытался разобраться в драматических колли­зиях отечественной истории и современности, самоопределить­ся в том хаосе мнений и оценок, который возник на закате советской империи. Благодаря хорошему интеллекту, скептиче­скому складу ума, обращаясь к добротной исторической лите­ратуре и первоисточникам, с нашей помощью он вышел из шо­винистического стопора.

Во втором случае мы имели дело с глубокими ментальными эмоциями. Первобытные пещерные инстинкты, страхи и фобии на фоне среднего интеллекта оставляли его глухим к любым до­водам разума. Вдобавок парень получил опыт «упоения в бою», хмелящего возбуждения от предстоящей расправы и консолидированной силы толпы.

В день всех влюбленных, когда в школе работает специаль­ная почта, разносящая признания в любви, среди прочих посла­ний я получил письмо, содержание которого меня нисколько не удивило, хотя оно было омерзительным. Оно не было подписа­но, но авторство не вызывало сомнений. Еще бы, и Валентин не наш святой, и дети, наряженные чертиками, разносящие по школе «валентинки». Одним словом, сплошной подрыв нацио­нального самосознания, вызывающий ненависть и презрение у патриотически «мыслящих» шизофреников. Я показал это ад­ресованное мне послание, где грязная ругань соседствовала с антисемитскими пассажами в стиле доктора Геббельса, стар­шему брату и развел руками. Тот все правильно понял и на сле­дующий день забрал родственника из школы. Мы ничем не смогли ему помочь.

Меня всегда удивлял знаменитый эпиграф повести В. Каве­рина «Два капитана»: «Бороться и искать, найти и не сдавать­ся». Звучит красиво, но странно. Коли ты уже нашел, то о сдаче не может быть и речи; радуйся себе на здоровье, празднуя по­беду. Лишь позже я узнал, что фразу эту В. Каверин заимство­вал у Ромена Роллана, но существенно ее переиначил. У фран­цузского писателя она звучит по-другому, гораздо более дра­матично: «Бороться и искать, не найти и не сдаваться». По-моему, и в человеческом, и в педагогическом плане это единственно возможная взрослая, трезвая и мужественная по­зиция.

Семь разгневанных матерей

Делегация взбудораженных мам буквально ворвалась в мой кабинет.

— Мы требуем, чтобы Володю К. немедленно перевели в другой класс! Он травмирует наших детей физически и нравст­венно. Дерется, нецензурно выражается, рассказывает ужасные вещи!

— Неужели восьмилетний ребенок способен терроризиро­вать целый класс?

— Представьте себе. Мы не можем быть спокойными, пока этот мальчик будет учиться с нашими детьми.

Тон задает очень возбужденная женщина, глаза ее горят гневом (через несколько лет нам еще предстоит встретиться по весьма печальному поводу).

— Хорошо, я разберусь. Только почему вы считаете, что пе­ревод в параллельный класс решит проблему?

— Это уже ваша забота, ваши трудности! Мы же отстаиваем интересы своих детей. Вы должны нас понять. В классе дети из приличных семей...

Лучше бы она этого не говорила... Чувствую, закипают во мне раздражение и неприязнь, но положение, что называется, обязывает. Тем более что взывать к здравому смыслу тех, в ком говорит лишь слепой охранительный родительский инстинкт, бесполезно. И все-таки делаю еще одну попытку.

— Неужели вы надеетесь все десять лет продержать своих детей в искусственной стерильной обстановке?

И вижу: именно надеются, собираются! Им и в голову не приходит мысль о том, что на каком-то этапе по тем или иным причинам и ребенок из «приличной семьи» может оказаться той самой овцой, которая портит стадо. Не сдаюсь, снова спра­шиваю:

— А что прикажете делать с детьми из «неприличных» се­мей? Ведь есть еще семьи, где родители пьют или где отца дав­но след простыл...

— Мы вас предупредили, — слышу в ответ. И совсем уж категорично: — Если не примете меры, будем разговаривать в другом месте!

На том и прощаемся. Вызываю классного руководителя.

— Как все случилось? За что Володю ненавидят в классе?

— Понимаете, мальчик агрессивный, физически заметно силь­нее других. По любому поводу вступает в драку...

— Что вы предприняли?

— Говорили с ним на классном активе. Класс очень друж­ный. Дети приняли решение: если Володя будет продолжать так себя вести, перестать с ним общаться совсем. И сейчас с ним стараются не разговаривать, чтобы не нарываться на грубость. Теперь вот что: после того как на родительском собрании я рас­сказала о сложившейся ситуации, члены родительского комите­та побывали у Володи, поговорили с его матерью.

Учительница работает первый год, ребятам она по душе, и нам, ее коллегам, со стороны видно, что дело у нее пойдет. Но вот с Володей — серия педагогических ошибок. Не попытав­шись как следует понять причины агрессивности ребенка, уже противопоставила его классу. Класс ей кажется дружным, но сплоченность всех против одного — самый низкий уровень сплоченности. Далее: сама ни в чем не разобравшись, разреши­ла действовать родителям, которые знали еще меньше. Можно представить, сколько говорили во всех семьях об этом мальчи­ке. И конечно, в присутствии детей, его одноклассников.

Все-таки в чем же причина Володиной агрессивности? Выяс­няется, у мальчика неправильный прикус. Для его исправления на зубах стоят металлические пластинки. Кто-то в классе обо­звал его «саблезубым». С этого все и началось. Мальчик ока­зался болезненно самолюбивым и на словесные оскорбления стал отвечать кулаками. Позавчера в столовой бросился на обидчика. Учительница с трудом его остановила. Естественно, родители встревожились. Ситуация возникла острая.

Коль скоро речь зашла о мальчике и мальчишеских взаимо­отношениях, мы вместе с педагогом решили призвать на по­мощь мужчин. Собрали совет отцов этого класса. В разговоре с ними пришлось признаться, что школа допустила ошибки. И мужчины все поняли, проявили выдержку и спокойствие, обе­щали поговорить серьезно с детьми. В результате конфликт удалось погасить, и отношения в классе полностью наладились. Я вспомнил эту историю, чтобы показать: ставшие традици­онными взаимные обвинения школы и родителей бесплодны и опасны. Надо выходить из этого замкнутого круга. Это непрос­то, для этого требуются известная трезвость и реалистичность мысли, а главное — самокритичность. Ведь в приведенной си­туации не на высоте оказались обе стороны.

Я говорил уже о наших ошибках. Теперь хочу заострить вни­мание на стереотипах родительской реакции. При разбиратель­стве больших и малых конфликтов, которые нет-нет да и возни­кают в школе, педагоги то и дело сталкиваются со стремлением пап и мам прежде всего уберечь своего ребенка от «дурного» влияния. Бесконечные просьбы пересадить за другую парту, за­претить дружить с «плохим» мальчиком или девочкой, а в стар­ших классах — попытки разрушить юношескую любовь. Не знаю ни одного случая, когда карательные акции могли бы что-то исправить. Напротив, преодолевая мощное родительское сопротивление, укрепляются самые «крамольные», на взгляд мам и пап, отношения.

Так не лучше ли, убеждаем мы родителей, обратить во благо святое чувство ребячьей привязанности. Пусть даже друг ваше­го ребенка не вызывает особых ваших симпатий, все-таки стоит пригласить его домой, постараться создать ребятам условия для совместных занятий и отдыха, заинтересовать их чем-то: чтением, коллекционированием, спортом, театром. Нельзя за­бывать, что так называемые трудные подростки, как правило, становятся такими от того, что им не хватает семейного тепла.

Конечно, это хлопотно, это обуза. Как-то я предложил одно­му отцу такую линию поведения, а он воспринял это как попыт­ку школы переложить решение воспитательных проблем на плечи благополучных семей: «Вы за это деньги получаете, вот и возитесь со шпаной, а я уж со своим сыном как-нибудь справ­люсь». Но ведь растить ребенка изолированно от множества влияний невозможно, и нет иного пути уберечь сына или дочь от нежелательного воздействия, как создать вокруг ребенка благотворное поле педагогического общения, распространяю­щееся на все его ближайшее окружение. То есть родителям на­до включиться в нашу педагогическую работу. Я уж не говорю о том, что у взрослого нет лучшего способа сохранить доверие своего ребенка, чем стать другом его друзей. Нет иного способа избавиться от опасности дурных влияний на ребенка, кроме од­ного: воспитывать не только своего, но и того, кто рядом с ним.

Кстати, о той маме, что, помните, решительно требовала уб­рать Володю из класса. Вторая встреча с ней произошла через четыре года, когда ее сын-шестиклассник «позаимствовал» ко­шелек с деньгами из портфеля учителя. Сбылось пророчество пожилой нянечки с первого этажа, которая, сталкиваясь с не­справедливостью, каждый раз ворчливо повторяла: «Бог не Ермошка— видит немножко».

— Не могу прийти в себя! Сам он не мог до этого дойти. Учится без троек, спортсмен, музыкальная школа...

Я поинтересовался, что же она собирается предпринять.

— Хочу перевести сына в другую школу. Здесь о нем пойдет дурная слава. Да там, говорят, и контингент получше. Вокруг — кооперативные дома...

Увы! Она так ничего и не поняла. Она — нет! Но мы, педаго­ги, обязаны научиться, преодолевая предубеждения, вскрывать скрытые пружины, выводить ребенка из любых конфликтных ситуаций.

Просто так

Принято считать, что опытный педагог способен читать душу ребенка как открытую книгу, а после прочтения, тщательно све­ряя свои действия с научными рекомендациями, осуществлять благотворное влияние на воспитанника. Воздействия эти мыс­лятся чем-то вроде таинственных, врачебных манипуляций, после успешного применения которых у больного наступает мгновенное облегчение, а затем полное выздоровление. Почти как в военно-полевой медицине, где главная задача — быстрое возвращение бойцов в строй. Случись беда с ребенком, даже те, кто достаточно скептически относится к педагогической нау­ке, ждут, нет, требуют от педагога немедленно явить миру чудо исцеления. С полной ответственностью заявляю: чудеса случа­ются, но крайне редко. Чаще, почти всегда, на исправление за­блудшей души уходят месяцы, а то и годы кропотливой, изма­тывающей работы — рутинной и обыденной. Быстрые результа­ты в педагогике — всегда обман, сказка для взрослых.

Ее привел в школу дед, замечательный писатель, человек бывалый, вдобавок прошедший через сталинские лагеря. С ним нас связывали давние дружеские и деловые отношения, общие редакционные проекты. «Девочка совсем отбилась от рук, в восьмом классе окончательно потеряла интерес к учебе, нача­ла прогуливать уроки, — сообщил он мне упавшим голосом. — Ни в грош не ставит родителей. Словом, помогите, вы же все можете». Устраивая внучку в школу, и этот многое повидавший в жизни пожилой человек, как все, надеялся на мгновенное волшебное преображение ребенка. Просил он, ни много ни ма­ло, о зачислении внучки в специализированный гимназический класс с повышенным уровнем обучения, наивно полагая, что среда интеллигентных сверстников сама по себе, автоматиче­ски привьет ребенку вкус к учебе.

Какой там гимназический класс, о нем не могло быть и речи. В простейшем проверочном диктанте она сделала восемнад­цать ошибок. Продемонстрировав деду, писателю, этот шедевр орфографии и пунктуации, я предложил для начала зачислить девушку в класс педагогической поддержки, где у нас учатся де­ти, испытывающие временные трудности в учебе, преодолев которые они имеют полное право переходить на более высокий уровень обучения. В таких небольших по численности классах, где обучаются максимум десять — двенадцать человек, есть все возможности для компенсации пробелов в знаниях и коррек­ции отставания в развитии.

Мое предложение, ударив по самолюбию любящего деда, вызвало его резкую болезненную реакцию. Назревал скандал. Мобилизовав весь свой лагерный опыт политического зека, от­стаивающего в бараке свое достоинство в схватке с уголовника­ми, он пошел на меня в решительную атаку.

— Просто так, взять и поместить девушку из интеллигентной семьи в отстойник?

— С чего вы взяли, что класс поддержки — отстойник? Там учатся обычные нормальные дети, у которых, как и у вашей внучки, в силу разных обстоятельств возникли проблемы.

— Знаем мы эти проблемы: пьющие семьи, гулящие матери, криминальные отцы. Нет, это же надо догадаться, просто так взять и сломать судьбу девочки из культурной среды, направив ее прямиком в штрафной изолятор! И это мне предлагает опыт­ный педагог?

Откровенно говоря, меня крайне разозлило назойливое вто­ричное напоминание о культурном слое, в котором взросло это чудо в перьях. Дело в том, что за годы работы у меня накопи­лись немалые претензии к интеллигентскому оперению детей, вырастающих в богемном окружении. Будучи рано допущены во взрослую утонченную среду, участвуя на равных в так назы­ваемом рафинированном общении, они легко снимают сливки культуры, пренебрегая ее черным хлебом. Такой ребенок при поступлении в первый класс, демонстрируя невиданную для его возраста эрудицию, блеснет почерпнутыми из разговоров взрос­лых сведениями о геноме человека, стрекательных клетках и звездных галактиках, но требуются огромные усилия педагога, чтобы заставить его выучить таблицу умножения. Скучно, ру­тинно, требует не фантазии, а всего лишь зубрежки.

Все это, воспользовавшись давними неформальными отно­шениями, на повышенных тонах со всей большевистской пря­мотой я выложил разгоряченному деду. Разговор явно заходил в тупик, каждый из нас упорно настаивал на своем. Между тем за взаимной перепалкой мы чуть было не забыли об одушев­ленном предмете нашего ожесточенного спора.

— А давайте пригласим девочку, и пусть она сама примет решение, «быть или не быть» ей в нашей школе, — предло­жил я.

— Просто так отдать важнейшее судьбоносное решение в

руки подростка?

— Да, да, да, именно так просто, и нечего усложнять. Ей са­мой предстоит строить свою жизнь, а мы с вами не вечны, — сказал я, выразительно посмотрев на деда.

Сознаюсь, уже с первого взгляда, при знакомстве (еще до написания злополучного диктанта) девушка произвела на меня самое благоприятное впечатление. Живая, подвижная, с пытли­выми глазами, она явно обладала лидерскими качествами и здоровым честолюбием, на котором и предстояло сыграть. За­водила, атаманша, способная повести за собой даже мальчи­шек, она, пока мы препирались с дедом, уже успела облазить всю школу, познакомиться с дружескими шаржами на учителей, изучить в канцелярии куклу, изображающую директора. Кроме того, из кабинета до нее наверняка доносились грозные раскаты обсуждения ее персоны.

Приняв грозный вид, я пригласил девушку в кабинет, сразу же, с порога обрушив на нее каскад упреков: «Это по твоей ми­лости столкнулись два заслуженных, уважаемых человека. Как могла девушка из такой семьи (я выразительно посмотрел на деда) довести себя до такого плачевного состояния?» Далее, потрясая ее диктантом, испещренным красными пометками учителя, я еще некоторое время метал громы и молнии, в кра­сках предсказывая неотвратимые зловещие последствия такой вопиющей безграмотности. Устав быть оракулом, я вытер пот и подытожил свое педагогическое внушение: «Только в класс поддержки, и ни в какой другой, кто бы за тебя не просил». Я вновь обернулся на деда.

— Я подумаю.

— Тебе решать.

Дальше все развивалось по обычному сценарию пьесы, а точ­нее, телесериала длиной в четыре года. Она, разумеется, пришла в предложенный класс, в первый же год став его старостой, железной рукой помогая классному руководителю приводить в порядок не очень организованных мальчишек, которые в этом классе доминировали. Через два года успешно сдала экзамены в элитный лицейский класс. А окончив его, играючи поступила в солидный вуз, где и учится в настоящее время. Когда сияющий от гордости за успехи внучки ко мне в кабинет с букетом цветов буквально ворвался ее дед, я не смог отказать себе в удовольст­вии:

— А помните наш первый нелицеприятный разговор?

— Да будет вам. Я же не со зла, я просто так, от волнения. Кстати, там, в канцелярии, мой второй внук. Возьмете?

Как я стал основоположником туалетного движения

История сохранила комический эпизод из жизни восходяще­го солнца русской поэзии. Перед выпускным экзаменом из Ли­цея дрожащий от волнения юный Пушкин встречал в сенях Г. Р. Державина: небожителя, пиита, вельможу. Распахивается дверь, появляется раскрасневшийся с мороза Гавриил Романо­вич. Его взгляд падает на восторженного лицеиста. «А где у вас, братец, нужник?» — следует житейский вопрос, от которого Пушкин вспыхнул в смущении и едва не зарыдал, страшно ра­зочарованный и оскорбленный в своем высоком, неземном представлении об идеальном Державине.

Высокое и низкое, земля и небо — как далеки они друг от друга, но именно на их пересечении рождается линия горизонта. Эта метафора, на мой взгляд, в значительной мере отражает реальную картину воспитания человека. Культура не делится на высокую и низкую, бытовую и интеллектуально рафинирован­ную. Не верю я в невероятные взлеты духа на уроках в школах, где, простите за подробности, плохо пахнет из туалетов, к слову сказать, по состоянию которых я всегда безошибочно опреде­ляю уровень воспитательной работы школы.

Утвердиться в справедливости такого, прямо скажем, не вполне традиционного подхода к оценке воспитания мне дано было в начале девяностых в Историческом музее города Йорка, где я с изумлением увидел любопытную экспозицию, посвя­щенную истории унитазов Англии. Согласитесь, что в наших му­зеях мы чаще встречаем экспонаты, демонстрирующие разви­тие и совершенствование технологий уничтожения человека: мечи, доспехи, пулеметы и т. п. А тут такое. Чуть впереди меня оказалась английская пара, возраст которой определить было затруднительно. Не зря М. Жванецкий шутит, что эти иностран­цы в гробу выглядят лучше, чем мы на выпускных фотографиях. Так вот, указав на один из экспонатов — до боли знакомое нам деревянное «очко», она с удивлением обратилась к мужу: «Я не понимаю, как этим пользовались в двенадцатом веке». Чертых­нувшись про себя, я подумал: «Приезжай ко мне на дачу, я по­кажу, как мы этим пользуемся в конце двадцатого».

Так весомо, грубо, зримо почувствовав наше цивилизационное отставание, я принял непреклонное решение: во что бы то ни стало ликвидировать хотя бы в одной отдельно взятой школе этот разрыв. Первый евротуалет, благоухающий дезодоранта­ми, был оборудован, естественно, для девушек. В свободное от их присутствия время он стал объектом экскурсий юношей, предметом их зависти. Напомню, что туалетное движение в на­шей школе зародилось в начале девяностых, когда редкие семьи могли позволить себе подобную роскошь. Но стоит только начать. Через некоторое время, идя навстречу пожеланиям масс мужского пола, евроремонт был произведен и в комнатах с обозначением «М». Как ни покажется странным, постепенно эти места, среди прочего, стали визитной карточкой школы. И я без тени смущения начинал любые конференции и семинары для педагогов и управленцев из других регионов страны с экс­курсии по нашим «заповедным» местам. При этом не переста­вая повторять: «Если театр, как утверждал К. С. Станиславский, начинается с вешалки, то школа — с туалета».

Прошли годы, и теперь в какую бы школу я ни приехал, зная мое слабое место, коллеги первым делом ведут меня — понят­но куда. Некоторые из них, демонстрируя новые дизайнерские решения, не без гордости добавляют: «Покруче ваших будут». Что ж, может быть, в этом и есть мой скромный вклад в культуру?

Правило трёх «н»

За годы директорства я выработал правило трех «н», которому по мере сил стараюсь следовать в своей практической деятель­ности. Суть его в трех заповедях руководителя школы: не от­чаивайся, не впадай в панику, не опускай руки. Правило это — своего рода сжатая инструкция по технике психологической безопасности директора и педагога. Слишком часто возникают ситуации, когда ты бьешься в буквальном смысле слова как ры­ба об лед, решая насущные вопросы, улучшая жизнь окружаю­щих тебя людей, а в ответ вместо элементарной благодарности получаешь новые серьезные проблемы. Добро б еще, если бы речь шла только о судьбоносных решениях, ломающих привычные каноны воспитания и обучения, переворачивающих созна­ние родителей, детей и педагогов. Тут естественно ожидать не­понимания и сопротивления. Так ведь нет, даже в элементар­ных вопросах (где, казалось бы, все очевидно и ничто не требует предельного напряжения мысли и воли) порой наталкиваешься на стену. Доходит до смешного. Но обо всем по порядку...

Школу часто сравнивают с кораблем, бороздящим океан знаний. Метафору стоит обновить, не только по причине затер­того образа, штампа, но еще потому, что школа сегодня не слишком похожа на ослепительный океанский лайнер. Скорее на лодку, которая, слава богу, пока еще держится на плаву уси­лиями самоотверженной команды, обходящей бесконечные мели и рифы, по большей части искусственного происхожде­ния. Малое водоизмещение судна позволяет сосредоточиться на бытовых мелочах, на время оставив в стороне глобальные вопросы перспектив развития образования в целом. В самом деле, обвинять во всех случаях начальство или обстоятельства жизни есть «умственная и нравственная лень, рудимент рабской психологии». На сей раз стоит честно поговорить о нас самих.

В Москву, наконец, пришло лето. В скверах и на проспектах расцветают цветы. Дети с учителями не отстали, украсив клум­бы и вазоны близ школ. Излишне говорить, что посадочный ма­териал обходится недешево, но красота того стоит. Наблюдаю из окна своего кабинета идиллическую картину: в школьном дворе гуляют бабушка с внуком-дошкольником. Мальчик зача­рованно смотрит на юных наездниц, гарцующих на лошадях. Воспользовавшись занятостью внука, пожилая женщина с ве­дерком и совочком решительно направляется к клумбе и начи­нает выкапывать цветы. Пулей вылетаю из кабинета.

— Как же так? Это посадили ваши же дети!

— Подумаешь. У вас цветов много. Что случится, если я возьму пяток на дачу?

Поразительно, но убеленная сединами женщина действует со­вершенно открыто, не усматривая в том никакого криминала. Внук, отвернувшись от лошадей, с интересом наблюдает за нашей перепалкой. Бабушка для него, бесспорно, авторитетнее налетев­шего на нее постороннего дяди. Мальчику интересно происходя­щее. А происходит буквально следующее: с младых ногтей, почти на ментальном уровне, у ребенка закладывается неуважение к чу­жой собственности. Про бабушку все понятно. Она выросла в эпо­ху, когда при Брежневе только ленивый не тащил у государства, вне зависимости от статуса и социального положения: слесарь — гайки и инструменты с завода, интеллигент — бумагу и ручки из НИИ. Грехом это не считалось, поскольку внутренне оправдыва­лось нищенской несправедливой зарплатой. Ныне дети этих бабу­шек ездят на иномарках, с пеной у рта отстаивая священную соб­ственность (свою!). Но въевшиеся в плоть и кровь поколений привычки по-прежнему дают о себе знать.

Поворачиваю голову в сторону школьной конюшни. Рядом, дело житейское, сборник навоза. Между прочим, то, что там на­капливается, по нынешним временам, скромный коммерческий продукт, востребованный на дачных участках. Реализовав его, можно приобрести сено или овес для тех же лошадей. Такое вот получается безотходное производство. Жаль, таким элегант­ным способом нельзя подкормить учительство. Их отходы не подлежат утилизации. Комизм ситуации заключается в том, что, оставив попытки вразумить пожилую женщину, беспомощно наблюдаю, как в пятидесяти метрах, на другом конце школьно­го подворья, в иномарку тайком спешно загружают мешки с на­шим драгоценным органическим удобрением. Подержанная иномарка, нагруженная ворованным навозом, — дурно пахну­щий символ переживаемой эпохи. Разумеется, всеми этими мелкими ракушками, налипающими на днище школьного чел­на, можно было бы пренебречь, когда бы не одно важное обстоятельство. Элементарная бытовая непорядочность взрослых мгновенно обесценивает упорные попытки педагогов привить детям и «дум высокое стремленье», и навыки жизни в правовом благоустроенном государстве. Так школьная лодка любви разбивается о быт...

Быстро, разумеется без отпуска, проходит лето, безраздель­но отданное укреплению материальной базы школы и подготов­ке к новому учебному году. На этот раз будет чем поразить во­ображение учеников и педагогов, вернувшихся после каникул. Еще бы, сбылась «вековая» мечта, и на тридцатом году сущест­вования школы на школьном стадионе кладут дорогое искусст­венное покрытие футбольного поля. Пока я с нескрываемым на­слаждением наблюдаю процесс укладки, ко мне притирается не вполне трезвый абориген, житель близлежащего дома.

— Мужик, ты директор?

— Я, а что?

— Дай отрезать два метра газона. Тут, понимаешь, серьез­ное дело. У тещи на могиле трава не растет.

— Да уж, серьезнее некуда, придется ставить усиленную охрану.

Терпенье и труд всё перетрут?

В планах модернизации российского образования нет и наме­ка на трудовое воспитание учащихся. А еще совсем недавно, в советскую эпоху, воспитанию трудом придавался почти сак­ральный смысл, его влияние на развитие личности ребенка счи­талось безграничным. А тут — ни слова. Почему? Думается, то­му есть свои причины.

Предшествующая эпоха обладала удивительной способно­стью к выхолащиванию смыслов и превращению даже здравых идей в собственную противоположность. Так, взяв за образец опыт А. С. Макаренко, власть огнем и мечом принялась вне­дрять его в педагогическую практику, вне зависимости от ре­альных условий. Тем школам, у которых шефами были крупные производства, организовать осмысленное трудовое обучение не представляло большого труда. Польза от этого была очевид­на. (Вспомним, что Макаренко в тридцатые годы производил в своей колонии самые современные фотоаппараты «ФЭД».) Остальные школы вынуждены были имитировать этот процесс. У нас шефствующим предприятием был Университет дружбы народов им. П. Лумумбы. При всем желании на такой «произ­водственной» базе можно было наладить лишь производство метисов или мулатов. Но приказ есть приказ, приходилось брать копеечные заказы со стороны. Например, по надеванию резинок на пипетки (полторы копейки штука) или по производ­ству чугунных пальцев для снегоочистительных машин. Это ког­да из толстой чугунной трубы вручную напильником делалась небольшая деталь необходимого диаметра. Что, спрашивается, кроме аллергии и ненависти, у детей и педагогов могла вызвать такая постановка трудового обучения?

Тем временем развалилось государство рабочих и крестьян, вслед за его обрушением легли набок некогда мощные произ­водства. А замученные псевдотрудовым воспитанием педагоги с превеликим удовольствием отказались от выполнения этой действительно важной, если не доводить ее до абсурда, воспи­тательной задачи. Тем более что наступили иные времена.

Эту трогательную картину показали все СМИ. Президент Б. Н. Ельцин выходит из машины и направляется к подростку, в разгар учебного дня торгующему пивом на обочине правительственной трассы: «Молодец, ты уже вступил в рынок!» Хо­телось рвать и метать. В итоге совокупными усилиями мы доби­лись своего. Сегодня даже элементарные формы самообслужи­вания детей вызывают сопротивление определенной части родителей: они опираются на распоряжения Минобра, запре­щающие отвлекать детей от учебного процесса. Им легче на­нять уборщицу, чем приучить своих чад ежедневно убирать за собой класс. Ситуация типична не только для столичных горо­дов. Недавно делегация директоров школ одного из шахтер­ских регионов, увидев, как наши старшеклассники дежурят в школьном кафе, озадачила меня вопросом: «Как вам это удает­ся? Родители наших детей категорически против и заявляют, что отправляют своих детей учиться, а не подметать пол».

— Вы учите детей олигархов или депутатов?

— Нет, экскаваторщиков.

Поразительно, но сегодня даже в сельских школах (где учат­ся дети, которые, казалось бы, с раннего детства должны быть приучены к участию в трудовом цикле) директора встречаются с сопротивлением родителей, протестующих против детского самообслуживания. Такая вот складывается ситуация. Остается надеяться, что терпенье педагогов и труд перетрут и ее.

Это новое слово «портфолио»

Педагогика, и та, к счастью, не стоит на месте. При всем ее, ка­залось бы, оправданном веками существования консерватизме в педагогический язык и обиход постепенно проникают новые понятия, среди которых — «портфолио», т. е. портфель личных достижений учащегося. Суть его заключается в том, что педаго­ги должны оценивать не только академическую успеваемость ученика, но в первую очередь его личностный рост, фиксиро­вать успехи ребенка во многих сферах жизнедеятельности, включая те, что напрямую не связаны с освоением основ наук. Мысль во всех отношениях справедливая, хотя и не такая но­вая, какой представляется на первый взгляд в связи с появлени­ем импортного термина. Умение видеть и оценивать ученика целостно, а не только с позиции освоения своего предмета всег­да отличало настоящих педагогов от ремесленников. Другое дело, что рутина школьной жизни, именуемая учебным процес­сом, исподволь, незаметно затягивает учителя, постепенно пре­вращая его в автомат по перекачке знаний в ребенка. Вдобавок вся система оценки профессиональной деятельности педагога вы­сокими проверяющими инстанциями нацелена исключительно на проверку обученности детей. Тесты, тесты и еще раз тесты — они сегодня превращаются едва ли не в новый символ педагогиче­ской веры. Тем важнее не забывать о подлинном предназначе­нии педагога, коренящемся в самой этимологии: ведь «педа­гог» в буквальном переводе — ведущий ребенка.

Завершается очередная премьера школьного капустника. В главной роли — блистательный комический актер, которому рукоплещет переполненный зал. Он же — посредственный уче­ник, который не радовал успехами своего учителя биологии. Строгий бескомпромиссный биолог, вытирая слезящиеся от смеха глаза, произносит: «Жаль, что спектакль прошел в конце года, посмотрела на него другими глазами. И что я приставала к нему со своей дизоксирибонуклеиновой кислотой, носителем генетической информации? Мне бы к его генетике присмот­реться. У парня другое предназначение». И она недалека от ис­тины.

Тридцатилетие школы мы праздновали на арене Большого цирка на проспекте Вернадского. В ярком трехчасовом шоу, проходившем на трех сменных аренах, на равных участвовали учащиеся и выпускники, профессиональные артисты цирка и педагоги. Одна из клоунских реприз завершалась прямым об­ращением к учителю: «Анна Моисеевна, вы меня помните? Я Сережа С. из вашего 3 «Б». Это вы много лет назад предопре­делили мою судьбу, на одном из уроков назвав меня клоуном! И я им стал». Учитель давно на пенсии, на следующий день пос­ле праздника она сокрушалась перед коллегами: «Господи, за что обидела мальчика!» В данном случае не обидела, а разгля­дела его призвание. Что называется, попала в точку. При этом научила писать и считать. К счастью, в те далекие годы еще не было единого государственного экзамена по тестам. И у меня нет уверенности в том, что очаровательный рыжий ковёрный с успехом прошел бы через это суровое испытание.

Юноша с ярко выраженными способностями художника. Его натюрморты и пейзажи до сих пор украшают интерьеры школы. Прекрасная семья: с давних лет я хорошо помню его родите­лей, сидевших на одной парте. Школьную любовь они пронесли через всю жизнь. Казалось бы, все замечательно, но у парня серьезная проблема: ярко выраженная дисграфия. Она тянется еще с начальной школы. За годы работы с ним, ценой титаниче­ских усилий дефектологов и педагогов, количество ошибок в его диктантах и сочинениях сократилось втрое: с тридцати до восьми-девяти. Налицо положительная динамика развития ре­бенка. Но ее, что называется, к делу не пришьешь. По нормам выставления оценок, тридцать ошибок или девять — это все равно «два». По всем остальным предметам у юноши нет проб­лем. Помимо живописи, он увлекается историей и литературой. Внутри школы, отслеживая динамику развития ребенка, пони­мая, что его безграмотность не вина, а беда, связанная с особенностями мозговой деятельности, педагоги, вопреки формаль­ным критериям оценок, переводили парня из класса в класс. Иного пути не было. Страшно даже представить, как бы сложи­лась его судьба, займи они «принципиальную» позицию. Второй год для такой тонкой художественной натуры — ни с чем не сравнимое унижение, ужасный удар, чреватый непредсказуе­мыми последствиями, вплоть до суицида. Но если в школе по отношению к этому ребенку между педагогами было возможно своеобразное конвенциональное соглашение, то как быть с его поступлением в вуз? Выручил совмещенный экзамен, запре­щенная ныне форма приема в вузы, когда в специализирован­ных классах выпускной экзамен совмещается с приемным. Пря­мым текстом объяснив председателю приемной комиссии, с ка­ким случаем мы имеем дело, я попросил создать условия для успешной сдачи первого экзамена. Откровенно говоря, мы пошли на должностное преступление, в совершении которого я нисколько не раскаиваюсь. Желанная четверка по сочинению была получена, все остальные экзамены юноша абсолютно са­мостоятельно сдал на «отлично». Его сегодняшние победы в отечественных и международных конкурсах, экспонирование работ на многочисленных выставках — неоспоримое доказа­тельство нашей педагогической правоты.

Перебирая в памяти десятки подобных случаев, поневоле задумываюсь над тем, что в новомодном термине «портфолио» заключена старая, как мир, педагогическая идея целостной оценки ребенка — во всей полноте его особенностей и даже от­клонений в развитии, избирательных способностей и склоннос­тей. Жаль только, что вся существующая государственная сис­тема оценки результатов обучения толкает учителя в противо­положную сторону, заставляя его идти на риск, хитрить и изворачиваться каждый раз, когда конкретный ребенок заведо­мо не вписывается в стандартные рамки.

Казнить, нельзя помиловать

Наша неистребимая любовь к детям в последнее десятилетие поистине не знает границ. Веду здесь речь, разумеется, не о ре­альной жизни, где статистика фиксирует десятки тысяч случаев страшных издевательств и насилия над детьми со стороны соб­ственных родителей, не о вопиющих примерах учительского бездушия. А о попытках противопоставить этим жутким явле­ниям призывы и, что особенно трогательно, распоряжения, предписывающие обеспечить личностный подход к каждому ребенку. Что в переводе с административного языка означает указания педагогам: делать все от них зависящее, чтобы всеми силами и средствами избегать любых конфликтов со своими воспитанниками. В этом есть резон, поскольку ненависти и аг­рессии в обществе хватает и без нас. Кто спорит — ребенка на­до любить. Другое дело, что любовь эта не должна быть слепой, а личностный подход к ребенку не сводится только к поглажи­ванию, но предполагает, помимо прочего, необходимость и возможность, если потребуется для развития его же личности, идти с ним на обострение отношений. Не верю я в бесконф­ликтную педагогику (по раннему доктору Споку). Именно по раннему, поскольку зрелый доктор отказался от своих прежних воззрений, когда увидел, сколько невротиков получило амери­канское общество. Заласканные по его психосберегающим ме­тодикам дети, став взрослыми, мгновенно ломались от столк­новения с жестокими реалиями жизни. Держать удар их не научили. Между тем мы, игнорируя этот опыт, продолжаем с неистребимым упорством повторять благополучности типа «Ребенок всегда прав!». А в предложении, вынесенном в заголовок этих заметок, запятую ставим исключительно после «нельзя».

Нет, не все на свете можно прощать. Об этом и пойдет речь.

Более чем за четверть века работы директором я лишь дваж­ды подписал приказ об исключении из школы и недрогнувшей рукой выдал личные дела. Примечательно, что оба случая при­шлись на истекшее пятилетие.

Жаркий май. Выпускники сосредоточенно пишут репетици­онное сочинение, до начала экзаменов остаются считанные дни. В помещении душно. По просьбе товарищей старшеклассник раскрывает окно и тут же получает отпор от девушки:

— А мне не жарко, закрой немедленно!

— Но большинство ребят просит открыть.

— Не мои проблемы.

Подчиняясь просьбе большинства, парень все-таки распахи­вает окно под аккомпанемент ее шипения: «Ты еще об этом по­жалеешь...»

Ничем не примечательная девушка: заурядная внешность, весьма скромные результаты в учебе. Отсутствие зримых успе­хов на фоне огромных амбиций. Она — дочка крупного воен­ного чиновника. К школе ее подвозят на черной служебной ма­шине. За рулем солдат. Ему и предстоит сыграть роковую роль в этой истории. На следующий день после оконного инцидента по распоряжению начальственной дочки водитель избил ее строптивого одноклассника, перехватив его по дороге в школу. Реакция класса была однозначной: мы не пойдем на занятия до тех пор, пока вы не уберете ее из школы. Тяжелый разговор с отцом заказчицы преступления. К его чести, человека, про­шедшего огонь и воды, горячие точки, мы находим трудное взаимопонимание. Подписанию приказа об исключении пред­шествует ее публичное извинение перед парнем. До выпускных экзаменов остается неделя...

Вторая история под стать предыдущей. Девушки из девятого класса интенсивно обменивались между собой косметикой, ак­сессуарами и прочими дамскими радостями, давали поносить друг другу модные кофточки и иные детали туалета. Для меня всегда оставалась загадкой спокойная реакция родителей на внезапное появление чужой вещи в доме. Их почему-то успока­ивает простое объяснение: мне это подарили. Но не зря народ­ная мудрость гласит: простота — хуже воровства. Как это часто бывает, запутавшись во взаиморасчетах, подруги приступили к выяснению отношений. Жертвой стала девушка, вернувшая взятую в аренду дорогую блузку с заметными пятнами. Кроме того, она оказалась должницей и по части парфюма. При дого­воренности об использовании только половины флакона упо­требила весь, без остатка.

Расправа была жестокой. Горя праведным гневом, подружки подкараулили незадачливую должницу в лесу, на окраине кото­рого стоит школа, скрутили, повалили на колени и заставили ли­зать сапоги у кредитора. Девичья жестокость, подчас превосхо­дящая мальчишескую, не новость в психологии. Но на сей раз она перехлестнула через край. Процедура возмездия снималась на цифровой телефон. На следующий день эти кадры демонст­рировались по всей школе в назидание остальным. Но участни­цы судилища просчитались: вместо восхищения «крутизной» они вызвали отвращение и гнев товарищей. Административная реакция была немедленной и беспощадной: людям, получаю­щим наслаждение от унижения товарища, не место в коллекти­ве. В тот же день на линейке был оглашен грозный приказ ди­ректора. Излишне говорить, что я не считал этих девушек зако­ренелыми преступницами. Но в педагогике, как и в медицине, не всегда можно довольствоваться лишь терапевтическими ме­тодами. Масштаб содеянного требовал хирургического вмешательства. Только таким способом им можно было преподать урок на всю жизнь, ибо есть грани, которые нельзя переходить никогда, ни при каких обстоятельствах. Дети не были выброше­ны на улицу. По предварительной договоренности, их подо­брал директор соседней школы, у которого, в свою очередь, я забираю подростков в подобных ситуациях. Так мы обмени­ваемся пациентами.

Счастье просить прощение

Учитель всего лишь человек, и ничто человеческое ему не чуж­до. Будучи сам не безупречным, он призван вести к совершенст­ву ребенка. Задумываюсь об этом каждый раз, когда по долгу службы или в прессе сталкиваюсь с фактами учительских сры­вов, результатом которых всегда является унижение ребенка. Но можно ли требовать от униженного нищенской зарплатой (сам министр образования недавно квалифицировал ее как позор нации) и задерганного бесконечными перестройками системы образования учителя неиссякаемого добросердечия и мудрос­ти? Должно, ибо эти качества личности, вопреки всем небла­гоприятным условиям, остаются альфой и омегой профессии. Больного не интересует зарплата врача, ее низкий уровень не может являться причиной, оправдывающей отказ в помощи страждущему. И хотя педагог не давал клятву Гиппократа, его служение ребенку сродни поприщу медика. Ошибки и срывы, к сожалению, неизбежны, тем более в наших стесненных обсто­ятельствах. Другое дело, как с честью выходить из периодиче­ски вспыхивающих конфликтов.

В самом начале педагогической деятельности мне, молодо­му педагогу, повезло работать рядом с умудренными интелли­гентными коллегами. Среди них учитель словесности Наталия Васильевна Тугова. Однажды она поведала мне, как, сорвав­шись и несправедливо отругав ребенка, на следующее утро на­шла в себе силы извиниться перед ним при всем классе. А через день она получила записку следующего содержания: «Первый раз в жизни встречаю учителя, имеющего мужество признать свою ошибку. Снимаю перед вами шапку. Корней Чуковский». Ребенок оказался внуком великого детского писателя.

Вспомнил об этом при грустных обстоятельствах. Ученик, не реагируя на неоднократные справедливые замечания учителя, вывел его из себя. Дело житейское, если бы не одно обстоятель­ство. Учитель позволил себе оценочную реплику по поводу го­рячего национального темперамента нарушителя дисциплины, чем вызвал бурную реакцию всего класса. Что, к слову сказать, характеризует этот детский коллектив с положительной сторо­ны. Двусмысленный намек учителя, по сути дела, ничем не от­личался от известной обывательской реакции: «понаехали тут...» К чести для себя, педагог нашел силы поправить положение. На следующий день, извинившись перед классом за бестактность, он зашел ко мне в кабинет и, оценивая свой просчет, тут же допустил новый: «Я виноват, поскольку опустился на уровень торгашей». Час от часу не легче. Принося извинения, он походя унизил всех без разбору работников сферы обслуживания. Трудно удержать себя в рамках, когда в обществе повсемест­но нарастает высокое напряжение. Тем не менее выход есть всегда — вовремя одуматься и извиниться. Заявляю ответст­венно, у всех без исключения педагогов в их практике были та­кие случаи и ситуации, когда они выглядели не самым лучшим образом. Унизить юного человека достаточно легко, особенно когда в руках учителя такое грозное оружие, как ирония...

По молодости мы не отказываем себе в удовольствии блес­нуть эрудицией, продемонстрировать собственное остроумие, не отдавая себе отчета в том, что нет большой доблести самоут­верждаться за счет заведомо слабого оппонента, который не в состоянии парировать твой выпад. Как-то, после неудачного от­вета старшеклассника, я позволил себе реплику: «Не зря анг­лийский историк Тен считал, что нет ничего опаснее, чем боль­шая мысль в малой голове». Класс взорвался смехом, и я уви­дел, как побелело лицо у самолюбивого парня. Необходимо было немедленно поправлять ситуацию, найдя изящную форму извинения. «Впрочем, — продолжил я, — этой цитатой меня щелкнул по носу профессор после неудачной защиты моей пер­вой курсовой работы. Он меня, я вас, а вы, в свою очередь, пе­редадите эту шутку своим ученикам, если рискнете стать учите­лем». И вновь смех в классе, но гораздо более добрый, прими­ряющий, не унижающий ничьего достоинства.

В другой раз я сорвался, когда ознакомился с рефератом, плодом коллективного труда. На титульном листе работы сто­яли две фамилии: юноши и девушки. Девушка — прирожден­ный гуманитарий с прекрасными знаниями и интуицией иссле­дователя. Парень — скромный троечник. Их связывали тонкие чувства. Но какое это имеет отношение к делу, если подлинный автор очевиден? Последовала язвительная реакция учителя: «Историк В. И. Ключевский утверждал, что если в математике две половинки составляют единицу, то в жизни два полоумных никогда не составят одного умного». Девушка задохнулась от возмущения, но промолчала. На перемене она ворвалась в мой кабинет.

— Какое вы имели право так унижать моего соавтора?

— Я прекрасно вижу, чей это текст, и не люблю нахлебни­ков. Дружба дружбой, а служба службой.

— Текст писала действительно я, но Сергей ездил по музе­ям, собирал и описывал материалы. Кроме того, он готовил компьютерную презентацию доклада.

И она швырнула мне на стол дискету. Я призадумался. Сам же призывал к коллективной, командной работе над проекта­ми. На следующий день пришлось публично извиниться. Но при этом попросил в следующий раз в конце текста указывать лич­ный вклад каждого автора. Девушка получила пятерку по исто­рии, парень по информатике. С коллегами я договорился.

Судьба оказала мне высокую честь участвовать в последней прижизненной передаче с 3. Е. Гердтом. Уже после эфира он по­чему-то сказал: «Вы даже не представляете, какое это счастье — просить прощение». Кого уж там мог сильно обидеть этот сол­нечный человек? Педагогам такое счастье пока доступно.

Тем временем

У педагогов сложные отношения со временем. Давний ученик, а ныне солидный успешный бизнесмен заезжает в школу пови­даться, а заодно представить свою красавицу жену с параметра­ми фотомодели. В облике грузного, рано облысевшего челове­ка с трудом просматриваются черты изящного курчавого юно­ши, некогда блиставшего на подмостках школьной сцены. Желая сделать приятный сюрприз молодоженам, я ставлю ста­рую видеокассету. Увиденное поражает воображение прекрас­ной дамы. И, посмотрев на мужа новыми глазами, она произно­сит: «Боже, какой же ты раньше был красивый!» На что он, еще в школе отличавшийся невероятной находчивостью и импровизационным даром, молниеносно реагирует: «Зато теперь я ум­ный». Да, видно есть еще порох в пороховницах, и мы дружно смеемся над его остроумным ответом.

Юная супруга отправляется осматривать школу, мы остаем­ся вдвоем.

— Ты серьезный человек, ведущий сложный бизнес. Скажи откровенно, что в твоей нынешней жесткой, прагматической жизни предопределено тем временем?

— Состояние души. Вы не поверите, но многие мои деловые успехи от веселья духа. Наши школьные праздники и спектакли раскрепощали, расширяли пространство внутренней свободы, учили поднимать настроение себе и людям.

— А как же рэкет, выбивание долгов, наезды силовиков и прочие «прелести» нашего дикого рынка?

Он улыбнулся и продолжил с той щадящей интонацией, с ко­торой опытная учительница начальной школы объясняет перво­классникам азы грамоты.

— Разумеется, всякое случалось. Пару лет назад даже при­шлось провести полгода в камере предварительного заключе­ния. Конкуренты постарались. Слава богу, мы с ними разобра­лись. Но вот что я вам скажу: главное в бизнесе — уметь об­щаться с людьми.

— Только в бизнесе?

— Вот и я про это. В тюрьме ваши уроки артистизма тоже оказались не лишними.

Вошла жена, и мы быстро сменили тему. В завершение была совершена бартерная сделка. Он выпросил у меня видеокассе­ту с записями старых школьных спектаклей, а в обмен презенто­вал диск, где запечатлена его последняя премьера. Да-да, у се­бя на фирме он создал любительский театр и вовлек в него своих сотрудников. Просмотрев запись, я белой завистью позавидовал роскошным профессиональным декорациям от модно­го дорогого художника-постановщика и шикарным театраль­ным костюмам. Что ж, у богатых свои возможности, а у нас свои... тоже, как выясняется, не такие уж малые.

Нет, в самом деле, чем-то ведь школа притягивает к себе со­стоявшихся, успешных выпускников, казалось бы, давно изжив­ших детство и юность, ведущих напряженную взрослую жизнь, наполненную бездной забот и множеством проблем. Возмож­но, именно тем временем, когда их ценили и любили не за ше­лест купюр в карманах или положение в обществе. Если форму­лировать в рыночных категориях, притяжение это диктуется де­фицитом бескорыстия, искренности и прямодушия. По мере взросления люди думающие ощущают его все больше. И дело не только в ностальгии по утраченной юности. «Фирма процве­тает, бизнес набирает обороты. Но такое впечатление, что вся жизнь проходит в офисе, от сделки до сделки. А у меня уже нет сил даже радоваться успехам», — признался мне еще один со­рокалетний выпускник. Где еще, кроме школы, он может позво­лить себе такую роскошь: предстать человеком слабым, в пого­не за успехом потерявшим ощущение полноты бытия и потому рано утратившим вкус к жизни. На фирме и в семье он обязан демонстрировать уверенность и излучать оптимизм. Таковы за­коны жанра и специфика избранных ими социальных ролей. И лишь одно амплуа, бывшего ученика, позволяет хотя бы на короткое время встречи освободиться от тяжкого бремени и, как точно формулировал Э. Фромм, «быть, а не казаться». Бог им в помощь.

Тем временем в жизнь вступают новые поколения, а герои недавних историй преподносят очередные сюрпризы. Подросли участники крысиного бизнеса, но предприимчивости им по-прежнему не занимать. Сегодня они готовятся к поступлению в специализированный класс старшей школы, для чего необходимо посещать факультативные занятия. Но зачем, скажите на милость, тратить драгоценное время на подготовку к экзаме­нам всем без исключения учащимся? Есть оптимальный вари­ант: отрядить на факультатив пару старательных учениц, кото­рые тщательно запишут лекции преподавателей, а затем, раз­множив их на принтере, предложат готовые тексты конспектов остальным, разумеется за умеренную плату. А что? Где есть спрос — там всегда будет предложение. По нынешним време­нам вполне интеллигентный малый бизнес. Попробуйте оспо­рить его легитимность.

Оканчивает финансовую академию азартный бильярдист, в свое время самостоятельно вернувший огромный по тем вре­менам долг. За истекший период он умудрился купить землю в тридцати километрах от Москвы и построить скромный двух­этажный коттедж, где и проживает с мамой. Теперь у него новая серьезная проблема: «Решил жениться, но вы же понимаете, как сегодня сложно найти серьезную неизбалованную девушку. Где гарантии, что ее буду интересовать я, а не моя недвижи­мость?» Гарантий, действительно, никаких.

Меняется время, а с ним и школа. Но так ли непроницаемы границы между тем и этим временем? Однажды на борту тер­пящего бедствие самолета я услышал поразившую меня фразу. Принадлежала она моему мудрому восьмидесятипятилетнему другу Г. С. Померанцу, философу, культурологу, человеку, прошедшему фронт и сталинские лагеря: «Жизнь представля­ется мне скрипучей пластинкой, но одни все время слышат только скрип, а другие сквозь скрип умудряются все-таки услы­шать музыку». Мысль, высказанная в таких обстоятельствах, в то томительное время, когда счет шел на минуты и никто не гарантировал благополучной посадки лайнера, дорогого стои­ла. Попытаемся же и мы расслышать музыку сквозь грохот и скрежет переживаемой эпохи.

Риск – дело серьёзное

(лирический триллер)

На следующий день после светлого праздника Восьмого марта раздался тревожный звонок из милиции. Грозный голос инспек­тора по делам несовершеннолетних сообщил: «Ваш ученик (ФИО) задержан вчера в шесть тридцать утра за хулиганские дей­ствия. Мало того, вместе с ним проведено задержание двух со­трудников вашего учреждения». Металл в голосе инспектора усилился, давая понять директору беспрецедентность случивше­гося: совместного преступления ученика и его педагогов. «Они, как выяснилось, действовали по предварительному сговору».

— А могу я узнать, где произошло задержание?

— На крыше высотного здания, что выходит на правительст­венную трассу.

Слова «правительственная трасса» инспектор произнес с осо­бым нажимом, подчеркивая политический подтекст совершен­ного преступления.

— Где сейчас задержанные?

— Пока они выпущены под подписку о невыезде.

Откровенно говоря, названный дом и фамилия злоумыш­ленника из десятого класса мгновенно проясняли мотивы «пре­ступления», Но каким боком там, на крыше, в столь ранний час оказались молодые педагоги нашего Центра дополнительного образования? Это еще предстояло выяснить. Через полчаса с виноватым видом и явными следами успешной милицейской операции на лице он предстал перед директором школы. Дожи­даясь взрослых участников инцидента, я успел восстановить в памяти все, что было связано с любовными приключениями де­сятиклассника, предшествовавшими этому событию.

Парень был давно и безответно влюблен в девушку из па­раллельного класса. Но между ними пролегала грандиозная со­циальная и культурная стена. Она — дочка большого начальни­ка (кооперативная квартира в доме на правительственной трас­се!). Он — ребенок из простой семьи, которого воспитывает одинокая мать, уборщица в поликлинике. Она — тонкая гума­нитарная натура, обучаясь в лингвистическом классе, неплохо владеет двумя языками, окончила музыкальную школу. Он ака­демическими успехами не отличается, зато мастер на все руки. Учится в классе художественных ремесел, преподаватели отме­чают его способности в кузнечном деле. Словом, каждый из них обладал несомненными достоинствами, но представлял собой совершенно разные, несовместимые миры.

Дело происходило в восьмидесятые годы прошлого века. И когда сегодня, взывая к нашему светлому прошлому, мне го­ворят о трагедии возросшего социального неравенства, я, при всем своем стаже и опыте, не могу припомнить ни единого слу­чая, когда бы во времена развитого социализма сын генерала, к примеру, женился на доярке, пусть даже она была трижды от­личницей коммунистического труда. Но попробуйте прочертить влюбленному парню запретную границу. Как пелось в шлягере тех лет: «Пусть говорят, он (она) мне не пара... А он (она) мне нравится, нравится, нравится, и для меня на свете парня (в дан­ном случае девушки) лучше нет...» Одним словом, необходимо было любой ценой завоевать ее расположение. Для этого наш Ромео выбрал весьма нетривиальный способ. Девушка жила на восемнадцатом этаже. Ночью, обманув бдительность консь­ержки, забравшись на крышу ее двадцатидвухэтажного дома, огромными метровыми буквами он вывел масляной краской имя любимой на фасаде здания, чем существенно испортил благопристойный вид, открывавшийся с правительственной трассы. К сожалению, первый подвиг произвел большее впечатле­ние не на девушку, а на руководство кооператива, вынужденно­го выделить значительные средства для приведения в порядок испорченного фасада. Имея представление о доходах его мате­ри, технички, я, сославшись на неосведомленность, тогда не сдал виновника преступления. Председатель кооператива, ра­зумеется, не поверил в мое неведение и пообещал в следую­щий раз привлечь к расследованию компетентные органы. Я же, в свою очередь, провел конфиденциальную профилактическую беседу со злоумышленником, раскрыв перед ним предельный идиотизм такого способа привлечения к себе внимания пред­мета тайного обожания. Помнится, в конце беседы, подытожив разговор, я заметил: «Ты же мастеровой человек, и тебе ли не знать, что такое тяжелый физический труд маляра, который те­перь будет вынужден ликвидировать твои художества с риском для жизни на огромной высоте. Лучше бы ты своими руками из­готовил для нее что-нибудь такое, чего не купишь ни за какие деньги».

И он, оказывается, послушался. Целых полгода тайно, как ему казалось, ковал для нее прекрасную розу, пусть не золотую, как в повести К. Паустовского, а металлическую, но какое это имеет значение для любящего сердца мастера? Но все тайное рано или поздно становится явным. И однажды его молодые преподаватели застали творца врасплох и, восхитившись изде­лием, предложили выставить розу на выставке. А он, категори­чески отказываясь от предложенной чести, вынужден был со­знаться, что собирается привязать розу к балкону возлюблен­ной рано утром в день Восьмого марта. Понимая, что парня не удержать никакими силами, молодые преподаватели, имевшие специальную оснастку и солидный альпинистский стаж, решили, от греха подальше, страховать его с крыши. Бдительная бабушка, страдающая бессонницей, в шесть часов утра, увидев фигу­ру неизвестного в проеме своего окна, в ужасе позвонила в ми­лицию. Хорошо еще, что в порыве героической самообороны от воров она не схватилась за ножницы, дабы перерезать канат, как это делает заяц в известном мультфильме «Ну, погоди!». Всю компанию на месте преступления (крыше) задержала ми­лиция, которая в мгновение ока оказалась там по звонку из та­кого дома. Все эти подробности удалось выяснить у непосред­ственных участников событий, пока мы дожидались инспектора милиции.

Тем временем в кабинет директора уже решительно входил капитан милиции женского пола, гордо держа в руках вещест­венное доказательство с балкона потерпевшей. Предложив ей сесть, мягко улыбаясь, я спросил: «А вам в юности кто-нибудь дарил Восьмого марта такое чудо?» По ответной смущенной улыбке молодой женщины, но тем не менее находящейся при исполнении служебных обязанностей, я понял, что возбужде­ния уголовного дела о хулиганских действиях моих подчинен­ных на этот раз, вероятно, удастся избежать.

Конфликт ценностей

Истекший век со всей беспощадностью обнажил одну из драм, определяющих трагизм человеческого существования: конф­ликт ценностей. К примеру, справедливость — высшая цен­ность, но она не предполагает милосердия. А свобода, даро­ванная волкам, оборачивается смертью для овец. Да что там ценности, заповеди конфликтуют друг с другом. В одном месте Евангелия читаем: «Не мир вам принес, но меч»; в другом: «Ес­ли ударят по правой щеке — подставь левую». Неискушенные люди видят в священном тексте неистребимое противоречие. В Книге книг нет инструкций на каждый жизненный случай. Но именно этим она отличается от морального кодекса строителя коммунизма, который по историческим меркам не так давно висел в каждом классе. Богу не угодны духовные автоматы, спо­собные лишь к выполнению жестких предписаний. Посему Он и даровал человеку неотделимую от ответственности свободу, позволяющую самостоятельно решать, в каком случае взять меч, а в каком — подставить щеку.

Подобные «отвлеченные» размышления приходят в голову каждый раз, когда сталкиваешься с ситуацией, чреватой огром­ными издержками, неоднозначной, но требующей небезупреч­ных практических решений (похоже, что безупречных решений не бывает).

...Начало девяностых. Недавняя выпускница проходит по уголовному делу о сбыте наркотиков. Постепенно из свидетеля она превращается едва ли не в одного из главных обвиняемых. Девушка-студентка из профессорской семьи, никогда прежде ни в чем подобном не замеченная, попадает в переполненную камеру, падает там с нар, ломает ногу. В тюремной больнице использованной иглой ей вносят гепатит В.

Родители в шоке, обращаются за помощью. Первая задача — перевести ее в не столь населенную камеру, вторая — добиться освобождения под подписку о невыезде до суда. В те теперь уже далекие годы вопрос тюремной прописки решался отнюдь не на официальном уровне. Камеру на солнечную сторону предоставляли, как бы это мягче выразиться, неформальные структуры. (Хочется верить, что сегодня ситуация изменилась.) Пришлось обратиться напрямую к ним. Люди, вызвавшиеся ре­шить проблему, выдвинули ответную просьбу: взять ребенка одного из «авторитетов» в школу. Избранную мной форму со­гласия на своеобразный бартер следует признать наиглупей­шей: сын за отца не в ответе. Но «высокие» договаривающиеся стороны полностью выполнили взятые на себя взаимные обяза­тельства. К слову сказать, ребенок, попавший в школу таким своеобразным путем, оказался вполне воспитанным, способ­ным учеником. А то обстоятельство, что люди, чье могущество и финансовые возможности произрастают из криминала, не же­лают повторения своей судьбы в детях и пристраивают их в приличные школы, между прочим, внушает сдержанный опти­мизм.

Но вернемся к героине нашей истории. Постепенно выясня­ется, что истинная причина свирепости следствия — отказ в со­трудничестве с органами. Она дружит, да что там говорить, жи­вет гражданским браком с парнем, который действительно сбы­вает наркотики. Подпиши она показания на приятеля, наиболее тяжкие обвинения в ее адрес тотчас будут сняты. Мы пьем кофе в моем кабинете незадолго до суда. Под подписку о невыезде ее все-таки отпустили.

— Но ты же понимаешь, что, как говорил герой фильма Глеб Жеглов, «наказания без вины не бывает». Я бы сам недрогнув­шей рукой расправлялся с теми, кто отравляет наших детей наркотиками.

В ответ на мои доводы, поверяя в подробностях свою скорб­ную историю, девушка произносит решающую фразу: «А как потом я буду с этим жить, предав любимого человека?» Кто возьмется быть судьей в подобных вопросах? И она не безвин­на, поскольку надо быть разборчивее в связях. И органы, ис­пользуя свои методы, должны пресечь деятельность наркоди­лера... Но в результате тяжелого внутреннего диалога молодой человек делает свой выбор и готов нести за него ответствен­ность.

Вторая история чуть менее драматична по последствиям, но на ту же тему конфликта ценностей.

С первого класса и все девять последующих лет они сидели за одной партой. О таких приятелях говорят: не разлей вода. Первый — мальчик из вполне благополучной интеллигентной семьи. Отец военный — он всегда внушал сыну святое отноше­ние к мужской дружбе, призывал к взаимовыручке в трудных обстоятельствах. Словом, воспитывал сына как настоящий пол­ковник. Второй — безотцовщина, мать и младшая сестра — ин­валиды.

После девятого класса их пути разошлись. Первый продол­жил обучение в лицее, а после окончания школы поступил в престижный университет. Второй, получив основное образова­ние, ушел в ПТУ. Надо было приобретать специальность, чтобы как-то кормить семью. Пути разошлись, но дружба не прерва­лась, напротив, окрепла благодаря тяжелым обстоятельствам. Второй участвовал в ограблении палатки и попал на зону. Пер­вый, будучи студентом дневного вуза, устроился на ночную ра­боту, чтобы материально поддерживать мать и сестру попавше­го в беду друга!

Однажды оттуда пришло отчаянное письмо. Приятель умо­лял купить и переправить на зону наркотик. Без этого паханы не дадут ему жизни. А чтобы «не всучили липу», просил обязатель­но попробовать товар на язык. Во имя святой дружбы первая часть поручения была выполнена. Но парня повело, и он был немедленно задержан в ближайшем подземном переходе...

Я благодарен следователю, который, внимательно выслушав предысторию, не стал возбуждать уголовного дела. Сегодня де­ти этого порядком полысевшего фигуранта преступления учат­ся у нас в школе.

«Нам не дано предугадать…»

История, которую я собираюсь поведать читателю, строго го­воря, выходит за рамки педагогической ситуации. Ситуация— это, как правило, конкретное обстоятельство, событие в жизни ребенка. Подчас непростое, неоднозначное, заставляющее пе­дагога принимать быстрое решение, предварительно, в сжатые сроки, обдумав его возможные последствия. Здесь же речь пой­дет о неожиданной связи двух событий, дистанция между кото­рыми более десяти лет. 

Бывают в жизни странные пересечения, такие, что, если бы кто-нибудь посторонний поведал мне о них, я бы точно не пове­рил и, скептически улыбнувшись, сказал: «Ну, прямо как в ро­мане». Тем не менее все, что будет рассказано дальше, — чис­тая правда, и тому есть документальное подтверждение и сви­детели, а точнее, к счастью, живой свидетель, узнаваемый и признаваемый сегодня всей страной. Но обо всем по порядку.

Первое событие — школьный спектакль. Обычное дело. Ни одна уважающая себя школа не живет без самодеятельного детского театрального коллектива. Наша — не исключение. Нет нужды доказывать, какую благотворную роль на юношество оказывает участие в школьных спектаклях: снимает комплексы и поднимает самооценку, позволяет по-настоящему почувство­вать магию слова, пропустить через сердце текст, иначе его не донесешь до зрителя, получить отзвук в зрительном зале и т. д.

В 1985 году на подмостках школьной сцены мы поставили инсценировку повести А. И. Приставкина «Ночевала тучка зо­лотая» о судьбе мальчиков-близнецов, по воле отца народов оказавшихся в 1944 году вместе с детским домом в Чечне, откуда к тому времени были только что депортированы коренные жители. Пронзительная история, повествующая об общей тра­гедии русских и чеченцев. Когда появилась книга, люди читали ее в буквальном смысле с полотенцем на плече, утирая слезы.

Я написал сценарий, и началась подготовка спектакля, кото­рая длилась целый год. Повесть автобиографическая. Писатель не отказал во встрече. С пристрастием расспрашивали мы Анатолия Игнатовича Приставкина о мельчайших подробностях быта беспризорников тех лет. Он сам — один из тех пацанов, кто попал в тот страшный переплет. Старшеклассники попроси­ли его пропеть блатные песни сороковых годов. А как иначе воссоздать на сцене подлинную атмосферу той далекой эпохи? Кинорежиссер Саламбек Мамилов помогал юным актерам в ос­воении произношения чеченских слов...

На одном дыхании в абсолютной тишине три часа без пере­рыва шел тот памятный спектакль. В самом финале, когда на фоне печальной чеченской мелодии зазвучали колокола право­славных церквей, а автор повести поднялся на сцену, зал отбла­годарил актеров шквалом аплодисментов. Среди участников спектакля, вышедших на поклоны к зрителю, был и яркий, та­лантливый мальчик Сережа Брилев. Сегодня он звезда, попу­лярный телеведущий программы «Пятая студия». Спектакль стал событием не только школы. Как-никак — первая в истории театральная инсценировка знаменитой повести. Он даже удос­тоился доброй рецензии в центральной печати. А в зале При­ставкина, что был открыт в Грозном, вывесили большие фото­графии, запечатлевшие наиболее яркие мизансцены нашей по­становки.

Как часто приходится употреблять сакраментальную фразу «Прошли годы». Но что поделать, если это действительно так. Начался кошмар первой чеченской войны. Выпускник школы Сережа Брилев стал постоянным корреспондентом «Вестей» в горячей точке. Однажды боевики захватили съемочную группу. Но кто-то из них узнал Сергея по фотографиям спектакля. Трудно поверить, но журналистов отпустили. Давний школьный спектакль спас ему жизнь. Сам Сергей рассказал об этом случае в интервью журналу «Карьера».

Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется, — И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать...

Хрестоматийные, известные каждому школьнику стихи Фе­дора Ивановича Тютчева. Но жизнь вновь и вновь наполняет че­канные поэтические формулы вполне реальным содержанием.

Благодарность вместо выговора

В одной из соседних школ произошло несчастье, от которого сегодня не застраховано ни одно учебное заведение. Девоч­ки-семиклассницы после занятий отправились на квартиру од­ной из подруг. В разгар рабочего дня родителей, естественно, не было дома. Там они решили понюхать некое вещество, кото­рое, по словам более «опытных» подростков, вызывало «кайф». Одной из девочек сразу же стало плохо, и она потеряла созна­ние. Испугавшись, подруги вытащили ее из квартиры на воздух, на аварийную лестницу дома, но девушка не приходила в со­знание. Растерявшись, они струсили и разбежались. В результа­те, пролежав без помощи несколько часов на черной лестнице, девочка скончалась.

Каковы педагогические выводы из этой трагедии? Профи­лактикой алкоголизма, наркомании и токсикомании вынуждена по необходимости заниматься каждая школа. За детей сегодня страшно. Вместе с тем опытные педагоги отдают себе отчет в том, что организованные наилучшим образом лекции, просмот­ры фильмов и беседы не гарантируют от эксцессов, в том числе и с трагическими последствиями. Последствия эти часто возни­кают не столько в результате алкогольной или иной интоксика­ции, сколько вследствие неадекватной реакции подростков на нештатную ситуацию, в которую они попадают. Страх наказа­ния зачастую оказывается сильнее стремления оказать помощь товарищу, попавшему в беду.

«На ковре» у директора стайка подростков. Понурив голо­вы, они ожидают разноса и неизбежных репрессий, поскольку вчера по полной программе отпраздновали день рождения од­ноклассницы. В школе для этого есть все условия: уютное кафе с баром, именно кафе, а не столовая (пресловутая точка обще­пита). Там современный дизайн, боковое освещение, музыка — одним словом, все условия для культурного отдыха. Но школь­ное кафе обладает одним неустранимым недостатком: там от­сутствует спиртное. Компенсируя этот изъян школьного серви­са, подростки решили продолжить банкет на черной лестнице одного из близлежащих домов. Как водится, быстро нашелся взрослый «доброхот», который по просьбе девятиклассников купил им две бутылки водки. Водка — она, конечно, символ взрослости в отечестве нашем, но без привычки ее в себя не вольешь. Поэтому для облегчения первого в жизни приобще­ния к нашему неофициальному национальному символу на вполне законных основаниях подростки приобрели в магазине большое количество газированной пепси, чем и предопредели­ли дальнейшее неизбежное развитие событий.

Первой отключилась виновница торжества. Никакие попыт­ки привести девушку в чувство результатов не дали. К счастью, на сей раз разбежались не все. С ней остался парень, который и вызвал «скорую помощь», сопроводив пострадавшую до боль­ницы, где и был составлен положенный в таких случаях прото­кол. Так о произошедшем инциденте стало известно в школе. Формально попались двое. Проще всего прижать парня и под тяжестью неопровержимых улик заставить его назвать осталь­ных участников попойки. Но делать этого категорически нельзя, поскольку такими методами дознания мы неизбежно сформи­руем омерзительный опыт предательства. А молодой человек, которому одному из всех хватило мужества не бросить подругу в беде, получит наглядное подтверждение тому, что проявлен­ное благородство всегда выходит боком, ибо в конечном итоге за него приходится платить низостью.

Применяю административный ресурс: испытанное в подоб­ных случаях средство — директорский шантаж. Через классного руководителя передаю учащимся, что в случае неявки с повин­ной всех участников второго отделения банкета их однокласс­ник будет немедленно исключен из школы. Теперь они уже во второй раз поставлены перед моральным выбором: спасать свою шкуру или выручать друга. В первом случае подростки сплоховали, разбежавшись в панике, они, по сути дела, предали друзей. Тем более необходимо предоставить им шанс набрать­ся мужества и, переступив через страх наказания, восстановить уважение к себе. Это исключительно важно, ибо человек, ли­шенный самоуважения, становится легким объектом для мани­пуляции со стороны порочных сверстников, преступных сооб­ществ и даже государства. Именно так тоталитарные режимы строили свою психологическую атаку, направленную прежде всего на подавление самоуважения личности. Стоит один раз подписать подлое коллективное письмо, проголосовать на со­брании, осуждающем невинного коллегу, перейти на другую сторону улицы, завидев дочь арестованного товарища, и дамба порядочности прорвана, человек, прошедший через предатель­ство, готов и в дальнейшем идти по пути измен. Первый шаг на этой гибельной дороге — измена самому себе.

Я не ошибся в ребятах, ультиматум возымел действие (уже маленькая педагогическая победа): компания злоумышленни­ков явилась с повинной в полном составе. К слову сказать, та­кой результат совсем не был предрешен. Вполне возможна си­туация, когда подростки могли занять иную позицию: «Черт с ними, попавшимися по собственной глупости, а мы подстав­ляться не собираемся. Каждый сам отвечает за себя». Вероятно, на их окончательное решение повлияла врожденная порядоч­ность (такая бывает) и авторитет «шефа», своими предшест­вующими действиями в сходных ситуациях доказавшего, что он исповедует принцип: «повинную голову меч не сечет». Как бы то ни было, все участники этой истории предстали перед дирек­тором, который обязан провести с ними «разъяснительную ра­боту».

С чего начать? С прописных истин о вреде алкоголя для не­окрепшего юношеского организма? Едва ли они не слышали об этом раньше. Тем более что передо мной медицинский класс, ребята, избравшие своей будущей профессией медицину и по­тому получающие углубленные знания по химии и биологии. Однако ни профессиональная ориентация, ни будущая гуман­ная профессия сами по себе не избавляют от известного поро­ка. Приятель, известный хирург, признался как-то, что после пя­ти операций в день обычно снимает стресс известным дедов­ским способом. «Поэтому средняя продолжительность жизни людей нашей профессии сорок пять лет», — печально констати­ровал он, затянувшись крепкой сигаретой.

Начинаю с откровенных издевательств. В ход пускаются иро­ния, сарказм, язвительность: «Смешивать водку с газирован­ным напитком — на это способны только идиоты. И это учащие­ся медицинского (элитного!) класса, которые, как выясняется, не имеют элементарных представлений о процессах всасыва­ния в кровь спиртов. Позор! На что я, директор, трачу силы и средства?» Опускаю продолжение язвительных вариаций на ту же тему интеллектуального недоразвития медицинской элиты школы. Здесь необходим некоторый педагогический коммента­рий.

На первый взгляд, складывается парадоксальная ситуация, которая с позиции человека, не искушенного в подростковой психологии, выглядит по меньшей мере странно. Вместо того чтобы каленым железом выжигать само стремление молодых людей к спиртному, убеленный сединами директор упрекает их в неправильной технологии его употребления. Но, во-первых, именно такую реакцию взрослых людей подростки и ожидают, а следовательно, заранее готовы к ней психологически. Вслед за мной те же набившие оскомину банальности дома, разумеется, повторит каждый из отцов провинившихся подростков. (Они здесь же и пока молчаливо присутствуют при «разборе поле­тов».) А во-вторых, нетрудно предвидеть тот скепсис, с которым они отнесутся к нашим не вполне искренним антиалкогольным инвективам. Положим, директора школы в домашней обста­новке они не наблюдают, но родной отец, который при каждом семейном торжестве, как водится, поднимет чарку-другую с гостями, а в кабинете директора обрушивает на сына правед­ный гнев, выглядит малоубедительно.

Поворот разговора на технологию пития для подростков неожидан и поэтому взламывает подготовленную психологиче­скую защиту, а саркастические упреки в интеллектуальной ущербности бьют по самолюбию больнее, чем общие правиль­ные слова. Действительно, обидно дожить аж до четырнадцати лет и не знать элементарных вещей. И наконец, в неожиданном для подростков повороте разговора заложена еще одна педаго­гическая хитрость. Нет ни малейшего сомнения в том, что про­исходящее в директорском кабинете быстро станет достоянием гласности и будет обсуждаться в молодежных компаниях: что говорил шеф, за что ругал, какие меры принял. Отбросим хан­жество и признаем тот неоспоримый факт, что в отечестве на­шем любой подросток рано или поздно попробует запретный напиток. Не секрет, что приобщение к спиртному у нас является своеобразным обрядом инициации: символическим переходом во взрослое состояние, а первая провокация на эту тему обыч­но звучит так: «Пей! Ты что не мужик?» Пусть даже из всего раз­носа запомнится и будет передано остальным, ожидающим окончания этой истории, одно: взрослые мужики водку с пепси не смешивают. Уже бед будет меньше. Тем более что без соот­ветствующей привычки невозможно влить в себя большое ко­личество горькой жидкости, не подсластив пилюлю. Назвался взрослым — не тянись за сладкой газировкой.

Тем временем разговор переходит в иную плоскость. Иро­ническая тональность сменяется праведным гневом, направ­ленным в самое уязвимое место этой компании. На данной ста­дии «разбора полетов» приходится до отказа нажимать педаль газа. «Вы выбрали профессию врача, предполагающую клятву Гиппократа. Как же так случилось, что большинство из вас бро­сило беспомощного человека? Но даже если бы вы избрали иное поприще, нет ничего более омерзительного, чем преда­тельство». Далее, не стесняясь, без скидки на возраст бью наот­машь. «Струсили. Чем рисковали? Максимум — исключением из школы. А на кон была поставлена человеческая жизнь. Таких людей на войне называют шкурниками». Отец одного из «геро­ев» этой истории — боевой офицер, прошедший горячие точки. Он здесь же, в кабинете, лицо его при этих словах наливается краской. По всему видно, что дома предстоит серьезный муж­ской разговор. Трусость и предательство, которым нет и не мо­жет быть оправдания, безусловно, со всех точек зрения цент­ральная точка разговора. И с прагматической позиции страхо­вания рисков. Вспомним трагическую историю гибели девочки из соседней школы. Но еще в большей степени она важна в кон­тексте современной жизни и истории. Тема предательства — центральная тема двадцатого века. Добавим к этому, что в под­ростковом возрасте на нее откликаются наиболее чутко. Между прочим, вскользь замечаю, что именно алкоголь искажает под­линно человеческие реакции на возникающие сложные жизнен­ные ситуации, открывая дорогу низменным инстинктам, кото­рые и предопределили в данном конкретном случае их панику и бегство. Иными словами, были бы трезвыми — повели себя по-другому.

Тут меня легко поймать на противоречии: не были бы пья­ными — не возникла бы сама эта ситуация. Что ж, если такая светлая мысль посетит их неокрепшие головы, она будет их собственным выводом, полученным на основе анализа гневной речи директора, у которого концы с концами не сходятся. Судя по тому, как они переглядываются между собой, прием срабо­тал. Я «подставился», продемонстрировав несовершенство ло­гического мышления, подростки получили удовлетворение от­того, что мыслят глубже шефа. Даже при «избиении «младен­цев» — способа воздействия, без которого, увы, не обходится и никогда не обойдется педагогика, необходимо оставлять в со­знании подростков спасительные островки, необходимые для сохранения чувства самоуважения личности. С человеком опущенным, плюнувшим на себя почти бессмысленно вести воспи­тательную работу. Унижение достоинства, а именно этим, если отбросить изощренную педагогическую эквилибристику, я в дан­ный момент занимаюсь, вскрывая низость их поведения, назы­вая вещи своими именами, — оружие обоюдоострое, перебор­щить с его применением опасно.

Первый спасительный пас, посланный подросткам, уже при­нят. Наступает время второго, после которого пора выруливать на меры наказания. Говорю о том, что, несмотря на тяжесть со­деянного, безмерно рад, что у них хватило мужества добро­вольно прийти к директору, не совершив тем самым второго предательства. Этим поступком и предопределяется мера на­казания. Учитывая двойной непрофессионализм, проявленный будущими медиками (незнание процессов усвоения спиртов организмом и неоказание помощи больному), со всех на полго­да снимается статус лицеиста с правом последующего восста­новления. Всем, кроме одного, доставившего девушку в боль­ницу, объявляется выговор, а ему — устная благодарность за адекватные действия в сложившейся ситуации. Почему устная? Об этом спустя час, с ним наедине. От классного руководителя знаю, что он влюблен в эту девушку. Поэтому, естественно, и не бросил ее в беде. Неизвестно, как парень повел бы себя, ока­жись на ее месте безразличный ему человек. Собственно гово­ря, вся беседа с ним состоит из одного вопроса, на который он не обязан давать ответ: «Надеюсь, ты понимаешь, что оказы­вать помощь человеку, попавшему в беду, необходимо вне за­висимости от сложившихся с ним личных отношений?» На том и расстаемся.

В промежутке между коллективной промывкой мозгов и бе­седой с «последним героем» произвожу «разбор полетов» с ро­дителями. До сих пор они довольствовались ролью молчаливых статистов на моноспектакле директора. Объясняю, почему ни­кому из них не предоставил слово. Во-первых, коллективный напор взрослых спровоцировал бы групповое сплочение под­ростков по возрастному признаку: они (устаревшие и нудные) и мы (молодые, откликнувшиеся на рекламный призыв «возьми от жизни все»). Во-вторых, нескоординированные действия воз­мущенных и шокированных поведением собственных детей ро­дителей свели бы разговор к выяснению второстепенных под­робностей: кто и сколько выпил, ушел до обморока девушки или после и т. п. Естественно, что каждого из собравшихся пап и мам в первую очередь интересует поведение собственного ре­бенка. Здесь действительно важны детали, но их выяснение и обсуждение — предмет домашнего разговора, о котором мы и уславливаемся. Его стилистика и тональность предопределяют­ся спецификой каждой семьи, ее конфигурацией (полная семья или ребенка воспитывает одна мать), профессией и индивиду­альным жизненным опытом родителей. По-своему свой разго­вор с сыном построит боевой офицер, прошедший горячие точ­ки, и совсем по-другому одинокая мать, врач «скорой помо­щи». Все необходимые зацепки (предпосылки) для этого у них имеются.

После ухода родителей думаю о том, что, какие бы изощ­ренные педагогические ходы мы ни изобретали, окончательное решение проблемы при наших вековых традициях пития невоз­можно. Если верить летописцу, то вопрос «пить или не пить?» не в последнюю очередь повлиял даже на выбор вероисповеда­ния. Уже совсем в другую эпоху, Горбачева — Лигачева, могу­чее государство со всем его административным ресурсом не справилось с поставленной задачей отучения населения от злоупотребления спиртным. Что в таких условиях может шко­ла? В корне переломить ситуацию не удастся, но это совсем не

означает, что в каждом конкретном случае следует опускать руки. Сколько их было и сколько еще будет — подобных слу­чаев...

Ровно два месяца спустя у меня в кабинете отец, бывший выпускник, и сын-восьмиклассник. Сын «отличился» на кани­кулах, о чем повествует в своеобразном документе, который привожу с некоторыми сокращениями, изменив имя и фами­лию автора.

Документ чести от Иванова Сергея

04.11.06 вместе с классом я поехал на экскурсию в Нов­город. Приехав на место, мы с ребятами (втроем) скинулись по 100 рублей и попросили ближайшего прохожего купить нам одну бутылку водки. Потом мы купили колу и в один­надцать часов вечера открыли бутылку. Я выпил больше всех, и, что было с 11 вечера до 6.40 утра, я не помню. Заби­рал из больницы меня отец, и мы благополучно вернулись домой.

Прервем на время изложение парнем событий. Нетрудно догадаться, что было в том временном промежутке, когда он отключился: шок классного руководителя, вызов «скорой помо­щи», ночной звонок отцу, который, естественно, бросив все, на утро примчался в другой город. Досталось всем.

Обращает на себя внимание типичность ситуации: взрослый доброхот, покупающий водку мальчишкам, кола — словом, классика.

В разговоре с парнем есть за что зацепиться: он любит и без­мерно уважает отца. Поэтому накануне визита отца в школу сознательно давлю на больную мозоль мальчика: не жалея красок, живописую, со слов классного руководителя, испуг и смущение отца, вынужденного многократно извиняться за обормота-сына. Центральная тема — честь семьи, которую он запятнал. В результате этой беседы родился «Документ чести», в котором парень подробно излагает события, анализирует их и дает «обещание и мужское слово, что подобных случаев не повто­рится». Не скрою, что сознательно натолкнул его на мысль в письменной форме сформулировать выводы из происшедшего. И теперь они вместе с отцом положили мне на стол продукт еще одной бессонной ночи. Но игру нужно доиграть до конца.

Обращаясь к подростку, замечаю: «Твой отец таким не был, он один из тех, кем гордится школа». При этих словах лицо па­пы, моего бывшего ученика, покрывается пятнами. Мы-то с ним знаем, что сказанное отвечает действительности только отчас­ти. Добросовестный ученик, блистательный актер школьной те­атральной студии, ныне успешный руководитель крупной фир­мы, он хорошо помнит, как много лет назад со своими друзь­ями подставил директора под выговор.

Начало восьмидесятых. Недавно умер В. Высоцкий. Мы со старшеклассниками решаем сделать спектакль, посвященный его памяти. На представление собралась чуть ли не вся Москва, приехала мама Владимира Семеновича, его дети и жена. В те годы такой вечер был вызовом властям, замалчивавшим твор­чество опального поэта. Нужно отдать должное юным актерам, играли они блистательно. Зал стоя аплодировал их честной ра­боте. Но после спектакля группа его участников решила отме­тить успех традиционным российским способом: купили спирт­ное и расположились на опушке леса напротив родной школы. Там их и прихватила милиция. Компетентные органы сразу от­метили связь между сомнительным, с их точки зрения, спектак­лем и его аморальными последствиями. А директор школы, проявивший политическую близорукость, посмевший возвести алкоголика Высоцкого в ранг национального поэта, получил строгий выговор, что по тем временам было милостью, ибо пер­воначально вопрос стоял об отстранении от должности. Этот выговор стал для меня бесценным педагогическим инструмен­том антиалкогольного воспитания. Я бросил его им в лицо, за­явив, что такие предатели недостойны даже моего наказания. Достаточно того, что наказание за их художества понес сам ди­ректор, он же по совместительству режиссер спектакля.

Месяц после этой истории я не разговаривал ни с одним из них, не подавал руки при встрече. А затем... А затем началась подготовка к новому спектаклю, и, когда они робко просочи­лись в мой кабинет, почувствовав, о чем пойдет речь, я ответил на их немой вопрос строкой из песни В. Высоцкого «Дорожная история»: «Я зла не помню — я опять его возьму».

Спустя годы с полысевшим героем той истории обсуждаем безобразное поведение его сына.

Всегда ли стоит беречь их психику?

Трагедия смерти. Оберегать ли ребенка от прямого столкнове­ния с ней, щадя его еще не окрепшую психику, или, напротив, ничего не утаивая, уже в раннем возрасте обнажить перед ним финал человеческого существования? Разумеется, общих ре­цептов здесь нет. Все зависит от того, что это за ребенок, каковы особенности его психики и душевной организации. И все-таки от поставленного вопроса не уйти, прежде всего потому, что жизнь порой не оставляет времени на раздумья, а жестко ставит перед обозначенной дилеммой.

В воскресенье погиб второклассник. Мальчик перебегал ши­рокий проспект и попал под колеса проходящей машины. Несчастные родители обратились ко мне с просьбой разрешить подвести гроб к школе, для того чтобы его друзья-одноклассни­ки могли попрощаться с товарищем. В таких просьбах не отка­зывают. Но я слишком хорошо понимал, какой неоднозначный резонанс это решение вызовет среди родителей второклассни­ков. И не ошибся. Посыпались звонки. Часть родителей вырази­ла возмущение необдуманными действиями директора, кото­рые могут привести к психологической травме их детей. Другие папы и мамы, напротив, считали это решение единственно пра­вильным, ибо дети имеют право и обязаны достойно проводить своего товарища в последний путь. Кое-кто не погнушался, обойдя директора, обратиться прямо в вышестоящие инстан­ции с жалобой на самоуправство администрации школы, нару­шающей плавное течение образовательного процесса. Словом, ситуация выплеснулась за пределы школы и была поставлена под контроль. К чести родителей, большинство из них было на моей стороне. Но такие вопросы не решаются голосованием. Суть принятого решения была такова. Прощание произойдет в назначенный день и час. Но те родители, которые считают про­цедуру прощания травмирующей для своих детей, могут в этот день не пускать ребенка в школу. О чем по телефону их накану­не предупредил классный руководитель. На церемонию проща­ния не пришло всего пятеро детей.

Позже мысленно я не раз возвращался к этой истории. Ничуть не осуждаю тех родителей, которые заняли по отношению к сво­им детям охранительную позицию. Бог им судья. У меня просто другой личный опыт. Я рано, в шесть лет, потерял отца и благода­рен маме за то, что она взяла меня на его похороны. Высококва­лифицированного рабочего, слесаря-лекальщика восьмого раз­ряда, хоронил весь завод. На траурном митинге присутствовали сотни людей. Будучи шестилетним ребенком, я, разумеется, был не в состоянии уяснить себе смысл произносимых тогда речей. Но чувство уважения к отцу, к его рабочим заслугам, о которых гово­рили и директор завода, и инженеры (мама-учительница даже в такой ситуации объяснила ребенку, кто они такие), возникло и в том нежном возрасте и сохранилось на всю жизнь.

Но если по отношению к маленьким детям вопрос о том, бе­речь до поры их психику или открывать все, как есть, все-таки остается открытым, то в подростковом и юношеском возрасте ответ однозначен. Никаких поблажек. Растущий человек дол­жен готовиться к мужественному принятию жизни во всех, даже самых трагических, ее проявлениях.

В подростковом возрасте впервые пронзает мысль о конеч­ности человеческого существования. Переживается она остро и болезненно, но вне осознания неотвратимости конца невоз­можна постановка вопроса о смысле человеческой жизни. Культ наслаждения, повсеместно навязываемый сегодня юношеству, сформулированный в рекламе «Возьми от жизни все», обезору­живает человека даже перед лицом мелких неприятностей, не говоря уже о подлинных трагедиях.

Часто, слишком часто в последние десятилетия мне прихо­дилось хоронить своих выпускников. Первый золотой медалист школы Игорь Адамов погиб в Афганистане в 1985 году. Блестя­щий знаток восточных языков, он студентом четвертого курса МГУ был послан переводчиком при советском военном совет­нике. В школьном музее установлен его бюст. С тех пор многое изменилось, и мы живем уже в другой стране. За эти годы кар­динально поменялись оценки той войны: от выполнения интер­национального долга до международной авантюры. Но чем ви­новат молодой человек мирной профессии, до конца выпол­нивший свой долг? Даже в условиях перегрузки школы и катастрофической нехватки учебных помещений мы не демон­тировали музей, хотя был период, когда мода на них прошла.

После гибели юноши его родители уехали на родину в Бело­руссию, где и похоронили сына. Будучи уже немолодой женщи­ной, его мама нашла в себе силы родить второго ребенка. А два года назад раздался звонок из Минска: «Евгений Александро­вич, я хочу привезти к вам Илюшу, показать ему место, где по­мнят его старшего брата, которого он никогда не видел. Илюше уже восемнадцать лет».

По милости судьбы

Природа щедро одарила Максима Ж. Его блестящие способ­ности к иностранным языкам дополнялись природным артис­тизмом и врожденной музыкальностью. Вдобавок он писал вполне приличные стихи. Грех было не использовать его воз­можности в нашей театральной студии. Родители? Обычная со­ветская семья времен начала перестройки: отец — военный, мать — директор одной из соседних школ, педагог старой за­калки. Она, решительным шагом войдя в мой кабинет, потре­бовала запретить посещение ее сыном театральной студии.

— Он у меня впечатлительный мальчик. По ночам во сне вы­крикивает ваше имя, бормочет обрывки ролей и тексты песен.

— У нас добровольный принцип работы в творческих кол­лективах. Так сказать, свободный вход и выход. Если парню тя­жело даются репетиции, он спокойно может оставить это дело. Никто его не осудит.

— Ну, он-то как раз горит этим делом сомнительной идео­логической ориентации, — она выразительно посмотрела на меня и с явным нажимом резюмировала: — Именно вы должны запретить ему посещать ваши, как бы это помягче сказать, диссидентские репетиции. Не забывайте, мальчик идет на медаль, ему поступать в МГУ, писать сочинение, которое могут прове­рять люди других взглядов. Не надо морочить ему голову.

— Не считаю себя вправе запретить взрослому человеку за­ниматься тем, чем он хочет.

Тогда мы не договорились, а между тем наступали новые времена. На дворе уже был 1985 год. Несмотря на опасения матери, юноша окончил школу с медалью, блестяще поступил в МГУ на сложнейший факультет восточных языков. Через год в свет вышел его первый поэтический сборник, и он был принят в молодежную секцию Союза писателей. Для полноты картины добавлю, что парень успел сняться в эпизодической роли в фильме «Наш бронепоезд». Словом, его жизнь заладилась сра­зу во всех направлениях. И я искренне радовался тому, как ин­тенсивно взрастают зерна, брошенные школой.

Беда пришла с неожиданной стороны. На пороге кабинета та же, еще недавно суровая, мать. Но сейчас это совсем другой че­ловек. Волосы растрепаны, глаза переполняют слезы, дрожит.

— Что случилось?

— Сын попал в беду. Он арестован. Помогите, на вас вся надежда!

Постепенно из сбивчивого рассказа матери, которая перио­дически кляла перестройку, прорыв железного занавеса и тле­творное влияние Запада (эти три компонента, по ее мнению, и привели сына к трагедии), вырисовывалась относительно пол­ная картина.

Место действия Арбат. В начале перестройки он стал чем-то вроде московского Гайд-парка. Там витийствовали политиче­ские ораторы, собирались поклонники В. Цоя, выступали моло­дежные ансамбли. Здесь же наш герой пристроился петь под гитару свои, авторские, песни. Вокруг него неизменно собиралась толпа восторженных слушателей. Однажды в такой толпе оказалась семья американских туристов: папа, мама и красави­ца дочка. Юная американская леди первой подошла к нашему уличному барду и выразила восхищение. Как помните, у парня не было проблемы с иностранным языком. Завязалась беседа, они начали встречаться. Короче, он влюбился. Позже, в разго­воре со мной, он так определил свое состояние: «Я сам себе за­видовал!» Но подошел к концу срок пребывания в стране этой американской семьи. Они уехали, но любовь, как известно, не знает границ. Теперь она изливалась в письмах. Зная о литера­турном таланте нашего героя и его больших способностях к языкам, легко представить себе, как читались за океаном эти послания. Девушка ответила взаимностью и в ответных письмах умоляла его приехать к ним в Америку.

Легко сказать — приехать. А где взять деньги на билет? И па­рень решил немедленно заняться бизнесом, здесь же, не отходя от Арбата. Он подрядился продавать иностранцам матрешки за доллары. Но уголовная статья о валютных операциях, предус­матривавшая строгие наказания, вплоть до высшей меры, тогда еще не была отменена. Она исчезнет из Уголовного кодекса ровно через полгода после описываемых событий.

Парень успел продать всего две матрешки, стоимостью по двадцать долларов каждая, тут же был задержан милицией и препровожден в соседнее отделение. Вот судьба: буквально в течение одного месяца стать членом молодежной секции Союза писателей, увидеть фильм со своим участием, только что вышедший на экраны, и оказаться в кутузке.

Я посмотрел на часы. Стрелки показывали десять тридцать утра. Времени, для того чтобы вытащить парня, оставалось в обрез. Имея достаточный опыт взаимодействия с органами пра­вопорядка, зная их традиционный стиль работы, я понимал, что решение о привлечении к уголовной ответственности на основании составленного протокола будет приниматься не ранее двенадцати часов. Но и не позднее.

Проконсультировавшись по телефону с выпускниками-юрис­тами (что бы я без них делал?!), я ринулся к месту содержания арестанта. В кармане у меня уже была развернутая характерис­тика личности подозреваемого с подробным описанием всех его несомненных достоинств и творческих достижений. А также ходатайство о взятии его на поруки и передаче дела в това­рищеский суд. Этот хитроумный ход мне подсказали юристы. Сегодня даже пожилые люди с трудом припомнят о сущест­вовании этого сугубо общественного органа правосудия. Ро­дился он в начале шестидесятых годов прошлого века при Н. С. Хрущеве. Страна семимильными шагами шла к коммуниз­му, а при коммунизме, как следует из марксистско-ленинской теории, государство должно отмереть. Его функции, в том чис­ле и судебные, постепенно должны перейти к общественным организациям. Тогда-то и были созданы товарищеские суды: по месту жительства в ЖЭКах, в клубах и на производствах. Рас­сматривали они преимущественно незначительные правонару­шения: мелкое хулиганство, бытовые ссоры, недостойное пове­дение в пьяном виде и т. п. Максимальная мера наказания, на которую они имели право: штраф и общественное порицание. По мере того как развеивалась иллюзия о быстром построении коммунизма, они постепенно прекращали свою некогда актив­ную деятельность. А к середине восьмидесятых годов их попро­сту не существовало в природе. Но в действовавшем тогда Уго­ловном кодексе возможность апелляции к ним сохранилась. Учитывая незначительную сумму незаконной сделки (сорок долларов), за это можно было зацепиться.

Перед тем как войти в кабинет начальника милиции, я для солидности нацепил на грудь все имеющиеся знаки отличия и правительственные награды. Надо же, пригодились! А я-то долгие годы с легкой руки ироничной актрисы Ф. Раневской считал их всего лишь похоронными принадлежностями. Начальник ока­зался на удивление милым, внимательным человеком.

«Я знал его еще ребенком...» Так, в стиле дореволюционной писательницы Чарской начал я повесть о детстве, отрочестве и юности героя. Не забыл упомянуть о его многообразных даро­ваниях, с выражением цитировал наиболее удачные стихи, со­слался на только что вышедший на экраны фильм, в лицах опи­сал романтическую историю первой любви, которая толкнула парня на преступление закона. Закончил леденящим душу про­гнозом: «Человек с такой тонкой нервной организацией в сло­жившейся ситуации может дойти до суицида. И нам с вами при­дется за это отвечать». Мое красноречие, видимо, возымело действие. Начальник, осторожно заметив, что не все вопросы находятся в его прямой компетенции, согласился отпустить парня под подписку о невыезде, предварительно подшив в де­ло все заготовленные мной ходатайства и характеристики.

В ту ночь он ночевал у меня дома. Об этом попросила меня его мать, которая в такой ситуации уже перестала опасаться мое­го тлетворного влияния на ребенка. Напротив, она сказала, что ей будет спокойнее, если ее сын, в тревожном ожидании реше­ния своей дальнейшей судьбы, проведет ночь с человеком, кото­рому он бесконечно доверяет. Так неожиданно я удостоился признания своих профессиональных заслуг от коллеги по цеху.

Мы проговорили с ним до утра. В какой-то момент, стремясь отвлечь парня от мрачных мыслей, я пошутил: «А чем, собст­венно говоря, ты так расстроен. Ты же поэт, а настоящий поэт в России обязательно должен посидеть в тюрьме. Зато после от­сидки появится замечательный цикл стихов». Глаза его немед­ленно наполнились слезами, и я понял, что шутка не прошла.

Судьба была к нему милостива, парень остался на свободе. Ровно через неделю после его счастливого избавления, проходя по Арбату к расположенному неподалеку комитету по обра­зованию, я увидел его с гитарой, распевающим свои новые пес­ни. Благодарные поклонники бросали деньги в шапку. Слава богу, на этот раз в российской валюте. Увидев меня в толпе, он смутился и прервал выступление. Я поманил его пальцем. Он подошел, опустив голову. «Много заработал? Теперь заби­рай деньги и отправляйся в ближайший магазин. Там купишь самые лучшие духи для женщины юриста, чьим советом мы вос­пользовались. Диктую ее телефон и адрес. И чтобы я тебя здесь больше не видел!»

Он не сдержал обещания, заработал деньги и все-таки уехал к своей возлюбленной за океан. Там поступил в универ­ситет на специальность синолога, получил приличную стипен­дию. Но на этом его одиссея не закончилась. Как это часто бы­вает, внезапно вспыхнувшее чувство со временем угасло. Мо­лодые люди расстались. Но судьба вновь повернулась лицом: к нему очень привязались родители девушки. Состоятельные люди, увидев его талант, оплатили обучение в оперной школе. И теперь он гастролирует по Европе. Ходят слухи, что его уже заметили в театре «Ла Скала».

«И милость к падшим призывал»

Воистину «Пушкин — наше все». Казалось бы, уже все грани его гениальности отмечены в бесчисленных исследованиях: Пушкин — поэт, Пушкин — драматург, Пушкин — прозаик, Пушкин — замечательный рисовальщик. Наконец, Пушкин — историк. Но, похоже, пока никто не решился отметить его бесценный вклад в теорию воспитания. В доказательство обращаю внимание на хрестоматийное стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал.

Поражает безупречная последовательность постановки вос­питательных задач, где на первом месте (как принято говорить сегодня — приоритетная задача) — пробуждение добрых чувств, без которых вожделенная воля тотчас срывается в свое­волие. На втором — прославление свободы, единственного до­стойного человека способа существования. И наконец, побуж­дение человека к деятельному добру, к заботе о тех, кому, в си­лу разных обстоятельств, во сто крат хуже, чем тебе. Недаром в знаменитом дореволюционном тихомировском букваре, вы­державшем 156 изданий, имелся специальный раздел: «Нище­та. Сиротство. Сострадание».

Данная триада (по сути, педагогическая формула), на мой взгляд, стоит томов исследований, посвященных проблеме целеполагания в области современного воспитания. Она не теря­ет актуальности сегодня, ибо что такое «жестокий век» Пушкина в сравнении с «веком-волкодавом» О. Мандельштама?! Впро­чем, у нас «что ни век — то век железный» (А. Кушнер).

Пробуждение добрых чувств посредством слова и образа — прерогатива искусства, затрагивающего прежде всего эмоцио­нальную сферу. Учитель в идеале тоже может воздействовать на ребенка словом (своим и чужим, когда транслирует образцы высокой культуры), но в его арсенале есть и иное, не менее сильное, проверенное средство: вовлечение растущего челове­ка в деятельное добро.

Ее привела к нам в школу мама, человек известный в мире искусства, одаренная артистическая натура, живущая напря­женной внутренней жизнью, настолько углубленная в экзистен­циальные проблемы творчества, что на внешние житейские ме­лочи ее явно не хватало. Среди мелочей — родная дочь, кото­рая «в семье своей родной казалась девочкой чужой».

— А чего ей, собственно говоря, не хватает? Почти каждый вечер она имеет возможность видеть и слышать таких людей, — далее следовал перечень имен, при одном упоминании кото­рых сразу возникала потребность встать и застыть в почтитель­ном молчании. — Мы ей даже учителя по индийской филосо­фии наняли. Согласитесь, все это должно развивать интеллект и обогащать душу.

Между тем как раз с душой у девушки-подростка было явно не в порядке. О чем свидетельствовал обритый наголо череп, выстриженные ресницы, категорический отказ посещать школу и попытка суицида. Про школу и суицид, нервно закурив, сооб­щила мама, попросив взять дочь под нашу опеку.

— А с чего вы решили, что в новую школу девушка полетит на крыльях?

— В наших кругах у вас хорошая репутация, говорят, что вы все можете, — польстила она директору.

— Без вашей помощи, а главное, безоговорочного доверия мы не справимся.

— Даю слово, — ее слишком быстрое согласие мало обна­деживало.

— В школу я вашу дочь не возьму.

- ?

— Готов зачислить ее в детский сад... На должность помощ­ника воспитателя. А там посмотрим.

Откровенно говоря, нестандартное решение возникло мгно­венно. Помог фильм Р. А. Быкова «Чучело». Там главная геро­иня обривает голову в знак протеста против прямого давления одноклассников. Но психологический прессинг не обязательно осуществляется в одиозных диких формах издевательств, ос­корблений и бойкота. Что должна была ощущать тонко чувст­вующая девушка в присутствии высоколобых интеллектуалов, наводнявших их дом, вслушиваясь в их изысканные беседы? Прежде всего чувство унижения. Почувствовать себя тупой в глазах любимых людей — что может быть больнее в подростко­вом возрасте? Так, сами того не ведая, именитые гости неук­лонно, из недели в неделю, понижали самооценку подростка. Что толку грызть гранит школьных знаний, если ты не отмечен печатью гениальности и все равно никогда не достигнешь тако­го уровня? Есть от чего прийти в отчаяние в пятнадцать лет. Мо­гут возразить, что маленький Пушкин воспитывался именно та­ким способом, впитывая разговоры в салоне дяди Василия Львовича. Но в том-то и дело, что Александр был отмечен пе­чатью гениальности и потому стремительно взрастал на этих дрожжах культуры, а девушка, напротив, закисала. Это ведь как в селекции: для одного цветка высокая концентрация удобре­ний благотворна, а для другого губительна.

Одного взгляда на девушку было достаточно, чтобы понять: в ближайшие полгода в школу ее не затащишь. Прежде ее необ­ходимо вывести из кризиса, подняв самооценку, для чего по­добрать ту среду, где она, во-первых, будет заведомо выше своего непосредственного окружения, а во-вторых, незамедли­тельно ощутит свою реальную значимость и незаменимость. Ра­бота с малышами в этом смысле — идеальная модель реабили­тации девушки с ее проблемами.

К чести мамы (а куда ей, собственно говоря, было деваться?), она согласилась с предложенным решением. Оставалось ула­дить технические подробности. Никакого юридического права брать на эту должность несовершеннолетнюю девушку и пла­тить ей зарплату я не имел. Поэтому с ее мамой мы вступили в сговор. Мать обязалась ежемесячно приносить мне в конвер­те причитающуюся дочери зарплату, которая затем выдавалась девушке под роспись в специально изготовленной, по сути дела фиктивной, ведомости.

Только спустя полгода мы повели речь с нашим новым со­трудником о необходимости продолжения образования. За это время отросли пышные волосы и длиннющие, загибающиеся кверху ресницы. В таком виде уже было не стыдно показать се­бя в любом учебном заведении. Но главное — у девушки дей­ствительно прорезался особый дар общения с маленькими детьми. Ей повезло, поскольку в то время наше дошкольное подразделение осваивало новые технологии развития малы­шей. Поэтому, наряду с выполнением своих рутинных обязан­ностей (мытье посуды и уборка в группе), помощнику воспита­теля приходилось помогать в изготовлении экспериментальных пособий (у девушки неожиданно обнаружились явные способ­ности к рисованию), а также ассистировать педагогам непо­средственно в ходе проведения занятий с детьми-дошкольни­ками. Упоительное это дело — попасть в творческую атмосфе­ру поиска. Затягивает. Поздно вечером, едва ли не последней уходила девушка с работы, валилась дома от усталости, не сильно вникая в дискуссии о проблемах постмодернизма и эк­зистенциальных основах творчества Камю и Сартра. Так девуш­ка впервые в жизни обрела свое дело и получила право на адек­ватную высокую самооценку, ежедневно подтверждаемую бла­годарностью коллег-педагогов.

Родителям, натурам артистическим, не составляло большо­го труда ежемесячно разыгрывать сцену радостного удовлет­ворения в момент получения от дочери честно заработанных денег. В довершение папа, театральный художник, втянулся в творческий процесс изготовления все тех же наглядных по­собий, по ночам обсуждая с дочерью педагогические аспек­ты изобразительного ряда. Разумеется, все детали взаимодей­ствия семьи со школой подробно обсуждались по телефону, но результаты данной педагогической режиссуры не заставили себя ждать. Спустя полгода девушка изъявила желание продол­жить обучение, но поставила жесткие условия: в вечерней школе с сохранением места работы. В вечерней так в вечерней. К этому времени девушке уже исполнилось шестнадцать лет, что позволяло по-настоящему оформить ее на работу.

Где она сейчас? Нетрудно догадаться: окончила вечернюю школу, получила педагогическое образование и работает с ВИЧ-инфицированными (!) малышами.

И вновь обращаюсь к пушкинской иерархии воспитательных задач культуры, исполнение которых ставил себе в главную за­слугу поэт. Их сегодня категорически отрицает высокомерный постмодернизм с его всепроницающей иронией и моральным релятивизмом. Что с того? Когда приходит беда, ирония не сни­мает боли. Так уж повелось от века: спасая других, спасаешь се­бя. Кто же в этой истории падшие: родители, в своем интеллек­туальном снобизме чуть было не потерявшие дочь, сама девоч­ка, едва не совершившая непоправимое, или, быть может, без вины виноватые ВИЧ-инфицированные малыши, с которыми ныне работает молодая женщина, с годами оценившая прояв­ленную к ней милость?

«Мне отмщенье, и Аз воздам

Замечательный польский педагог, врач и писатель Януш Корчак записал однажды в дневнике: «Я никому не желаю зла, я просто не знаю, как это делается». Его профессиональная и личная судьба не была безоблачной, а мученический конец — вместе с детьми в газовой камере — придает этим словам осо­бый вес. Изо всех сил, как заклинание, призываю их на помощь, когда встречаюсь с вопиющей несправедливостью, черной не­благодарностью, беспочвенными облыжными обвинениями. Столкновение с низостью каждый раз поднимает в душе черные чувства и мстительные мысли, и тогда на память приходит мо­литва старого доктора, запечатленная в поэме А. Галича:

Я старался сделать все, что мог,

Не просил судьбу ни разу: высвободи!

И скажу на самой смертной исповеди,

Если есть на свете детский Бог:

Все я, Боже, совершил сполна,

Где, в которой расписаться ведомости?

Об одном прошу: спаси от ненависти,

Мне не причитается она.

Замечу, почти все наиболее испепеляющие конфликты и ос­тавившие тяжелый, неприятный осадок на душе ситуации были связаны не с детьми, а с людьми вполне взрослыми и, как это ни покажется странным, не имели прямого, непосредственного от­ношения к школьным проблемам обучения и воспитания. Еще более поразительно то, что спустя некоторое время жизнь жестоко наказывала их или ставила в такое положение, когда при­ходилось расплачиваться за содеянное.

Случилась беда: у учителя в горах погиб взрослый сын-гор­нолыжник. Все хлопоты, неизбежные в таких скорбных случаях, взяла на себя школа. В те годы доставка «груза 200» с Кавказа еще не была налаженной процедурой. Единственный в сутки рейс, жесточайший дефицит авиабилетов, длинные хвосты в кассы — все это заставило обратиться за помощью к руководи­телю полетов аэропорта, администратору, облеченному исклю­чительными полномочиями. В такой трагической ситуации, ка­залось бы, можно было рассчитывать на его сочувствие и по­мощь. Но не тут-то было. Спокойно, деловито ознакомившись с ходатайством школы, глядя сквозь просителей (особый взгляд чиновника, вершителя человеческих судеб), большой началь­ник бесстрастно объяснил, что, в связи с большой сезонной за­грузкой авиарейсов, данная просьба невыполнима, и предло­жил встать в общую очередь, завершив свой отказ сентенцией из неписаного кодекса административной морали: «порядок одинаков для всех».

Спустя всего полгода, в полной парадной авиационной фор­ме, не подозревая, к кому пришел, он появился на пороге каби­нета директора школы. Вальяжные манеры уверенного в себе человека, бутылка дорогого импортного коньяка (для первого знакомства) — все эти внешние аксессуары поведения призва­ны были расположить к удовлетворению его просьбы. Немед­ленно, взяв быка за рога, по-деловому изложил суть проблемы. Выяснилось, что он живет недалеко, в соседнем квартале, кото­рый не относится к микрорайону нашей школы. Сына в букваль­ном смысле, со слов отца, «затерроризировали» в его школе, предъявляя к нему необоснованные требования. Суть просьбы: перевести мальчика к нам.

Легко вообразив себе вызывающее поведение избалованно­го отпрыска столь могущественного по тем временам отца, я намекнул.

— А ведь мы знакомы.

— Где, при каких обстоятельствах? Пришлось напомнить те обстоятельства.

— Конечно, где же вам запомнить одного из бесчисленных просителей? Но мы, педагоги, запомнили вас на всю жизнь!

Маска непробиваемой уверенности мгновенно слетела с ли­ца просителя, сменившись растерянностью, переходящей в яв­ный испуг.

— Как вы думаете, с каким настроением учителя будут учить мальчика, чей отец отказал им в таких обстоятельствах? Смогут ли они объективно к нему относиться? Кроме того, дом, в ко­тором вы проживаете, формально не относится к микрорай­ону нашей школы, а порядок одинаков для всех, — не без удо­вольствия завершил я этот разговор, отчетливо осознавая в тот момент, насколько не дорос до максимы: возлюби врагов своих.

Я не лукавил, предвидя неизбежные последствия перевода сына, который, разумеется, за отца не в ответе, в нашу школу. Педагоги — живые люди со своими человеческими реакциями, на которые имеют полное право. Кроме того, не стоило упус­кать редкую возможность дать жизненный урок папе. Возмож­но, что эта история как-то очеловечит и его. Одним словом, это была не та ситуация, когда следовало проявлять ангельскую терпимость и безграничное великодушие.

Вторая история относится уже к новейшей эпохе, отражая ее нравственный климат и накал политических страстей. Как тут опять не вспомнить мудрого Я. Корчака, заметившего, что «школа стоит не на Луне». Руководитель школы — фигура общественная. Не случайно встарь людей, занимавших этот пост, причисляли к столпам общества. В относительно спокойные эпохи он может позволить себе роскошь преимущественно за­ниматься своим прямым делом: воспитанием и обучением де­тей. Во времена общественных катаклизмов он неизбежно втя­гивается в бурную воронку политической жизни. Родители уче­ников, их бабушки и дедушки — это ведь еще и электоральный ресурс. А коль скоро педагоги школы и ее руководитель обла­дают определенным кредитом доверия, они неизбежно будут востребованы теми или иными конкурирующими политически­ми силами. Здесь на память невольно приходит цитата из не­модного ныне классика: «Школа вне жизни, вне политики — ложь и лицемерие» (В.И.Ленин). В справедливости данного утверждения автор этих строк убеждался каждый раз при на­ступлении очередной выборной кампании.

В тот год накал страстей достиг своего предела. На кон было поставлено многое, слишком многое, чтобы заинтересованные стороны остались равнодушными к скромной персоне дирек­тора школы, по совместительству доверенному лицу одного из претендентов на высокий пост. Мой доверитель обратился с просьбой представлять его на выборах в третий раз. За все предыдущие годы я неоднократно убеждался в деловых качест­вах этого человека, оказывавшего реальную помощь образова­нию. Поэтому его очередная просьба не вызвала у меня внут­реннего протеста, хотя я полностью отдавал себе отчет в том, с какими могущественными конкурентами придется схлест­нуться во время предвыборной гонки.

Прогноз оправдался, и вскоре в моем кабинете появился представитель одной из весьма серьезных структур, он же отец одного из наших учеников. Пришел он с «доверительным» раз­говором.

— Вы хорошо подумали, когда давали согласие быть дове­ренным лицом этого кандидата?

— Более чем. Я сознательно иду на это в третий раз.

— Ваш доверитель вызывает большое раздражение в неко­торых кругах там. (И он выразительно указал глазами на пото­лок.)

— Догадываюсь, но я уже дал слово, и не в традициях интел­лигенции из боязни неприятностей брать его назад.

— У вас могут быть проблемы, вплоть до запуска компро­мата.

— Это угроза?

— Что вы, дружеское предупреждение.

Не скрою, что, встретившись с таким проявлением «друже­ских» чувств, я сорвался, пойдя на шаг, недопустимый с точки зрения педагогической этики.

— Понимаю, что вы обладаете достаточными ресурсами для того, чтобы опорочить мою репутацию, но не забывайте, что по­ка судьба вашего ребенка в наших руках!

— Я подумаю.

На том и расстались. Далее все происходило по намеченно­му сценарию: анонимные угрожающие звонки по телефону, компромат в почтовых ящиках избирателей и т. п. Но сценарий дал сбой, наш кандидат прошел на выборах, а поднявшаяся волна грязи схлынула сама собой за ненадобностью.

Спустя полгода семиклассник, сын нашего «доброжелате­ля», выкрал у папы пистолет и ради спортивного интереса по­стрелял в окна физкультурного зала школы, обрушив огромные стекла. Слава богу, что при этом никто не пострадал. Инициато­ром второй встречи был уже я.

С изменившимся лицом входил родитель провинившегося ученика в мой кабинет. Человек военный, он хорошо осознавал уголовную ответственность за халатность, допущенную при хранении боевого оружия, и, разумеется, прекрасно помнил финал предшествующего разговора. В глазах его читались испуг и просьба не раздувать дело, не придавать ему гласности. Те­перь репутация и служебная карьера этого человека оказались в моих руках. Откровенно говоря, в сложившейся ситуации па­па интересовал меня в последнюю очередь. Назвав сумму нане­сенного мальчиком ущерба, я категорически отказался от ее не­медленного возмещения и в педагогических целях предложил отцу устроить парня на работу в каникулы, с тем чтобы тот сам заработал эти деньги и возместил нанесенный урон. Никакие иные темы не обсуждались. (Разговор происходил в присутст­вии мальчика.) Деловое предложение директора встретило полное понимание. Договорились о том, что после каникул отец и сын вместе принесут требуемую сумму.

Вскоре после каникул в актовый зал школы, где я репетиро­вал вместе со старшеклассниками выпускной капустник, вошла стройная, красивая женщина с невероятно бледным лицом. Представившись мамой того самого ученика, она протянула мне деньги.

— Мы так не договаривались. А где же ваш сын и муж?

— Муж погиб неделю назад.

— Как погиб? — невольно вырвался у меня вопрос, совсем не предполагавший выяснение обстоятельств гибели молодого, сильного, здорового человека.

— Катался на мопеде в нашем дачном поселке, и его случай­но сбила машина. (И она вновь протянула пачку денег.)

— Не может быть, в закрытом поселке случайная машина...

Она побледнела еще больше, а я, покраснев от собственной бестактной реакции на случившееся несчастье, отодвинул ее руку.

— Стекла в зале давно вставлены, а с вашим покойным му­жем мы договаривались в первую очередь о воспитательном смысле возмещения ущерба. Парень работал, значит — цель достигнута, а деньги оставьте в семье, вам они сейчас нужнее.

Чья духовность «духовнее»?

Он вошел в кабинет в полном облачении и широко перекрес­тил пространство моего обитания. С достоинством сел на пред­ложенное кресло, а затем вкрадчивым голосом, но твердо предъявил ультиматум: «Моя дочь не будет посещать уроки литературы в тот период, пока там проходят роман М. Булга­кова «Мастер и Маргарита». Дочка священника не может изу­чать это евангелие от дьявола. Вы не возражаете?» Последняя фраза была высказана явно из вежливости. Куда там возражать. В памяти вспыхнула провидческая строка из И. Бродского, на­писанная задолго до нашего религиозного ренессанса: «Вот приходит православный. Говорит, теперь я главный». С одной стороны, он родитель — ему и решать. С другой — сегодня не пришелся ко двору Булгаков, завтра отвергнут Л. Н.Толстого, у которого, как помним, были проблемы с ортодоксией. Что ос­танется тогда от русской культуры? Да и вообще при чем здесь православие? Обскурантизм, иными словами, узость, мракобе­сие и крайне враждебное отношение к просвещению, не имею­щие ничего общего с подлинной верой, возможен в рамках любой конфессии. Но об этом чуть позже. А пока на память пришел ответ другого православного священника, убиенного А. Меня. На вопрос, является ли роман М. Булгакова евангелием от Воланда, он заметил: «Роман имеет к Евангелию весьма отдаленное отношение. Это не трактовка, не интерпретация, а просто другое и о другом. Видимо, Булгаков сделал это созна­тельно. Его прежде всего интересовала тема человека, «умы­вающего руки». Это огромная трагическая тема всего XX века. Никогда еще это невинное занятие не принимало столь злове­щего характера и таких широких всемирных масштабов». Тем не менее вступать в философско-религиозный диспут со священнослужителем я не стал и дал согласие на временное непо­сещение его дочерью уроков литературы.

Когда за батюшкой закрылась дверь, я крепко призадумался о том, что же с нами происходит. Да, существует серьезная про­блема восстановления утраченной идентичности. Нам всем при­ходится наращивать корни, искать опору в святынях, без кото­рых не удерживается «ценностей незыблемая скала» (О. Ман­дельштам). Но почему на этих путях за веру отцов мы чаще всего принимаем их вражду и ненависть друг к другу, а вместо Духа вероучения держимся за букву? Так проще. Но простота хуже известно чего.

В одной из школ с так называемым этнонациональным ком­понентом автор этих строк увидел приказ директора, запре­щающий изучение сказки «Три поросенка» в начальной школе в силу некошерности персонажей. Некошерным оказался также Колобок, поскольку замешен на сметане. Звучит как анекдот, но, к сожалению, это правда. Спрашивается, кто сам себя заго­няет в культурное гетто? В другой гимназии прошел семинар православных физиков, определивший своеобразную педагоги­ческую сверхзадачу: каждый урок физики должен приводить к идее бытия Божьего. Как это корреспондируется с заповедью «не поминай имя Господа Бога своего всуе»? Наконец, не так давно умиленные средства массовой информации сообщили о том, что настоятель одного из монастырей договорился с РАО «ЕЭС России» о божеских ценах на энергоносители для своего богоугодного заведения. Вероятно, само собой разумеется, что для школ и больниц эти цены могут быть безбожными и даже дьявольскими. Воистину не ведаем, что творим! Глупо и бес­смысленно спорить о том, чья духовность духовнее. Это пре­красно понимали мученики веры.

Один из них — протестантский пастор Рихард Вурмбрадт, пре­терпевший издевательства и пытки сначала в фашистской тюрьме, а затем в застенках социалистической Румынии. Его мучения про­должались свыше двух десятилетий! В очередной раз, находясь на краю гибели, пастор записал: «Мы поняли, что число наших кон­фессий можно было сократить до двух: первой из них стала бы не­нависть, которая использует обряды и догмы, чтобы нападать на других. Другая — любовь, которая позволяет очень разным лю­дям познать их единство и братство перед Богом». Протестант­скому пастору из сталинских лагерей вторит православный свя­щенник Сергий Желудков: «Бог — один. Он всем помогает».

Столкновение цивилизаций: микроуровень

Она ворвалась в кабинет и бросила в лицо директора прямо с порога:

— В вашей школе меня оскорбляют по национальному при­знаку.

Серьезное обвинение, четкая, отточенная формулировка, слышать которую из уст шестиклассницы было несколько удиви­тельно. Но горящие гневом от ущемленного национального достоинства глаза требовали отмщения. Через пять минут возбу­дитель национальной розни был препровожден в кабинет ди­ректора. Им оказался мальчик Равиль. Имя, по этическим соображениям, изменено, но подозрения в великорусском шо­винизме отпали с порога.

— Он назвал меня чеченской террористкой...

Не давая разгораться страстям, сразу приступаю к увещева­ниям.

— Как же тебе не стыдно? Вы оба мусульмане, а ты оскорб­ляешь девушку-единоверку.

— Да, единоверка? А послала меня чисто по-русски.

Картина ясна. Она — рано созревшая южная девушка с ок­руглившимися формами. Он — двенадцатилетний лопушок, в котором пробуждается половой инстинкт. Он ущипнул, она послала (похоже, уже успела укорениться в нашей культуре). Он обозвал. Национальный вопрос, к счастью, здесь совершен­но ни при чем. А вот автоматически вырвавшаяся форма ос­корбления и мгновенная обостренная реакция «жертвы» — это уже из атмосферы, разлитой в семьях и обществе. Лет двадцать назад вместо «чеченской террористки» она услышала бы ба­нальное: «Дура!» А ее ответ также не претендовал бы на ориги­нальность: «Сам дурак!» Но школа стоит не на Луне. В чем я еще раз убедился буквально на следующий день.

К началу нового полугодия изменилось расписание занятий. Дело обычное: передвижки уроков по дням, у кого-то из учите­лей возникают окна, которые они не очень любят. Возбужден­ная молодая учительница решительно входит в кабинет.

— Ваш завуч ущемляет меня по национальному признаку. Час от часу не легче. Господи, за пять лет совместной работы я и не догадывался, что она татарка. Фамилия русская, оказа­лось, по мужу.

— В чем же выражаются эти ущемления?

— Она составила расписание, по которому у меня пять окон. Оценив сложившиеся обстоятельства, начинаю неудержимо хохотать. Понимаю, что веду себя крайне неприлично, но ниче­го не могу с собой поделать. Успокоившись, делюсь своими впечатлениями с коллегой, и мы смеемся оба. Комизм ситуации заключается в том, что она, татарка, пришла жаловаться мне, еврею, на завуча, украинку, обвиняя ее в великорусском шови­низме. Оказывается, толчком к эмоциональному срыву послу­жило то обстоятельство, что сегодня утром по пути на работу, на выходе из метро учительницу остановил наряд милиции и тщательно проверил документы, приняв ее за лицо кавказской национальности. А тут еще неудобное расписание...

Нарастание напряженности на почве обострения межэтни­ческих отношений, к сожалению, реальность нашей жизни, ес­тественным образом накладывающая отпечаток на школу и ее обитателей. У меня дома в старом московском дворе, когда де­ти выходят играть в футбол, складывается такое впечатление, что на матч прибыли команды «Пахтакор» и «Нефчи». На углу дома, усиленно жестикулируя, что-то громко, экспрессивно об­суждают кавказцы. Проходящая мимо старушка, боязливо ози­раясь и ища во мне сочувствия, полушепотом бросает на ходу: «Ишь разорались. Они уже хозяева Москвы». Сталкиваясь с иной, незнакомой культурной моделью поведения инородцев, она испытывает перед ними безотчетный ужас и свой страх неиз­бежно передаст внукам. Да что там старушка. Мой приятель, маститый ученый, которого никак нельзя заподозрить в ксено­фобии, признался мне недавно в своем грехе. В соседний подъ­езд заселилась многодетная армянская семья. Дети немедлен­но вытоптали цветы, которые его супруга любовно высаживала и оберегала. На возмущение академика родители шаловливых детишек спокойно ответили: «А что особенного? Дети должны бегать по траве». «Поверите, — признался мне приятель, — увидев слезы пожилой жены, вложившей душу в этот цветник, я впервые в жизни ощутил в груди глухую ненависть».

Но и в более благополучных странах мы наблюдаем картину демографических сдвигов. Не так давно в норвежской прессе прошла серия публикаций на тему «Дети крадут счастье». Сов­ременная европейская женщина, будь то немка или россиянка, как правило, не стремится завести семью с несколькими деть­ми. Это кажется ей нарушением личного комфорта. Знакомая, проживающая в Карлсруэ, наблюдая свое женское окружение, сделала вывод: немки не хотят иметь больше одного ребенка. Этого вполне достаточно, чтобы почувствовать себя матерью. А коль скоро мужчины хотят иметь больше детей, они женятся на филиппинках. Стремясь сделать карьеру и добиться эконо­мической независимости, европейская женщина откладывает рождение ребенка вплоть до сорока лет, когда риск произвести на свет нездоровое потомство слишком велик. Демографиче­ская ситуация будет продолжать меняться по нарастающей. И никакие национальные проекты ее кардинально не изменят. Вывод один: необходимо, отбросив страхи и фобии, немедлен­но налаживать межкультурный диалог в школе и, что особенно важно, на уровне семьи. Убежден, в первую очередь в семьях, на микроуровне, закладываются основы взаимопонимания.

Дети и политика

В какой мере мы имеем право вмешивать детей в политику? При тоталитарных режимах такой вопрос, казалось бы, даже не возникает. Там вся система воспитания предельно идеологизирована, подчинена исключительно политическим целям и чуть ли не с рождения ребенка штампует верных ленинцев, гитле­ровцев, маоистов. Мы еще не забыли то время, когда специаль­ные инструкции предписывали, на каком расстоянии от пола в детском саду должны висеть портреты маленького курчавого Ильича. Строго говоря, при жесткой регламентации обществен­ной жизни ни о какой реальной политике, предполагающей столкновение разных точек зрения, борьбу конкурирующих по­литических сил, речь не идет. Под политическим воспитанием понимается тотальная идеологическая обработка детей и под­ростков с целью превращения их в послушные орудия режима. Но как быть, если гражданская позиция учителя не совпада­ет с такими задачами воспитания? В какой мере он имеет право посвящать юношей в свои сомнения и раздумья, толкая тем са­мым на опасный для их будущей жизни путь сопротивления? Мучительный и до конца не изжитый вопрос отечественной педагогики, за которым шевелятся столетия нашей истории. Молодой Н.Г.Чернышевский, будучи учителем саратовской гимназии, писал своей невесте Ольге Сократовне: «...дорогая, я, скорее всего, не смогу на тебе жениться. Я здесь такие вещи говорю в гимназии, которые пахнут каторгой». Любопытная по­лучается картина. Подводить молодую женщину, предвидя свою будущую судьбу узника, нельзя, а говорить такое воспри­имчивым подросткам? Он хорошо осознавал, куда их зовет. У большинства его воспитанников по обыкновенным житей­ским меркам судьба сложилась неудачно: карьера не задалась, имели неприятности с полицией и т. п. Но, с другой стороны, подлинное воспитание не терпит фальши, оно немыслимо без взаимной искренности учителя и ученика.

Так в сознании учителя сталкиваются два чувства ответ­ственности: за будущее конкретного ребенка и за перспективы развития страны, которая никогда не изменится, коль скоро в ней не будут подрастать думающие граждане, остро пережи­вающие за судьбу отечества. В каждом конкретном случае дра­ма этого внутреннего конфликта разрешается по-разному.

Дима был ярким учеником с острым ироничным умом. Он мгновенно раскусил своего учителя истории, улавливая на уро­ках не только текст, но и подтекст, чутко реагируя на интонаци­онные паузы, с полуслова понимая тот эзопов язык, которым в те годы приходилось изъясняться с учениками, дабы не дать повода для идеологических доносов. Словом, мы быстро на­шли друг друга и подружились. Что немудрено при разнице в возрасте всего в шесть лет. Первоначально воздвигнутая мной стена, предполагавшая дозировку информации и осторожность высказываемых оценок, была проломлена им в одночасье. До позднего вечера в школе и по дороге домой, куда он неизменно провожал своего учителя, мы вели нескончаемые дискуссии на самые острые темы.

Его отец, технократ до мозга костей и большой начальник какого-то оборонного главка, быстро почувствовал неладное. К его чести, он не унизился до доноса, но от греха подальше пе­ревел сына в соседнюю школу, что лишь увеличило тягу юноши к общению со мной. Опасения отца нельзя было назвать бес­почвенными. После окончания университета парень эмигриро­вал в Америку, где быстро сделал карьеру программиста. После развала СССР и последующих катаклизмов его отец, некогда могущественный и уверенный в своих действиях руководитель, вынужден существовать на жалкую пенсию. Фактически его со­держит сын из-за океана, куда частенько летает дед, чтобы нян­чить внуков. На школу он сегодня не в обиде.

Другой ученик был абсолютной противоположностью Диме. Неторопливый, даже медлительный юноша, родом из деревни на Русском Севере. Его отца перевели с повышением в Москву. Когда парня привели устраивать в школу-новостройку, свободных мест уже практически не было. Проверяя его подготовку, я с нескрываемой иронией указал на то, что в его возрасте стыд­но не знать «Грозу» А. Н. Островского. Он клятвенно пообещал ознакомиться с этим шедевром драматургии и свое обещание сдержал. Забегая вперед, скажу, что сегодня этот солидный со­рокалетний человек, руководитель крупной строительной фир­мы, даст фору многим гуманитариям по части глубочайшего знания отечественной и зарубежной литературы. Мы до сих пор обмениваемся с ним книжными новинками. А тогда...

Его гуманитарная подготовка действительно оставляла же­лать лучшего, зато недостаток знаний и специальной эрудиции с лихвой компенсировался страстным желанием во всем дойти до самой сути. Переворачивая горы книг, он медленно, но вер­но шел к поставленной цели, впитывая, как губка, каждое слово учителя. Отсутствие у него столичного лоска и поверхностной игривости ума не позволяли при общении с ним пользоваться известными приемами полунамеков и недоговоренностей. Пе­редо мной был «архангельский мужик», требовавший прямого, взрослого разговора. И я решился. В тот день мы несколько ча­сов кряду бродили по Бульварному кольцу. К тому моменту у него в результате интенсивного чтения и пристального наблю­дения за окружающей жизнью накопилось огромное количество выстраданных вопросов, на которые надо было незамедлитель­но давать прямые недвусмысленные ответы. И он их получил.

— Вы страшный человек. Выходит, все, что я читаю в учебни­ках истории, не соответствует правде?

— Кроме учебников, существуют и другие книги.

— Я знаю.

— Думай, сопоставляй, делай самостоятельные выводы.

— Я скоро оканчиваю школу и хотел бы заниматься гумани­тарными науками.

— Не советую. Тебе одинаково даются и гуманитарные, и технические дисциплины. Для начала стоит приобрести какую-нибудь положительную специальность, напрямую не связанную с идеологией. А читать книги и углублять свои познания в гума­нитарной сфере можно всю жизнь, даже не будучи профессио­налом.

— Я подумаю.

Недавно он позвонил, чтобы посоветоваться, в какой мос­ковский театр и на какую постановку повести своих партнеров по бизнесу из другого города.

— Веди в ТЮЗ, там выдающийся режиссер Генриетта Янов­ская недавно поставила «Грозу» Островского.

— Издеваетесь, вспоминая мне грехи молодости?

— Ничуть. Сходите, не пожалеете. На следующий день он перезвонил.

— Вы во второй раз оказались правы.

— Ты имеешь в виду постановку?

— Не только.

Делиться учителю или нет своими взглядами с учащимися — проблема по сей день остается открытой. Весь вопрос в том, что это за взгляды. И сегодня, в условиях относительного плюра­лизма мнений, я не исключаю ситуации, когда педагог, к приме­ру, исповедующий злобные националистические взгляды, поль­зуясь служебным положением, будет навязывать ксенофобию своим доверчивым воспитанникам. Но вот в чем я убежден до­подлинно, так это в том, что никогда, ни при каких обстоятель­ствах мы не имеем права толкать их на прямые действия, чрева­тые пролитием крови.

4-го марта 1988 года они гурьбой ввалились в директорский кабинет. Пришли посоветоваться (и на том спасибо!).

— Мы приняли решение участвовать в демонстрации в день смерти Сталина.

— Каковы же лозунги?

— Главное требование — установить памятник жертвам культа личности в Москве. Демонстрацию организует «Общи­на» (одна из активных молодежных общественно-политических организаций). (Из даты разговора легко понять, что происходил он до XIX партийной конференции, давшей ответ на вопрос о памятнике жертвам репрессий, а также до принятия Указа о по­рядке проведения митингов и демонстраций.)

— По-моему, в вашем требовании нет ничего принципиаль­но нового: сейчас об этом много пишут и говорят. Я понимаю, если бы вы вышли с этими лозунгами в эпоху застоя...

По их сожалеющим взглядам я понял, что напрасно привел этот сомнительный аргумент. У них хватило ума понять, что еще несколько лет назад такой разговор был бы в принципе не­возможен.

— Так значит, вы против?

— Я против идеи демонстрации.

— Почему вы не хотите понять, что мы стремимся лично участвовать в перестройке? Что через двадцать лет мы расска­жем своим детям? Что ждали, когда другие решат за нас важ­нейшие проблемы времени?

Признаться, их аргументы показались мне достаточно силь­ными. В отведенные на размышление секунды я напряженно анализировал свое состояние: «Ты, столько лет профессиональ­но занимавшийся проблемой общественно-политической ак­тивности молодежи, пугаешься, когда эта активность, самая го­рячая и искренняя, принимает действенные формы? А вдруг — и даже наверняка — в тебе говорит боязнь административных последствий? Чем еще все кончится завтра — неизвестно, а от­вечать тебе? Так, может быть, безнравственно удерживать их в такой ситуации? Благословить на площадь — и дело с концом?

По крайней мере в их глазах не будешь выглядеть перестрахов­щиком... Думай, ты же историк!»

Сколько потом ни перепроверял себя, задавая людям раз­личных профессий и положений вопрос, как бы они поступили в подобной ситуации, внятного ответа ни от кого не получил. Только одна журналистка, известная своими острыми публи­цистическими статьями на педагогические темы, выпалила: «Надо было сказать: решайте сами!» Ей легче, на газетных по­лосах всегда есть возможность постфактум проанализировать неправильные действия школы, милиции, все расставить по своим местам. Я на такой ответ не имел права. Тем более что они пришли советоваться, т. е., по сути дела, переложить на меня часть ответственности. Стоп, значит, гложет червь сомне­ния?

— Давайте трезво, профессионально анализировать ситуа­цию. Мы все еще только учимся демократии. Серьезного накоп­ленного опыта, навыков демократического поведения ни у вас, ни у органов исполнительной власти нет. Большая толпа легко поддается известному эффекту заражения (могу привести ряд исторических примеров). Вполне вероятно, что к демонстрации примкнут хулиганствующие элементы, возможны провокации. Милиция — в основном те же молодые ребята, преимущест­венно с окраин или взятые на работу из провинции, натрениро­ванные на борьбу с преступниками. Четких инструкций, как действовать в таких случаях, у них нет. В ситуации неопреде­ленности любая выходка, выкрики из толпы чреваты эксцесса­ми. Вот почему, как историк и как директор школы, я не могу одобрить ваши намерения и считаю организацию демонстра­ций в таких условиях преждевременной. Убежден, кроме того, что подобные эксцессы в столице в данных обстоятельствах на руку именно консервативным силам, которые немедленно поставят знак равенства между демократией и распущенностью, анархией...

Озадаченные, они выходили из кабинета. На следующий день я узнал, что двое все-таки были, но лично в демонстрации не участвовали, наблюдали из толпы. В одном месте собрав­шихся пытались разогнать, в другом молодежь мирно стояла с лозунгами под охраной милиции.

Оказавшись по убеждению на баррикадах у Белого дома в августе 1991 года, я с нескрываемой тревогой наблюдал за мальчишками, ожидавшими вместе с нами начало штурма. Мо­лодости неведом страх смерти. И они, томясь ночью в бездейст­вии, до подхода танков гоняли консервную банку, заменявшую им футбольный мяч. «Как жаль, что сейчас каникулы. Я бы при­вел сюда всех старшеклассников. Молодые люди должны ви­деть, как делается история, — восторженно прокомментировал эту сцену мой коллега, директор одной из московских школ». «Дурак! — сорвался я. — Скажи спасибо, что в августе боль­шинство подростков находится вне Москвы».

Посеешь ветер, пожнешь… понимание

(история одной полемики)

«Святая наука — расслышать друг друга», постигать которую призывал поэт Б. Окуджава, не просто дается сегодня как взрослым, так и юношеству. Искусство спора по понятным при­чинам было утрачено в советскую эпоху, а когда в период глас­ности вспыхнули дискуссии, быстро выяснилось, что полемика у нас сводится, как правило, к взаимной перепалке на уровне коммунальной свары. Казалось бы, истекших двадцати лет свободы было вполне достаточно, чтобы в совершенстве овладеть навыками культурной полемики. Но, включив телевизор — телевизионные программы переполнены сегодня политически­ми и прочими ток-шоу, — мы по-прежнему наблюдаем публич­ные схватки злобных недобросовестных оппонентов, не имею­щих ни малейшего желания услышать друг друга.

В отечестве нашем так было не всегда. Согласитесь, в девят­надцатом веке трудно представить славянофила Аксакова, за­нятого поисками компромата на западника Грановского. При самой глубокой, искренней озабоченности поисками историче­ских путей развития отечества в спорах они добросовестно ис­кали истину, а не стремились любой ценой повергнуть в прах оппонента.

История, о которой пойдет речь, лишь по касательной затро­нула школьников, но неожиданно для меня самого наполнилась глубоким педагогическим смыслом.

Когда, во время очередного обострения российско-грузин­ских отношений, в школу пришла грозная телефонограмма, предписывавшая передать списки обучающихся грузинских де­тей в соответствующие органы, я не выдержал и разразился ост­рой полемической статьей в «Новой газете». Привожу полно­стью ее текст.

ВРИО интеллигенции

По школам Москвы пошли милицейские проверки: вы­являют грузинских детей, чтобы через них обнаружить не­легальных мигрантов. Омерзительность происходящего, что сродни введению печально знаменитого «арийского па­раграфа» от 7 апреля 1933 года, согласно которому евреи подлежали увольнению с государственной службы и устранению из культурной жизни Германии, не нуждается в ком­ментариях. Следующий логический шаг известен: введение «Закона о защите крови», запрещающего браки с «неарий­цами». К государственным мужам, исполняющим обязан­ности российской элиты, претензий НИ-КА-КИХ! Это их стиль мышления и уровень понимания проблем государст­венной безопасности. Но безопасность страны не обеспе­чивается исключительно быстрыми реакциями на внешние угрозы. Не менее важна безопасность внутренняя, предпо­лагающая профилактику духовных эпидемий и массовых психозов на почве ксенофобии. Тем более в отечестве на­шем, где, в силу печального исторического опыта постоян­ной интоксикации населения ненавистью, подобные реак­ции впечатаны в генетический код людей. Так что и обыч­ных граждан винить не приходится: они так воспитаны. Таким образом, «верхи» и «низы» у нас проявляют трога­тельное единство. Даже пройдя чудовищные испытания, большинство граждан по-прежнему не в состоянии изжить в себе представления об идеальном государстве, решающем за нас все проблемы. Потому-то демоны духовного бешен­ства находятся у нас в постоянной боевой готовности. Их лики известны:

• притязания на абсолютную полноту истины;

• опасное знание того, в чем состоит благо другого; •черно-белая картина мира, предполагающая деление на «своих» и «чужих»;

• идеализация «своих» и демонизация «чужих»;

• нетерпимость, фанатизм и агрессия как главное сред­ство внутреннего сплочения;

• вера в простые, быстрые, окончательные решения слож­ных проблем истории и культуры;

• возвышенная звонкая риторика, возбуждающая низ­менные инстинкты и страсти.

Таковы вкратце признаки духовного бешенства, извест­ные каждому интеллигентному человеку, впитавшему в се­бя опыт истории со всеми ее взлетами к вершинам Духа и срывами в бездну ксенофобии. Вот тут-то мы и подходим к одному из столь же вечных, сколь и болезненных россий­ских вопросов: кто виноват? Ответ, на мой взгляд, очеви­ден: образованная часть общества, исполняющая обязан­ности интеллигенции. С обывателя взятки гладки: человек, ведущий рутинную повседневную жизнь, в первую очередь озабоченный постоянным поиском источников существо­вания, не имеет ни сил, ни времени, а главное, должной исторической выучки, позволяющей вырабатывать имму­нитет против любых форм одержимости бесом ненави­сти. Власть не может избежать соблазна воспользоваться столь безотказным инструментом управления, что называет­ся, в силу устройства органа.

Кто же должен поставить заслон на этом гибельном пу­ти? Совесть нации, ее учителя, под коими подразумеваю не только скромных представителей педагогического сообще­ства, к которому сам принадлежу, но деятелей культуры, науки, искусства — всех тех, кто способен осознать всю глубину пропасти, в которую добровольно, построившись в колонну по четыре, готовы идти неискушенные люди вслед за державными олухами. Между тем никакого всплеска эмоций по поводу создавшейся ситуации со стороны интел­лигенции не наблюдается. Никаких консолидированных действий не предпринимается. Почему так?

Известный деятель Французской революции Шомет за месяц до начала великого террора писал жене: «...учителя, вместо того чтобы просвещать нас, сделали нас дикарями, потому что и сами они дикие люди. Они теперь пожинают и пожнут то, что посеяли. Потому что все это, поверь, моя бедная женушка, окончится ужасно, мы ведь только еще на­чинаем». По прошествии двух веков, а особенно двадцатого с его пролившимися потоками крови, дикость сегодняшних учителей наций никак не является следствием необразован­ности, неискушенности и не может быть объяснена отсут­ствием должного опыта.

Здесь другое. Драма истекшего десятилетия в том, что в стране не осталось безусловных моральных авторитетов, таких людей без страха и упрека, какими в недавнем про­шлом были, например, А. Сахаров и Б. Окуджава. При них многое было недопустимо и постыдно. Разумеется, это каса­лось не всех, но по крайней мере тех, кто относил себя или хотя бы стремился быть причисленным к образованному слою. С уходом из жизни этих знаковых фигур в культуре образовалась никем не восполненная пустота. Произошло это потому, что интеллигенция, которую до конца не сломи­ла даже Лубянка, не выдержала испытания рынком. Нет ни малейшего сомнения в том, что дикость развернутой сред­ствами массовой информации антигрузинской истерии, со всеми ее неизбежными последствиями, осознается боль­шинством интеллектуалов, не утерявших способность к сис­темному анализу. Их верноподданное молчание — свиде­тельство не изъянов мышления, с ним все в порядке, но по­казатель дефектов нравственности. Пока в открытый бой, как следовало ожидать, идут одни старики: Д. Гранин, Б. Стру­гацкий — люди культуры, в чьей исторической памяти со­хранилась не только гнетущая атмосфера массовых чисток, но и мужественный поступок Галактиона Табидзе, не побоявшегося в подобных обстоятельствах вступиться за честь Б. Л. Пастернака. И как вступиться: когда в 1959 году к гру­зинскому поэту пришли в больницу получить подпись под письмом, осуждающим русского собрата по цеху, он выбро­сился с балкона.

Здесь мы подходим ко второму и, на мой взгляд, главно­му вопросу: кого спасать в сложившейся ситуации? Как ни покажется странным, за грузинских детей я относительно спокоен. Из ежедневного общения со многими своими кол­легами, директорами московских школ, знаю, что на прось­бы милиции выявить детей грузинской национальности они отвечают деликатным, но твердым отказом. Справедливо ссылаясь на то, что в паспорте графы «Национальность» давно не существует, а определять происхождение ребенка по цвету глаз, форме носа и звучанию фамилии не входит в их должностные обязанности.

Пока ответных репрессий в адрес руководителей школ за отказ в сотрудничестве с органами не наблюдается. Ско­рее всего, развернутая кампания по отлову в школах гру­зинских детей обернется скверным анекдотом и, как это часто у нас бывало, выдохнется сама собой, но осадок оста­нется. Его химический состав не столь безобиден: отравлен­ная подозрительностью атмосфера, чувство допустимости и дозволенности подобных акций («а чего особенного?») и, наконец, гнетущее ощущение безысходности от отсутствия немедленной консолидированной реакции общества на по­добные «мероприятия».

Все это видят вступающие в жизнь поколения и делают свои выводы. Вспоминаю, как год назад в Германии пожи­лой немец, увидев российских туристов, смело переходивших на красный свет пустынную улицу, прошептал: «Как они могут? Ведь дети смотрят!» Вот и получается, что спа­сать в сложившейся ситуации необходимо прежде всего российских детей, вне зависимости от их национальности.

Статья многих затронула за живое. Общеизвестно: посеешь ветер — пожнешь бурю. На форуме «Новой газеты» разверну­лась ожесточенная дискуссия. Какие только обвинения не посы­пались в адрес автора статьи, каких только эпитетов он не удо­стоился, включая «почетное» звание «заслуженный пень всех наук». Бывает, чего только не прочитаешь о себе в Интернете! Понимая, что обижаться не следует, я решил продолжить разго­вор на страницах газеты. Но, пока я собирался с мыслями и от­тачивал формулировки ответов, на форум пришли мои учени­ки. Честно говоря, я их об этом не просил. Закаленный в боях полемист, я нисколько не нуждался в их помощи, полагая, что втягивать школьников во взрослые разборки — последнее де­ло. Но форум по щелчку мышки предоставляет слово всем же­лающим, не спрашивая о возрасте и занимаемом положении. Не буду приводить комплиментарные высказывания своих уче­ников, вступившихся за честь и достоинство своего директора. Все они выступили под псевдонимами, что исключает характер мелкого подхалимажа. Но, надо отдать им должное, не без их участия настроение на форуме стало меняться. Тем временем я подготовил в газете развернутый ответ своим оппонентам.

Не рекламная пауза, или Что должна делать интеллигенция, когда остальные кушают твикс

Взяться за эти заметки меня побудило страстное обсуж­дение на сайте «Новой газеты» моей статьи «ВРИО интел­лигенции» (Новая газета. 2006. № 80). Напомню, речь там шла об отсутствии консолидированной реакции образован­ного слоя общества на развернувшуюся в СМИ антигрузин­скую истерию и неуклюжую попытку силовиков организо­вать отлов нелегальных мигрантов путем выявления всех без исключения грузинских детей, обучающихся в настоя­щее время в московских школах. Вывод: люди, которых до конца не сломила далее Лубянка, не выдержали испытания рынком.

Я искренне благодарен всем откликнувшимся на эту публикацию: как тем, кто отнесся к ней сочувственно, рав­но как и своим беспощадным оппонентам, не пожалевшим для автора резких эпитетов, включая и бранную лексику, весьма прозрачно закамуфлированную компьютерной сим­воликой. Пишу об этом не из уничижения, которое, как из­вестно, паче гордости, и не из стремления продемонстриро­вать рафинированное салонное воспитание. Куда там, пер­воначальное развитие, полученное мной в послевоенных переулках Замоскворечья, заставляет с пониманием отно­ситься к ненормативной лексике как к неотъемлемой части нашей культуры. До максимы «возлюби врагов своих», го­ворю честно, пока не дорос. Здесь другое — живой разговор живых людей, не покрывшихся броней пофигизма. А по нынешним временам, когда большая часть слов провисает, уходит, как в вату, завязавшаяся полемика уже подарок, да­же если ее стиль весьма далек от совершенства.

Итак, «зову живых». Заметьте, не мной сказано, а еще в позапрошлом веке А. И. Герценым. Ну вот, сел профессор («заслуженный пень всех наук» — цитата с форума) на своего конька, вознамерившись отгородиться от плебса час­токолом цитат. Но что поделать, по странной укоренившей­ся привычке «живыми» я считаю не только своих, дай им бог доброго здоровья, оппонентов, но и людей, давно ушед­ших из жизни, оставивших свой живой след в культуре. С ними есть о чем «потрепаться» (в культуре это именуется диалогом с мертвыми). Поверьте, хотя бы на слово, он чаще интереснее, нежели общение со слесарем из соседнего ЖЭКа, ибо большинство проблем, вокруг которых бьемся нынче в полемике, имеют слишком давнюю историю. А по­сему дадим и им, давно ушедшим, право поучаствовать в разворачивающейся дискуссии. Обещаю не искать среди них только своих союзников, а порой с их помощью даже усиливать рассерженных оппонентов. Но обо всем по по­рядку.

Осознавал ли я риски, поднимая проклятую тему особой роли и миссии интеллигенции в отечестве нашем, понимал ли, какие круги пойдут от камня, брошенного в этот омут? Еще бы. Чехов на заре прошлого века: «За обедом оба брата все время рассказывали о самобытности, нетронутости и це­лости, бранили себя и искали смысла в слове интеллигент» (рассказ «Свистуны»). После этой убийственной чеховской иронии высказывание Александры на сайте: «Я еще ни разу не видела стриптиза интеллигентного человека. Спасибо, что продемонстрировали. Не понравилось» — выглядит лас­ковым поглаживанием, учитывая растущую популярность и престижность профессии стриптизера и полное исчезнове­ние с эстрады некогда популярного жанра художественно­го свиста. Стоило ли так подставляться? Если думать только о себе любимом, разумеется, нет. Антон Павлович, не пере­носивший фальши ложного пафоса, звонкой патетики, так созвучен сегодня настроениям людей, уставших от высоких слов, громких призывов, которые при попытке их реально­го осуществления каждый раз оборачивались крушением надежд. Но он верил в органическое течение жизни без ее насильственного переустройства, если угодно, в постепен­ный нравственный прогресс. Об этом наперебой говорят персонажи его пьес. «Завидую внукам и правнукам нашим, которые будут жить в России в 1940 году», — это уже В. Г. Белинский, тоже целиком захваченный идеей дости­жения неизбежного прогресса, пусть другими средствами, более радикальными.

Но идея эта полностью провалилась в двадцатом столе­тии. Тонкие, милые чеховские интеллигенты оказались аб­солютно не готовы к такому развороту истории. Даже в кошмарном сне они не могли представить себе те потоки крови, что пролились в следующем веке во имя ложных идей. Лишь один Ф. М. Достоевский прозревал грядущее и страшился его. Раскольникову снится, что люди станут бес­новатыми.

Новое тысячелетие также дает мало оснований для исто­рического оптимизма. Сочетание средневекового ментали­тета с современными боевыми технологиями, наблюдаемое повсеместно, — одного этого уже достаточно для осознания необходимости мобилизации всех культурных ресурсов. Что, в свою очередь, требует осознания культурной элитой своей ответственности за будущее человечества в условиях ограниченности временного ресурса, отпущенного на поис­ки ответов на вызовы и угрозы века двадцать первого. Зву­чит нескромно, отдает пафосом, но от вопроса о месте и ро­ли интеллигенции в таких обстоятельствах не отвертеться.

Другой оппонент, судя по всему, с неплохой историче­ской памятью на наше недавнее прошлое, заходит на автора этих строк с другой стороны: «Вот представьте себе, лет этак -дцать назад Даниэля с Синявским сажают, а Ямбург выступает с гневной статьей, скажем, в «Литературке»...» Вот за это напоминание отдельное спасибо. Действительно, были в отечестве нашем периоды и пострашнее. Во время суда над писателями я как раз оканчивал среднюю школу, но ловил сквозь глушилки по вражеским голосам скудную информацию об этом процессе. По сравнению с той эпохой мы сегодня живем припеваючи. Ну, упекли одного олигарха и замочили пару десятков (сотен) журналистов, а так терпи­мо. Все-таки авторитаризм — шаг вперед по сравнению с тоталитаризмом. Тоталитаризм требовал обязательного участия в преступлениях государства всех и каждого, при­чем непременно с блеском в глазах и показным энтузиаз­мом. Авторитаризм значительно скромнее: не перечишь власти, и ты свободен во всем, включая сомнительные фи­нансовые схемы. Но ведь и брежневская эпоха в сравнении со сталинской, по известному выражению писателя-дисси­дента Айхенбаума, относительно вегетарианская. Люди в большинстве своем и там умудрялись приспосабливаться (например, самиздат). Понимая цену власти и соблюдая внешние ритуальные формы ее почитания, делать научную и писательскую карьеру. Чего же сегодня гневить судьбу («трендеть» — выражение с форума)?

Подобное уже происходило в нашей истории. Примеча­тельно, что Н. А. Некрасов, сполна вкусивший прелести вертикали власти Николая I, именно в период великих ре­форм Александра II, суливших невиданный расцвет и вну­шавших оптимизм, тем не менее высказался вполне опреде­ленно: «Бывали хуже времена, но не было подлее». Так ведь всегда бывает, когда вожделенная свобода даруется свыше: просвещенным монархом или относительно продвинутым генеральным секретарем, а не добывается личными усилия­ми на протяжении длительного времени, как это было, например, в средневековых европейских коммунах, где сам воздух городов постепенно пропитывался свободой. Имен­но в таких естественных условиях и происходил одновре­менный координированный рост свободы и ответственнос­ти личности. Поэтому тысячу раз прав философ и культуро­лог Г. С. Померанц, когда утверждает: «Свобода — образ жизни мастеров, а не босяков». В случае дарования свободы любые послабления свыше мгновенно открывают шлюзы, в первую очередь хамству. В чем мы убедились в конце восьмидесятых на съездах народных депутатов, когда яркие представители творческой интеллигенции, не смевшие рта открыть при предыдущих генсеках, немедленно принялись дерзить новому лидеру. На это обратил внимание писатель Ю. Корякин, но его, мягко говоря, не поддержали. Здесь мой виртуальный оппонент прав. Такая смелость не дорого стоит. Действительный борец с режимом, А. Д. Сахаров не витийствовал, демонстрируя свое интеллектуальное пре­восходство над оппонентом, не упражнялся в остроумии, а тихим голосом гнул свое, несмотря на явную агрессив­ность большинства народных избранников.

На фоне произошедших вскоре тектонических сдвигов — двойного обрушения утопии и империи — стоит ли прида­вать значение подобным, ныне полузабытым мелочам, от­носимым по большей части к индивидуальной этике, воспи­танию и производному от них стилю поведения отдельных представителей интеллигенции? Как знать, возможно, именно эти «мелочи» предопределили наше неудержимое сползание во всеобщее оподление. Увы, и здесь мы не одиноки. Кое-кому на форуме пришлась не по вкусу моя «бинарная» логика, допускающая прямое сопоставление введения нацистами печально знаменитого «арийского параграфа» 1933 года с зачистками в офисах бизнесменов и деятелей культуры грузинского происхождения.

В 1944 году в одном из предсмертных писем из тюрьмы немецкий теолог и философ Дитрих Бонхёффер, осужден­ный за участие в попытке покушения на Гитлера, писал (ци­тата большая, но заслуживает того, чтобы быть приведен­ной полностью): «Если у нас недостает мужества восстано­вить подлинное чувство дистанции между людьми и лично бороться за него, мы погибнем в хаосе человеческих цен­ностей. Нахальство, суть которого в игнорировании всех дистанций, существующих между людьми, так же характе­ризует чернь, как и внутренняя неуверенность; заигрыва­ние с хамом, подлаживание под быдло ведет к собственно­му оподлению. Где уже не знают, кто кому и чем обязан, где угасло чувство качества человека и сила соблюдать дистан­цию, там хаос у порога. Где ради материального благополу­чия мы миримся с наступающим хамством, там мы уже сда­лись, там прорвана дамба, и в том месте, где мы поставлены, потоками разливается хаос, причем вина за это ложится на нас. В иные времена христианство свидетельствовало о ра­венстве людей, сегодня оно со всей страстью должно высту­пать за уважение к дистанции между людьми и за внимание к качеству. Подозрения в своекорыстии, основанные на кривотолках, дешевые обвинения в антиобщественных взглядах — ко всему этому надо быть готовым. Это неиз­бежные придирки черни к порядку. Кто позволяет себе рас­слабиться, смутить себя, тот не понимает, о чем идет речь, и, вероятно, даже в чем-то заслужил эти попреки. Мы пере­живаем сейчас процесс общей деградации всех социальных слоев и одновременно присутствуем при рождении новой, аристократической позиции, объединяющей представите­лей всех до сих пор существовавших слоев общества. Аристократия возникает и существует благодаря жертвенности, мужеству и ясному осознанию того, кто кому и чем обязан, благодаря очевидному требованию подобающего уважения к тому, кто этого заслуживает, а также благодаря столь же принятому уважению как вышестоящих, так и нижестоя­щих. Главное — это расчистить и высвободить погребен­ный в глубине души опыт качества, главное — восстановить порядок на основе качества. Качество — заклятый враг омассовления. В социальном отношении это означает отказ от погони за положением в обществе, разрыв со всякого ро­да культом звезд, непредвзятый взгляд как вверх, так и вниз (особенно при выборе узкого круга друзей), радость от ча­стной, сокровенной жизни, но и мужественное приятие жизни общественной. С позиции культуры опыт качества означает возврат от газет и радио — к книге, от спешки — к досугу и тишине, от рассеяния — к концентрации, от сен­сации — к размышлению, от идеала виртуозности — к ис­кусству, от снобизма — к скромности, от недостатка чувст­ва меры — к умеренности. Количественные свойства спо­рят друг с другом, качественные — друг друга дополняют».

Дитрих Бонхёффер писал эти строки в нацистской Гер­мании, но наступление хамства в истории периодически принимает разнообразные идеологические, политические формы, в том числе и рыночно-демократические. Поэтому и спустя десятилетия призыв расчистить и высвободить по­гребенный в глубине души опыт качества не теряет своей актуальности.

Как вы думаете, кому адресовал он свое предсмертное письмо? Рабочим, крестьянам, лавочникам или в первую очередь творческому меньшинству, именуемому на Западе интеллектуалами, а у нас интеллигенцией? (В данном слу­чае не будем вдаваться в давний спор об оттенках смыслов этих не вполне совпадающих понятий.) Кто, как ни они, способен и обязан первым осознать необходимость мораль­ного перевооружения?

В приведенной цитате содержится и ответ моим серди­тым молодым оппонентам, сторонникам правила «критику­ешь — предлагай», которые, наряду с ответом на вопрос «кто виноват?», справедливо требуют ответа на вопрос «что делать?». То самое и делать, что предлагал немецкий фило­соф, а после него, уже в новейшую эпоху, замечательный русский поэт, недавно ушедший от нас В. Корнилов.

Считали: все дело в строе,

И переменили строй,

И стали беднее втрое

И злее, само собой.

Считали: все дело в цели,

И хоть изменили цель,

Она, как была доселе,

За тридевять земель.

Считали: все дело в средствах,

Когда же дошли до средств,

Прибавилось повсеместно

Мошенничества и зверств.

Меняли шило на мыло

И собственность на права,

А необходимо было

Себя поменять сперва.

Сознаю, как фальшиво воспринимаются сегодня, как и в недавнем прошлом, призывы к покаянию и раскаянию. Каждый в глубине души не считает себя самым виноватым.

От биения себя в грудь действительно толку мало. Потому что до раскаяния нужно иметь мужество принять всю прав­ду о себе во всей ее беспощадности. Пусть кто-то сочтет это стриптизом интеллигентного человека. Я называю это необ­ходимой самодиагностикой, без которой невозможно изле­чение от главной болезни века, имя которой — всеобщее помрачение душ.

Мой приятель, пожилой профессор, человек не с самым большим достатком, по просьбе «Новой газеты» решил пе­ревести деньги на дорогое лекарство, которое срочно тре­бовалось ребенку, погибающему от саркомы глаза. По пра­вилам благотворительные взносы принимаются вне очере­ди. Тем не менее, понимая, где он живет, знакомый около часа отстоял в длинной очереди, но все равно получил спол­на в местном отделении Сбербанка. Ни один оператор не знал, как правильно провести этот платеж.. Потребовалось вмешательство заведующей. На выяснение порядка прове­дения этой «сложной» финансовой операции ушло еще около часа. Все это время он буквально спинным мозгом ощущал нарастание раздражения многочисленных клиен­тов, которым мешал осуществлять коммунальные платежи. Наконец, ненависть к нему прорвалась репликами: «ишь, благородный нашелся», «совесть, видно, не чиста» и т. п. Последний удар нанесла дама, принимавшая перевод: «Не­бось моему ребенку деньги бы не послали!» И с такими людьми мы вознамерились строить новую Россию? Может, и в этом виноват Чубайс, «у которого уже щеки вываливают­ся из телевизора» (выражение с форума), олигархи и началь­ство? «Но обвинять во всех случаях обстоятельства жизни и начальство есть умственная и нравственная лень, рудимент рабской психологии», — это уже из знаменитых «Вех». Сборника, в котором на заре прошлого века собрались «профессора в белых польтах» (продолжаю успешно осваивать лексику оппонентов) и затеяли свое «педагогическое блея­ние» все на ту же тему моральной разрухи и грядущих за ней необратимых последствий. Но их голоса не были услышаны, и вскоре белые одежды повсеместно были сменены на ко­жанки. Эта смена «прикида» ощущается и по сей день.

Не приведет ли добросовестное стремление докапывать­ся до глубинных ментальных причин общего разлада к па­раличу воли, внутренней эмиграции, высокомерному уходу от насущных земных проблем? Быть может, правы те, кто считает, что единственный выход из создавшегося положе­ния — честно заниматься своим делом: «Не письма надо пи­сать (и не «воззвания Ямбурга»), а работать, стараясь назло государству честно заниматься своим делом. Учитель пусть учит, музыкант играет, ученый пусть изобретает, врач ле­чит». Отчасти справедливо. Тут я вынужден расшифроваться, указав свое место работы. Ваш покорный слуга не явля­ется кабинетным ученым и вот уже тридцать лет тянет воз директора огромной школы, где учатся почти две тысячи де­тей, со всеми вытекающими практическими обязанностя­ми, пренебрегать которыми не собирается. Но, поверьте на слово, ни уход с головой в профессиональную деятельность, ни исповедование теории «малых дел» не отменяют необхо­димости ставить перед собой последние вопросы.

На страшную ошибку современного человека, отождест­вляющего жизнь с деятельностью, указывал протоиерей А. Шмеман, чьи пронзительно честные дневники опублико­ваны в России недавно. Ректор академии, руководитель прихода, блистательный лектор, бессменный добросовест­ный член многих комиссий — словом, бесконечно занятый полезными, осмысленными делами человек пишет: «проклятие труда». Но многие, если не большинство, погружены в бешеную деятельность, потому что боятся остаться лицом к лицу с жизнью, с собой, со смертью. Потому что им скуч­но, а скука — это царство дьявола. Скучно и страшно — вот они и оглушают себя деятельностью, идеями, идеологией. Но сквозь все в «мире сем» просачивается все та же скука и страх. Тональность нашей культуры: «оптимистическая де­ятельность со зловонными испарениями страха и скуки». Таким образом, получается, что во всякой деятельности со­храняется необходимость сделать паузу, и не только для то­го, чтобы скушать твикс.

На сем «заслуженный пень всех наук» прекращает свое «трендение» и предоставляет молодым с их острыми зубами прекрасную возможность погрызть на форуме как его са­мого, так и брошенные им кости — цитаты.

Опубликовав этот ответ, я ожидал очередного взрыва и при­готовился к новым нападкам, но ошибся. Неожиданно тональ­ность форума сменилась, и не последнюю роль в изменении стиля полемики, как уже отмечалось, сыграли мои ученики. В до­казательство привожу некоторые высказывания на форуме пос­ле второй газетной публикации.

По-моему, и интеллигенция имеется, и с гражданской позицией у нее все в порядке. Если бы было по-другому, то за все эти годы чудесных «реформ» Россия скатилась бы ку­да ниже и духовно, и как угодно еще. Именно благодаря усилиям отдельных учителей, преподавателей, врачей, во­енных (да, да, я не оговорился) Россия пока еще жива. Не будь усилий этих самоотверженных людей — подвижни­ков, ничего бы не было: ни медицины, ни науки, ни, извини­те, культурки, ни образования. Кто-то скажет — да этого ничего и так нет. Возражу: есть. Вот, например, ученики Е. А. Ямбурга. Они есть. И некоторые даже пришли на форум поддержать своего любимого педагога. <...> А вот о свободе и хамстве, пожалуй, поговорить интересно. Но мне, прежде чем вступить в дискуссию по этому нелегкому вопросу, следует в первую очередь извиниться перед Евге­нием Александровичем Ямбургом за тональность, модаль­ность и лексико-графическое оформление моего первого комментария на статью «ВРИО интеллигенции». Что и де­лаю. Извиняюсь.

В довершение всей этой истории поздно вечером в мой ка­бинет вошла интеллигентная женщина средних лет с букетом роз: «Это вам не за детей, за честные статьи в газете». А после ее ухода я подумал о двух вещах: о том, как тысячу раз прав Г. Померанц, утверждая, что стиль полемики важнее предмета полемики. И о том, стоит ли втягивать юношество во взрослые дискуссии. Может быть, именно это и называется связью школы с жизнью?

Сотворенные истории

В историю можно попасть, а если довести это выражение до смыслового завершения, то попросту влипнуть. Так говорят каждый раз, когда человек по недомыслию или неведению, воз­можно, не по своей воле попадает в ситуацию, полностью уп­равлять которой не в состоянии. Ситуация в значительной мере управляет им, а он, по мере сил и своего разумения, пытается из нее выпутаться. Когда это удается, человек, вытирая испарину со лба и вздохнув с облегчением, произносит: «Фу ты, на этот раз, кажется, пронесло!»

Педагога подобные положения подстерегают буквально на каждом шагу, даже чаще, чем обычных людей. Ведь никогда не знаешь, что могут выкинуть эти дети в следующую минуту. Поэтому от него требуется поистине вратарская реакция, по­зволяющая держать на контроле все педагогическое поле, на­ходясь в постоянной готовности к неожиданностям. Удар — и посланный мяч придется вытаскивать из самых неудобных по­ложений. Голкиперской подготовке педагога отчасти посвяще­на эта книга, которая вполне могла бы носить иное название: «Педагоги и положения». Но даже самая надежная оборона не обеспечивает победы, в лучшем случае она позволяет надеять­ся на ничью. К счастью, в педагогическом арсенале имеются и наступательные средства, позволяющие не плестись в хвосте событий, но создавать их самим.

Учительство — это тот вид деятельности, который включает большое разнообразие профессий. Педагог поочередно оказы­вается в роли семейного психотерапевта, искусствоведа, конф­ликтолога и даже, если потребуется, следователя. Выше я срав­нивал его реакцию с реакцией голкипера. Но есть еще две родственные педагогическому труду специальности. Это про­фессии режиссера и сценариста. Я не имею в виду достаточно распространенную ситуацию, когда учитель пишет сценарий школьного вечера, а затем вместе с детьми осуществляет его постановку на сцене. Хотя и эти навыки не окажутся лишними в подготовке педагога. По большому счету речь идет о другом. Педагог в состоянии стать сорежиссером жизни, выстраивая ее мизансцены в соответствии с собственным сценарным планом. Термин «сорежиссер», на мой взгляд, наиболее точно соответствует месту педагога в решении тонкой, деликатной проблемы — права на вторжение в чужую жизнь. Худо, когда педагог осозна­ет себя неким демиургом, вершителем детских судеб. Он высо­комерно считает для себя позволительным вмешиваться даже в самые интимные сферы, действуя там, как слон в посудной лавке. А как же иначе? Он хочет ребенку только добра, знает, как поступить правильно. В результате — сломанные судьбы, в лучшем случае — психологические травмы, которые потом из­живаются десятилетиями. Нет, не о таком грубом насилии над жизнью веду я разговор. Сорежиссер знает свое место, он не считает себя царем, богом и воинским начальником. Тем не ме­нее, чутко улавливая звуки и ритм окружающей жизни, он на­правляет ее течение по нужному руслу, не смея при этом осу­ществлять «поворот рек», опасный для души ребенка.

Первая трепетная влюбленность. Парень, не склонный к ли­цедейству, только из-за нее часами просиживает на занятиях театральной студии. Она явно польщена, но держит фасон, де­лая вид, что не замечает его восхищения. Оба стремятся к кон­такту, но не знают, как его осуществить. Во время перерыва ре­петиции, когда юные актеры побежали в ближайший магазин за едой, подхожу к незадачливому Ромео.

— По-моему, тебе нужны деньги?

— Зачем?

— Ты ведь у нас на репетиции единственный зритель. Так?

— Ну, так.

— А разве ты не видел, как сегодня Ольга работала в глав­ной роли?

— Видел, здорово играла!

— За такую игру зрители дарят актрисам цветы. Поскольку других зрителей нет, придется тебе. Человеку будет приятно. Усвоил?

— Но у меня с собой нет денег.

— Я с этого и начал. Держи деньги и дуй в палатку. Успеешь до конца репетиции. Вручишь букет после окончания генераль­ного прогона.

— Как же я у вас возьму?

— Молча. Отдашь, когда заработаешь в трудовом лагере.

Домой они возвращаются вместе. Чем не срежиссирован­ный эпизод, в реализации которого у постановщика своя пря­мая и косвенная выгода? Во-первых, мне будет гораздо спокой­нее, когда поздним вечером здоровый, крепкий парень прово­дит девушку до дома. Во-вторых, все присутствовавшие в зале (без малого шестьдесят человек) получили наглядный урок ци­вилизованного знакомства с противоположным полом. Между прочим, не такая простая проблема, как кажется на первый взгляд. Этому тоже, оказывается, надо учить. Подавляя смуще­ние, подростки в таких ситуациях принимают для храбрости алко­голь. Второй, не менее распространенный способ знакомства — поднести зажигалку к сигарете девушки. Многие из них призна­ются, что начали курить исключительно ради облегчения кон­такта с юношами. А мы, взрослые, потом возмущаемся вульгар­ным поведением подростков, вспоминая свои благородные ухаживания.

От педагогической режиссуры отдельного эпизода перей­дем к постановке целого сценического действия длиной в день. Это день самоуправления, когда все должности в школе, начи­ная с директора и кончая учителями, замещаются старшекласс­никами. Больше всего желающих посидеть в кресле шефа. Почетно, престижно и неутомительно. Так представляют себе молодые люди директорский труд. Что ж, надо создать им соот­ветствующую обстановку для осознания специфики труда ад­министратора в наше время.

Накануне дня самоуправления договариваюсь с пожарника­ми, СЭС и управой о внеплановом наезде на школу. Узнав о пе­дагогической сверхзадаче акции устрашения, смеются, но со­глашаются провести работу со всей строгостью и составлением положенных протоколов. В назначенный день сценарий разво­рачивается, как по нотам. Волна за волной накатывают провер­ки. Юная администрация буквально сбивается с ног. Старше­классник, исполняющий обязанности заместителя по безопас­ности, вместе с пожарником обследует подвалы всех трех зданий школы. Девушка-десятиклассница (она сегодня ответст­венная за питание школьников) зависает над компьютером, поскольку бьется над отчетом, который срочно потребовался вышестоящей организации. Все проверки, как и положено, оканчиваются составлением соответствующих протоколов с ука­занием найденных недостатков. «Разбор полетов» происходит в кабинете директора, но я не вмешиваюсь, предъявляя прове­ряющим инстанциям приказ по школе о назначении на руково­дящие должности старшеклассников. С завтрашнего дня я готов взять на себя ответственность. Все происходящее в кабинете фиксирует школьная пресса. Будьте уверены, начинающие жур­налисты распишут все в красках. Одним словом, сценарий дня удался. О чем свидетельствует всего одна реплика старшеклас­сника, побывавшего в директорском кресле: «Ну, у вас и рабо­та! Мало не покажется».

Надеюсь, что уже приведенные примеры дают некоторые представления о педагогической режиссуре. Разумеется, все это можно описать в традиционных педагогических и управлен­ческих терминах как организацию жизнедеятельности детей и юношества. Но научные категории, при всей их важности и не­оспоримой емкости, не всегда передают тот неуловимый отте­нок педагогического труда, который из технологической плос­кости переводит его в творческую ипостась. Между тем именно заражение творчеством, как метод работы, в одинаковой степе­ни присуще и педагогам, и режиссерам. Только на этом пути высекаются подлинные смыслы и ценности педагогики, проис­ходит восхождение на ее вершины. Чтобы зажечь других, надо гореть самому.

Где нет нутра, там не поможешь потом.

Цена таким усильям — медный грош.

Лишь проповеди искренним полетом

Наставник в вере может быть хорош.

 (В. Гёте)

Есть существенное отличие созданных или смоделирован­ных педагогом ситуаций от сотворенных. Описанный выше день самоуправления — это, по сути дела, заранее смоделированная деловая игра, где молодые люди были вынуждены вписаться в предложенные (навязанные им педагогом) обстоятельства. Эпизод с преподнесением цветов — ситуация, сотворенная вместе с парнем. Подлинность чувств его собственная, до­стойная форма их предъявления девушке подсказана педаго­гом. Как говорят сегодня в рекламе, почувствуйте разницу. В этом эпизоде педагог действует подобно художнику, создаю­щему свои произведения из корешков. Природа уже доста­точно поработала над своим материалом. Художнику остает­ся лишь увидеть ее творение и представить на свет божий. Зрители же искренне удивляются тому, как мастер увидел в обыкновенном невзрачном корне переплетенные руки влюб­ленных.

Но и это еще не высший педагогический пилотаж. Гораздо сложнее разжечь в сердце любовь, которой до поры не было. Нет-нет, я совсем не претендую на лавры графа Калиостро, ко­торый утверждал, что вывел некую формулу любви. Интимная сфера, к счастью, не поддается педагогическому управлению. Но влюбить молодых людей в природу, в искусство, включить их в контекст культуры вполне возможно. В этом я не раз убеж­дался на собственном и чужом опыте. Решение этой сложней­шей педагогической задачи совершенно невозможно без созда­ния ситуаций «со-творчества», «со-творения». На каких педа­гогических путях создаются эти ситуации?

В отечественной педагогике в последние годы приветствует­ся проектная деятельность учащихся, поскольку она ставит школьников в исследовательскую позицию, помогает им при­обрести навыки командной работы, учит самостоятельно добы­вать и обрабатывать информацию. Бесспорно, что это направ­ление организации учебной деятельности надо всячески поощ­рять и поддерживать. Но я долго думал над тем, что же все-таки, при всех неоспоримых достоинствах этого метода, меня в нем смущает. А беспокоит вот что: подчеркнуто технократи­ческий, прагматический подход к формированию личности мо­лодого человека. В современных условиях вполне возможно осуществить любой проект, не выходя из дома. Достаточно на­учиться ориентироваться в сетях Интернета, овладеть навыка­ми обработки и компоновки информации. В этом как будто бы нет ничего плохого. Напротив, такой подход отражает стиль современной жизни, соответствует ее ускоренному ритму. Но при этом он мало затрагивает эмоциональную сферу личности, не рождает сильной, пропущенной через сердце привязанности к культуре.

По законам менеджмента проект должен иметь строго огра­ниченные временные рамки, четко определенный состав испол­нителей с разграниченными функциональными обязанностями. С позиций управления и бизнеса иначе нельзя: не достигнешь эффективности, не получишь результата. А с педагогических позиций? Как быть, если реализация проекта затягивается на десятилетия, а за это время постоянно меняется состав его ис­полнителей?

Я веду речь о долгосрочных педагогических проектах, отда­чу от которых начинаешь получать спустя годы. Строго говоря, само воспитание ребенка — это долгосрочный педагогический проект с негарантированным результатом. Говорить о его эф­фективности можно, но ее критерии крайне размыты, оценки субъективны. Тем не менее на житейском уровне мы легко вы­деляем из окружающих людей деликатного, воспитанного че­ловека. Особенно в последнее время, когда их все меньше и меньше. Внешний облик, манера поведения, ценностные уста­новки — все говорит о том, что этот человек в детстве получил правильное воспитание. «Правильное воспитание» — сегодня архаичное словосочетание, пришедшее к нам из девятнадцато­го века. Оно включало и круг чтения, и непременное общение с достойными людьми, являвшими эталоны поведения во всем, начиная со строя речи, кончая манерой одеваться, но прежде всего — привычку жить напряженной духовной жизнью.

Двадцатый век сделал все от него зависящее для искорене­ния этой редкой породы людей. Начавшееся двадцать первое столетие по-своему продолжило эту истребительную работу в новых рыночных условиях. К счастью, вопреки усилиям пред­шествовавшего века, полностью уничтожить таких людей не удалось, они непостижимым образом продолжали воспроизво­диться, являя высшие образцы культуры. Во всем: в творчестве, в гражданской позиции, в мудром, несуетном отношении к жиз­ни. Редкие люди, их в пору заносить в Красную книгу. Тем более мы должны открывать юношеству образцы достойного сущест­вования. Помогала нам в этом, говоря современным языком, проектная деятельность. Но проект проекту рознь.

Встарь, а точнее, в восьмидесятые годы прошлого века, ког­да новый термин еще не прижился в отечественной педагогике, успешно развивалась и доказывала свою эффективность теория коллективных творческих дел. По сути дела, она формулирова­ла тот же проектный подход. Но упор делала не на обучение, а на воспитание активного, неравнодушного человека, наце­ленного на преобразование своей и окружающей жизни. Во всем остальном (формулирование проблемы, постановка цели, создание команд и т. п.) она вполне отвечала новомодному подходу. В педагогике, как и в искусстве, важны акценты. Да, коллективное творческое дело — это своего рода проект, в ко­торый вовлечены десятки, а иногда и сотни ребят. Но проект не ради игры ума, получения нужной информации и развития творческой фантазии школьников. Его важнейшая задача — украшение жизни, преображение самого человека, облагора­живание среды его существования. Коллективное творческое дело должно иметь обязательный практический выход, а его ре­ализация должна непременно поднимать дух участников, со­здавать оптимистичный, радостный настрой. Такого рода про­ектами я занимаюсь на протяжении всей своей профессиональ­ной жизни.

Этот краткий, надеюсь не утомительный, историко-педагогический экскурс потребовался для того, чтобы прояснить даль­нейшее изложение. Напомню, первоначально речь шла о сотво­рении вместе с детьми воспитывающих ситуаций. Некоторые из наших педагогических проектов растянулись на десятилетия, вошли в стилистику школы, стали определять ее лицо. Их под­робное описание не входит в задачу этой книги. Но каждый из них состоит из десятков сотворенных историй, присмотреться к которым имеет смысл. Это как в хорошем фильме, где каждый выстроенный режиссером кадр имеет самостоятельное значе­ние, а все вместе они создают художественное полотно. И еще одно предваряющее эти истории напоминание. Все они созда­вались с ясно осознаваемой педагогической целью: включить подростков в контекст культуры, дать почувствовать биение ее пульса. Только через чтение книг и просмотр видеорядов это затруднительно. Тут крайне важны волшебные встречи, пересе­чения с людьми, уже оставившими свой след в культуре. Прос­тое приглашение выдающихся мастеров в школу для общения с учащимися, конечно, полезно, но, намой взгляд, малопродук­тивно. Такое живое общение, разумеется, дает больше, нежели наблюдение за мэтром с экрана телевизора, но все равно остав­ляет молодого человека в потребительской позиции созерцате­ля, а не деятеля: «Посмотрим, что ты нам такое расскажешь». Ситуация меняется в корне, когда подросток оказывается в твор­ческой позиции.

Однажды я, не без задней мысли, пригласил в школу замеча­тельного актера В. Татарского. Его блистательный моноспек­такль по «Мастеру и Маргарите» проходил в гнетущей тишине. Никто не смеялся даже в самых комичных местах текста. После выступления я пояснил смущенному актеру, что ребята знают это произведение почти наизусть. Через неделю премьера их спектакля по мотивам произведений М. А. Булгакова. Поэтому они наблюдали прежде всего за его актерской работой, им была дана такая установка. Излишне говорить, что зал буквально за­бросал его вопросами. Так обычный школьный концерт пригла­шенного чтеца повлек за собой высоко профессиональный за­интересованный разговор о том, как точнее донести слово писа­теля до аудитории. Замечательный актер и старшеклассники не могли оторваться друг от друга более двух часов, поскольку их объединяла общая высокая цель. Именно такие ситуации я называю сотворенными. Еще важнее, когда молодые люди осо­знают уникальность поставленной творческой задачи, ее безуп­речный нравственный посыл и высокое гражданское звучание. Тогда буквально каждая встреча превращается в волшебную.

Волшебные встречи

У Б. Пастернака есть строка, подсказывающая педагогу наи­лучший путь постижения творчества художника: «Другие по живому следу пройдут твой путь за пядью пядь...» Разумеется, опасно воспринимать поэтическую метафору буквально, ибо за ней целые миры: многообразные и до конца неуловимые смыс­лы. Но в тот год я сознательно сделал упор на «живой след» в его прямом значении. Позади уже был спектакль, посвященный творчеству Л/1. Булгакова, вечер памяти В. Высоцкого. Школь­ные театралы ждали от меня новой творческой задачи. И тогда я предложил нарушить печальную российскую традицию, сфор­мулированную еще А. С. Пушкиным: «Они любить умеют толь­ко мертвых», — и создать спектакль о живом поэте и пригла­сить его самого на премьеру. Так более двадцати лет назад в школе возникла окуджавская тема, которая общими старания­ми не умирает по сей день. Я честно предупредил старшеклас­сников: будет трудно, этого никто никогда не делал. Отноше­ние к поэту в стране, мягко говоря, неоднозначное. Его любят люди, но не сильно приветствуют власти.

Легко сказать, создать спектакль о жизни и творчестве живо­го и здравствующего поэта. Его произведения хотя и опублико­ваны в разных книгах и журналах, но полного издания нет. А где взять биографические материалы? Монографии с жизнеописа­нием выходят в соответствии с той же грустной традицией лишь после ухода мастера из жизни. Делать нечего, придется в бук­вальном смысле слова идти по живому следу художника, встре­чаться с теми людьми, судьба которых в разное время пересека­лась с судьбой поэта, восстанавливая шаг за шагом его жизнен­ный путь. Благо, что многие из них пока еще живы.

Записать их рассказы важно не только для подготовки сцена­рия, но еще в большей степени для сохранения истории культу­ры. Придет время, и эти записи станут бесценными. Многие из тех, с кем предстоит встречаться, сами являются гордостью рос­сийской культуры. Ловите каждое их слово, подмечайте бук­вально все: детали интерьера кабинета, манеру речи, форму общения. Уверяю вас, спустя десятилетия вы с гордостью буде­те рассказывать своим детям об этих волшебных встречах. Но к ним нужно подготовиться. Неприлично входить в дом, ничего не зная о его хозяине, не будучи знакомым с его произведения­ми. Кроме того, творческая перекличка товарищей по поэтиче­скому цеху — распространенное явление в культуре. У Б. Окуд­жавы есть стихи с посвящением своим собратьям по перу. В свою очередь, и они не остались в долгу. Такие художествен­ные пересечения не менее интересны, чем реальные, происхо­дившие в жизни встречи, ибо биографии поэтов — это прежде всего их творчество.

Говоря все это, я не лукавил, не проводил «воспитательный момент», я так чувствовал и страшно волновался, отчетливо осознавая, за что мы беремся. И это искреннее переживание за успех нашего общего дела передалось ребятам. Так была зало­жена основа целой череды сотворенных историй. Каждая из них стала яркой, незабываемой страницей в биографии самих стар­шеклассников.

Прежде всего мы обратились к Л. А. Шилову, главному хра­нителю звучащих голосов писателей в Литературном музее. Об этом выдающемся человеке речь впереди. Он достоин отдель­ного рассказа. Лев Алексеевич горячо поддержал нашу идею, снабдив нас адресами и телефонами тех писателей и деятелей культуры, кто мог оказать помощь в нашем общем деле. Об­щим он назвал его не случайно, поскольку мы условились о том, что после завершения работы записи интервью и фотографии, сделанные во время встреч, будут отданы на хранение в Лите­ратурный музей. Услышав это предложение из уст профессио­нального архивиста, старшеклассники убедились в огромной значимости своего будущего труда, в его подлинной историче­ской ценности.

И началась напряженная работа. Имя Б. Окуджавы, как вол­шебная палочка, открывало нам все двери. Нас буквально пере­давали по эстафете от человека к человеку. Увлекательное это дело — писать историю культуры по живым следам, когда пря­мо перед тобой участники реального литературного процесса. Но самое главное, старшеклассники получили редкую возмож­ность полными легкими вдыхать чистый воздух культуры, еще не отягощенный архивной пылью. Со временем они полюбят и этот терпкий аромат истории, но только тогда, когда сами при­ложат руку к пополнению хранилищ Литературного музея. Не все сразу. А пока одна волшебная встреча сменялась другой. Подробное их описание выходит за рамки книги. Сосредото­чусь лишь на педагогических деталях некоторых из этих сотво­ренных историй.

Мы в гостях у поэтессы Нины Белосинской. Она вместе с Б. Окуджавой в начале пятидесятых годов прошлого века вхо­дила в знаменитое литературное объединение «Магистраль». Там же начинала свой творческий путь молодая Б. Ахмадулина. Так получилось, что в этот раз брать интервью пришли одни ба­рышни. Рассаживаемся, готовимся записывать. Но «поэт изда­лека заводит речь» (М. Цветаева). И действительно, бросив лукавый взгляд на юных девушек, мудрая женщина заводит разговор совсем не об истоках литературного творчества инте­ресующего нас автора. «Вам сегодня шестнадцать. Скоро, очень скоро вы влюбитесь. И вам захочется, чтобы ваш избранник пел и играл на гитаре, как Окуджава. А он по вечерам собирает лодку в пыльном подвале, это его любимое занятие. Любимое, но очень вредное, потому что у него астма. И лучше бы заняться чем-то другим. Так вот, если хотите быть счастливыми, идите к нему и собирайте вместе его лодку. И не требуйте, чтобы он пел, как Окуджава». Девушки замерли, а я подумал о том, что на моих глазах родился новый предмет, который никогда не бу­дет преподаваться в школе: методология счастья. А жаль!

В квартире Н. Я. Эйдельмана, замечательного историка и пушкиниста, набились преимущественно парни. Яркий, коло­ритный человек, потрясающий рассказчик, он широким жестом обвел нашу толпу и представил ее супруге: «Окуджавия!» Так мы неожиданно с порога удостоились почетного титула.

«Окуджава и история? Замечательная тема. Вот я профес­сионал, сижу в архивах, изучаю документы. Но вы знаете, я с ним советуюсь. У меня такое впечатление, что он там жил, в девят­надцатом веке. Да он и сам история. Его любит слушать моя ма­ма, а она родилась в прошлом веке, слушаю я, и обожает моя дочь, которая будет жить, как и вы, в двадцать первом столетии. Представляете, его почитатели — люди, принадлежащие трем столетиям. А вообще занятия историей — замечательный спо­соб продления собственной жизни. Не понятно? Продлевать жизнь в будущее бесконечно — нельзя. Есть естественные гра­ницы каждой жизни. Зато никто не мешает удлинять свою жизнь в прошлое. У меня уже такое ощущение, что я лично знал Луни­на, Герцена и их друзей. Они как близкие знакомые. В сущнос­ти, все это было так недавно. Вот я, например, был знаком с од­ним из праправнуков Пушкина, он жал мне руку, а ему — отец, отцу — дед. Между мной и великим поэтом всего три поколе­ния. Представляете, можно считать, что я связан с Пушкиным всего через три рукопожатия!»

Когда мы вышли из квартиры знаменитого историка, один из моих юных попутчиков произнес: «Впечатлений на двадцать лет жизни!» Сегодня ему уже за сорок. А его жена, тоже наша быв­шая ученица, работает учителем у нас в школе.

И был вечер, и приехал Булат Окуджава. В финале спектакля он поднялся на сцену. Старая магнитофонная пленка сохранила его обращение к ребятам:

Я совершенно поражен. У меня такое ощущение, что это не обо мне все... Оказывается, я не так уж мало понаписал... И когда я искал дорогу к этой школе, я никак не представ­лял, что такой уровень может быть. Я очень признателен вам всем. Всем организаторам этого дела, вашему горению, вашему доверию ко мне. Мне очень лестно это... Сейчас мне просто трудно подбирать слова, соответствующие мо­ему состоянию и вашему труду. Но когда-нибудь я найду, очевидно, слова, и вы узнаете, что я прочувствовал и проду­мал за эти два часа. Спасибо вам большое.

Так вместе с ребятами мы прикоснулись к истории, а она от­метила наше в ней присутствие. Но на том памятном вечере че­реда событий не прервалась. Их связующую нить можно про­следить вплоть до сегодняшнего дня. На дворе 2007 год. Мы го­товимся к открытию памятника Б. Окуджаве на площади перед школой. Мы — это педагоги, школьники и их родители, наши бывшие ученики, участники того памятного спектакля. Ну, ко­нечно, ученики художественно-графических классов уже побы­вали в мастерской автора памятника, замечательного скульпто­ра Георгия Франгуляна. Идут вечера, встречи... Творятся новые истории. Некоторые из них полны драматизма.

Звонок из Переделкино, из музея Б. Окуджавы. Предлагают выступить на вечере памяти поэта. Это высокая честь. В Кон­цертном зале им. П. И. Чайковского соберутся две тысячи чело­век, цвет московской интеллигенции. Среди выступающих — выдающиеся актеры и музыканты: А. Баталов, Т. Доронина, О. Табаков, Е. Камбурова, А. Макаревич и др. Вечер ведет зна­менитый писатель и друг поэта В. Аксенов. Среди этого созвез­дия мы — единственные не профессионалы. Страшно, но со­глашаюсь. Подбираем репертуар, старшеклассники начинают готовиться. И тут, как назло, у меня две подряд научные коман­дировки, которые невозможно отменить. Спустя две недели, прямо из аэропорта спешу в репетиционный зал и немедленно получаю шок. Пока меня не было, ребята проявили творческую инициативу и поменяли репертуар. Им страшно захотелось ис­полнить песни из знаменитого спектакля театра «Современ­ник» «Вкус черешни», слова и музыка которых принадлежат Б. Окуджаве. Слов нет, песни красивые, но сам поэт их не ис­полнял, на дисках их нет. Старшеклассники скачали мелодии из Интернета. В Интернете ведь есть все, чего ни пожелаешь. Но, увы, скаченные мелодии оказались фальшивыми, лишь отда­ленно напоминающими оригинал.

Еще через полчаса звонок из Переделкино. Вдова поэта, Ольга Владимировна Окуджава, хочет сегодня вечером про­слушать наш номер. До концерта остается всего два дня. С тя­желым сердцем, не глядя друг на друга, едем на просмотр. Чу­да не происходит, показ проваливается. Я первым прерываю тягостное молчание, установившееся после выступления: «Моя вина. Ольга Владимировна, это показывать нельзя, номер надо снимать». Глаза солисток переполняются слезами. Легко ска­зать, снимать. Вся Москва уже обклеена афишами, где среди плеяды звезд черным по белому написано: Центр образования № 109, школа Е. Ямбурга.

Мудрая женщина принимает свое решение: «Сейчас мы все вместе поедем в одно место». Ночью приезжаем в квартиру, где живет сын поэта, Булат Булатович Окуджава, у него дома уникальный архив. Он включает компьютер, и я замираю от неожиданности. Перед нами уникальные кадры. Оказывается, во время репетиции спектакля «Вкус черешни» кто-то догадал­ся поставить кинокамеру. За роялем (!) Булат Окуджава. Он учит петь свои песни молодого О. Даля, юного О. Табакова. У них ничего не получается. На сцену выходит сам режиссер О. Ефремов, тоже безуспешно пытается петь. Все смеются. Тог­да Булат Шалвович сам исполняет все от начала до конца. Ска­чиваем с компьютера подлинные мелодии, обещаем приложить все силы, дабы поправить ситуацию. На обратном пути в авто­бусе обращаюсь к ребятам: «Вы, надеюсь, понимаете, какие уникальные кадры сейчас видели? И хотя вы самонадеянные нахалы, но, с другой стороны, только благодаря вашему про­валу я имел счастье увидеть это чудо». Начиная со следующего утра (воскресенье), почти сутки юные актеры не выходят из зала.

День выступления. Концерт начинается в девятнадцать ча­сов, но уже с одиннадцати мы репетируем в Концертном зале Чайковского, шлифуя свой номер. Когда объявляют их выход, я буквально замираю от страха, покрываясь красными пятнами. Вперед выходит один из солистов: «Мы исполним песни из спектакля, которого не видели, потому что опоздали родиться». Если быть точными, то опоздали родиться и их родители. Спек­такль 1962 года. Зал реагирует добрым смехом. Поют они дей­ствительно замечательно. Безукоризненно звучат партии саксо­фона, рояля, гитар. Зал взрывается долго не смолкающими ап­лодисментами. Это, помимо приличного исполнения, выглядит очень трогательно. Среди присутствующих в зале по большей части люди, которые не опоздали родиться и своими собствен­ными глазами видели тот знаменитый спектакль. А через неделю на адрес школы пришло письмо.

Суетливое и вместе с тем равнодушное и циничное вре­мя. И мы теряем, теряем. Теряем друг друга, теряем любовь, благородство, искренность, бескорыстную дружбу...

И посреди этого — зал Чайковского, 11 ноября. Когда со­брались достойные, когда, пожертвовав своим временем, послужили доброму делу и для бедной интеллигенции в честь ее последнего певца устроили замечательный празд­ник.

От всей души благодарим! И спасибо вам, ребята, за ваш маленький подвиг!

От фонда Окуджавы

ваша Ольга Окуджава.

К письму была приложена книжка поэта «Ах ты, шарик голу­бой». Подлинник письма занял свое место в школьном музее, а копии были розданы всем участникам этой драматической и одновременно вдохновляющей истории с наказом: хранить вечно в семейных альбомах.

Своя череда сотворенных историй связана с именем ныне живущего писателя А. И. Приставкина, автора пронзительной повести «Ночевала тучка золотая». Способ их сотворения все тот же: творческое, непосредственное погружение школьников в историко-культурный процесс. Поэтому, пропуская большую цепь событий, опишу финал, в котором просматривается вся предварительная работа. Как автор сценария и режиссер, я, разумеется, субъективен, поэтому сошлюсь на свидетельство объективного наблюдателя.

В битком набитом зале стояла тишина, которая дороже шумных аплодисментов. Зрители напряженно следили за судьбой детдомовских братьев Кузьменышей и их сверст­ников — голодных, раздетых, обойденных заботой и ла­ской. На сцене юные герои, одетые бог весть во что, приве­зенные бог знает куда, скандировали: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» А со стен зала смот­рели на нас увеличенные фотографии «отца народов», «лю­бимого друга всех детей», прижимающего к себе светлые и темные детские головки.

На одном снимке Сталин, улыбаясь в усы, держит на ру­ках маленькую девочку с букетом цветов. Это Геля Марки-зова, дочь наркома земледелия Бурят-Монгольской АССР Ардана Маркизова. В 1936 году, во время приема руководи­телями партии и правительства трудящихся Бурят-Мон­гольской АССР, шестилетняя Геля преподнесла цветы Ста­лину, и он взял ее на руки. Этот момент был запечатлен на снимках, стал плакатом. Отца Гели наградили тогда орде­ном Трудового Красного Знамени, а вскоре арестовали и расстреляли. Мать тоже погибла. Геля, оставшись сиротой, долго жила в нищете и безвестности.

...Плакала в зале миниатюрная женщина с восточным разрезом глаз — Геля Маркизова. После спектакля поднял­ся на сцену автор «Тучки...» Анатолий Приставкин. Говорил он прерывисто, глотая слова, делая паузы, — ему мешали слезы, и он их не стеснялся. Писатель благодарил ребят не столько за правдивое (первое в стране!) воплощение своей повести, сколько за верное понимание ее. Тема, которая поднята в спектакле, перестала быть запретной, но остается взрывоопасной. Сколько лет мы твердили о неколебимой дружбе народов, о победившем интернационализме и стыд­ливо замолкали при упоминании о судьбе немцев Поволжья, чеченцев, ингушей, калмыков...

Закрывать глаза на национальные проблемы преступно, полуправда не менее вредна и может обернуться трагедией — об этом говорил режиссер киностудии им. М. Горького Саламбек Мамилов, который приступает к работе над филь­мом по повести Приставкина. Ингуш по национальности, он ребенком был отправлен в ссылку, где пробыл четырнад­цать лет. Спас его от верной гибели март 1953 года.

Даже сейчас, весной 1988 года, сценарий с трудом про­бивает себе дорогу. Бесконечные вопросы — «а надо ли?», «а поймут ли?», «а ко времени ли?» — стоят на пути к съем­кам. Еще бытует негласное мнение, что нравственность ре­бят, их мышление надо взращивать исключительно на по­ложительных примерах, а драматические моменты нашей истории... ну были, но зачем ворошить старое? Какое за­блуждение! Воспитывать юные души можно только прав­дой, какой бы суровой и тяжелой она ни была. Ребята все знают, все понимают — уровень их информированности достаточно высок, зачем же с ними в бирюльки играть? Ес­ли мы, взрослые, хотим, чтобы наши дети нам верили, то должны честно и откровенно разговаривать с ними.

Так писала журналист Е. Зонина в газете «Советская культу­ра» через неделю после премьеры спектакля.

Завершая рассказ о сотворенных историях, я в который раз подчеркиваю их отличие от тех, которые нам в обилии подбрасывает жизнь. Конечно, педагогику можно и нужно высекать и из житейских коллизий, очищая их от вредных примесей страс­тей человеческих: злобы, ненависти, зависти, непомерного тще­славия и т. п. Сотворенные же истории — беспримесны и пото­му они высшей педагогической пробы.

И последнее замечание. Теперь, когда позади уже более тридцати лет работы в одной школе, нередко приходится слы­шать, что представленный опыт не воспроизводим. Маститому директору с такими связями открываются все двери. А что де­лать нам? Кто будет с нами разговаривать? Отвечаю со всей оп­ределенностью. Поп-звезды и кумиры толпы недосягаемы. Но они нам и не нужны. Подлинные деятели культуры, болеющие душой за будущее страны, всегда открыты для общения с юно­шеством. Что же касается волшебных встреч, то много лет назад в беседе с историком Н. Я. Эйдельманом я как-то не смог сдер­жать своих чувств: «Просто не верю своему счастью. Я, дирек­тор обычной московской школы, познакомился с вами, с Була­том Окуджавой». Он ответил предельно кратко: «Евгений Александрович, каждый в своей жизни должен познакомиться с тем, с кем должен познакомиться».

УЧИТЕЛЯ

Странные люди

Учитель всего-навсего человек, и ничто человеческое... Разные бывают педагоги: талантливые и с более скромными дарова­ниями, открытые, добросердечные и холодные ремесленники. Что ни говори, но учитель — профессия массовая. Претенденты на эту роль не проходят кастинг. Уровень будущих гонораров исключает возможность его организации. Но в последнее время в фокусе внимания средств массовой информации оказываются либо педагогические монстры, издевающиеся над детьми и до­водящие их до суицида, либо, напротив, жалкие, униженные учителя, становящиеся легкими жертвами своих озверевших учеников. Таким образом, если судить по СМИ, вся сложная па­литра школьной жизни сводится к схеме «палач — жертва», где учитель и ученик, в силу разных обстоятельств, лишь периоди­чески меняются местами. Между тем это далеко не так. Не имея намерения любой ценой защитить честь мундира, убеж­ден в том, что подавляющее большинство представителей на­шего цеха— подвижники, люди без страха и упрека.

Мне посчастливилось участвовать в последней телепереда­че с Зиновием Ефимовичем Гердтом. Было это за месяц до смерти великого актера. Он, безусловно, понимал, что уходит. Но в импровизированной студии на втором этаже его дачи, где шла съемка, блистал остроумием, энергией, превозмогая дикие боли. После завершения съемки, вероятно прочитав в моих глазах немой вопрос-восхищение, он заметил: «Учитель и актер — не профессии. Это предназначение!» Подтверждения мудрого взгляда покойного актера на сокровенную суть нашего ремесла получаю постоянно...

Одинокой тридцатипятилетней учительнице, наконец, повез­ло: в нее влюбился удачливый бизнесмен, вдовец. Строго гово­ря, первым в учительницу и ее предмет влюбился сын, а затем подтянулся и папа. Желая завоевать расположение любимой, он привел ее в ювелирный магазин и предложил выбрать по вкусу кольцо с брильянтом. После минутного замешательства, потупив глаза, она произнесла: «А можно компьютер для каби­нета истории?..»

Директор школы в небольшом поселке Центральной Рос­сии. Летом ему необходимо было подготовить школу к новому учебному году, а на ремонт выделили всего три тысячи рублей. Денег на краску катастрофически не хватало. Тогда вдвоем с же­ной, учительницей этой же школы, они собрали смородину с пришкольного участка, продали на рынке и выручили еще две тысячи. Но и этого оказалось недостаточно. На помощь пришли старшеклассники. Выслушав их финансовый проект, сгорая от стыда, пожилой директор опустил голову, но не нашел в себе сил его отвергнуть. Подростки собрали пустые бутылки со всего поселка, отмыли их и сдали в пункт приема стеклотары, выру­чив еще три тысячи рублей. Так общими усилиями школу при­вели в порядок. В конце лета высокая комиссия, написав заме­чания, поставила свою драгоценную подпись под актом прием­ки школы...

Мы были знакомы со студенческих лет, хотя и учились на разных факультетах. После окончания вуза наши пути разо­шлись. Борис Алексеевич Меркулов стал, можно без преувели­чения сказать, великим учителем биологии. Автор прекрасного учебника, великолепный рассказчик, неутомимый путешествен­ник, он умел влюблять детей в свой предмет. Свой первый урок в новых биологических классах он обычно начинал так: «Я не уверен, что все вы будете биологами, но каждый из вас станет мамой или папой. И вы все должны быть готовы ответить на ты­сячи вопросов своих детей». За десятилетия работы в 199 школе Москвы он так по-настоящему ни разу и не был в отпуске. Обычно лето со своими воспитанниками он проводил в запо­ведниках, заказниках, полевых экспедициях. Большую часть жиз­ни с женой и ребенком прожил в полуподвальной комнате мос­ковской коммуналки на улице Нагорной, где нажил легочное заболевание. И лишь за четыре месяца до смерти въехал в трех­комнатную квартиру.

На взлете своей педагогической карьеры, в сорок семь лет, полный замыслов, планов и грандиозных проектов, Борис узнал, что смертельно болен.

С директором его школы Марией Андреевной Комлевой мы пришли к нему в больницу, по сути дела, — прощаться. Болезнь развивалась стремительно, и он, биолог по образованию, это отчетливо осознавал.

С самого начала тональность разговору задал Борис. Ее мож­но определить как веселье духа. Шутки, приколы, студенческие воспоминания перемежались с педагогическими байками, смешными эпизодами уроков, курьезами, которыми столь бога­та школьная жизнь. Я немедленно включился в эту привычную со студенческих лет стихию. Перед его пожилым директором мы разыграли студенческий капустник. Так он мастерски сре­жиссировал свое прощание и ее утешение. И лишь перед на­шим уходом из больницы он придержал меня за плечо и, глядя прямо в глаза, произнес: «Об одном сожалею: в одиннадцатом классе не успел дать две важные темы. А ребятам в институт по­ступать».

Спустя год после смерти Бориса выпускники издали его поэ­тический сборник.

А я люблю, чтоб от порога даль,

И ветры развевали легкий парус,

И, горизонта разгоняя даль,

Дорога ближе к Богу поднималась.

Таинственный монах

Он стал преподавать у нас в школе в конце восьмидесятых, когда в стране внезапно повеяло воздухом свободы. Потертый пиджачок, русая бородка, абсолютно немодные очки в дешевой пластмассовой оправе, сквозь которые просматривались неве­роятно добрые, умные глаза. В качестве учителя мне пореко­мендовал его священник Александр Мень, дав будущему педа­гогу высшую из его уст характеристику: «Дело знает!» Звали учителя Андреем Николаевичем, но это в миру. При постриже­нии он был наречен иным именем. Так в нашей школе появился таинственный монах.

В те годы появление в детском учреждении священника в церковном облачении было чревато идеологическим сканда­лом с далеко идущими последствиями. Но в такой вызывающей демонстрации не было большой необходимости. Андрей Нико­лаевич (будем называть его мирским именем), подобно своему учителю отцу Александру, никогда не смешивал жанры, не путал церковь со школой, проповедь с амвона с лекцией и уро­ком. Глубоко религиозный человек, он имел за плечами класси­ческое филологическое образование. В свои тридцать пять лет в совершенстве владел четырьмя современными европейскими языками и тремя древними. В специализированных гуманитар­ных классах он вел курсы «Великие книги человечества» (Биб­лия, Коран, Трипитака, Веды) и «Русская религиозная филосо­фия Серебряного века». Желающие могли изучать с ним фа­культативно древнегреческий и латинский языки.

Врожденный такт и деликатность позволили начинающему преподавателю найти верный исповедальный тон в обсуждении с подростками сокровенных вопросов бытия. Никакого нажима, ни малейшей попытки навязать собственное православное ми­росозерцание в школе, где обучаются дети разных националь­ностей, чьи родители принадлежат к разным конфессиям. Ду­ховность учителя не декларировалась, но сквозила во всем: в манере поведения, ощущалась в какой-то неуловимой магии общения с классом, но прежде всего просвечивала благодаря глубине и одновременной доступности изложения сложнейших мировоззренческих проблем. Словом, в его лице школа приоб­рела бесценный клад — человека, чей масштаб личности, мож­но сказать без преувеличения, сопоставим с интеллигентами Серебряного века.

Слух о необычном преподавателе быстро разнесся по шко­ле. Он оказался востребованным не только в специализирован­ных гуманитарных классах, но и в общеобразовательных и даже коррекционных. Почему бы и нет? Ведь в Евангелии Учитель об­ращался в первую очередь не к высоколобым интеллектуалам, а к самым обычным людям: рыбакам, плотникам, винограда­рям. Как известно, фарисеи и книжники, для которых буква бы­ла выше Духа, встретили Благую весть в штыки. Руководствуясь данными соображениями, мы пошли на эксперимент, расширив количество классов, в которых преподавались основы мировых религий. Но одно дело нести Слово в мотивированных гумани­тарных классах, и совсем другое — обуздать общеобразова­тельную вольницу. Ах, если бы сбылась мечта Агафьи Тихо­новны, и «губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ива­на Кузьмича», что в переводе на педагогическую ситуацию означает: было бы славно, коль скоро в одном преподавателе могли сочетаться высокий интеллект, деликатность и хватка сержанта сверхсрочной службы, позволяющая мгновенно спра­виться с любым нарушителем дисциплины. Но Андрей Никола­евич, при всех его неоспоримых достоинствах, не обладал од­ним неотъемлемым профессиональным педагогическим каче­ством: никогда и ни при каких обстоятельствах он не мог ни на кого повысить голос. На уроках, раскрыв рты, его слушали пять-шесть человек на первых партах, остальным в нарастаю­щем шуме с этого пиршества мудрости не доставалось ни крошки.

Для исправления создавшегося тревожного положения ре­шено было пустить в ход административный ресурс. Иными словами, так спланировать работу администрации школы, что­бы на задней парте на каждом уроке у нашего златоуста обяза­тельно сидел кто-то из волкодавов: директор или один из его заместителей, обеспечивая своим присутствием необходимый порядок. Однако вскоре выяснилось, что таких жертв со сторо­ны руководства школы не потребуется. Педагоги, преподающие гуманитарные дисциплины, наперебой стали предлагать свои услуги в наведении порядка на занятиях у коллеги. Дело дошло до того, что эти учителя были готовы даже на то, чтобы замести­тель директора составил им расписание с окнами, что обычно крайне болезненно воспринимается педагогами, лишь бы оказать посильную помощь Андрею Николаевичу. Не новичок в школьном деле, я впервые в своей директорской практике столк­нулся с таким неподдельным энтузиазмом коллектива, решив­шего поддержать молодого специалиста. Обычно подобные по­ручения воспринимались без особого восторга.

Поразмышляв, я понял, в чем заключался секрет такого вне­запного коллективного приступа благородства. Не наводить по­рядок, а учиться шли более опытные учителя к нашему таинст­венному монаху. Разумеется, как сказал поэт, «у советских соб­ственная гордость» (В. Маяковский). Она-то и не позволяла им признаться в этом неоспоримом факте, маскируемом под про­изводственную необходимость, якобы заставляющую посе­щать уроки коллеги. Но, посудите сами, как преподавателям литературы, в силу атеистического воспитания, абсолютно не искушенным в вопросах веры, достоверно и всесторонне трак­товать, например, творчество Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоев­ского, насквозь пропитанное религиозными исканиями? Раньше учителя как-то справлялись со своей задачей в рамках традици­онной советской программы, которая по возможности избегала подобных вопросов, делая акцент на социальных и психологи­ческих аспектах изучаемых классических произведений. Теперь же, когда рядом на параллели появился искушенный человек, обсуждающий со старшеклассниками именно эти глубинные проблемы, обычный педагог рисковал попасть впросак на соб­ственном уроке, оказавшись не подготовленным к новым для него вопросам учащихся. Ничуть не проще было положение учителя истории, берущегося на свой страх и риск без должной подготовки трактовать историю раскола или реформации иск­лючительно в социально-политическом ключе, да еще и с клас­совых позиций. При таком подходе волей-неволей получалось, что люди шли на костер исключительно по соображениям мате­риальным, исходя из потребностей желудка.

С появлением нового преподавателя такое традиционное для советской школы объяснение высшего снизу стало невоз­можным. Словом, хочешь не хочешь, а под благовидным пред­логом пришлось идти на выучку к специалисту. Впрочем, и для него из данной ситуации высекалась определенная польза. По­скольку вопросы организации класса автоматически снимались присутствием посторонних на уроке, то это позволяло неорди­нарному педагогу полностью сконцентрироваться на содержа­нии преподаваемых курсов. Между тем очень скоро проблемы дисциплины на его уроках исчезли. Подростки не из самых бла­гополучных семей, поначалу вынужденные обстоятельствами внимательно слушать педагога, не могли не откликнуться на за­вораживающую манеру преподавания, обезоруживающую иск­ренность и доброту учителя. Они постепенно втянулись и жда­ли его уроков как манны небесной. Свои управленческие выво­ды сделал и я. Безусловно, люди рафинированной культуры и высокой духовности должны оплодотворять школу, но их вне­дрение в учебный процесс требует определенной инструмен­товки, без чего благие намерения организаторов образования могут обернуться взаимным разочарованием как учащихся, так и тех тонких людей, что приходят в школу с искренним желани­ем нести детям истину и свет.

К сожалению, все хорошее быстро кончается. Наступали но­вые времена. Был, наконец, принят Закон РФ «О свободе совес­ти», стали открываться новые приходы; и наш таинственный мо­нах получил назначение, возглавив приход Церкви во имя Не­рукотворного Образа Спасителя на Бородинском поле. Новое назначение своего ученика со свойственным ему добрым юмо­ром прокомментировал А. Мень: «Был я у Андрюши в храме.

У меня такое впечатление, что Наполеон ушел оттуда только вчера. Вы, Евгений Александрович, как человек с большим хо­зяйственным опытом, помогите ему организовать ремонтные работы». На том и расстались, а вскоре отец Александр принял мученическую смерть...

Спустя годы я благодарен судьбе, что подарила возмож­ность и нам, педагогам, и детям общаться с людьми, сочетав­шими в себе живую веру и колоссальный интеллект, неустраши­мость в отстаивании принципов и чувство юмора. Их живой след до сих пор просматривается в наших делах.

Гримасы прикладной педагогики

(вынужденный фарс)

Нет большего преступления для учителя, чем физическое воз­действие на ребенка. Педагог, допустивший рукоприкладство, подлежит немедленному увольнению в полном соответствии со статьей Уголовного кодекса. Между тем человечество относи­тельно недавно отказалось от прикладной (в данном контексте от слова «прикладывать») педагогики. Еще в восемнадцатом веке поэт В. Тредиаковский наставлял родителей: «Плевел от пшеницы жезл тверд отделяет. Розга буйство из сердец детских изгоняет». В девятнадцатом веке знаменитый врач и педагог Н. Пирогов рассматривал меры физического воздействия на ре­бенка как необходимые и благотворные. С пониманием к ним относился и Ф. М. Достоевский, что явствует из дневника писа­теля. А в элитных школах Англии телесные наказания были от­менены лишь в шестидесятые годы прошлого века.

Сегодня из официальной педагогики меры физического воз­действия изгнаны. Но благополучно живут и здравствуют в пе­дагогике народной: в семейной, подростковой и армейской. Про семейную педагогику все понятно: кто же, в самом деле, хотя бы раз не шлепнул своего ребенка, желая ему добра? Со­всем не канул в прошлое и такой архаичный педагогический ин­струмент, как ремень. Подростковая и армейская прикладные педагогики расцветают каждый раз, когда взрослые, например педагоги, организовавшие летний лагерь для подростков, или старшие офицеры, не ночующие в казармах с солдатами, пол­ностью отдают на откуп молодым людям вопросы дисциплины и самоорганизации повседневной жизни. Тогда за парадным фасадом так называемого самоуправления и образцовым внеш­ним порядком скрываются внутренние разборки «по поняти­ям», переходящие в чудовищные эксцессы, именуемые сегодня зловещим словом «дедовщина».

Опытные педагоги хорошо знают, что дети, которых бьют в семье, немедленно переносят этот способ воздействия на сво­их сверстников, и, что еще неприятнее, у них снижен порог чув­ствительности к человеческой речи. О таких говорят с досадой: «Он слов не понимает». Катастрофа происходит тогда, когда в состоянии аффекта сталкиваются ребенок и учитель, имевший в своем недавнем прошлом опыт прикладной педагогики...

Он был трудным подростком: независимый нрав, горячий темперамент, резкая реакция на любое замечание взрослых — все это в совокупности создавало парню серьезные проблемы в школе. С большим трудом мне удалось склонить педагогов не портить ему жизнь и, несмотря на серьезные проступки, выдать аттестат зрелости. Год до армии он проработал у нас в школе дворником, продолжая участвовать в театральных постановках. Природный артистизм, хороший слух и владение гитарой гарантировали ему получение ведущих ролей в школьных постанов­ках. В войсках парень дослужился до сержанта. Возвратившись из армии, он зашел в школу. И я, вспомнив его «героическое» прошлое, предложил ему поступать в педагогический институт: «У тебя есть перед всеми нами, опытными педагогами, одно не­оспоримое преимущество. О психологии трудных подростков ты знаешь не понаслышке. Сам вкусил все прелести переходно­го возраста. И наконец, в армии, командуя отделением, ты уже приобрел первый педагогический опыт». Впрочем, последняя фраза вызвала у него кривую усмешку. Но предложение было принято, и через пять лет школа получила молодого, энергич­ного учителя, любимца подростков и предмет тайных воздыха­ний старшеклассниц. Словом, на небосклоне школы зажглась еще одна педагогическая звезда.

Гром грянул на втором году его педагогической карьеры. В тот день было совещание директоров, на котором до руково­дителей доводили вопиющий случай рукоприкладства педаго­га. Учительница одной из школ, доведенная до бешенства пове­дением ученицы, запустила в нее чашкой. Чашка, к счастью, не попала в цель, но родители «пострадавшей» написали жалобу в высокие инстанции, и теперь вопрос стоял об увольнении педа­гога за грубое нарушение педагогической этики. Выслушав эту поучительную историю чашеметания, я самонадеянно подумал о том, что уж в моей-то школе такая история невозможна.

Возвратившись после совещания, я еще не успел снять паль­то, как на пороге кабинета нарисовалась восходящая педагоги­ческая звезда. Весь его жалкий облик (потерянный взгляд и опу­щенные плечи) свидетельствовал о том, что произошло непо­правимое.

— Евгений Александрович, я вляпался. Сам не понимаю, как это произошло.

Суть истории такова. В тот день этот учитель был дежурным по столовой. На перемене во время завтрака один из семиклас­сников решил «подшутить» над товарищем, выбрав для этого весьма нетривиальный способ: он надел тарелку с горячей вер­мишелью на голову приятеля, который немедленно взвыл от боли и унижения. Оказавшись рядом, наш герой мгновенно сдернул тарелку с головы потерпевшего и со всего размаха уда­рил ей же по лицу «шутника». Орудие возмездия разлетелось на осколки, и теперь уже, в свою очередь, заревел инициатор инцидента. С окровавленным лицом он бросился в кабинет врача. А над обычно шумной на переменах столовой, где одно­временно питаются 250 детей, нависла зловещая тишина.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что это статья? Максимум через час здесь будут родители жертвы. Хорошо еще, если они принесут заявление мне, а не в прокуратуру. Моли бога, чтобы они удовлетворились твоим немедленным увольнением и отка­зались от возбуждения уголовного дела.

— Все понимаю, подвел школу и вас, но поверьте, я дейст­вовал как бы на автомате, не испытывая при этом даже нена­висти к глупому ребенку.

— Ты еще расскажи про свое аффективное состояние его родителям, они тебя точно пожалеют.

— Что же делать? Я не хочу уходить из школы.

— Что делать, что делать, — передразнил я его, — молчать и не мешать работать директору. Через полчаса быть здесь.

Ни в малейшей степени не оправдывая учителя, я тем не ме­нее не мог избавиться от ощущения, что ищу выход из конф­ликта между двумя своими учениками: бывшим и нынешним. Увы, они друг друга стоили. Разумеется, двух мнений быть не может: виноват взрослый. Он обязан был держать себя в руках. Легче всего успокоить родителей, избавившись от незадачливого педагога. Но тогда школа потеряет молодого, перспективно­го учителя. Мужчину, что также немаловажно в наших преиму­щественно женских коллективах. Наконец, я ни минуты не сом­невался, что грустный урок пойдет ему на пользу. Стоит попытаться вытащить парня. В моей голове постепенно созрел рискованный план спасения.

К моменту появления родителей жертвы уже был подготов­лен, но не подписан приказ об увольнении учителя. В кабинет были приглашены жертва жертвы со слабыми следами ожогов на лице и его родители, руководители профсоюзной и партий­ной организации школы. (Без этих организаций в те годы не принималось ни одно кадровое решение.) Бесстрастным голо­сом, кратко описав суть произошедшего, я первым делом по­требовал от «шутника» извинений перед товарищем и его ро­дителями за нанесенный вред, как моральный, так и физиче­ский. Пригрозил, что, если извинения не будут приняты, дело будет немедленно передано в комиссию по делам несовершен­нолетних, со всеми вытекающими последствиями.

Это заявление сбило первую волну возмущения с родителей второй жертвы, несколько остудило их праведный гнев. Ведь они вполне могут оказаться, будь на то воля директора, не толь­ко заявителями, но и ответчиками за плохое воспитание сына. Родители обожженного ребенка, разумеется, приняли извине­ния, которые сквозь опухшие губы промямлил семиклассник. Поблагодарив их за проявленное великодушие и благородство (зачем же портить биографию только вступающего в жизнь мальчика постановкой на учет в милицию), я отпустил с миром детей и первую пару родителей.

Вторая пара вздохнула с облегчением, а я заработал второе очко в этой сложной, почти шахматной комбинации, наглядно продемонстрировав им великую силу прощения. Но кульминация партии была еще впереди. Окинув оставшихся в кабине лю­дей грозным взором, с каменным лицом я произнес: «А теперь — главное!» Дальнейшая тональность разговора была выдержана в стилистике известной сцены из романа Ильфа и Петрова «Зо­лотой теленок», где тщедушный Поняковский, наступая на Шу­ру Балаганова, визгливо кричит: «Держите меня, сейчас будет море крови». Дав волю праведному гневу, я начал с ядовитого шепота, а затем продолжил монолог в самовозбуждающейся манере, переходя на повышенные тона. Лишь изредка родите­лям потерпевшего удавалось вставлять свои робкие реплики в эти рассыпающиеся гроздья гнева.

Директор (глядя на провинившегося учителя с откровенным презрением): Если вы думаете, что глупая выходка ребенка слу­жит для вас хоть каким-то оправданием, то глубоко заблуждае­тесь. Вы преступник, и приказ о вашем немедленном увольнении уже подготовлен. (При этих словах я высоко поднял неподпи­санный документ, дабы его могли обозревать все присутствую­щие.) Но я не имею права его подписывать без одобрения пар­тийной и профсоюзной организации. (Взгляд переводится на общественников.) А вы тоже хороши. Где ваша работа с моло­дым специалистом? Человек без году неделя в школе, только начинает свою педагогическую карьеру, а теперь он будет уво­лен по статье, предполагающей лишение права впредь зани­маться педагогической работой. (Общественники опускают свои повинные головы, демонстрируя всем своим видом пре­дельное сожаление: виноваты, мол, недосмотрели, упустили парня. Взгляд вновь переносится на учителя.) А ведь я помню тебя еще учеником. Ты думаешь, нам не хотелось порой как следует приложить тебя? Но тебя никто пальцем не тронул в этой школе. Все понимали, что ребенок, которого воспитывает без отца одинокая больная женщина, достоин сочувствия и снисхождения, что бы при этом он ни вытворял. (Напоминание о трудном детстве учителя производит должное впечатление на мать пострадавшего. В ее глазах читается сочувствие счастли­вой замужней женщины к матери-одиночке.) Вы, разумеется, будете уволены, но на месте родителей я бы не удовлетворился этим, а подал заявление в прокуратуру и отдал вас под суд.

Реплика матери пострадавшего, свидетельствующая о первой серьезной победе: Да не собирались мы ни в какую прокуратуру.

Директор: Вот видите, с какими людьми мы имеем дело. Не каждый, оказавшись на их месте, повел бы себя так благородно. Но это их личное дело, а я ставлю вопрос об увольнении на го­лосование.

Реплика отца: Наш тоже не подарок, любого выведет из себя.

Директор: А как я радовался, когда в войсках ты дослужился до сержанта. Думал, армия завершит работу школы и сделает из тебя человека. Это в армии тебя научили рукоприкладству?

Отец (полковник) с глубокой обидой за армию: Да будет вам. У нас, конечно, всякое бывает. Солдаты, сами понимаете, не сахар.

Директор, нагнетая ситуацию до предела: Ставлю вопрос на голосование.

Отец: Товарищ директор, вы перегибаете палку. У нас в по­добных случаях молодым офицерам объявляют неполное слу­жебное соответствие.

Директор: А у нас не практикуются такие меры наказания работника. Максимум — это строгий выговор.

Отец: Мы с матерью считаем, что его вполне достаточно.

Директор, остывая: Что ж, решать вам...

Когда мы остались один на один с учителем, я устало закурил.

Учитель: Евгений Александрович, я ведь все годы ходил на занятия театральной студии, но этот ваш монолог — шедевр ак­терского мастерства.

Директор: Иди ты к черту со своими комплиментами. Впредь руки держать за спиной!

Забавно, что еще два года он так и фланировал по школе, сцепив руки за спиной, как передвигаются заключенные в из­вестных учреждениях.

А через пять лет увидела свет его смешная книжка о «мытар­ствах» начинающего учителя.

Нaрру end?

«Вы обязаны немедленно прекратить это безобразие, в против­ном случае оставляю за собой право обратиться в партийные органы», — выпалила с порога кабинета возмущенная мать, не оставляя ни тени сомнения в том, что на деле осуществит свою угрозу. Разумеется, я был в курсе так взволновавшей ее истории. Она — разведенная одинокая учительница, он — десяти­классник, каждый вечер поджидающий ее у порога школы, что­бы помочь донести до дому стопки тетрадей. Трогательная кар­тина, не увидеть которую мог разве что слепой.

— Вы, как директор, должны положить конец этой связи.

— Помилуйте, о какой связи вы ведете речь? Юношеская влюбленность, не более того. Скажите еще спасибо, что она приняла такие цивилизованные, целомудренные формы.

— Ничего себе целомудренные, он же поднимается к ней в квартиру.

— Ну, правильно, парень помогает донести усталой женщи­не тяжелые сумки. Кстати, а откуда вы-то знаете, заходит сын в квартиру или нет?

— Проследила. Вчера он провел у нее дома полтора часа.

— А вам не кажется, что этой слежкой вы унижаете мужское достоинство парня?

— Оставьте эту педагогическую демагогию для других. Я свое­го сына знаю. Он — однолюб, как его покойный отец. Как вы не можете понять: ему всего семнадцать лет, а ей — тридцать семь! И я не позволю калечить мальчику жизнь.

— Чего вы ждете от меня?

— Как должностное лицо, вы обязаны отвечать за мораль­ный облик своих престарелых педагогов.

— За «престарелых» спасибо, конечно, мне как раз исполни­лось тридцать восемь!

— Мы с вами ровесники, но это к делу не относится. Вы же сами видите: она ему в матери годится. Разница в целых двад­цать лет.

— Да с чего вы взяли, что взрослая женщина ответит юноше взаимностью?

— Она что, дура, чтобы упускать такого парня?

— Вы, судя по всему, человек жесткий, решительный, но, возможно, — высказал я догадку, — парню как раз не, хватает понимания с вашей стороны и материнской ласки?

— Я ей покажу ласку. Мало не покажется.

— Но я не могу грубо вторгаться в их отношения, не имея на то веских оснований, а ваши всего лишь предположения не да­ют такого права.

— А я буду вторгаться по праву матери.

— Не боитесь потерять сына?

— Вы еще мне будете угрожать, выгораживая своего сотруд­ника? Хорошо, тогда продолжим разговор в другом месте, где, надеюсь, я найду больше понимания.

Последнюю фразу она выкрикнула уже на пороге кабинета, на прощание так хлопнув дверью, что задрожали оконные стекла. Но даже перед лицом нешуточной, по тем временам, угрозы я не смог заставить себя пригласить на разговор «проштрафив­шуюся» учительницу.

Вызов в высокие партийные инстанции последовал ровно че­рез неделю. Там мне быстро и доходчиво разъяснили все про моральный облик советского педагога и предложили на выбор два сценария: увольнение педагога по собственному желанию или рассмотрение ее персонального дела на открытом партий­ном собрании. Второй сценарий, когда, по слову поэта, «из зала кричат: давай подробности», устраивал меня значительно меньше. Теперь тяжелого разговора с учительницей было не из­бежать. Но она хорошо понимала, в какой стране живет. Опус­тив голову, я ждал ее появления в кабинете, а когда вскинул глаза, увидел, что учительница молча с грустной улыбкой про­тягивает мне заявление с просьбой об увольнении по собствен­ному желанию. На том и расстались. Мать «добилась» своего.

С тех пор прошло почти двадцать лет. Учительнице уже за пятьдесят, парню — за тридцать. Они до сих пор вместе и счаст­ливы.

Цели и средства

(ценностное управление)

Сколько себя помню в роли учителя, а затем и руководителя образовательного учреждения, перед школой всегда ставились новые напряженные задачи. Наверное, так и должно быть: ме­няется жизнь, а вслед за ней, а еще лучше опережая события, должна преобразовываться и школа. Череда реформ (на моей памяти их четыре) сменилась модернизацией, но каждый раз, на очередном крутом повороте нашего многострадального об­разования я задумывался о старой, как мир, проблеме соотно­шения целей и средств применительно к учителю. Вот и сей­час...

Накануне Нового года получил поздравительную открытку, пишет учительница сельской школы: «У нас (в Тюменской об­ласти, а особенно на юге) идет вовсю реализация Национально­го проекта в области образования, поэтому радости мало. По­жилые учителя чувствуют себя в роли известного героя из американского фильма «Великолепная семерка», который, падая с тридцатого этажа, на уровне десятого говорил: «Ну, что ж, по­ка дела идут ничего». Вот с таким настроением вступаем в но­вый год».

Модернизация, конечно, дело полезное, но будет ли проч­ным здание, построенное на костях? Между тем замечательный русский философ В. Соловьев писал о том, что никогда, ни при каких условиях человек не может быть средством даже для до­стижения великой цели. И еще он справедливо отмечал то, что образование по необходимости одновременно и консерватив­но, и революционно, поскольку передача традиций и обновле­ние — два органично связанных между собой процесса. Тут, знаете ли, необходим баланс. Перекос в ту или иную сторону чреват неприятностями. Всегда ли удается удержать хрупкое равновесие между целями и средствами?

Семнадцатилетней девушкой после окончания одиннадца­того педагогического класса сразу после войны пришла она ра­ботать учительницей в деревенскую школу села Тропарево. Прошли десятилетия, и на месте того села вырос огромный микрорайон, где располагается наша школа. В ней она и завер­шала свой трудовой путь. Школа, которая, что называется, на виду, всегда испытывает дополнительное напряжение. Участие в экспериментах, бесконечные семинары, открытые уроки, на которых присутствуют посторонние люди, — все это, вместе взятое, усложняет работу учителей, повышает требования к их профессионализму. Излишне говорить, что пожилой педагог с более чем скромным образованием на роль экспериментато­ра не годился. Бурно развивающаяся школа должна была бы из­бавиться от такого учителя. Но у нее в коллективе иная функ­ция: она символ защищенной старости.

Все мы когда-нибудь постареем и не будем в полной мере соответствовать современным требованиям. Отдать все силы делу образования, а в результате оказаться на свалке истории? Справедливо ли это? И с каким настроением следующие поко­ления педагогов, видя такое прагматическое отношение к учителю и человеку, осознавая его безрадостную перспективу, бу­дут продолжать свою многотрудную деятельность? Надвигался двадцатилетний юбилей школы, который должен был прово­диться в красивом зале Дома кино в форме бала. У нас не было сомнений в том, кто будет его королевой. Когда она вышла на сцену в короне, весь зал встал и взорвался аплодисментами...

Он был блистательным учителем. В прошлом синхронный переводчик, в совершенстве владел иностранным языком, умел увлечь своим предметом детей. В тот год несчастья преследова­ли его по пятам. Похоронил жену, ее сестру и еще вынес два гроба. И он не выдержал: запил в горькую. Смотреть на него было страшно. Мы предлагали лечиться. Мой заместитель еже­дневно провожал его до дома, отбирал зарплату, выдавая ему только ту сумму денег, которой хватало лишь на питание. Все понимали, что без школы он пропадет. Было до слез жалко те­рять хорошего в прошлом учителя. Но чем виноваты дети, вы­нужденные ежедневно лицезреть нетрезвого педагога, который в любой момент мог рухнуть прямо в классе? Ничего не помог­ло. Пришлось расстаться. Следы его теряются...

Всего две истории с диаметрально противоположными фи­налами, дающие представление о проблематике ценностного управления. Между ними бесчисленное количество ситуаций, требующих своего разрешения. Идеальных решений не бывает. Каждый раз, мучительно находя выход, приходится испытывать на себе конфликт ценностей. Да что там ценности, заповеди, и те противоречат друг другу. Буквально поминутно, то прихо­дится брать в руки меч, то подставлять левую щеку, когда тебя только что ударили по правой. Сказанное в равной степени от­носится и к руководителю школы, и к рядовому учителю.

Все будет хорошо?

Нервно курю в запущенном дворе детского отделения Инсти­тута онкологии в ожидании окончательного приговора ребенку, которого три часа назад привез на обследование. Шансов на госпитализацию почти нет. У них всего сорок пять мест и остов недостроенного с 1994 года корпуса. Случайно взгляд падает на асфальт, где детской рукой выведено мелом: «ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!» Немедленно два стыда сливаются воедино. Стыда за проклятую беспомощность взрослых в самых чувствительных сферах нашей жизни, будь то медицина или образование. И стыда за те неизбежные моменты в жизни, когда любые по­пытки отстоять здравый смысл и что-то изменить к лучшему ка­жутся бессмысленными. Одним словом, за грех уныния. Ведь пока мы, по слабости душевной, позволяем себе сомневаться, ребенок даже в таком мрачном месте продолжает надеяться...

Он ждал этого события больше двадцати пяти лет. Сначала молодым учителем, а затем директором школы. Все эти годы с маниакальным упорством начинал каждый педсовет одной и той же сакраментальной фразой: «Когда мы построим новую школу...» Этим же заклинанием из последних сил удерживал молодые учительские кадры, готовые разъехаться из деревни. Тем временем и они старели вместе с ним в ожидании обещан­ного чуда.

И чудо случилось. Первого сентября в селе Черешня, что в Краснодарском крае, Арут Суренович Кармрян открыл новую школу, построенную в полном соответствии с европейскими стандартами.

— Входите с левой ноги, — предупреждает директор.

- ?

— С левой — значит от сердца.

Со смехом рассказываю, как много лет назад, открывая но­вое здание своей школы, пытался запустить туда кошку. Кошка, демонстрируя явное пренебрежение к храму знаний, уперлась, и пришлось тащить ее на ошейнике.

— А моя девяностодвухлетняя бабушка посоветовала пер­вой ввести в школу девушку в белом платье. Первой в школу должна войти чистая душа!

— Это армянская традиция?

— Просто совет мудрого человека. Что же касается нацио­нального состава, то у нас в селе, как в Ноевом ковчеге, кого только нет. У меня жена русская. Она и дочь работают здесь же.

По мере его рассказа о горном селе, где девятьсот семей давно переплелись корнями, абстрактное понятие «поликуль­турность образования» начинает обретать зримые, осязаемые формы. (А накануне в Нальчике, где у меня много друзей-ди­ректоров школ, шли бои.) Проблем у этого директора хватает: и зарплата низкая, и кадры стареют, но он счастлив. Будет шко­ла — будет село. Рядом с ним невозможно не улыбаться. Два радостных пожилых мужика полутяжелого веса — уже немало. Но был и третий. Молодой директор школы № 49 города Сочи Олег Николаевич Данилов. (Он и привез нас в гости.) Жи­вет вдвоем с мамой в служебной однокомнатной квартире. По­тому и не женат. Жилья себе не построил, зато методом народ­ной стройки соорудил пристройку к школе. А теперь пытается ее узаконить в борьбе с пожарниками, СЭС и другими носите­лями государственности. Глядя на коллег, подумалось: таких встарь называли столпами общества. Если государство, нако­нец, очнется и начнет поддерживать этих людей, тогда действи­тельно все будет хорошо.

По Сеньке ли шапка?

Педагогика — дама привередливая. Завоевать ее благораспо­ложение не так-то просто. Она не всегда внемлет аргументам разума (академической науки), но при этом мстит тем, кто эти­ми доводами легкомысленно пренебрегает. Одним словом, ве­дет себя как муза, притом не менее капризная, чем ее старшая поэтическая сестра. По необходимости, спускаясь с небес на грешную землю, отмечу: всегда с одинаковой настороженно­стью относился как к сухим, оторванным от реальной школы тео­ретикам с их указующим из заоблачных далей перстом, так и к приземленным практикам, полагающим, что методом проб и ошибок, без всякой опоры на теорию, можно решать любые педагогические задачи.

Я пригласил его на работу сразу после окончания педагоги­ческого училища, желая «размочить» его присутствием одно­родный женский коллектив начальной школы, со всеми плюса­ми и минусами однополого преподавания. Так в начальной школе появился живой аналог усатого няня из известной кино­комедии. Он и не подозревал тогда о том, что его комичные си­туации еще впереди. Поначалу Семен Семенович, в просторе­чии Сенечка, не вызывал у меня никакого беспокойства. Акку­ратный, всегда при галстуке, молодой человек быстро освоился в коллективе, проявляя мужскую галантность к дамам-учитель­ницам и неподдельный интерес к педагогическим инновациям. Он-то в конечном счете его и подвел.

Желая как-то подогреть возникший интерес к новым для то­го времени явлениям в педагогике, я пригласил начинающего учителя на встречи со знаменитым ученым и новатором Шалвой Александровичем Амонашвили, с которым нас связывали дав­ние дружеские отношения. Затаив дыхание, наблюдал мой мо­лодой коллега за работой мастера. В конце встречи он как-то подтянулся, посуровел и произнес: «И я так смогу». «Плох тот солдат, который не мечтает стать маршалом, — поддержал я честолюбивые замыслы коллеги. — Только не забывайте: Амонашвили — доктор психологических наук, и он шел к свое­му мастерству долгие годы».

Поговорили и забыли, в круговерти школьной жизни было не до него, пока не посыпались жалобы родителей на качество подготовки детей в его третьем классе. Осознавая свою вину за то, что ослабил помощь молодому специалисту, я решительно пришел на его урок. Увиденная картина поражала своим груст­ным комизмом, перерастающим в серьезную драму. Усвоив внешние приемы мастера, плохо осознавая, что за ними стоит, он полностью, во всем, включая интонацию, копировал увиденное. Что-то ласково шептал на ушко детям, поочередно погла­живал их, устанавливая тактильный контакт. Между тем в запи­сях, предварительно сделанных на доске рукой учителя, содер­жались грубые орфографические ошибки: даже в дате — как сейчас помню, «шестнадцатое октября» — в числительном от­сутствовала буква «т». Словом, хоть кричи караул, наблюдая зримое воплощение словосочетания «и смех и грех».

Дабы не дискредитировать учителя в глазах детей, я с трудом удерживался от желания немедленно прекратить этот псевдо­инновационный фарс. Так продолжалось до тех пор, пока руку не подняла девочка: «Семен Семенович, а у вас на доске ошиб­ка!» Преисполненный достоинства, наш «новатор» радостно обратился к классу: «Дети, а кто еще заметил ошибку?» Этот эффектный прием он тоже подсмотрел у мастера. Шалва Амо­нашвили специально допускал на доске ошибку, которую по его просьбе находили и исправляли дети. Поправляя самого учите­ля, они преодолевали психологический страх ошибки, преис­полнялись уверенности в собственных силах. Но если бы на до­ске был один-единственный ляпсус. Моему терпению пришел конец! «Я еще заметил! — прорычал я с последней парты. — Спуститесь ко мне в кабинет после урока».

Ох, и тяжелым был этот разговор. Догадавшись по лицу, что «кипит мой разум возмущенный», он начал с оправданий.

— Вижу, вы чем-то недовольны, но я же все делал по Амо­нашвили.

— Молодой человек, в педагогике, как в фигурном катании, существуют обязательная и произвольная программы. Вы пока не мастер, и даже не перворазрядник. Извольте для начала на­учиться качественно давать традиционные уроки.

— А как же тактильный контакт с детьми, особая атмосфера

на уроке?

— Да поймите же вы, наконец, Амонашвили — доктор пси­хологических наук, он знает, по каким местам детей нужно по­глаживать, а шептать им на ушко в нужном тембре, как он сам рассказывает, учился десять лет. А вы, извините, не с глаголом на доске пишете слитно.

— А я в училище глагол никогда не любил, — ответил он не без достоинства.

Его последняя фраза меня окончательно добила: «Значит так. С завтрашнего дня своим приказом я снимаю вас с класса и перевожу на должность воспитателя группы продленного дня, где, между прочим, тоже надо грамотно готовить с детьми до­машние задания. Пусть ваши родители наймут вам репетитора по русскому языку, который поможет вам полюбить глагол. До преподавания будете допущены после сдачи экзамена лично мне и моим замам».

Вторая история — аналог первой, но с обратным знаком, по­скольку ее героиней стала опытная пожилая учительница, по вине директора севшая не в свои сани.

В тот год мы с упоением занимались экспериментом, осваи­вая интенсивные методики обучения четырехлетних детей ино­странному языку. В основу эксперимента были положены труды академика Г. А. Китайгородской, тщательно проработанные опыт­ными методистами учебные и наглядные пособия. Естественно, что вся методика обучения дошкольников иностранному языку была построена на игровой основе. С детьми, дабы не допустить перегрузки, приходилось петь, танцевать, разыгрывать сценки и т. п. Само собой разумеется, что необходимость применения таких активных, разнообразных форм и методов работы дикто­вала особый подбор кадров. Под такую методику требовался учитель молодой, физически крепкий, а главное, веселый, ар­тистичный, способный легко и непринужденно играть с детьми.

Результаты превзошли все ожидания. Благодаря методиче­ски грамотной работе учителей дети, играючи, усваивали за год до двухсот лексических единиц. И это при полном сохранении мотивации к обучению и без ущерба для их физического и пси­хического здоровья. Надо сказать, что эксперимент проходил под контролем методической службы города. Проверяющие методисты остались довольны результатами нашей работы. Но при этом они обратились ко мне с просьбой — посетить с ними одну из школ, где эксперимент не дал такого же положительно­го эффекта. Вроде бы и школа хорошая, и учитель опытный, а не получается. Я охотно согласился.

С первых же минут присутствия на занятии мне все стало яс­но. Наблюдая за этим уроком, стоило больших трудов удер­жаться от смеха. Дело в том, что директор этой школы, глубоко не вникнув в суть эксперимента, решил привлечь к нему опыт­ные, закаленные в боях педагогические кадры. Полагая, что они-то уж точно не подведут. Перед нами предстала солидная учительница, которая, судя по всему, уже готовилась уйти на за­служенный отдых. Это была ее лебединая методическая песня. Пожилому человеку с явным преобладанием авторитарного стиля общения было поручено реализовать игровые методики, которые требовали особых коммуникативных способностей. И она старалась, в точности и буквально воспроизводя методи­ческие рекомендации. Но как она это делала!

Знакомя малышей с английским словом «smile» (смех, сме­яться), будучи не в силах их развеселить (как рекомендовалось в методиках), она отдавала распоряжения: «Дети, смеяться!» Дети с грустными испуганными глазами: «Ха-ха». Она: «Дети, петь!» Малыши, испытывая недоумение от отсутствия музыки: «Ла-ла».

У детей четырех лет имеются серьезные затруднения с коор­динацией движений. Один из маленьких участников открытого урока неудачно повернулся и обрушил сказочный теремок, гус­то населенный разными персонажами, от лица которых на сле­дующем этапе урока должны строиться диалоги, разыгрываться сценки. Вместо того чтобы обратить дело в шутку, учительница, повернув гневное лицо к «провинившемуся» ребенку, прошеп­тала змеиным педагогическим шепотом: «Будешь так себя вес­ти — живо из теремка вылетишь!»

Виновата не она, а директор, поставивший ее в ложное, ка­рикатурное положение, заставив воплощать абсолютно чуждую ей по духу и стилю методику. Навязанный инструмент оказался ей явно не по руке. Как ни старайся, чужой костюм на себя не натянешь: под мышками жмет.

Педагогические изыски: глупость или пошлость?

(конкурсные истории)

Писать на заявленную тему грустно, но что поделать, если в по­следнее время в педагогической практике все чаще сталкива­ешься с тем явлением, которое священник и мыслитель прото­иерей А. Шмеман в своих дневниках называет «спекуляцией на понижение». Пошлость — это прежде всего ординарность, но ординарность с претензией на оригинальность. В педагогике она проявляется в стремлении учителя к внешним эффектам в ущерб глубине постижения подлинных ценностей и смыслов образования, в желании любой ценой завоевать расположение ученика, абсолютизируя его актуальные потребности. Склады­вается впечатление, что такой учитель в качестве девиза своей деятельности взял слова из пошловатого шлягера и адресовал их ученику: «Ты скажи, ты скажи: че те надо? че те надо? Я те дам, я те дам, че ты хошь».

Худо, когда школа полностью игнорирует осознанные по­требности ребенка, но весь вопрос заключается именно в том, насколько они осознанны. Подлаживание под ученика, потакание ему во всем, включая неразвитость вкуса и примитивизм предпочтений, — оборотная сторона детоцентризма в педаго­гике, который в последние годы незаметно пришел на смену культуроцентризму. Особенно зримо это проявляется во время проведения учительских конкурсов, где педагог должен явить высокому жюри свою авторскую позицию. Сразу оговорюсь, много лет наблюдая конкурсные уроки, я имел честь познако­миться с выдающимися педагогами, чей уникальный педагоги­ческий почерк свидетельствовал о высочайшей культуре и масштабе личности этих мастеров. Их внутреннее достоинство и чувство меры никогда не позволяли им опускаться до деше­вых эффектов и дурной театральности. Но, наряду с этим, каж­дый раз испытываешь невероятное чувство неловкости и опус­каешь глаза, когда сталкиваешься с фальшивой мелодеклама­цией, стремлением во что бы то ни стало встать на котурны и любой ценой выжать интерес к своей персоне.

Босая, простоволосая учительница начальных классов вхо­дит к детям в образе Аленушки, чтобы вместе ними печалиться о трагической судьбе братца Иванушки. Другая учительница, сделав необходимую поправку на свой возраст, облачается в костюм Бабы-Яги и влетает в класс на метле. Одним словом, в гостях у сказки. Бесчисленные юные и молодящиеся англичан­ки, клонированные с Мери Поппинс, скачущие в отложных бе­лых воротниках с зонтиками среди детей. Интересно, в кого они преобразятся ближе к пятидесяти годам? Или, быть может, преподаватель английского языка — специфическая возрастная профессия, вроде балерины, чья творческая биография имеет естественные физиологические ограничения? Нет, я совсем не против стимулирования познавательной деятельности учащих­ся, в том числе и при помощи игровых приемов. Но превращать уроки в беспрестанный капустник, заигрываться до умопомра­чения, не значит ли это искусственно тормозить развитие ре­бенка? Если продолжить эту же линию на потакание интересам ребенка из начальной школы в основную, где, как известно, протекает пубертатный период, остается лишь построить шест посреди класса и вести преподавание основ наук вокруг него, поддерживая необходимую для этого физическую форму. Чем не современный способ стимулирования страсти, в том числе и к учению, у подростков?

Между тем «спекуляция на понижение» продолжается и в старшей школе, хотя, разумеется, не в столь одиозных фор­мах. В конце восьмидесятых годов я попал на урок к одному из модных тогда учителей литературы. Изучался роман И. С. Тур­генева «Отцы и дети». Разбиралась авторская ремарка в конце романа. После смерти Базарова Анна Сергеевна Одинцова вышла замуж за «человека молодого, доброго и холодного как лед. Они живут в большом ладу друг с другом и доживутся, по­жалуй, до счастья... пожалуй, до любви». У Тургенева эта фраза устало-ироничная, он не верит в банальность «стерпится — слю­бится». Но у педагога своя, более «важная» этическая задача. Количество разводов в стране растет, браки распадаются. Поче­му бы не использовать классика в воспитательных целях? «Ребя­та, — возглашает с придыханием учитель, — это так нравствен­но — доживать до любви». Тем самым педагог грубо ломает ав­тономию авторского текста, подменяя личность писателя своей собственной: интерпретатора. Такая операция по сути своей антикультурна. Чем, собственно говоря, вульгарный социологизм, долгие годы имевший место при школьной трактовке классиков, отличается от превращения их текстов в этические прописи?

И в том и в другом случае мы сталкиваемся с опрощением и огрублением. На другом уроке тот же педагог учил девушек ждать ребенка по Наташе Ростовой. Что с того? В своем знаме­нитом письме М. П. Погодину Толстой писал о том, что в его произведении заметят «дребедень»: насмешку над Сперан­ским, постельный роман, но не увидят самого главного — «мысли мои о границах свободы и зависимости и мой взгляд на историю...». Упрощенный подход понравился и победно заша­гал по стране. Еще бы, ведь, наконец, найден способ приближе­ния классиков к интересам тинейджеров. Как еще заставить их читать сложные книги?

На мой взгляд, есть только два способа существования пе­дагога в культуре: становиться на четвереньки перед ребенком, до предела упрощая цели и смыслы образования, или подни­мать его до максимально возможного уровня, разумеется, с уче­том его реальных учебных возможностей. Вероятнее всего, в коррекционной школе без понижения планки не обойтись, но это не повод повсеместно снижать уровень преподавания.

Справедливости ради, замечу: корни «спекуляции на пони­жение», конечно же, не в школе, они во всеобщем омассовлении и опошлении культуры. Педагоги, как бы они карикатурно ни выглядели, говоря подростковым языком, лишь «повелись» на общую тенденцию, которую глубоко вскрыл в своих дневни­ках уже упомянутый протоиерей Александр Шмеман. Несколь­ко его верных замечаний, на мой взгляд, проясняющих нынеш­нюю культурно-педагогическую ситуацию, я считаю целесооб­разным привести в конце этих заметок.

Первое, что отмечает он как дефект современной культуры, — кошмарный, трусливый культ молодежи. «Молодежь, говорят, правдива, не терпит лицемерия взрослого мира. Ложь! Она только трескучей лжи и верит, это самый идолопоклоннический возраст и вместе с тем — самый лицемерный. Молодежь «ищет»? Ложь и миф. Ничего она не ищет, она преисполнена острого чувства самой себя, а это чувство исключает искание. Чего я искал, когда был «молодежью»? Показать себя, и больше ничего. И чтобы все мною восхищались и считали чем-то осо­бенным. И спасали меня не те, кто этому потакал, а те, кто этого просто не замечал. В первую очередь — папа своей скромно­стью, иронией, даром быть самим собой и ничего «напоказ». Об него и разбивалась вся моя молодежная чепуха, и я чем больше живу, тем сильнее чувствую, какую удивительную, дей­ствительно подсознательную роль он сыграл в моей жизни».

Здесь необходимо сделать уточнения. Священник и педагог, ректор православной семинарии в Америке, Александр Шмеман далек от того, чтобы огульно отрицать возможность духов­ных поисков в среде молодых людей, воспитанием которых он неустанно занимался всю свою жизнь. Его справедливое раз­дражение и неприятие вызывают трусость и пошлость взрослых людей, сотворивших из молодежи идола. Дневниковая запись относится к 1973 году, когда в отечестве нашем кумиром офи­циально считался пролетариат. Спустя десятилетия мы «догна­ли» Америку в превозношении молодежной субкультуры. Се­годня все средства массовой информации, мода и кинемато­граф ориентированы в первую очередь на эту возрастную категорию. Фетишизация молодежи не могла не захлестнуть и школу. Но и здесь мы неоригинальны, повторяя безбрежное американское чадолюбие, предоставляющее ребенку свободу даже в пределах таблицы умножения. В этом контексте нам ин­тересны меткие замечания Александра Шмемана, сравниваю­щего американское и французское образование, поскольку сам он учился во Франции в тридцатые годы прошлого века.

«Если целью и единственным назначением школы считать учение и образование, то мой лицей это делал очень хорошо и, главное, без всякой лишней суеты. Не было этой постоянной «проблематики» — как «подходить к детям», к «молодежи». Школа не претендовала быть «всем» и не волновалась, главное, доволен ли я, счастлив ли и т. д. Не вторгалась в мою личную жизнь, не звала меня никуда, не выдавала себя за жизнь. <...> Все было серьезно, без болтовни и без риторики, без того ин­фантилизма, которым пронизана любая американская школа. «Это похоже на тюрьму». Нет, это похоже на школу, в которой никто не обсуждает «проблемы» — нужно ли учить Корнеля и Расина, историю и географию... Здесь я ставлю пятерку с мину­сом, и студент приходит выяснять, в чем дело. Там, получив за сочинение какие-нибудь 13 3/4 из 20, мы испытывали гордость, знали, что недаром».

Убежден, при всем том, что меняется время, модернизиру­ется содержание образования, реальной является проблема пе­регрузки учащихся, не стоит опускаться до пошлости. Признаки педагогической пошлости: болтовня, риторика и инфантилизм.

«Кто может первым посмеяться над собой?»

В русской классической литературе навечно запечатлен облик учителя: неудачника, брюзги и зануды Беликова. Если бы только он один! Не жаловали классики представителей нашей профес­сии. И поделом. Отсутствие чувства юмора и здоровой само­иронии — верный признак непрофессионализма. Об этом писал еще знаменитый литературовед Я. В. Пропп: «Наличие юмористической жилки — один из признаков талантливости на­туры». Из воспоминаний Горького о Толстом мы знаем, как много смеялись втроем Толстой, Горький и Чехов. Когда к Чехо­ву в Ниццу приехал профессор Максим Ковалевский, они, сидя в ресторане, смеялись так, что обращали на себя внимание всех присутствовавших.

Что показывают эти примеры? Они иллюстрируют наблюде­ние, что есть люди, в которых имеющийся в жизни комизм вы­зывает естественную реакцию — смех. Способность к такой ре­акции — явление положительное; оно есть проявление любви к жизни, жизнерадостность. Но встречаются люди, к смеху от­нюдь не расположенные. Причины этого могут быть различные. Если смех есть один из признаков даровитости, если к смеху способны одаренные и вообще нормальные живые люди, то не­способность к смеху иногда может быть объяснена как следст­вие тупости и черствости. Неспособные к смеху люди в ка­ком-нибудь отношении бывают неполноценными. Может ли смеяться чеховский Пришибеев, или человек в футляре Бели­ков, или полковник Скалозуб? Они смешны, мы над ними сме­емся, но если вообразить их в жизни, то, очевидно, что к смеху такие люди неспособны.

По-видимому, есть некоторые профессии, лишающие огра­ниченных людей способности смеяться. Это в особенности те профессии, которые облекают человека некоторой долей влас­ти. Сюда относятся чиновники и педагоги старого закала. «В го­родском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. Это мужчина среднего роста, с каким-то деревянным ли­цом, очевидно никогда не освещавшимся улыбкой» — так Салтыков-Щедрин изображает одного из градоначальников в своей «Истории одного города». Но Угрюм-Бурчеев не единич­ный характер, а тип. «Это просто со всех сторон наглухо закупо­ренные существа» — так говорит о подобных людях Салты­ков-Щедрин. К сожалению, такие «агеласты» (т. е. люди, неспо­собные к смеху) часто встречаются в педагогическом мире. Это вполне можно объяснить трудностью профессии, постоянством нервного напряжения и пр., но причина не только в этом, а в особенностях психической организации, которая в работе педа­гога сказывается особенно ясно. Недаром Чехов своего челове­ка в футляре изобразил педагогом. Белинский в очерке «Пе­дант» пишет: «Да, я непременно хочу сделать моего педанта учителем словесности». «Преподавателям, неспособным по­нять и разделить хороший смех детей, не понимающим шуток, не умеющим никогда улыбаться и посмеяться, следовало бы рекомендовать переменить профессию» (В. Я. Пропп).

Последнее утверждение звучит весьма зловеще. Отчасти «утешает» лишь то, что педагог хотя бы в данном контексте на­конец-то приравнен к чиновнику.

Грустный пример полного отсутствия чувства юмора проде­монстрировал однажды один из наших педагогов на выпускном вечере. На школьной сцене было развернуто заседание суда присяжных. В качестве подсудимых выступали учителя, которые обвинялись в различных грехах. Например, в преступном вовле­чении подростков в факультативные занятия, в заражении детей пагубной страстью к знаниям, в совращении несовершеннолет­них, выразившемся в привитии им патологического пристрастия к математике, и т. д. и т. п. Каждому учителю, как водится, предо­ставлялось последнее слово подсудимого, где он мог привести необходимые аргументы в свою защиту. Под громовые раскаты смеха в зале учителя «выкручивались» как могли, но неотвратимо получали оправдательный приговор, а в придачу к нему еще и шутливый подарок, зримую метафору их так называемого пре­ступления. Математик — туристский топорик, чтобы с его по­мощью, подобно папе Карло, из неотесанных бревен создавать вполне смышленых мальчиков в математическом классе, литера­тор — игрушечную лиру, дабы мог пробуждать чувства добрые у следующих поколений юных филологов, историк — игрушечный пылесос: неоценимый инструмент для сбора пыли веков.

Все шло как нельзя лучше, в зале царило веселое, приподня­тое настроение, пока одна учительница категорически отказа­лась выйти на сцену, заявив при этом, что, подобно герою ро­мана М. Горького «Мать» Павлу Власову, она признает единст­венный суд: суд своей партии. Дело происходило в конце семидесятых годов, и подобное заявление меньше всего похо­дило на шутку. Над залом нависла гнетущая тишина. Этот де­монстративный жест как нельзя лучше выражал идеологиче­скую позицию данного педагога, несогласного с превращением серьезной процедуры выпускного вечера в балаган. Что ж, она имела право на свою точку зрения, но оборотной стороной ее «принципиальности» было рекордное количество конфликтов с учащимися и их родителями в течение учебного года. Среди прочих причин напряженных взаимоотношений с детьми у это­го учителя не последнее место занимало полное отсутствие чув­ства юмора. Бог судья пожилой учительнице, которая вскоре была вынуждена уйти из школы.

Урок математики в выпускном классе. Молодой аристокра­тичный учитель, упивающийся собственной эрудицией, острый на язык. Ведь это так приятно: блеснуть в аудитории остроуми­ем. У доски симпатичная девушка, чей ответ далек от идеала. Путая формулы, она с большим трудом добирается до конца изложения материала. Учитель, бросая в аудиторию ироничные взгляды, с сарказмом произносит: «Ну что же, Иванова, так и быть, поставлю вам «три», ведь математика не ваша стихия». Смех класса — «награда» за проявленное остроумие, а у де­вушки на глазах немедленно наворачиваются слезы. На второй парте справа — парень, который ей не безразличен. А учитель поиздевался над ней в его присутствии.

Формально к этому педагогу не придерешься, ибо оскорб­ление было нанесено не впрямую, а в тонкой язвительной фор­ме. Но от этого оно еще страшнее и изощреннее. Нет, что ни го­вори, смех — грозное оружие в руках учителя, а потому пользо­ваться им надо предельно осторожно и лишь с добрыми намерениями.

Особенно убедительно выглядит педагог, который, даже по­пав в нелепую, комичную ситуацию (с кем не бывает), умеет с честью выйти из создавшегося положения.

Готовился серьезный открытый урок биологии, который дол­жен был проводиться в присутствии высоких гостей. Урок был богато оснащен чучелами разнообразных животных. Как пола­гается, грозные члены аттестационной комиссии заняли свои места в конце класса заранее, еще на перемене. Прозвенел зво­нок, и взволнованная учительница, войдя в класс, произнесла заготовленную фразу: «Ребята, сегодня к нам в гости пришли звери». Ребячьи головы немедленно повернулись к гостям. С ужасом осознав контекст, в котором была произнесена эта фра­за, призванная сразу же включить детей в работу по теме урока, она продолжила, обращаясь к комиссии: «Уважаемые добрей­шие гости, я, разумеется, имела в виду не вас, а братьев наших меньших». И, улыбнувшись, она обвела руками экспонаты ка­бинета, выставленные на уроке. Дружный добрый смех был ей ответом. Смеялись все: она, дети и строгие проверяющие.

Доктора вызывали?

Звонок давнего приятеля: «Слушай, у меня проблемы с доч­кой. Необходима твоя экстренная помощь». Несколько слов о наших с ним отношениях, без чего будет непонятна тональ­ность и стилистика разговора, логика предпринятых после него педагогических действий.

Он — замечательный врач (отсюда просьба об экстренной по­мощи), руководитель крупной клиники. По жизни мы шли парал­лельными курсами, в один год защитили докторские диссертации, а еще через два года были избраны в свои академии. Но наши две параллельные прямые периодически пересекались, подтверждая на практике постулат неэвклидовой геометрии. Точками пересе­чения всегда были дети. Он по моей просьбе «вытаскивал» труд­ные случаи, возвращая здоровье больным ребятам. Я разбирался со своими пациентами, детьми его сотрудников. Загруженные сверх всякой меры, спасающие жизни чужих детей, они не всегда могли уделить должное внимание собственным. За годы знаком­ства между нами сложился ироничный стиль общения, при кото­ром даже самые серьезные вопросы обсуждались в полушутли­вом тоне на грани студенческого стеба. Приятель — мой ровес­ник, женат вторым браком на женщине, которая значительно моложе его. Собираясь круто повернуть свою личную жизнь, он приехал посоветоваться. Состоялся мужской разговор.

— Как ты на это смотришь?

— Я не советчик в таких вопросах и не берусь воспитывать взрослых людей.

— Но ты же педагог. Вот и ответь, как может сказаться раз­ница в возрасте в двадцать четыре года на наших дальнейших отношениях?

— Ты врач, тебе виднее.

— Не иронизируй, ты прекрасно понимаешь, что я спраши­ваю про духовную общность, а это твоя специализация.

— У меня нет накопленного практического опыта в этом вопросе. Я, знаешь ли, всегда тяготел к зрелой красоте. И осо­бых эмоций по отношению к юным дамам не испытываю. Как вспомню, что недавно мог сидеть со своими седыми прядками над их грязными тетрадками, так сразу внутри и снаружи все опускается. Единственный вопрос, который я могу задать при знакомстве с молоденькой девушкой: в каком году вы окончили школу?

— Это в тебе говорит профессионал. У нас тоже так бывает. В. В. Вересаев в «Записках врача» замечает, что, когда видит хо­рошенькую девушку, первым делом обращает внимание на то, как у нее работают мышцы при ходьбе. Но ты уходишь от ответа на поставленный вопрос.

— Что тебе сказать? Общность культуры предопределяется общностью интересов, а те, в свою очередь, общностью судьбы и временем созревания личности. Допустим, ты вырос на автор­ской песне, а она «фанатеет», как выражаются сегодня моло­дые, от тяжелого рока. Помнишь, как пишет Жванецкий: «Хо­чешь очистить помещение от молодежи — включи классиче­скую музыку». Студенческий сленг нашего с тобой времени и сегодняшний — это два разных языка. Ты можешь, например, понять вопрос: шнурки в стакане?

— Нет.

— Вот видишь. В переводе это означает: родители дома? Предки мешают «оттягиваться по полной программе». Их до­садное присутствие в квартире так же нелепо и смешно, как шнурки от ботинок в чайном стакане. Мы с тобой, старик, для них — шнурки.

— И это мне говорит маститый педагог? Чем же ты тогда за­нимаешься в школе, если все они такие?

— Ну, не все. Я, конечно, несколько сгустил краски, но в пе­дагогических целях, чтобы продемонстрировать тебе разрыв в ценностных предпочтениях разных поколений.

— А тебе известно, что большинство талантливых детей рождаются в браках между пожилым отцом и молодой ма­терью? Биографии нобелевских лауреатов неоспоримо доказы­вают эту закономерность. Мужчина генетически передает ре­бенку интеллект, а женщина — здоровье!

— Я понял, ты решил произвести на свет гения. Чарли Чап­лин тоже родил в семьдесят лет. Только я что-то не слышал о втором великом актере с той же фамилией. Слушай, давай прекратим эту бессмысленную дискуссию. В таком деле советов не спрашивают.

С того памятного разговора прошло десять лет. За это время мы неоднократно встречались, обсуждая чужих детей, оказывая им посильную помощь. Каждый в рамках своей специальности. Но к деликатному вопросу его брака не возвращались никогда. Вероятнее всего, я обидел его своим скептическим отношением к неравным разновозрастным бракам. Я знал, что у приятеля родилась дочка, в которой он, как и полагается пожилому отцу, души не чаял. Но и эта тема была до сих пор закрыта для обсуж­дения в связи с тем же злополучным разговором. И вдруг этот звонок.

— Что случилось?

— Ты представляешь? Ребенок всего лишь в третьем классе, а уже начал врать.

— Ну почему сразу врать? Педагогическая наука отличает намеренную ложь от детских фантазий. Улавливаешь разницу? Дети часто создают себе вымышленный мир, в котором испытывают более интенсивные эмоции, нежели в актуальном мире. Ландшафт детской души сложен. Им сегодня занимаются дет­ские психоаналитики.

— Оставь старика Фрейда в покое. У меня другой случай: клинический. Ребенок увиливает от занятий, изобретая при этом хитроумные комбинации, позавидовать которым могли бы ге­рои Агаты Кристи.

— Вероятно, интеллект она унаследовала от отца, — ляпнул я некстати, но, поняв, что приятелю не до шуток, попросил: — Вот с этого момента подробнее, пожалуйста.

Из дальнейшего рассказа выяснилось, что ситуация с ребен­ком сложилась довольно банальная. Желая вложить в девочку как можно больше, родители до предела загрузили ее дополни­тельными занятиями: иностранный язык, художественная гим­настика, музыкальная школа. Будучи не в силах выдерживать такую нагрузку, ребенок начал изворачиваться, лгать, придумы­вать хитроумные детективные ходы. Например, мифическую потерю ключей от квартиры. Отсутствие ключей якобы помеша­ло взять из дома необходимую для занятий спортивную форму. Пришлось до вечера дожидаться родителей у консьержки и т. п. Выслушав всю эту одиссею, я предложил немедленно сократить нагрузку ребенка, попутно отметив, что самое неприятное в та­кой ситуации то, что девочка получила опыт обмана, который, если не принять необходимых мер, может стать ее второй нату­рой.

— А может, ты поговоришь с ребенком? — вкрадчивым го­лосом попросил приятель.

— Я не Кашпировский и не умею лечить на расстоянии.

— Зачем на расстоянии? Приезжай к нам домой, посидим, пообщаемся.

— Я тебе что, доктор по вызову?

— А если бы и так? Я, например, руководитель клиники, но до сих пор у операционного стола, чтобы не потерять чувстви­тельность пальцев. Если надо, выезжаю на дом к больным. Кста­ти, а как у тебя с пальчиками? Не потеряли еще педагогическую чувствительность?

Откровенно говоря, последнее замечание меня сильно за­дело. В голове мгновенно созрел план педагогической опера­ции.

— В воскресенье утром встречаемся у Третьяковской гале­реи. Ты наверняка до сих пор не удосужился сводить туда ре­бенка, — сказал я наугад, мстя за подозрения в утере мной пе­дагогической квалификации. И попал в точку.

— Да, действительно. Все как-то недосуг, ты же знаешь мою занятость.

— Не оправдывайся. Действуем по договоренности, берешь ребенка и ждешь меня у входа.

Третьяковка всплыла в сознании совершенно случайно, в свя­зи с проходившей в то время выставкой, приуроченной к двух­сотлетию со дня рождения художника Александра Иванова. Вот я и решил воспользоваться шедевром в сугубо воспитательных целях.

Ровно в одиннадцать мы стояли втроем у полотна «Явление Христа народу». Его масштаб и тщательность проработки обра­зов не могли не поразить воображение ребенка. Дав время де­вочке справиться с первым впечатлением, я повел речь об авто­ре, не забывая периодически проводить воспитательный мо­мент.

— Представляешь, чего стоило художнику создать картину площадью сорок квадратных метров? Видишь, сколько подго­товительных эскизов к картине вывешено вокруг? На эту работу ушло целых двадцать пять лет. Но ведь так в любом деле, будь то освоение иностранных языков или тренировки в художест­венной гимнастике. Совершенные достижения не бывают быст­рыми и легкими. За ними годы тяжелого, кропотливого труда. Сразу не получается ничего.

Нагнетая драматизм, рассказал о том, как художник, рискуя жизнью, доставил картину в Россию. Огромное полотно не по­местилось в трюм парусного корабля, пришлось перевозить его на палубе. Как назло, разразился сильный шторм, но автор все восемь дней не отходил от своего детища, хотя велика была опасность оказаться в бушующем море. От истории создания картины и доставки ее на родину мы перешли к содержанию произведения. К чести отца, девочка уже была знакома с дет­ской Библией. Поэтому ей не составляло большого труда в центральной фигуре на полотне узнать Иоанна Крестителя. Он призывает покаяться. В чем? И здесь пошла речь о грехах чело­веческих, в числе которых, как нетрудно догадаться в контексте данной педагогической ситуации, ложь. Разумеется, это не был монолог экскурсовода или нотация учителя. Скорее довери­тельная беседа с взаимным обменом впечатлений и соображе­ний по поводу увиденного на полотне в сопоставлении с реа­лиями жизни ребенка.

Мы вышли из музея. Девочка с удовольствием начала но­ситься по пешеходной зоне. Лукаво посмотрев на меня, при­ятель промолвил:

— Бедный художник. Он и не знал, что его картина станет инструментом педагогических манипуляций, — и, сжав с силой мою руку, добавил:

— А пальчики еще ничего!

— После операции необходим период долечивания и гра­мотная сиделка.

— Ты имеешь в виду супругу? Сделаем из сиделки ходилку по музеям.

Предназначение или диагноз?

«Учитель, врач и актер — не профессии, это предназначение», — сказал незадолго до смерти замечательный актер 3. Е. Гердт. Или диагноз. Отличить диагноз от предназначения не так слож­но. И то и другое состояние души педагога имеет свою, ярко выраженную симптоматику. Довольно часто, выходя из метро, не зная точно, как пройти к месту очередного совещания, я по­чти всегда безошибочно определяю в толпе своих попутчиков и следую за ними. Специфическая печать лежит на их лицах. Ка­кая-то особая нервическая озабоченность и сосредоточенная настороженность перемежаются с непомерной гордыней и не­насытной жаждой самоутверждения. В данном случае мы име­ем дело с диагнозом. Справедливости ради, следует уточнить, что, в соответствии с занимаемой должностью, я по большей части принимаю участие в совещаниях администраторов: ди­ректоров и их заместителей. Зная не понаслышке о том, какой непомерный груз обязанностей лежит на современных руково­дителях школ, я далек от стремления иронизировать по поводу выражения их лиц, не излучающих оптимизма накануне сове­щания. Похоже, что и сам, в тревожном ожидании новых цен­ных указаний свыше, выгляжу не менее уныло. Однако ситуа­ция, что называется, модельная и потому нуждается в присталь­ном рассмотрении.

Современный администратор — это, как правило, учитель среднего возраста, прошедший закалку в школьных баталиях, достигший определенных успехов в профессии. В противном случае его не выдвинули бы на руководящую должность. Не­смотря на непомерную занятость, человек добросовестный и ответственный, он выкраивает время на преподавательскую ра­боту, оставляя за собой некоторое количество часов. Сил и вре­мени на подготовку к урокам катастрофически не хватает. Но накопленные знания и опыт позволяют до поры жить на старых запасах. Повторяю, что речь идет о модельной, достаточно рас­пространенной ситуации.

Разумеется, жизнь полна исключений, и судьба подарила мне знакомство с руководителями, которые счастливо сочетали в себе способности администратора и яркие дарования учите­ля, которые не угасали на фоне многотрудной директорской жизни. Среди них пятидесятидвухлетний директор Гатчинской средней школы №51, учитель немецкого языка, победитель Всероссийского конкурса «Учитель года — 2002» Сергей Ми­хайлович Смирнов. Ему и его открытому уроку на конкурсе зал аплодировал стоя. Волшебство, магия, артистизм, органич­ность, высокая научность — вот лишь некоторые штрихи, кото­рыми я могу передать впечатления от филигранной работы это­го педагогического мастера.

Но такая гармония административной и педагогической де­ятельности достигается далеко не всегда. Чаще мы наблюдаем обратную картину: наращивание административных мускулов и постепенное ослабление, вплоть до атрофии, мышц педагоги­ческих. Однако оставим в покое администраторов. В конце кон­цов каждому из них, в силу сложившихся обстоятельств, само­му решать, продолжать учительскую деятельность, компенси­руя на уроках недостаток былого азарта и увлеченности профессией административным ресурсом, или вовремя уйти со сцены, сосредоточившись на исполнении иных, также крайне важных для школы обязанностях. У администраторов, остано­вившихся в своем учительском развитии, по крайней мере есть серьезное оправдание, поскольку на практике неимоверно

трудно реализовать мечту поэта: «землю попашем, попишем стихи» (В. Маяковский).

Гораздо печальнее, когда остановка личностного роста про­исходит у педагога, не обремененного дополнительными обя­занностями. Явление достаточно распространенное: своеоб­разный педагогический кризис среднего возраста. Позади пер­вые «пробы пера», пройден сложный период адаптации в школе молодого специалиста, освоено содержание предмета, в кото­ром учитель ориентируется как рыба в воде, наработан педаго­гический инструментарий, позволяющий достаточно успешно обучать детей, выработалась учительская хватка, которая обес­печивает дисциплину практически в любом классе. Чего еще желать? Но тут-то незаметно и подступает опасность. Любая власть, включая власть над детьми, развращает. Даже если ее цель — благо растущего человека, его совершенное воспитание и обучение, а средства не тюрьмы и пыточные камеры, а всего лишь многократно испытанные способы воздействия на ребен­ка, со временем превратившиеся в клише и штампы. Рано или поздно они перестают срабатывать, но привычка достигать ре­зультатов у педагога остается. И тогда учитель усиливает напор, до отказа нажимает педаль газа, стремясь сохранить свое еще недавно безраздельное влияние на ребенка, объясняя себе са­мому растущее сопротивление материала исключительно внеш­ними причинами: дети стали хуже, раньше они были более чут­кими и отзывчивыми. Словом, «не тот это город, и полночь не та» (Б. Пастернак).

Кто спорит, время действительно меняется само и меняет лица детей. Но с профессиональной точки зрения это означает ровно то, что и требовалось доказать: «в карете прошлого дале­ко не уедешь» (М Горький). Но принять эту очевидную истину на вершине жизни, когда, казалось бы, наступил расцвет педагогической карьеры, чрезвычайно сложно, даже мучительно. Ее неприятие ведет к тому, что класс превращается в пыточную ка­меру, причем в равной мере для обеих взаимодействующих сторон: учителя и его воспитанников. Происходит стремитель­ная деформация личности педагога. Он, незаметно для себя, меняется буквально во всем: ценностных установках, личност­ных предпочтениях, даже в манере поведения. Бывший демо­крат становится автократом, весельчак — занудой и педантом. Но при этом долгое время сохраняются осколки бывшего педа­гогического почерка. Тяжелое, противоречивое, крайне неорга­ничное впечатление производит такой педагог на уроке и за его пределами. Он вроде бы и не прочь, как в былые времена, по­шутить с подростками, искренне стремится растопить холод и сократить дистанцию, обращаясь к ним: «мужики», «братцы». Но все эти попытки завоевать расположение учеников сопро­вождаются настороженностью во взгляде и сталью в голосе. Вслед за естественной реакцией на более или менее удачную шутку — смехом — следует окрик с требованием сосредото­читься на учебной работе и не отвлекаться.

Вконец запутавшиеся ученики не знают, как реагировать на педагога, и потому их реакции также не отличаются адекватно­стью. Вдобавок ко всему на этом уроке перед учителем — уче­ники элитного лицейского класса. Их офисный внешний вид — отглаженные сорочки и модные галстуки — совершенно не со­ответствует обращению «мужики», возможно приемлемому в классах попроще, уместному в неформальной обстановке, на­пример в походе. В этом классе более органично звучало бы чуть ироничное «господа». Одним словом, перед нами разво­рачивается подлинная трагедия вчерашнего мастера, чей образ постепенно приобретает ярко выраженные гротескные, карика­турные черты профессионального диагноза.

Следующий неизбежный этап: конфликты с учащимися и их родителями, сетования на растраченную и не получившую должной оценки жизнь. «Я им всю жизнь отдала, а они...» — не­давно пожаловалась мне моя бывшая однокурсница, ныне учи­тель одной из соседних школ. Зная потенциальные, неиспользо­ванные возможности этого педагога, пользуясь привилегиями, которые предоставляет старинная студенческая дружба, я не стеснялся в формулировках:

— Как ты не понимаешь, что, с утра до ночи пропадая в шко­ле, и только в школе, ты перестала быть интересной и притяга­тельной для своих учеников?

— И это мне говорит маститый директор? Какое счастье, что я в свое время не поддалась на уговоры и не перешла к тебе на работу. Мой директор, между прочим, меня ценит и приводит в пример другим членам коллектива.

Продолжать разговор не имело смысла. А ведь я помнил ее веселой, энергичной девушкой-хохотушкой. Без ее участия в сту­денческие годы не обходился ни один капустник. Естественно, что, попав в школу, она быстро приобрела симпатию коллег и обожание детей. Так продолжалось четверть века, а теперь... Возраст здесь не является решающим условием заката педаго­гической карьеры. Не так давно ушла из жизни Наталия Василь­евна Тугова, блистательный учитель литературы. Даже в весьма преклонном возрасте, до тех пор, пока могла ходить, она вдох­новенно преподавала свой предмет, оставаясь притягательной для своих учеников.

В чем же секрет преодоления кризиса среднего педагогиче­ского возраста? Когда и при каких условиях он начинается? Вопросы совсем непраздные для молодого учителя. Ему, конеч­но, кажется, что его-то уж точно минует чаша сия. Между тем мои долголетние наблюдения говорят о том, что черты диагноза начинают проступать очень рано, буквально с первых шагов молодого специалиста в школе. Парадокс заключается в том, что чем успешнее и быстрее идет адаптация начинающего учи­теля, тем больше вероятность его профессионального заболе­вания в недалеком будущем. Отчего так? Все очень просто. Смышленый наблюдательный молодой человек, попадая в школу, как губка впитывает реалии окружающей его жизни. Это как на приеме у лорда: на столе бесчисленное количество при­боров, назначение которых тебе неизвестно, и, чтобы не опозо­риться, начинаешь присматриваться к поведению окружающих тебя людей и действуешь по образцу. Так и в школе. Молодой учитель вольно или невольно начинает копировать и воспроиз­водить в своей деятельности стиль общения и манеру поведе­ния своих коллег. В первую очередь тех, чьи успехи на педа­гогическом поприще неоспоримы, чей авторитет в глазах кол­лег и детей непререкаем.

Хорошо, если усваемые и присваемые образцы не только со­ответствуют времени и обстановке, но имеют большой запас прочности и обращены в будущее. Мне повезло начинать свой педагогический путь в замечательном коллективе. Разумеется, там работали разные учителя, но среди них выделялась группа педагогов, о которых надо сказать особо. Дело в том, что тогда по идеологическим причинам была разгромлена блистательная математическая школа. Власти не устраивал тот дух свободо­мыслия, который процветал в этом учебном заведении. Но вре­мена были вегетарианские, педагогов не посадили, а разброса­ли по соседним школам. Так в нашей обычной школе со сред­ним по своим возможностям контингентом учащихся (вокруг располагались три специализированные школы, которые оття­гивали на себя лучших учеников) появилась Наталия Васильев­на Тугова, которая затем привела в школу Льва Соболева и других свободомыслящих учителей. В коллективе быстро нашлись люди, разделившие немыслимые по тем временам либераль­ные педагогические ценности. Среди них Марк Григорьевич Баскин, Маргарита Борисовна Ваисова. Все это были люди прежде всего огромной общей культуры, а кроме того, высокие профессионалы своего дела. Мы, молодые педагоги, естествен­но потянулись к ним. Наши наставники не утруждали себя про­ведением методических семинаров и проверкой конспектов уроков молодых специалистов. Зато на переменах в курилке и в соседнем со школой кафе, где мы частенько засиживались до поздней ночи, шел один бесконечный симпозиум. Обсуждалось все на свете: новинки литературы, нашумевшие театральные премьеры, самиздат и последние политические «подарки» власти. Но прежде всего — дети, и еще раз дети, и педагогиче­ские открытия дня: что, где, на каком уроке произошло, как по-новому раскрылся тот или иной ученик, вчера еще казав­шийся бестолковым и необучаемым.

Неформальная обстановка, в которой происходило это про­фессиональное общение, только усиливала наше стремление дотянуться до этих неординарных педагогов. А непринужден­ный, веселый стиль общения, не скрою — за бутылочкой легко­го вина, снимал напряжение и подчеркивал тот факт, что за од­ним столом сидят не мэтры с педагогическими щенками, а люди равные, принадлежащие к одному цеху. Этот вольный дух не мог не отразиться на учениках. Я уже говорил, что наша школа была более чем обычной и не блистала специально отобранны­ми учениками. Но произошло педагогическое чудо. Вчерашние бездельники вдруг стали проявлять повышенную учебную мо­тивацию при освоении математики; парни, которых до сих пор интересовал только хоккей, принялись с упоением читать «Мас­тера и Маргариту» М. А. Булгакова. Словом, школа приобрела «лица необщее выраженье», что стало явно выделять ее из окружавшего педагогического ландшафта. Тем самым она под­писала себе смертный приговор. Никакие учебные достиже­ния не могли быть поставлены ей в заслугу, коль скоро власти шестым органом чувств (идеологическим) учуяли крамолу. Чу­ду быстро пришел конец. Достаточно было, воспользовавшись уходом на пенсию старого директора, мудрой женщины Марии Львовны Рублинской, терпевшей у себя всю эту вольницу, по­ставить на ответственный пост убогого начетчика с правильной идеологической установкой, чтобы вся наша деятельность поте­ряла смысл.

На первом же педагогическом совете новый руководитель дал установку по главной воспитательной задаче школы на бли­жайший месяц! Ведущая воспитательная задача была сформу­лирована в названии брошюры, заранее предусмотрительно разложенной им перед каждым педагогом, участником этого исторического заседания: «Как беречь девичью честь». Оценив по достоинству серьезность, масштаб и реалистичность выпол­нения в столь сжатые сроки поставленной воспитательной зада­чи школы, Наталия Васильевна Тугова, которой в ту пору было чуть больше пятидесяти лет, произнесла с мягкой улыбкой: «Мне уже поздно». Громкий хохот педагогов был ей ответом. Лицо нового руководителя окрасилось в багровые тона. Мы молча переглянулись и, дабы не вводить в искушение директо­ра, в один день написали заявления об уходе в другие школы.

С тех пор прошло тридцать лет, но мы до сих пор встречаем­ся и продолжаем свой нескончаемый педагогический совет. Вспомнил я об этом потому, что лично для меня, тогда молодо­го специалиста, эти годы (всего четыре года!) предопределили весь дальнейший путь в профессии.

Но ведь все могло быть и по-другому. Молодой специалист попадает в давно сформировавшийся педагогический коллектив, со своим сложившимся в течение многих лет железобетон­ным порядком и устойчивыми представлениями о стиле и мето­дах руководства детьми. Поначалу он пытается внести свою, живую, струю в это, нет, даже не сонное царство. Сонное царст­во — относительное благо, ибо равнодушие и апатия окружаю­щих по крайней мере не мешают проявлять инициативу: «Тебе надо, ты и делай». Все гораздо сложнее и драматичнее: начи­нающий учитель оказывается в среде добросовестных деятель­ных педагогов, на тот момент добивающихся приличных ре­зультатов. Школа гремит, гордится своими медалистами и про­центом поступления выпускников в вузы. Чего еще желать? Ведь «от добра добра не ищут». Зачем же мутить воду и оказы­ваться в нелепом положении человека, который со своим уста­вом лезет в чужой монастырь? Проще и безопаснее органично вписаться в предложенные педагогические обстоятельства, иг­рая по принятым правилам.

Так буквально с момента прихода молодого специалиста в школу начинается его путь к обозначенному выше диагнозу, по которому незнакомые, далекие от нашей профессии люди не­медленно вычисляют нас даже на отдыхе, после первых десяти минут общения, сочувственно спрашивая: «Вы, наверное, учи­тель?» О, да, в этом на первый взгляд безобидном вопросе це­лый букет ощущений, вынесенный из детских лет: менторский тон, категоричность оценок, нетерпимость к чужому мнению, привычка поучать и т. д. и т. п. Болезнь подкралась незаметно, но она уже очевидна для окружающих людей, бросается им в глаза. У Н. В. Гоголя в «Мертвых душах» есть лирико-философское отступление. Если бы молодому человеку показали его портрет в старости, он в ужасе отшатнулся бы от увиденного. Он презирает и ненавидит таких людей. Между тем это он сам, в течение жизни незаметно, по черточке терявший свои самые ценные качества. Разумеется, классик ведет речь не о естест­венных возрастных изменениях и неизбежной потере шарма и обаяния молодости. Ответственно утверждаю, что учитель, для которого избранная профессия становится призванием, а не ди­агнозом, прекрасен и в семьдесят лет. Что придает ему силы, делает притягательным для воспитанников? Неожиданно точ­ный, исчерпывающий ответ на этот коренной вопрос нашей профессии нашел в пронзительно честных дневниках прото­иерея Александра Шмемана. Священник, человек высочайшей культуры и феноменальной эрудиции, так вспоминает о настав­никах своей юности и о подлинных источниках их благотворно­го влияния: «Все те, кто повлиял на меня и кому я действитель­но до бесконечности благодарен, повлияли тем, что давали мне, вольно или невольно, свое, тем, что я изнутри любовался ими. И чем больше любовался, тем менее испытывал потреб­ность в каком-то специфически «личном» общении, личном «руководстве». Та истина, то видение, тот образ доброты, что я получал от них, и были их руководством, их влиянием, по­мощью и т. д., и это уже было моим делом применить все это к жизни, к моим «проблемам»...» Лучше не скажешь.

Третий Раскольников

Литература и история отечества хорошо знают двух Раскольниковых. Первый, по имени Родион, персонаж известного ро­мана Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», второй — герой Гражданской войны Федор Федорович Раскольников, впоследствии бежавший от Сталина за границу и писавший оттуда дерзкие разоблачительные письма тирану. Но был и третий, не столь широко известный в культуре. Как это часто случалось с нашими соотечественниками, не совершив никакого преступ­ления, он понес наказание, оказавшись далеко за пределами страны.

Судьба свела меня, начинающего учителя, с Феликсом Алек­сандровичем Раскольниковым не в самый радостный момент его жизни. Он, известный московский преподаватель литерату­ры, уже успел пережить все перипетии разгона школы № 2 и два года работал на новом месте, откуда вновь надо было уходить. Летней ночью мы сидели на скамейке близ его дома на Ленин­ском проспекте, курили, и он с тоской рассказывал о своей оче­редной одиссее.

История вкратце такова. Два года назад в его классе появи­лась девушка — дочь прогрессивного, гонимого кинорежиссе­ра. Его единственный фильм так и не вышел тогда на экраны. Режиссер, много наслышанный о блеске и глубине преподава­ния Ф. А. Раскольникова, поспешил определить к нему свою единственную дочь, собравшуюся поступать на филологиче­ский факультет МГУ, и не преминул познакомиться с известным и тоже гонимым учителем.

Возник личный доверительный контакт. Вплоть до выпуск­ных экзаменов все шло в привычном русле обмена новостями (пугающими и не очень), обсуждения острых по тем временам публикаций и т. п. До тех пор, пока девушка не получила на эк­замене по литературе надежную четверку. Для филфака, как можно догадаться, требовалась пятерка. Вот тогда-то и были отброшены все условности. Режиссер «смело» пошел к директо­ру и заявил, что, если отметка по литературе не будет пересмот­рена, он оставляет за собой право обратиться в компетентные органы по поводу сомнительной идеологической направленности преподавания Ф. А. Раскольникова. В частности, учитель обвинялся в чрезмерном увлечении М. Е. Салтыковым-Щед­риным в ущерб советским авторам и т. п. Этот опальный режис­сер знал толк в эзоповом языке классиков. Дальше сработала известная система выкручивания рук — от дружеского похло­пывания по плечу (нашел с кем связываться, плюнь и поставь, сколько нужно, у тебя и так репутация подмочена) до недву­смысленного предложения уйти из школы. Последнее нашло большее понимание у учителя. Вот мы и оказались рядом на скамейке в ночь после выпуска (у меня в тот год не было вы­пускных классов).

Прошло много лет. Феликс Александрович преподает рос­сийскую словесность в одном из канадских университетов, а тот, так и оставшийся единственным, фильм опального режиссера в годы перестройки вышел на экраны и потрясал залы, ореол мученика за идею окружал автора, но мне долго не хотелось идти на этот фильм...

Тень 2-й физматшколы еще долго витала над просвещением столицы. Когда я, молодой преподаватель, попал в яркий педа­гогический коллектив, то неожиданно услышал от методиста, довольного посещенным уроком: «Вы становитесь слишком умной школой. Это опасно. Не забывайте о печальном опыте 2-й школы...» К сожалению, предупреждение оказалось проро­ческим. Довольно скоро наши учителя разошлись кто куда.

Позже я напряженно думал: почему опыт 2-й школы оказал­ся уникальным? Ну, разумеется, напугали, дали горький урок остальным. Но можно ли перекладывать всю ответственность только на внешние обстоятельства? Что-то в нас самих мешало продолжить борьбу. Может быть, чувство страха за детей? От­крывать им горькие истины в условиях, когда общество не по­дает надежд на обновление, — значит обрушивать на детей тяжесть несовершенства бытия, а стало быть, обрекать их на двойную жизнь.

Вот мы и добрались до трагической альтернативы, перед ко­торой останавливался в нерешительности совестливый педагог: ввергать молодого человека в тяжесть противостояния или ос­тавлять в относительном неведении (ибо абсолютное все равно невозможно — глаза и уши-то у них есть!). Неразрешимость ди­леммы обрекала педагогов (да и родителей) на уход от острых вопросов, хотя официально нас призывали не уклоняться от об­суждения актуальных проблем. Не уклоняться-то можно, да вот ответы, которые приличествовало давать, звучали жалко. Так мы (я имею в виду не только учителей) теряли кредит доверия, за что расплачиваемся до сих пор.

Пересмотреть, передумать, осудить свою прежнюю духов­ную жизнь, т. е. «покаяться», извлечь уроки из прошлого, — возможно ли без этого движение вперед? Обо всем этом мы разговаривали с Феликсом Александровичем на ночной ска­мейке. Разошлись под утро. Каждый из нас пошел своим путем. Обсуждавшаяся тогда нравственно-педагогическая проблема, к сожалению, не снята до сегодняшнего дня.

Учитель – это стиль

Когда речь заходит об облике учителя, на память немедленно приходит чеховская фраза о том, что в человеке (читай — учи­теле) все должно быть прекрасно: и душа, и одежда. От себя хочется добавить: и зарплата, ибо нищий, обносившийся учи­тель — позор страны. Не так давно, перелистывая прессу, я обратил внимание на поразившую меня заметку. Там речь шла о потребительской корзине породистой кошки, перечислялись необходимые расходы, которые надо понести, дабы обеспечить милому домашнему животному достойное существование (что­бы резвость сохранялась и шерсть блестела). Так вот, как выяс­нилось, сумма этих расходов равняется заработной плате мо­лодого специалиста, приходящего сегодня в школу после инс­титута. И я с грустью подумал о том, что, конечно, благородно, когда сердце отдается детям. Но что прикажете делать с други­ми органами, например пищеварения, девушке, вступающей сегодня на педагогическую стезю? Хорошо еще, если ей удастся удачно выйти замуж. И ее супруг, новый русский или, на худой конец, старый еврей поддержит материально молодое творче­ское горение. А как же иначе, когда в современном мире учи­тель, для того чтобы не вызывать к себе жалость, а, напротив, внушать уважение своим воспитанникам, обязан одеваться со вкусом. От него, извините за подробности, должно пахнуть хо­рошим парфюмом. Безупречный внешний вид — первый шаг к завоеванию авторитета. Встречают-то ведь по одежке. Отда­вая себе полный отчет в деликатности темы, слишком тесно связанной с материальным достатком учителя, тем не менее рискую ее продолжить. Далеко не все в стиле одежды и манере поведения человека, учителя определяется величиной кошель­ка. Как свидетельствуют современники, А. А. Ахматова, оказав­шись в отчаянном материальном положении, принимая дома гостей, и в халате выглядела королевой.

Мне чрезвычайно повезло начинать свою педагогическую деятельность среди людей, которые, помимо глубины знаний, неизменно демонстрировали безупречное чувство вкуса. Со вре­менем я понял, что внутренняя глубина опосредованно связана с внешним обликом.

Маститый, уже тогда убеленный сединами математик Марк Григорьевич Баскин. Всегда в отлично отутюженном костюме, с тщательно подобранным в тон сорочке галстуком, начищен­ными до блеска штиблетами. Он и сейчас, на восьмом десятке, смотрится франтом. Одно его появление в классе заставляло подтягиваться самых нерадивых парней, а девушки раздували ноздри, вдыхая аромат его одеколона. При этом свободно лью­щаяся речь, легкое, безобидное подтрунивание над учениками, способность мгновенно откликнуться на шутку. Все это, вместе взятое, создавало учителю ореол обожания, которым он «бес­совестно» пользовался, умело поворачивая учеников обоего пола лицом к своему сложному предмету.

С Львом Иосифовичем Соболевым мы упали на ниву про­свещения почти одновременно. Его первое появление в школе вызвало фурор. Светло-коричневый замшевый пиджак (безум­ная по тем временам редкость). Остроносые, по последней за­падной моде мокасины, яркий оранжевый, как в известном шлягере, галстук. Одним словом — стиляга. Но при этом фено­менальная память, огромная эрудиция (в то время он был аспи­рантом МГУ), знание наизусть бесчисленного количества стихов. Молодой преподаватель литературы как бы иллюстрировал своим обликом известную пушкинскую мысль: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Ну конечно же, он выпадал тогда из традиционных представлений о внешнем виде учителя.

По тогдашним понятиям учительница должна была выгля­деть скромно (белая блузка и черная юбка), в ее внешнем обли­ке не могло быть и намека на сексуальность. Брюки на учитель­нице предвещали скандал. Однажды в учительской я оказался свидетелем забавной сцены. Пожилой мужчина, секретарь парт­организации, выполняя указание свыше, подошел к молодой учительнице и, потупив от смущения глаза, произнес: «Ну хотя бы ради меня, снимите штаны!» В свою очередь, преподаватель-мужчина должен был облачаться преимущественно в серо-чер­ные тона и носить очки в железной оправе с диоптрическими лин­зами (результат ночного бдения над ученическими тетрадками).

У нового учителя на носу красовались очки в роговой опра­ве, вдобавок с ниспадающей от ушей до воротника серебряной цепочкой. Появление модного филолога в школе можно было рассматривать как своего рода революцию, прорыв к свободе. Он и привнес в школу долгожданное свободомыслие — как в форме предъявления своей персоны, так и в содержании пре­подавания. Именно с его появлением в школе на уроках зазву­чали стихи Ахматовой и Пастернака, проза Булгакова и Плато­нова. С годами он менялся, что проявлялось и во внешнем об­лике. Не до седых же волос носить оранжевый галстук? Былая франтоватость исчезла, уступив место некоторой вальяжности уверенного в себе мастера. Выработался свой фирменный стиль: рубашка с открытым воротом, жилетка с множеством наклад­ных карманов, седая шевелюра, прикрывающая уши.

По внешнему облику сегодня он скорее напоминает теат­рального режиссера, каковым и является, совмещая блиста­тельное преподавание литературы с художественным руковод­ством школьным театром. Его знаковая жилетка — это все рав­но что косоворотка Горького, блуза Маяковского или шляпа Боярского. Забавно, что, побывав у него на лекции, один из мо­их молодых учителей на следующий день пришел в школу в та­ком же опрощенном виде. Увидев это чудесное «преображе­ние», я съязвил: «Ты сначала стань мэтром, а уж потом позво­ляй себе вольности в одежде».

В литературном кафе на юбилее Л. И. Соболева собрались сотни его выпускников. Среди них известные филологи, литературные критики, редакторы журналов. Юбилей проходил в форме презентации новой книги. Солидный том, в котором опубликованы их труды, предваряет портрет учителя. Сборник посвящен ему. С ответным словом к собравшимся выпускни­кам обратился мастер. Та же жилетка, те же очки с серебряной цепочкой.

До сих пор речь шла преимущественно об облике учителя-мужчины. Дамский вопрос в школе имеет свою специфику, осо­бенно когда директор мужчина. Женщины крайне обостренно относятся к своему внешнему виду и особенно болезненно к его оценке со стороны окружающих. Однажды я сознательно допустил вопиющую бестактность. Шел очередной педсовет. Окинув мрачным взором собравшихся учительниц, я процедил сквозь зубы ледяным тоном: «У вас такой вид, что хочется вы­дать вам по три рубля на прическу». После этого со мной не разговаривали три месяца, но с тех давних пор традиция сле­дить за собой укоренилась в нашей школе. Будучи последова­тельно внуком, сыном, мужем и отцом учительниц, я, как никто другой, понимаю, каких неимоверных усилий стоит им сохране­ние формы в нашей профессии. Что значит: рано утром накор­мить мужа, отвести сонного ребенка в детский сад, а после всего этого войти в класс, демонстрируя ухоженность и праздничное настроение. Всю школу облетел комический случай, иллюстри­рующий крайнюю задерганность женщин-педагогов. Молодая женщина, выполнившая с утра все семейные обязанности, за десять минут до начала уроков влетает в раздевалку, снимает пальто и вызывает гомерический смех своих коллег: на ней рос­кошная блузка, но в утренней спешке она забыла надеть юбку. Тем не менее убежден, никакие малые и большие проблемы на­шей личной жизни не снимают с учителя почетную обязанность выглядеть прилично. «При тяжелых ударах и когда тебе грустно, казаться улыбчивым и простым — самое лучшее в мире ис­кусство» (С. Есенин).

Связь облика и сути человека нерасторжима. Дворянки, вы­пускницы Смольного института, даже на поселении в ссылке не позволяли себе опускаться, поражая деревенских жителей осан­кой (прямой спиной) и всегда отглаженными блузками. Женщи­на, наделенная от природы безупречным вкусом, в магазине порой произносит: «Хорошая вещь, но не моя». За этой фразой чаще всего стоит не запредельная стоимость туалета, но трез­вый, объективный учет особенностей своей фигуры, лица, воз­раста, назначения вещи (куда я смогу это надеть?) и многое другое, что определяет культуру и воспитание человека. Наив­но думать, что природный вкус — удел каждого. Чаще всего вкус приобретается постепенно, годами наблюдений за окру­жающими людьми, вызывая желание подражать им во всем, включая манеру одеваться. К слову сказать, этим обстоятельст­вом и диктуются мои, может быть, слишком завышенные требо­вания к облику учителя, на которого ежедневно смотрят сотни подростков. Но нельзя ждать годами, пока вульгарно одетая молодая учительница приобретет необходимый для школы шарм.

Несколько лет назад для молодой педагогической поросли мы пригласили в школу визажиста, который на многое открыл глаза начинающим педагогам. Выяснилось, например, что об­лик каждого из них соответствует определенному времени го­да: весна, лето, осень, зима. Отсюда цветовая гамма одежды для женщины-зимы будет одной, а для женщины-осени совер­шенно другой. Каждый участник семинара получил свою, инди­видуальную, палитру: специальный подбор оттенков цветов, которые ему к лицу. Как я уже говорил, визажиста пригласили в первую очередь для молодежи, но постепенно на занятия стали проникать и более зрелые женщины-педагоги, семинар не обошли стороной даже некоторые мужчины. Картину дополни­ло открытие школьной парикмахерской, которая, наряду с учеб­ными функциями обучения подростков парикмахерскому делу, выполняет свое обычное предназначение. Там любой педагог в удобное для него время, не отходя от школы, может привести себя в порядок у опытного мастера. Накануне школьных празд­ников парикмахерская работает до поздней ночи, без ограниче­ния времени.

Очевидно, что внешний вид учителя — эффективный инст­румент влияния на детей и юношество, но одного личного при­мера педагога, для того чтобы привить молодым людям вкус в одежде, сегодня недостаточно. У молодежной субкультуры свои каноны красоты. Джинсы на бедрах, короткая майка, между ни­ми открытый живот, украшенный пирсингом (железным колеч­ком около пупка). Такова сегодня молодежная мода. Я не хан­жа и спокойно отношусь к этой достаточно откровенной манере одеваться. Когда же оголяться, если не в молодости, пока еще есть что показать? Но одно дело, когда человек отправился на дискотеку или в ночной клуб, и совсем другая ситуация, если он пришел в учреждение, в офис. Это приходится настойчиво разъяснять не только подросткам, но даже устраивающимся на работу молодым учителям. Ссылки на западные вольности, на то, что так сегодня одеваются молодые люди в европейских странах, не убедительны. Уважаемые, солидные фирмы там требуют от своих сотрудников строгого стиля в одежде (офис­ный вид); и только в один из дней, перед уик-эндом, допускает­ся демократизм в нарядах.

В весьма пикантном виде пришла устраиваться на работу девушка, учитель начальной школы. Я демонстративно невежли­во уставился на ее обнаженный живот, рискуя вызвать у девушки недобрые подозрения, а затем перевел глаза на заместителя. «Все поняла, — с улыбкой отреагировала она на эту фриволь­ную сцену, — пошли работать». И, обняв молодого специалис­та за плечи, повела ее в свой кабинет.

Проблема заключается в том, что весь стиль и образ совре­менной жизни работает на понижение и упрощение. Практиче­ски не осталось мест, куда человек может прийти при полном параде. В оперу и на театральную премьеру, на вечеринку с друзьями и на встречу Нового года люди одеваются просто: свитер, куртка, джинсы. Однажды, придя в ресторан, где мы с солидными друзьями собирались встречать Новый год, я об­лачился в смокинг. За соседним столиком меня приняли то ли за официанта, то ли за метрдотеля, обратившись с какой-то претензией по поводу обслуживания посетителей. Спрашивает­ся, куда сегодня девушка и взрослая женщина могут надеть туфли на высоких каблуках и длинные вечерние платья? Исклю­чение составляют приемы в посольствах, закрытые для посто­ронних презентации эксклюзивных товаров, гламурные вече­ринки так называемой великосветской элиты, торжественные церемонии вручения престижных премий.

Уважающая себя школа также имеет свои торжественные церемонии, к числу которых в первую очередь относится вы­пускной вечер. На таком празднике юное прелестное создание, впервые в жизни вставшее на высокие каблуки (до этих пор она щеголяла в кроссовках), покачиваясь, с трудом сходит со сцены после получения аттестата, неумело придерживая шлейф ве­чернего платья. Как-то неубедительно выглядят и юноши в пид­жаках, чье дыхание затруднено непривычным завязанным (на­вязанным) галстуком. Обвинять молодых людей нельзя, у них действительно нет необходимого опыта участия в праздничных церемониях. Как одеваться и как держать себя в подобных торжественных обстоятельствах — такому поведению ведь тоже надо учить, и не только на словах. В этом смысле нам повезло.

Однажды мой добрый знакомый директор Дома кино Ю. Гусман обратился ко мне с необычной просьбой. Готовилась очередная торжественная церемония вручения высшей кине­матографической награды «Ника». Попасть на эту интересную церемонию со стороны практически невозможно. Зал Дома ки­но, как правило, переполнен до отказа культовыми и узнавае­мыми персонами: деятелями кино, политиками, бизнесменами. Во время церемонии ведется телевизионная трансляция. В ней-то и заключалась проблема. Дело в том, что, получив премию и заветную статуэтку богини победы Ники, эмоциональные акте­ры с друзьями немедленно отправлялись отмечать свою победу в ресторан. Из-за этого в зале образовывались свободные мес­та, зияющие пустые кресла, портившие телевизионную картин­ку. Через некоторое время, отметив успех, звезды экрана, ко­нечно, возвращались на церемонию, но на смену им уходили другие номинанты. Словом, надо было периодически запол­нять бреши в зрительном зале, и тогда веселый и находчивый Ю. Гусман придумал так называемую «службу свободных мест». Ее творческая задача заключалось в том, что одетые, как акте­ры, молодые люди должны были легко и непринужденно зани­мать высвобождающиеся места в зале, вполголоса объясняя изумленным соседям по ряду, кто они такие: служба свободных мест. А затем также элегантно, с улыбкой уступать свое место не менее удивленным звездам, возвращающимся в зал.

Я не иронизировал, когда назвал эту скромную задачу твор­ческой. Во-первых, смокинг с бабочкой, как и длинное вечернее платье, надо научиться носить. Легкость и непринужденность даже при проведении такой нехитрой операции, как подсадка на свободное кресло, тоже надо репетировать, дабы, упаси господи, не идти вдоль ряда спиной к сидящим зрителям, не «плю­хаться» с сознанием выполненного служебного долга в мягкое кресло, вытягивая конечности на всю длину. Актеров специаль­но учат манерам поведения, а старшеклассникам предстояло в сжатые сроки овладеть этими премудростями, чтобы органично вписаться в то сообщество людей, где им придется находиться. Да, в некоторых школах сегодня преподается этикет, но где и кем в обыденной жизни строго соблюдаются его правила? По­всеместно наблюдаемая небрежность в одежде и опрощение в отношениях между взрослыми людьми, порой доходящее до хамства, обесценивают попытки школы привить молодым пра­вила хорошего тона. А здесь представился счастливый случай не только в теории, но и на практике ощутить вкус другой жизни.

Долго уговаривать старшеклассников не пришлось. Еще бы — попасть на такое престижное мероприятие и почетно, и инте­ресно. Кто-то приобрел смокинг (пригодится на выпускном ве­чере), кто-то взял его напрокат. Девушки, разумеется, не стали пользоваться услугами проката и задолго до выпускного вечера освоили искусство передвижения в вечерних туалетах. Таким образом, одновременно оказались выполнены две задачи: внешняя (Дома кино) и внутренняя педагогическая: облагора­живания юношества. Еще пару лет мы активно сотрудничали на таких церемониях с Домом кино. И этого вполне хватило для того, чтобы смокинг и бабочка вошли в стилистику проведения торжественных школьных церемоний. В пригласительных биле­тах на празднование юбилеев школы мы, как и пристало солид­ному учреждению, заранее предупреждаем о форме одежды: вечерние платья и смокинги обязательны.

Не слишком ли это претенциозно? Не обременительно ли для учителя? Допустим, у старшеклассников есть обеспеченные родители, а у хорошо устроенных выпускников собственные средства, позволяющие приобрести дорогой наряд, который не нужен в повседневной жизни. А учительница со скромной зар­платой, ей это зачем? Мне подобных вопросов уже давно не за­дают. Убежден, что, хотя бы раз в пять лет (с этой периодично­стью происходят юбилеи), она хочет, имеет право и обязана в роскошном платье войти в сверкающий огнями зал и почувст­вовать себя королевой. Сам процесс выбора туалета, обсужде­ния с коллегами и подругами: в чем я там буду? — это и есть начало праздника, а точнее, предпраздничное состояние, кото­рое украшает жизнь и позволяет мужественно переносить ее неизбежные тяготы.

Замечательно, что коллеги из других школ и регионов, бы­вающие у нас на семинарах, отдавая дань методическому мас­терству наших педагогов, неизменно отмечают: «У вас какие-то другие учителя... ухоженные!»

Если бы жизнь начать сначала…

Как бы вы хотели прожить свою жизнь, если все начать снача­ла? Этот риторический вопрос обычно любят задавать журна­листы людям значительным, достигшим определенных успехов в науке, искусстве, спорте и политике. До поры до времени ме­ня одинаково забавляли как сакраментальный вопрос, так и стандартные ответы, свидетельствующие о том, что интервью­ируемые персоны ни о чем не сожалеют и полностью удовлет­ворены своей счастливой судьбой. На память немедленно при­ходили хрестоматийные стихи А. Блока, приобретавшие в этом контексте иронический оттенок: «Умрешь, начнешь опять сначала. И повторится все, как встарь...» Что за глупость, получив в дар вторую жизнь, полностью воспроизвести первую со всеми ее заблуждениями и ошибками, даже не дерзнув попробовать себя на ином поприще? Я бы, например, обязательно попытал­ся стать настоящим режиссером или, например, профессио­нальным литератором. А еще лучше — выдающимся компози­тором, жаль только, что природа обделила абсолютным слу­хом. Но, быть может, он прорезался бы в той, другой, жизни?

С годами сарказма поубавилось. На смену иронии все чаще приходили размышления о сокровенном смысле избранной профессии, ее спасительной и благотворной роли в собствен­ной судьбе. К тому подталкивали многочисленные истории и си­туации, в которые попадал автор этих заметок, каждый раз делая необходимые выводы из случившегося. Забавные и груст­ные, а порой достаточно драматичные, они неизменно подска­зывали тот, самый стандартный, ответ на сакраментальный воп­рос. Пару из них я здесь и привожу.

Первая история относится (не пугайтесь!) к жанру мужского ночного приключения. Происходила она в тот романтический период нашей истории, когда страна бурлила в перестройке, надеясь на быстрые позитивные преобразования. В то время еще было модно привлекать педагогов-практиков к разработке ответственных судьбоносных государственных решений в сфере образования. Я всегда охотно откликался на подобные просьбы, резонно полагая, что, хорошо зная проблемы школы изнутри, могу быть полезен; а кроме того, был прямой смысл участво­вать в разработке решений, которые потом нам самим же и придется выполнять.

В тот раз мы до поздней ночи засиделись в высоком каби­нете. Постепенно в ночи растворились чиновники, конечно пе­реживавшие за судьбы образования, но не столь остро, чтобы остаться ночевать в родном ведомстве. А я, как помню, до хри­поты продолжал отстаивать пункт пятый параграфа второго ка­кого-то документа. Устав от моего занудства, хозяин кабинета посмотрел на часы, которые пробили два часа ночи, и неожи­данно предложил: «А не перекусить ли нам где-нибудь непода­леку?» А почему бы и нет? Тем более что в тот момент мы оба были временными холостяками. Дело происходило в середине лета, жены с домочадцами были на дачах, о чем по вечерам грустно напоминали пустые домашние холодильники. И мы от­правились на поиски ближайших, открытых ночью кооператив­ных кафе, которые появлялись тогда повсеместно.

Первое же кафе, притянувшее нас своим уютом, одновре­менно отрезвило голосом официанта, предупредившего о том, что, в связи с антиалкогольной кампанией, спиртного здесь не подают. Заявление озадачило, поскольку после почти суток на­пряженной работы хотелось не только поесть, но и несколько расслабиться. Мы мрачно рассматривали меню, когда вплот­ную к нашему столику подошел скрипач. Вероятно, подумал я, таким способом они пытаются поднять нам упавшее настро­ение. Интересно, во что обойдется концерт в пересчете на ко­личество непроданного спиртного?

Скрипач заиграл романс Свиридова из кинофильма «Ме­тель», и я насторожился. Дело в том, что под эту мелодию все годы мои выпускники прощались со школой. Я сам с первого го­да существования школы завел эту трогательную традицию. А еще через минуту к столику подплыла высокая длинноногая официантка, держа в руках поднос с запрещенными горячи­тельными напитками на любой вкус. «В чем дело? — поинтере­совался мой изумленный попутчик в этом ночном приключе­нии. — У вас же не положено?» А она, обращаясь только ко мне, торжественно произнесла: «Хозяин нашего кафе, выпускник вашей школы (она назвала фамилию и имя), приветствует вас. Напитки за счет заведения». И чинно удалилась, оставив на столе все принесенное.

Продолжала играть скрипка, а мы ошарашенно смотрели друг на друга. Первым молчание из вежливости прервал я:

— Да, быстро вырастают дети, а ведь в школе не представ­лял из себя ничего особенного. Был двоечником, с трудом полу­чил аттестат о среднем образовании.

— Вот видите, почему образование нужно срочно реформи­ровать, связывая его с реальной жизнью, — сел на своего люби­мого конька мой коллега. — Вчерашние двоечники процветают, а где отличники, я вас спрашиваю?

— До поздней ночи сидят в министерстве.

— Иронизируете?

— Ничуть, я думаю совсем о другом.

— ?

— Теперь вы понимаете, почему на ваше лестное предложе­ние занять высокий пост я ответил отказом? Даже министру здесь ночью не поднесут, а простому директору школы, пожа­луйста!

Мы рассмеялись и с удовольствием продолжили ночную трапезу.

Вторую историю к веселым не отнесешь, она скорее относит­ся к разряду «печальных наблюдений и сердца горестных за­мет» .

В последнее время запутались мы что-то в праздниках. Взять, к примеру, День учителя. Вся страна по традиции отмеча­ла его в первое воскресенье октября. Между тем по специаль­ному указу Б. Н. Ельцина праздновать его надлежит пятого ок­тября, поскольку именно эта дата является международным учительским праздником. Между числами календаря скромно затерялось четвертое октября, имеющее самое непосредствен­ное отношение к достижениям отечественного образования. К большому стыду, напомнил мне об этом интеллигентный седовласый человек с профессорской бородкой, работающий у нас на скромной, неприметной должности школьного гарде­робщика.

В этот день он заступил на пост непривычно нарядный: в от­глаженном костюме и белой сорочке с галстуком.

— Вас, видимо, можно поздравить с днем рождения? — ос­торожно поинтересовался я у него.

— Что вы, у меня праздник более значительный, ведь я всю жизнь проработал конструктором в Подлипках, а 4 октября 1957 года мы запустили первый искусственный спутник Земли. Это был огромный прорыв в науке!

Еще бы не прорыв, когда на следующий день после запуска американский президент Кеннеди, пораженный достижениями советской науки, дал распоряжение немедленно начать рефор­му американского образования. У них, как известно, все полу­чилось.

А у нас рядом со школой поликлиника. Каждое утро, прохо­дя мимо нее, я обмениваюсь приветствиями с благообразным дворником, аккуратно метущим двор. Это родитель одного из моих давних выпускников, в прошлом тоже конструктор косми­ческих кораблей. Не забыть бы поздравить и его в столь знаме­нательный день. Неужели он остался вехой лишь в жизни этих людей, под старость нашедших «свое», мягко говоря, незавид­ное место в строю? И как их наглядный пример влияет на умы и души их детей и внуков?

В замечательном фильме В. М. Шукшина «Калина красная» есть такой эпизод. Главный герой, только что освободившийся из заключения, страстно жаждет праздника, который потрясет весь город. Надев роскошный халат, приняв брутальное выра­жение лица, решительной походкой врывается он в зал привок­зального ресторана и застывает в изумлении, увидев состав гос­тей. Они в не меньшем замешательстве, поскольку не вполне осведомлены о поводе торжества.

— Что празднуем, мил человек? — вопрос, который оконча­тельно лишает героя приподнятого настроения.

Не так ли и мы? Всей душой, искренне стремясь обрести ут­раченную идентичность, мы последовательно сначала торжест­венно отпраздновали тысячелетие Казани, затем, как бы в про­тивовес, славный юбилей Куликовской битвы. А вскоре отметим изгнание поляков из Москвы как символ прекращения Смуты. Слов нет, все это судьбоносные даты отечественной истории. Но почему, все дальше погружаясь в глубь веков, мы проходим мимо совсем недавних исторических событий? Ведь еще живы их непосредственные участники. Может быть, потому, что они метут двор и выдают детские пальто, а нам стыдно. А еще я с благодарностью подумал о своей профессии. Что бы сталось со мной, будь я конструктором космических кораблей, который, вкладывая всю жизнь и душу в свою работу, однажды увидел свое любимое детище «Буран» в парке развлечений? Не каждая психика это выдержит. Не случайно замечательный психолог Виктор Франкл, прошедший все круги ада в гитлеровских за­стенках, вспоминал, что в концлагерях выживали не самые фи­зически сильные люди, а те, кто не терял смысла жизни и надеж­ды на будущее.

Педагогам кошмар смыслоутраты не грозит. При любых об­щественных и политических раскладах мы будем продолжать учить детей. Что же касается упущенных возможностей реали­зовать себя в других, не менее важных и интересных сферах де­ятельности, то школа при желании их предоставляет. Здесь приходится по необходимости быть всем: и изворотливым ме­неджером и режиссером-постановщиком, сценаристом шоу и даже, если потребуется, детективом. Но это уже другая исто­рия.

Занавеска на скрижалях

Я оканчивал Педагогический институт имени В. И. Ленина. Учился в главном корпусе, что на улице Пирогова в Москве. Старинное здание, в котором главная аудитория именовалась тогда Ленинской, поскольку именно в ней выступал по случаю вождь мирового пролетариата. Соответственно, сакральное место института было украшено его изречениями, выбитыми на мраморных досках, своего рода скрижали коммунизма.

Недавно по делам службы я оказался в своей альма-матер. Естественно, потянуло в любимую со студенческих лет аудито­рию, где сама атмосфера хранит память о выдающихся лекто­рах: Лосеве, Утченко, Кобрине и других ученых, составлявших гордость отечественной гуманитарной науки. Аудитория все та же, но появилась новая деталь, дань новому времени: ленин­ские цитаты, стыдливо прикрытые матерчатыми занавесками.

Неожиданно для самого себя, вновь превратившись в бес­шабашного студента, раздвинул одну из шторок: «Следует под­нять учителя на недосягаемую высоту» (В. И. Ленин). Послание вождя из прошлого в будущее, которому так и не суждено было реализоваться за все годы советской власти, а в последующую после краха утопии эпоху оно уже звучало как издевка. Вот его и прикрыли от греха подальше занавеской. Так дешевле, нежели вкладывать средства в ремонт аудитории. Другая версия: кто-то дальновидный не спешит уничтожать священные письме­на. Подумалось, а вдруг настало время расчехлить старые ло­зунги, тем более сегодня, когда только ленивый не призывает в свою поддержку тени прошлого. Какая разница, кому принад­лежала верная и полезная мысль? Взять на вооружение — и на полной скорости вперед! С головой, повернутой назад? Но та­кой своеобразный способ передвижения чреват ДТП.

Осторожно, с сожалением задернул шторку. Даже в этой, на первый взгляд бесспорной и греющей душу педагога, мысли вождь ошибся. В чем? Столкновение с цитатой из прошлого всколыхнуло целый дремлющий на глубине сознания пласт со­ветского воспитания и неожиданно выбросило на его поверх­ность ответ в чеканной формуле другого священного текста: «Никто не даст нам избавленья — ни бог, ни царь и не герой, добьемся мы освобожденья своею собственной рукой». От се­бя добавим к этому перечню избавителей государство. Ему-то и адресовал свой призыв Ильич. Слов нет, оно обязано осуществ­лять свое попечение на ниве образования, хотя бы из чувства элементарного самосохранения. Но как только его длань начи­нает распространяться на все, без изъятия, сферы образования и воспитания — пиши пропало.

Это прекрасно понимал замечательный русский педагог прошлого века С. И. Гессен: «Формальная и фактическая моно­полия государства способствует только деградации образова­ния, делая из него орудие воспитания молодежи в духе господ­ствующей общественной группы, она делает из образования орудие так называемых общественных интересов или даже среды, с помощью которого преходящие правительства хотят упро­чить и расширить свою власть». Естественно, что с таким ясным осознанием величайшей опасности государственной монополии в образовании Сергей Иосифович закончил свой жизнен­ный путь в эмиграции.

Нет, не стоит дожидаться, пока кто-то большой и сильный затащит нас на небывалую высоту. Думать так — означает взра­щивать и лелеять в себе рудименты рабской психологии. Вос­хождение требует прежде всего личного мужества, которое не­возможно без чувства достоинства и привычки опираться в жиз­ни на собственные силы. Укреплять эти единственно надежные и верные основания профессионального и человеческого роста — важнейшая задача ближайших десятилетий. Такой вот рой мыс­лей пронесся в голове по поводу зашторенной цитаты и в связи с готовящимся тридцатилетним юбилеем школы.

Тридцать лет назад мы пришли в школу-новостройку моло­дыми людьми. Пройден большой путь, педагоги, совершившие его, имеют неоспоримые заслуги, которые должны быть отмече­ны на юбилее. Между тем по государственным канонам юбиле­ем, который дает право на награды работникам, официально считается лишь пятидесятилетие учреждения. Из чего следует, что в год тридцатилетия школы реально я, как руководитель, могу рассчитывать на один значок «Почетный работник образо­вания» и три грамоты родного министерства (из расчета одна грамота на сто человек). Такие вот щедроты государства. Не на­до быть великим провидцем, чтобы предвидеть: мало кто из ос­нователей школы доживет до ее славного пятидесятилетия. А их надо возвеличивать при жизни, нарушая печальную рос­сийскую традицию, подмеченную еще А. С. Пушкиным: «Они любить умеют только мертвых». Жалею государство, у которого вечно чего-то не хватает: бумаги на грамоты, металла на почет­ные значки.

Заказываю у своих выпускников-ювелиров знаки из золота высшей пробы для тех, кто проработал в нашей школе все тридцать лет, серебряные — для тех сотрудников, чей стаж в нашем учреждении составляет двадцать пять лет. Ювелиры постара­лись, не взяв с меня за работу ни копейки. Тонкие учительские руки, оберегающие нежный росток —душу ребенка. Такой знак отличия можно получить лишь в нашей школе.

Юбилей проходит на арене Большого цирка на проспекте Вернадского. А где еще можно собрать три с половиной тысячи выпускников? Разумеется, дело не только в количестве поса­дочных мест. Цирк — мое первое место работы и особое празд­ничное состояние души, его очень точно выразил Б. Окуджава в стихах, посвященных Ю. Никулину.

Цирк — не парк, куда вы ходите

грустить и отдыхать. В цирке надо не высиживать,

а падать и взлетать, и под куполом,

под куполом,

под куполом скользя, ни о чем таком сомнительном

раздумывать нельзя.

Все костюмы наши праздничные —

смех и суета. Все улыбки наши пряничные

не стоят ни черта перед красными султанами

на конских головах, перед лицами,

таящими надежду, а не страх. О Надежда,

ты крылатое такое существо!

Как прекрасно

твое древнее святое вещество: даже если вдруг потеряна

(как будто не была), как прекрасно ты распахиваешь

два своих крыла над манежем

и над ярмаркою праздничных одежд, над тревогой завсегдатаев,

над ужасом невежд, похороненная заживо,

являешься опять тем, кто жаждет не высиживать,

а падать и взлетать.

Но какой же цирк без парада-алле? Под звуки марша по подсвеченной всеми огнями лестнице откуда-то из поднебесья на арену цирка спускаются все педагоги, они постепенно запол­няют арену. Три с половиной тысячи выпускников стоя рукопле­щут своим учителям. Так начинается наш праздник, который мы делаем себе сами. Между прочим, это одна из главных объеди­няющих идей школы, которую мы исповедуем все годы: чем сложнее окружающая жизнь, тем больше должно быть празд­ников. Нервы нам будут мотать все кому не лень, но праздник себе можем сотворить только мы. Тридцать лет это «и жизнь, и слезы, и любовь».

После торжественного награждения отцов и матерей — ос­нователей школы — наступает грустная минута. Звучит песня: «Опустела без тебя земля». На огромном экране поочередно появляются лица педагогов, не доживших до светлого дня юби­лея. Зал встает, в руках у выпускников зажигалки. Три с половиной тысячи огоньков в притихшем цирке в память ушедших учителей.

Тем временем шоу набирает обороты. Да-да, не надо стес­няться этого слова. Не юбилейное мероприятие с длинными пресными речами и славословиями в адрес виновников торже­ства, а яркое, запоминающееся духоподъемное зрелище, сде­ланное нами с учетом всех законов восприятия современного человека, избалованного нынешними техническими средства­ми. Но у нашего шоу есть, по крайней мере, два неоспоримых преимущества, заведомо обрекающих его на успех: теплый дружественный зал, воспринимающий все происходящее с ог­ромной отдачей энергии, и непосредственное участие в нем ви­новников торжества. Проще всего, готовя юбилей, последовать традиционной схеме: торжественная часть плюс концерт. Веж­ливые аплодисменты и скучающие лица будут вам наградой. На этом пути не достигнуть эмоционального накала, не высечь иск­ру, из которой возгорится пламя, обжигающее душу. Но ведь в этом и состоит сверхзадача праздника. «А душа, уж это точно, ежели обожжена, справедливей, милосердней и праведней она» (Б. Окуджава). И совсем другое дело, когда в роли дейст­вующих лиц и исполнителей не наемные артисты, а сами педа­гоги и выпускники. Учитель лишь до тех пор остается учителем, пока он не утерял способности удивлять своих воспитанников, даже если им сегодня уже за сорок. Не будем забывать, что ря­дом с ними в цирке сидят их дети, наши нынешние ученики.

Легко сказать «удивить», да еще на такой специфической площадке, как арена цирка. Это не драматический театр, тут не схалтуришь. Трюк либо получается, либо нет, он, как и работа с детьми, не терпит фальши. Семь потов сошло с нас, пока, на­конец, удалось достигнуть приличного уровня исполнения. Мне самому пришлось в сжатые сроки похудеть на семнадцать килограммов. А как же иначе? На арене пришлось скакать на лоша­ди наравне с юными наездниками и прямо с этой живой «трибу­ны» обращаться с поздравительной речью к выпускникам всех лет. Что делать? Положение обязывает, директор школы всегда должен быть на коне, невзирая на возраст.

С годами все наши номера и дивертисменты обрастут леген­дами, войдут в мифологию школы, которая будет передаваться из поколения в поколение. Именно на такой мифологии дер­жится корпоративный дух, предопределяющий долговечность существования наиболее успешных компаний и фирм. Вслед за руководителем тряхнуть стариной пришлось и педагогам. Шквалом аплодисментов принял зал их появление в ледовой сюите. Прекрасное скольжение демонстрировали новоявлен­ные фигуристы в возрасте от двадцати пяти до пятидесяти пяти лет. Буквально накануне премьеры во время репетиции одна учительница сломала руку. С полными слез глазами она произ­несла удивительную фразу, которая говорит о многом: «Я вас так подвела».

Как относиться ко всему происходящему? Как к страннос­тям деспота-директора, принуждающего педагогический кол­лектив с риском для жизни выполнять несвойственные ему функции? Кто-то, наверное, со скептической улыбкой так и оце­нит шутовские наклонности чудаковатого руководителя. Бог им судья. Свою внятную позицию я выразил в финале представле­ния из-под купола цирка.

Снова туда, где море детей.

Школа, как цирк, с судьбою своей.

 Фальши не терпят ни дети, ни трюк,

Легких путей не бывает здесь вдруг.

Полжизни учить — смел и дерзок наш трюк.

Класс замирает, все смолкает вокруг.

Зная об этом, дамы в ложах вздохнут,

Скажут с улыбкой: храбрый шут, добрый шут.

Педагог, как циркач, так что же?

Не стремится он стать вельможей,

И соблазны от нас далеки, далеки,

Но удачи не так редки.

За тридцать лет еще мелодия не спета,

Мой конь, как птица, по кругу мчится.

Дождем душистым на манеж летят букеты,

Нет, не закончен еще наш век,

Но ускоряет все же время бег.

Цветы роняют лепестки на песок,

Никто не знает свой отмеренный срок.

Сквозь годы было нам пройти суждено,

Мы снова вместе, значит — все за одно.

О, радость греться у такого огня,

Биенье сердца не удержишь, любя.

И это счастье, я скажу, не тая,

Всегда быть в школе — судьба моя!

Должен заметить, что петь с трапеции крайне неудобно, но чего ни сделаешь, чтобы подняться на недосягаемую высоту. Мы с коллегами сделали это без посторонней помощи.

ДВОЙНЫЕ ПОРТРЕТЫ

А все-таки оно есть: методология счастья

Душа живет иным законом,

 Обратным всем законам тел.

3. Маркина

В истекшее пятнадцатилетие писать о людях счастливых стало не только не принято, но едва ли не признаком дур­ного тона. Вспоминаю, как лет пять назад предложил одно­му солидному общественно-политическому журналу статью о Г. С. Померанце. Было это вскоре после дефолта. Редак­тор, пробежав глазами несколько строк, выразил явное не­доумение: «Страна разваливается, а вы о Померанце». Но страна, слава богу, уцелела, а статья «Последний мудрец за­ката империи» вышла в не столь захваченной политически­ми страстями «Учительской газете» (1998). Анализирова­лись в ней философские и культурологические воззрения мыслителя, сполна вкусившего от горечи века: фронт — ла­герь — диссидентство и сумевшего выйти из этих испыта­ний с просветленной душой и ясным, острым умом.

Но с той поры меня не покидало чувство недосказаннос­ти об этом человеке чего-то важного, быть может, самого главного, и уж во всяком случае не менее ценного в его жиз­ни, чем подвластные ему глубина мышления и поистине вселенская широта кругозора.

Имея честь из года в год близко наблюдать глубоко со­кровенный личный, творческий союз Григория Соломоновича Померанца и Зинаиды Александровны Миркиной, я при­шел к выводу, что оба они, пройдя через предельные испы­тания, научились быть счастливыми. «Я был счастлив по дороге на фронт, с плечами и боками, отбитыми снаряже­нием, и с одним сухарем в желудке, потому что светило февральское солнце и сосны пахли смолой. Счастлив ша­гать поверх страха в бою. Счастлив в лагере, когда раскры­вались белые ночи. И сейчас, в старости, я счастливее, чем в юности. Хотя хватает и болезней и бед» (Г. С. Померанц).

Однако уместно ли говорить о возможности научиться счастью? Разве не даруется оно свыше, являя собой талант особого рода? Моцартовское ощущение полноты бытия, пе­реполняющее душу через край, изливающееся в гармонии звуков, — награда не от мира сего.

3. А. Миркина и Г. С. Померанц — люди исключитель­ной одаренности. Но дар их, да простится этот невольный каламбур, не был ниспослан им даром, а обретен в результа­те собственной долгой, растянувшейся на десятилетия, на­пряженной духовной работы. Тем важнее педагогу хотя бы приблизиться к пониманию «методологии» обретения счастья, чтобы затем вооружить ею своих воспитанников.

Записав последнее предложение, с большой долей само­иронии представил себе, как в планах воспитательной рабо­ты школы появляется новый раздел: методические реко­мендации по обретению счастья. На память немедленно приходит хрестоматийная фраза Козьмы Пруткова: «Если хочешь быть счастливым — будь им!»

Но разговор на эту тему, волнующую любого человека, и тем более подростка, немедленно вызывает напряженное отчуждение, как правило, прикрываемое иронией. Почему? Тому есть много причин: религиозных, философских, психологических. Все мировые религии подчеркивают хруп­кость, ненадежность любых земных устроений: «все суета сует...» Философские построения и выросшие из них соци­альные утопии, ориентировавшие человека на построение царства Божиего на земле, к исходу двадцатого столетия окончательно дискредитировали себя. Но даже в разгар официально навязанного приступа счастья, когда едва ли не в каждом углу висела вырванная из контекста фраза Коро­ленко: «Человек создан для счастья, как птица для полета», внимательные люди обращали внимание на то, что в расска­зе писателя-демократа эту сентенцию произносит безно­гий, опустившийся инвалид. В ответ официальному опти­мизму тогда родилась саркастическая шутка (в силу россий­ской специфической истории), дожившая до наших дней: «С таким счастьем — и на свободе».

Психологически можно понять людей счастливых, но предпочитающих умалчивать об этом редком состоянии ду­ши. Зачем говорить, когда и так все написано на лицах? Прилично ли ощущать радость бытия, когда вокруг всегда столько горя? И наконец, счастье счастью — рознь. Как и несчастье — несчастью...

Зинаида Александровна Миркина рассказывала, что по выходе из одного и того же лагеря у ее подруги поочередно побывали три его бывших узника. Первый, усевшись на та­буретку, обхватив голову руками, произнес: «В лагере было ужасно!» Второй, более сдержанный в оценках, отметил, что в лагере было трудно. А третий, показавшийся ей тогда до крайности легкомысленным, заявил: «В Ерцеве было хо­рошо!» Это и был Григорий Соломонович Померанц. Пере­фразируя уже приведенную выше шутку, можно сказать: с таким счастьем — и не на свободе! Сам бывший сиделец объяснял истоки своего состояния так: «Видимо, от рожде­ния я был наделен чувством природы. А на Севере были удивительные белые ночи. Кто не видит природы, замечает лишь колючую проволоку». Особую достоверность и убеди­тельность нашему разговору придавало то обстоятельство, что происходил он на палубе судна, на обратном пути с Соловков, в самый разгар белых ночей. За двенадцать часов хода до Архангельска Зинаида Александровна проспала лишь час. Все остальное время она провела на палубе, вгля­дываясь в море и нескончаемый закат.

Даром созерцания природы они оба наделены безмерно. Хотя что значит — наделены? Кто-то ведь дал первый тол­чок, запустил, как выражаются психологи, дремлющий до поры механизм восприятия? Что касается Г. С. Померанца, то ответ на этот вопрос находим в его книге-исповеди «Запи­ски гадкого утенка» (М., 2003): «Я помню, как мама в 1937 году показала мне на пляже поэта Нистора, часами глядев­шего куда-то за горизонт. Я не пытался с ним заговорить, но искоса поглядывал на него... Что он там видел?»

Вот так: созерцать созерцающего и постепенно учиться самому. Чем не методика? Последним из российских педа­гогов двадцатого столетия, кто осознанно, серьезно и после­довательно учил своих воспитанников получать радость и испытывать счастье от волшебной встречи с природой, был В. А. Сухомлинский. Затем наступила эпоха экологического воспитания, отрицать важность и необходимость которого было бы в современных обстоятельствах по меньшей мере не разумно. Но в том-то и дело, что на одном разуме не стро­ится личность человека.

Подобно князю Мышкину, Зинаида Александровна и Григорий Соломонович искренне не понимают: как можно видеть, к примеру, сосну и не быть счастливым? Для обоих (и они этого не скрывают) природа выше музыки, поэзии и философии. Будучи, безусловно, людьми культуры, тонко чувствующими все ее ходы в прошлом и настоящем, они ме­нее всего тяготеют к фаустовскому образу кабинетного мыслителя. Их кабинеты — лес с непременным костром, бе­рег реки, морской залив. Именно там рождаются стихи, ис­торико-философские прозрения и религиозные интуиции.

Когда доходит до нуля

Весь шум и, может быть, все время,

Я слышу, как плывет земля

И в почве прорастает семя.

И, обнимая небосвод

Крылами неподвижной птицы,

Душа следит, как лес растет

И в недрах смерти жизнь творится.

Я осязаю ни-че-го.

И все. Ни мало и ни много —

Очами сердца своего

Я молча созерцаю Бога.

Помимо прочих достоинств, эти стихи избавляют от не­обходимости подробно объяснять, чем созерцание отлича­ется от простого и привычного любования природой устав­шего от суеты горожанина.

Созерцанье — не наслажденье.

Это — слушанье и служенье,

Зов архангельский — звуки рога, —

Сердце слушает голос Бога.

Тот, что тише полета мухи.

Это — богослуженье в Духе.

Гармоничней, чем шорох лиственный.

Это — богослуженье в Истине...

Два ярких творческих человека, соединенных семейны­ми узами, это всегда серьезная проблема. История культу­ры знает немало примеров плохо скрываемого напряжен­ного внутрисемейного соперничества, приводящего к сры­вам, трагедиям, весьма запутанным отношениям. Блок и Менделеева, Ходасевич и Берберова — список можно про­должить...

Но в данном творческом союзе никто не стремится к верховенству, интеллектуальному, моральному и психоло­гическому доминированию. Ни тени попытки продемонст­рировать свое превосходство ни друг перед другом, ни пе­ред окружающими их людьми. Здесь у Григория Соломо­новича был долгий процесс самовоспитания. Обратимся к одному лагерному эпизоду из книги Г. С. Померанца «За­писки гадкого утенка», который многое проясняет...

«Мой товарищ объяснял мне и Жене Федорову особен­ности своего ума; выходило, что он всех лучше, но выходило медленно, потому что Виктор был действительно умный че­ловек и не хотел грубо сказать: «я всех умнее», а тактично подводил нас к пониманию этого. Я слушал и думал: «врешь, братец, умнее всех я», — но вслух ничего не говорил. В этот миг Женя, дерзкий мальчишка, сказал: «А я думаю, что я всех умнее». Виктор опешил и замолчал. Мы подошли к уборной, вошли в нее. Через очко было видно, как в дерь­ме копошатся черви. Почему-то эти черви вызвали во мне философские ассоциации. (Может быть, вспомнил Держа­вина: я раб, я царь, я червь, я Бог?) «Что за безумие, — подумал я, — как у Гоголя, в «Записках сумасшедшего». Каждый интеллигент уверен, что он-то и есть Фердинанд седьмой». Было очень неприятно думать это и еще неприятнее доду­мать до конца: мысль, что я всех умнее, — злокачественный нарост; надо выздороветь, надо расстаться с этим бредом, приросшим ко мне. И с решимостью, к которой привык на войне, я рубанул: «Предоставляю вам разделить первое место, а себе беру второе». Я испытал боль, как при хирур­гической операции или при разрыве с женщиной, с кото­рой прожил двадцать лет (я жил с этой мыслью с тринадца­ти до тридцати трех). Но я отрубил раз и навсегда. С этого мига начался мой плюрализм. Я понял, что каждому из нас даны только осколки истины и бессмысленно спорить, чей осколок больше. Прав тот, кто понимает свое ничтожество и безграничное превосходство целостной истины над наши­ми детскими играми в истину».

Излагая устно этот эпизод, Григорий Соломонович обычно скороговоркой добавляет: «С этого начался путь к счастью». И когда я спросил: «Почему?» — он ответил: «По­тому что чувство превосходства, уверенность в своей пра­воте разрушают и любовь, и дружбу». Но если пробужде­ние «от себя любимого» произошло у него вследствие ин­теллектуального бесстрашия, привычки додумывать любую мысль до конца, какой бы неприятной она ни оказалась в итоге, то у Зинаиды Александровны оно связано с глубо­ким, целомудренным религиозным чувством:

О, Господи, при чем тут я,

Когда вся глубина Твоя,

Вся бездна бездн растворена

И силы творческой полна?

При чем тут я? При чем? Зачем?

Когда так целокупно нем

Простор бессолнечного дня,

И он берет в себя меня?

При чем тут я, когда есть лес,

И в нем последний крик исчез,

Лишь дятел бьется, сук долбя...

О, пробужденье от себя!

Наплыв великой высоты...

При чем тут я, когда есть Ты?

На Соловках Григорий Соломонович поведал о своем давнем сне в те годы, когда переводились сказки острова Бали: «Я умер и предстал перед Шиву. Бог Шива восседал во всем своем блеске. Вдоль стен большой комнаты на длин­ных скамьях, как в сельском клубе, располагались правед­ники, взиравшие на Шиву. И я подумал: какое счастье ви­деть столько достойных людей, неизмеримо лучших, чем я. Однако сразу же пришла другая мысль: но ведь есть доста­точно тех, кто гораздо хуже меня. И сразу разверзлась про­пасть... И я проснулся».

Шива пришел из сказок, но сновидение его приняло, не смутилось странным обликом Бога. Ведь Григорий Соломо­нович по своим религиозным воззрениям — суперэкуме­нист, т. е. человек, который видит и чувствует глубинную, сокровенную общность главных установлений всех миро­вых религий. Он, по его же слову, привык жить в пол-оборо­та на Восток. (Диссертацию по буддизму — дзэн в свое вре­мя так и не дали защитить диссиденту.) Прекрасно чувствуя себя в межконфессиональном пространстве, не боясь ото­рваться от перил богословия, он искренне убежден, что Бог выше и глубже наших слов и разногласий, а на самой боль­шой глубине мировые религии сплетаются корнями. При этом ни малейшего стремления соединить голову овцы с ту­ловищем быка: совместить несовместимое. А таких диле­тантских попыток, связанных с поверхностной, наносной религиозностью, истекший век знал немало. Каждая вели­кая религия — неотъемлемая часть великой культуры, но созерцание, медитация и молитва — это укорененные в раз­ных культурах общие пути постижения вечности. Отсюда — равно уважительное, серьезное отношение и к евангель­ской притче, и к буддистскому коану.

У Зинаиды Александровны душа — христианка, что не мешает ей тонко чувствовать и переводить поэтов ислам­ского суфизма, Рабиндраната Тагора и Рильке. Оба Дух ста­вят выше буквы.

И я уже не знаю ничего.

Я — чистый лист, я — белая страница.

И только от Дыханья Твоего

Здесь может буква зыбкая явиться.

Да, Ты ее напишешь и сотрешь,

И это — высший строй, а не разруха,

Ведь есть всего одна на свете ложь:

Упорство буквы перед властью Духа.

Непредвзятость и открытость разным религиозным и культурным традициям предопределили успех их совмест­ной книги «Великие религии мира», выдержавшей два изда­ния и ныне принятой в качестве учебника в ряде высших учебных заведений.

О таких людях обычно говорят: живут напряженной ду­ховной жизнью. Но в том-то и дело, что чрезмерное напряжение, чреватое экзальтацией и срывами, им совершенно несвойственно. Высокий строй души и глубина мысли дарят спокойствие, сосредоточенность, умение, выражаясь слова­ми Г. С. Померанца, «подныривать под абсурд» или жить, поднимаясь хотя бы «на два вершка над землей». Спокойст­вие это не назовешь надменным, холодным, олимпийским. Оно мудрое, терпимое, лишенное ригоризма мучеников всяческих догм. Потому-то десятилетиями к ним тянутся люди разных чинов и званий: молодые и зрелые, уже оста­вившие свой след в культуре и только постигающие ее глу­бины.

Среди прочих бывал в их доме поэт Борис Чичибабин. В своих «Мыслях о главном» он писал: «Да будут первыми словами этих моих раздумий на бумаге, которые сам не знаю, куда меня заведут, слова благодарности и любви. В на­чале семидесятых судьба подарила мне близкое общение с двумя замечательными людьми — Зинаидой Александров­ной Миркиной и Григорием Соломоновичем Померанцем, вечное им спасибо! <...> Сейчас имена Миркиной и Поме­ранца стали известны многим, а тогда, особенно если учесть, что жили мы далеко друг от друга, в разных городах, найти их и обрести в них родных и близких людей было чу­дом. На протяжении нескольких лет они были моими духов­ными вожатыми. Если он останется в моих глазах примером свободного и бесстрашного интеллекта, то она, Зинаида Александровна, на всю мою жизнь пребудет для меня со­вершенным воплощением просветленной религиозной ду­ховности, может быть, того, что верующий назвал бы свято­стью. Величайшим счастьем моей жизни были их беседы, во время которых они говорили оба, по очереди, не перебивая, а слушая и дополняя друг друга, исследуя предмет беседы всесторонне, в развитии, под разными углами, с неожидан­ными поворотами. Хотя говорили она и он, это был не диа­лог, а как бы вьющийся по спирали двухголосый монолог одного целостного духовного существа, из снисхождения к слушателю, для удобства восприятия и ради большей пол­ноты разделившегося на два телесных — женский и муж­ской — образа».

Замечательно, что Г. Померанца и 3. Миркину своими «духовными вожатыми» называет не юноша, обдумываю­щий житье, а зрелый, значительный поэт, много претерпев­ший в жизни: фронт — лагерь — отлучение от профессио­нальной литературы. (До середины восьмидесятых работал бухгалтером в трамвайном парке Харькова.) Как знать, мо­жет быть, под воздействием этих бесед появились его че­канные строки:

Еще могут сто раз на позор и на ужас обречь нас, но, чтоб крохотный светик в потемках сердец не потух, нам дает свой венок — ничего не поделаешь — Вечность, и все дальше ведет — ничего не поделаешь — Дух.

Близкое общение с этой семьей судьба подарила поэту и семидесятые годы, мне — в девяностые. Но смею уверить, что за два десятилетия мало что переменилось. Двухголо­сый монолог одного целостного существа, слава богу, про­должается и по сей день.

Я, ты и небо перед нами, —

Над нами небо, и вокруг

Рассвета тлеющее пламя

И сердца еле слышный стук.

Чьего? Но нас уже не двое.

Мы в этот час одно с тобою

И с небом. И когда бы, где бы

В нас не иссяк всех сил запас —

Нам только бы застыть под небом,

Входящим тихо внутрь нас.

Как-то вскользь Григорий Соломонович заметил: «По­жилая женщина пишет как семнадцатилетняя девушка. Зи­ночка влюблена, влюблена в Бога!» Сказано было спокойно, без ревности. В самом деле, как можно ревновать к Высо­чайшему? Действительно, в редких стихах 3. Миркиной местоимение «ты» не с заглавной буквы. Однако меньше всего хотелось бы представить обоих существами бесплот­ными, живущими в мире платоновских идей. Это совсем не так. Любовь к Богу ни в коем случае не отрывает Зинаиду Александровну от любви к мужу, а только бесконечно углубляет эту любовь. И возраст тут ни при чем. За сорок три года их совместной жизни чувство это никак не изме­нилось.

Мы два глубоких старика.

В моей руке — твоя рука.

Твои глаза — в моих глазах,

И так невозмутимо тих,

Так нескончаемо глубок

Безостановочный поток

Той нежности, что больше нас,

Но льется в мир из наших глаз.

Той нежности, что так полна,

Что все пройдет, но не она.

Не боясь упреков в отжившем свой век сентиментализ­ме, со всей ответственностью свидетельствую: их личные отношения не благостная идиллия старосветских помещи­ков, а глубокая взаимная страсть, облагороженная взаим­ной волей сделать счастливыми друг друга. Ее не ослабе­вающий с годами накал — источник неиссякающего вдох­новения. Редко кому удается не утерять со временем «буйство глаз и половодье чувств». Есенинские строки всплыли в памяти не случайно. Поэт сожалеет об утрачен­ной свежести, исчерпанности чувств; растраченность и опустошение — состояние, которое неизбежно наступает вслед за буйством и половодьем. Как же может быть иначе? На то она и страсть, дабы быть альтернативой сдержаннос­ти, выверенной осторожности. Сдержанная страсть, что-то вроде несоленой соли. Оказывается — может!

«Легче было лежать живой мишенью на окраине Пав­ловки, чем сказать Ире Муравьевой [И. Муравьева — по­койная жена Г. Померанца, сгоревшая от туберкулеза всего через три года после свадьбы. — примечание Е. Ямбурга], что я прошу ее не прикасаться ко мне тем легким, едва ощу­тимым прикосновением, одними кончиками пальцев, на ко­торое я не мог не ответить, а ответить иногда было трудно и потом весь день разламывало голову. Ира приняла это по-матерински. И очень скоро пришло то, о чем я писал в эссе «Счастье»: достаточно было взять за руку, чтобы быть счастливым. Сдержанность вернула чувству напряжен­ность, которой, кажется, даже в первые дни не было. Я стал уступать порыву только тогда, когда невозможно было не уступить — и относился к нему как к дыханию, которое дол­жно пройти сквозь флейту и стать музыкой. Сразу осталось позади главное препятствие в любви (когда не остается ни­каких препятствий). А как долго я медлил, как не решался сказать! Как боялся выглядеть жалким, смешным, ничтож­ным, слабым!

Если бы все люди вдруг увидели бы себя такими, какие они есть, и прямо об этом сказали — какой открылся бы простор для Бога, действующего в мире!» (Из книги «Записки гадкого утенка»).

Во времена всеобщего раскрепощения, в том числе и в чувственной, эротической сфере, нам больше всего не хва­тает не фальшивого казенного пуризма предшествовавшей эпохи, с его внешними запретами и ограничениями, а тон­кого инструмента, той самой флейты, рождающей музыку любви, точнее, воли настраивать самого себя как инстру­мент счастья. И тогда — возраст не в счет. В дивной музыке захватывает все, включая послезвучие... Но самое главное: в симфонии любви исчезает отчаяние, отступает страх пе­ред неотвратимым. Поэт прекрасно описывает эти чувства людей в поэме «Stabat mater»:

Как страшно вылезать из сна!

Вдруг вспомнить: каждый в одиночку.

Смерть лишь на миг дала отсрочку,

Но — вот она. Опять она.

Так значит можно разрубить

 Сплетенье рук, срастанье, завязь?!

Не может быть, не может быть!

Мы... милый мой, мы обознались!

Ведь это — мы! Какой судьбе

Под силу душу выместь, вылить?!

Мне больше места нет в тебе?

А где же быть мне? Или?.. Или?..

Крик оборвался. Стон затих.

Смерть глушит крик и всплески тушит.

Как может вдруг не стать живых?

Как может смерть пробраться в души?!

Так и живут вместе долгие десятилетия эти люди: фило­соф и поэт, мужчина и женщина, живут неслиянно и нераз­дельно, являя собой зримый, осязаемый пример достойного Бога земного человеческого существования.

Читающий эти заметки вправе задать вопрос: а что, соб­ственно говоря, здесь нового? Разве все великие книги человечества не учат смирению гордыни и сдержанности в проявлении страстей, не призывают к созерцанию и мо­литве как способам постижения Высочайшего, не настра­ивают на добросердечие? Нового здесь действительно нет ни-че-го! Но в том-то и существо незамутненного временем педагогического взгляда на вещи, что воспитание чувств не по части модернизации образования и не по ведомству, отвечающему за формирование ключевых компетенций. Здесь более уместно говорить об архаизации, в смысле воз­вращения к вечным, нетленным человеческим ценностям. Это достаточно очевидно для любого вдумчивого педагога.

Проблема в другом. Многие из тех, кто сегодня отстаива­ет начала духовности и культуры перед натиском прагма­тизма, держатся не столько за суть, сколько за обветшалые формы, вызывающие естественное отторжение у нынеш­них молодых людей. Буква в который раз превозносится над Духом. Тем бесценнее опыт людей, умеющих «собирать себя» (выражение Г. Померанца) даже перед лицом великих испытаний.

Есть разные пути самостроительства личности. Разуме­ется, у каждого человека этот путь в определенном смысле уникален и неповторим: для кого-то толчком для движения в нужном направлении служит вовремя прочитанная книга, другому помогает волшебная встреча, третий прозревает при обрушившемся на него несчастье. Но при любых обсто­ятельствах услышать может лишь имеющий уши. А это означает, что для постижения вечных ценностей на каждом временном отрезке от каждого требуются неимоверные личные усилия и личное духовное творчество. Причем важ­ными оказываются не только сами истины, но и созерцание процесса их бесконечного переоткрытия, личностного со­кровенного обретения. «Ни одна заповедь не действительна во всех без исключения случаях; заповедь сталкивается с заповедью — и не известно, какой следовать, и никакие правила не действительны без постоянной проверки серд­цем, без способности решать, когда какое правило старше. И даже сердце не дает надежного совета в запутанном слу­чае, когда трое и больше людей чувствуют по-разному, и тогда решает любовь. <... > Иногда я решал интересные вопросы; но самое главное, что меня толкает к бумаге, — круженье вокруг неразрешимого, бесконечные попытки дать безымянному имя (сегодня, сейчас: вчерашние имена недействительны) (Из книги «Записки гадкого утенка»).

Мне кажется, что об этом же, но по-своему, прекрасны­ми стихами сказала Зинаида Миркина.

Качнулся лист сырого клена,

И тихо вяз зашелестел.

 Душа живет иным законом,

Обратным всем законам тел.

В ней нет земного тяготенья

И страха перед полной тьмой,

Ей все потери — возвращенья

Издалека к себе самой.

О, эти тихие возвраты...

Листы летят, в глазах рябя.

И все обрывы, все утраты —

Есть обретение себя.

В эпоху безвременья, хаоса, смуты в головах и сердцах, когда мысли вразброд, а чувства растрепаны, стоит при­смотреться к людям искушенным, отмеченным редким да­ром сотворчества с Вечностью. 3. Миркина и Г. Померанц, безусловно, из этой когорты.

Дом на камне

И пошел дождь, и разлились реки,

и подули ветры, и устремились на дом тот;

и он не упал, потому что основан был на камне.

Евангелие от Матфея

В книге Я. Корчака «Наедине с Господом Богом» приве­дена молитва воспитателя:

«Всегда говорю с Тобой тишайшим шепотом, но эту

просьбу выскажу непреклонно.

Повелительный взор свой устремляю в высь небесную.

Распрямляю спину и требую — ибо не для себя требую.

Ниспошли детям счастливую долю, помоги, благослови

их усилия.

Не легким путем их направи, но прекрасным.

А в залог этой просьбы прими мое единственное сокро­вище: печаль. Печаль и труд».

Всей своей беспримерной жизнью и мученической смертью он заслужил право возвысить голос даже перед Богом. Это позволено лишь святым и праведникам. Печаль и труд — за этим залогом стоит многое... Одно время Я. Корчак возглавлял одновременно два детских дома, его хватало на оба. (Своей семьи он так и не создал.) А еще его двумя домами были литература и педагогика.

Только вот цена усилий была велика, о чем чуть раньше в той же молитве:

«Глаза мои потускнели, спина согнулась под грузом забот».

Как все это знакомо каждому, кто всерьез и навсегда во­шел в нашу профессию. Его простая, искренняя, безыскус­ная молитва:

«Не посылаю бесчисленных вздохов.

Не бью низких поклонов.

Не приношу богатых жертв во славу Твою и хвалу.

Не стремлюсь вкрасться Тебе в милость. Не прошу

почестей»,—

служит утешением педагогу, ободряет в дни неизбежных сомнений, спасает от отчаяния. Это так естественно, что воспитатель Корчак приносит молитву Богу за ребенка.

Я же молюсь за учителя. Даже не «тишайшим шепотом», как Корчак во всех иных случаях, когда не возвышал свой голос за ребенка, а молча.

Господи, учитель всего-навсего человек со всеми своими человеческими слабостями. Несовершенный, он призван принять и взрастить ребенка — существо, подобное Тебе, еще не отравленное миазмами жизни. Кто поручится за то, что он справится со своей задачей?

Господи, пошли ему мудрости построить дом свой не на песке. Убереги от гордыни всезнания, соблазна присвоить себе Твой промысел. Спаси от искусителей.

Ниспошли воспитателям — воспитателей, учителям — учителей.

Существует привычная формула, выражающая одновре­менно и цель, и высшее достижение в нашей профессии: учитель — воспитай ученика. На первый взгляд она безуп­речна. Чего же еще желать, во имя чего трудиться? Успехи воспитанников греют душу, придают смысл и ценность соб­ственной жизни. Все так, но положа руку на сердце призна­емся: у каждого учителя не так уж много по-настоящему своих учеников. Тех, кто откликнулся всей душой на его призыв, а не просто равнодушно скачал из него необходи­мую информацию, как из Интернета. Я имею в виду не доб­ротных ремесленников, передающих знания, в меру сил вы­полняющих свои должностные обязанности, но учителей в пастырском смысле этого слова. Даже они. Хотя почему да­же? Именно они в первую очередь в наше, до предела праг­матичное время наиболее остро переживают отсутствие глубокого душевного контакта со своими воспитанниками. Что поделать, педагогика не только наука и искусство, она еще и таинство, подобное вечной загадке любви. С од­ним получается, а с сотнями, как ни бейся, в лучшем случае возникают нормальные деловые отношения. И на том спа­сибо. Мужественный, трезвый взгляд на границы своих скромных возможностей — лишь один из способов поддер­жания внутреннего равновесия, так необходимого в нашем многотрудном деле. Но, что ни говори, педагогика — про­фессия творческая, а следовательно, неизбежно требует до­полнительных источников вдохновения. Ею невозможно заниматься, потеряв духовные ориентиры, не опираясь на авторитет людей, чей строй мысли, образ жизни служат об­разцами самоотверженного, беззаветного служения делу. Философ Г. С. Померанц прав, когда пишет: «Мы живем среди обломков авторитетов. Сперва это показалось свобо­дой. Теперь приходит понимание, что свобода неотделима от системы ценностей, от известного порядка подчинения низших ценностей высшим. То есть от иерархии. Но где найти иерархию, которая не исключает свободы?» Один из способов восстановления утраченной иерархии — обраще­ние к безусловным авторитетам, людям, чья жизнь и судьба безупречны. Среди них и Я. Корчак, и те, кто на первый взгляд не имел прямого, непосредственного отношения к нашей профессии.

В писательском поселке Переделкино под Москвой в не­посредственной близости друг от друга стоят два дома. На оба распространяется мой трепет и восторг. И я испытываю огромную благодарность судьбе, которой угодно было в раз­ное время ввести в них автора этих записок.

В одном из домов жил и работал замечательный русский писатель-историк Юрий Владимирович Давыдов. В войну — юнга. После войны — узник сталинских лагерей. Человек с потрясающим чувством истории и безупречным вкусом, он прочно и, думаю, навсегда занял свою нишу в российской словесности. Многие до и после него пытались распахивать то же поле — целостного художественно-философского ос­мысления отечественной истории последней четверти де­вятнадцатого века. Но никому не удалось так глубоко проникнуть в ткань событий, увидеть глубинные корни, опре­делившие весь ход отечественной истории в трагическом двадцатом столетии. Историко-художественное исследова­ние истоков и развития террора, роли и места провокации в становлении и созревании нашей специфической государ­ственности, вне зависимости от ее политического и идеоло­гического наполнения, — все эти весьма непростые, тре­бующие прямого, честного взгляда и скрупулезного анализа сюжеты были в центре его пристального внимания. Обла­дая феноменальной памятью, более полувека проведя в ар­хивах, он был не только художественно убедителен, но пре­дельно точен даже в мелочах. Десятки адресов в Санкт-Пе­тербурге и Москве с найденными в архивах номерами квартир, служивших явками для реальных персонажей его книг, были осмотрены писателем с дотошностью следовате­ля. Отсюда — потрясающая достоверность каждой сцены из его романов и повестей.

Нимало не заботясь о внешней занимательности, ни­сколько не приспосабливаясь к неискушенному читателю, он властно втягивал его в воронку исторического омута, куда, не ведая греха, исключительно из благородных побуждений, все глубже погружались герои его произведений. Духота обще­ственной атмосферы, глухота власти поначалу приводили к поэтизации насилия, а путь от стихов к делу оказался коро­ток: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в стан погибающих за великое дело люб­ви» — и еще: «Дело прочно, когда под ним струится кровь» (Н. Некрасов). Чего-чего, а крови хватило на целый век впе­ред. Ее потоки не иссякли и в новом тысячелетии.

Давыдов не был ни западником, ни славянофилом, с иронией относясь к любым далеким от исторической полноты оценкам и идеологическим спекуляциям. Его также не от­несешь ни к популяризаторам истории, ни к сухим педан­там, боготворящим лишь факты, которых вовсе не интере­сует мирочувствование конкретного человека в реальных исторических обстоятельствах. Именно реконструкция психологии времени в целом и конкретного человека в нем обнажала подлинный нерв истории, делала его произведе­ния живыми, пронзительными и актуальными. Их актуаль­ность достигалась не поверхностными аллюзиями или де­шевыми «многозначительными» намеками на злобу дня, не подмигиваниями читателю семидесятых годов, достаточно искушенному в эзоповом языке, а прежде всего уважитель­ным, достойным отношением к прошлому, постепенно, увы, органично и закономерно ставшему нашим настоящим.

Давыдов постигал историю, и сам был ее неотъемлемой частью. Его произведения «Март», «Судьба Усольцева», «Глу­хая пора листопада», «Завещаю вам, братья», «Две связки писем» и другие разительно отличались от книг бойких со­братьев по перу, что издавались тогда миллионными тира­жами и, пользуясь ажиотажным спросом, добывались с бо­ем в обмен на талоны за сданную макулатуру. Что поделать, они до сих пор востребованы на книжном рынке. Так назы­ваемые бестселлеры потакают стремлению людей получить простые, ясные, облегченные ответы на трудные, неприят­ные, скребущие совесть вопросы. На многие из них Ю. В. Давыдов ответил в своем последнем романе «Бестсел­лер», увидевшем свет уже после его смерти. Только за этим обманчивым названием скрывается нелегкое чтение, необ­ходимость дать себе труд глубоко вникнуть в суть давних событий, во многом предопределивших наше сегодняшнее духовное и нравственное состояние. Поэтизация насилия (вера в то, что с его помощью можно добиться окончатель­ного торжества справедливости), моральная разруха, за ко­торой неизбежно следует разруха материальная, — таковы звенья железной цепи, опутавшей все истекшее столетие.

Не веривший ли в справедливость

Приходил

К сознанию, что надо уничтожить

Для торжества ее

Сначала всех людей?

 (М. Волошин)

Нечего и говорить, что я, тогда молодой учитель истории, влюбился в Давыдова, не имея чести быть знакомым с ним лично. Мало того, да простится утилитарный учительский подход к чтению замечательных произведений, я получил в руки ни с чем не сравнимые методические пособия, мгно­венно объяснившие начинающему педагогу, как надо пре­подавать свой предмет: не сухо и не «мокро» (без излишних эмоций и картинных придыханий, которые спустя десяти­летия станут диктовать стилистику некоторых популярных телевизионных передач по отечественной истории), строго научно (не изменяя фактам, но с обязательным воссоздани­ем исторической психологии героев), объясняя юношеству не всегда понятные с позиции современного человека моти­вы поведения людей, живших и действовавших в иную эпо­ху. Я уже не говорю о возможности получить доступ к доку­ментам. Но кто, скажите на милость, пустит не обременен­ного научными степенями учителя в архив, тем более в спецхран, для доступа в который тогда требовалось специ­альное разрешение? А в книгах Давыдова был невзначай опубликован «Катехизис революционера» — страшный документ, писанный Нечаевым, где черным по белому обосно­вывалась рожденная еще иезуитами мысль, приведшая к не­исчислимым трагедиям двадцатого века: цель оправдывает средства. Из нее органично вырастал ленинский тезис: «Нравственно все то, что служит делу социализма». Впро­чем, последний источник, работа Ленина «Задачи союзов молодежи», в те годы всегда был под рукой. Сравнение этих двух близких по мысли и стилистике документов произво­дило неизгладимое впечатление на старшеклассников тех лет. Хотя почему только тех лет? Оно и сегодня не потеряло смысла, ибо выросли новые неискушенные поколения, ко­торые вновь приходят в восторг от этой незатейливой и та­кой удобной идеи.

Временами, попадая на редкие читательские конферен­ции, с задних рядов до отказа переполненного зала я молча­ливо наблюдал за этим подтянутым, внутренне сосредото­ченным и вместе с тем остроумным, искрометным челове­ком — писателем Юрием Давыдовым. Никакого величия, ощущения собственной значимости, напротив — простота, естественность и открытость. Но, осознавая дистанцию между ним и собой, я долгие годы не решался заговорить с классиком. После крушения империи он на некоторое время замолчал, как сам проговорился на одной из встреч с читателями, почувствовав растерянность, взял писатель­скую паузу, необходимую историку и художнику для ос­мысления произошедшего. И только близкие друзья знали, что он принялся за новый роман (с ударением на первом слоге, как сам автор иронично называл свои творения).

Среди его друзей и учеников, спустя годы, оказался мой близкий товарищ, писатель и публицист Александр Неж­ный. Всего лишь шапочное знакомство на его дне рождения тем не менее позволило мне высказать Юрию Владимиро­вичу все, что накипело в душе за долгие десятилетия: есте­ственно, это была искренняя благодарность учителю от ано­нимного и уже седого ученика. На том и расстались. А спус­тя еще некоторое время А. Нежный сообщил, что Давыдов приглашает нас обоих к себе в Переделкино. И осторожно добавил: «Он серьезно болен». «А можно я позову еще од­ного человека, который давно просил Юрия Владимировича о возможности записать его на видеокамеру? Тем более их дома находятся рядом?» — «Приглашай, насколько я знаю Давыдова, он не будет возражать». Так на той памятной осенней встрече нас оказалось трое.

Здесь самое время постучаться в дверь соседнего дома. Это не просто дом, а Дом-музей К. И. Чуковского. Его ди­ректором, а точнее, ангелом-хранителем, долгие годы был Лев Алексеевич Шилов. Еще в студенческие годы случай привел меня на его лекцию. Шилова знала и любила вся ли­тературная Москва. Попасть на его выступления, которые с полным правом можно было назвать моноспектаклями, считалось редкой удачей. То, что произошло в тот вечер, за­помнилось на всю жизнь.

В глубине сцены сидел невысокий человек с очень выра­зительным лицом, освещенным настольной лампой. Перед ним нехитрый набор ТСО: простенький диапроектор «Свет» и внушительных размеров магнитофон «Днепр». А дальше началась магия слова. В неторопливом рассказе оживали биографии писателей, разгоралась давно отшумевшая лите­ратурная полемика, но главное — звучали живые голоса ушедших поэтов, вспыхивали на экране слайды, создавая удивительно волнующий зрительный ряд. Зал то взрывался смехом, то замирал, пораженный. И так все три часа. Подумалось: вот блистательный образец преподавания литерату­ры. Причем литературы настоящей, в те годы — потаенной. Мандельштам и Ахматова, Цветаева и Булгаков — вот пере­чень авторов, которым были посвящены эти лекции-спек­такли. Ими Лев Алексеевич заполнял огромную культурную брешь, что образовалась в годы безвременья. Скудные под­цензурные публикации опальных авторов с осторожными выверенными предисловиями — вот все, что мы имели тог­да. Ну, как, например, было понять строку О. Э. Мандель­штама: «Прыжок — и я в уме»? Для этого, как минимум, не­обходимо было знать о Воронежской ссылке, подступив­шем безумии и попытке самоубийства, после которой рас­судок вернулся. Эти и многие другие подробности узнавали мы из лекций Шилова. Позже, познакомившись с ним, я по­нял — в этом человеке счастливо сочетаются черты страст­ного исследователя, темперамент проповедника и природ­ный артистизм, украшением которого, безусловно, являлось огромное чувство юмора. Надо было видеть, как он инсцени­ровал в своей лекции знаменитый разговор М. А. Булгакова со Сталиным.

На экране два слайда: известная фотография вождя, по­пыхивающего трубкой, и тонкое, изможденное лицо худож­ника. Булгаков просит дать ему возможность работать.

Сталин: Обратитесь в Художественный театр.

Булгаков: Я туда обращался. Они мне отказали. (Здесь Шилов делает многозначительную зловещую сталинскую паузу.)

Сталин: Обратитесь еще раз. Я думаю, они согласятся. (Смех в зале.)

Спустя годы я, уже будучи директором школы, пригла­шал Льва Алексеевича на лекции к старшеклассникам, а затем, взяв на вооружение его методику, учредил собствен­ный литературный театр, где подобные спектакли-лекции готовили сами учащиеся. Иными словами, в ходе представ­ления они превращались в коллективного Шилова.

Но главной его любовью были и оставались звучащие го­лоса писателей. Долгие десятилетия Лев Алексеевич хра­нил, восстанавливал, записывал и популяризировал их, вы­пуская сначала пластинки, а затем компакт-диски. Это он уберег от гибели чудом уцелевшие восковые валики с голо­сами Л. Толстого и Л. Андреева, А. Блока и Н. Гумилева и еще многих других писателей. Это он сделал все возможное и невозможное, чтобы пробиться к А. А. Ахматовой и запи­сать ее авторское чтение стихов. Позже вышла изумитель­ная пластинка. Именно он с огромным, громоздким магни­тофоном на коленях отсидел несколько дней помногу часов подряд в Политехническом музее, пока там шла съемка фильма М. Хуциева «Застава Ильича» и один за другим вы­ступали молодые Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина, Вознесенский, Окуджава.

Творчеству Булата Шалвовича Шилов был предан безза­ветно всю жизнь. И это не просто слова. Однажды случи­лась страшная накладка. Москва встречала польскую писа­тельницу Агнешку Осецку — автора триумфально шедшего тогда в театре «Современник» спектакля «Вкус черешни». Песни к спектаклю написал Б. Окуджава. Их в постановке исполнял блистательный актер Олег Даль. На сцене уже стоял оркестр, в переполненном зале сидела гостья, а Даля все не было. Он так и не появился в тот день. И тогда на сце­ну вышел Булат Шалвович. По взмаху дирижерской палоч­ки без всякой подготовки он первый и последний раз в жиз­ни пел под настоящий оркестр. И как пел! Откуда мы об этом знаем? На первом ряду со своим неизменным магни­тофоном сидел Лев Алексеевич Шилов. Он вновь оказался в нужном месте в нужное время.

Служение культуре, выражавшееся в стремлении сохра­нить для следующих поколений ее малейшие оттенки, дета­ли, документированные подробности, было смыслом жизни звукоархивиста-шестидесятника, каковым он сам себя счи­тал.

А рядом, буквально в двух шагах, жил и творил Ю. Да­выдов, который по-соседски отмахивался от настойчивых просьб Шилова записаться для истории на видео: «Да, ко­нечно, но как-нибудь потом, в следующий раз». Следующе­го случая может и не представиться — это в тот вечер пони­мали все собравшиеся, включая хозяина, пригласившего нас в гости. Напряженно, с чувством неотвратимо надви­гающейся беды входил я в дом, опасаясь неловкости, невер­но взятого тона, фальши, прежде всего с собственной сто­роны. В самом деле, как вести себя в данной непростой си­туации? Курить фимиам, отдавая должное творчеству хозяина? Задавать умные исторические вопросы или, быть может, веселить его казусами и анекдотами, которыми столь богата школьная жизнь?

Ничего этого не потребовалось. Мгновенно сообща был устроен мужской стол, выбрана удобная позиция для видео­камеры, а дальше... В общем, спустя три года я понимаю, что это был один из самых светлых и по-настоящему веселых вечеров в моей жизни. Пиршество духа, которое устроил нам Юрий Владимирович, затянулось далеко за полночь. Многочисленные истории сыпались из него как из рога изо­билия. Нет, он совершенно не работал на камеру, зато каме­ра в руках опытного архивиста работала на него. Каждый раз, когда разговор уходил в сторону от литературных и ис­торических сюжетов и разбивался о быт, Шилов выключал камеру, пережидал, а затем, деликатно подкинув очередной вопрос, продолжал делать свое «черное» архивное дело. Мне же было безумно интересно все, включая обычные житей­ские истории. Точный, верный взгляд писателя превращал и их в маленькие новеллы. Чего, например, стоит такой эпизод.

Конец семидесятых годов. Звонят из КГБ, приглашают зайти. Давыдов, бывалый лагерник, тусклым голосом спра­шивает, за что удостоился такой чести? «Да, что вы, — отве­чают, — не беспокойтесь. У нас для курсантов высшей шко­лы запланирована встреча с вами. Ваша книга «Глухая пора листопада» специально изучается ими как отличное учеб­ное пособие по разоблачению провокаторов».

Вот ведь как, не один я, значит, учился сам и учил других по книгам Давыдова. Кто бы мог догадаться об их специаль­ном предназначении?

Нет смысла воспроизводить по памяти все разговоры то­го чудесного вечера. Во-первых, потому что, как предуп­реждал Л. А. Шилов, человеческая память слишком нена­дежный инструмент. Однажды, поймав меня на неточности во время вдохновенного рассказа о каком-то событии, он вывел замечательную формулу: «врет как очевидец». А во-вторых, осталась запись. Она уж точно не обманет.

Тем не менее еще одна история, рассказанная в тот ве­чер, прочно врезалась в память и заставила о многом заду­маться. Строго говоря, это история не самого Давыдова, а его друга, тоже замечательного писателя Ю. Домбровского, лишь пересказанная Юрием Владимировичем. В годы хру­щевской «оттепели» Домбровский оказался в писательском пансионате вместе со знаменитым монархистом В. В. Шульгиным, принимавшим отречение у Николая II. В разговоре между ними речь зашла о позиции В. В. Шульгина в печаль­но знаменитом в начале двадцатого века деле Бейлиса. Как известно, Бейлис был обвинен в ритуальном убийстве маль­чика Ющинского. Процесс расколол тогдашнее российское общество на два лагеря: сторонников и противников крова­вого навета. С опровержениями выступали писатели Коро­ленко, Горький, Серафимович, Куприн, Блок, Мережков­ский, Гиппиус, профессора Киевской и Петербургской ду­ховных академий и другие. Между тем в монархической среде, к которой принадлежал и В. В. Шульгин, большинст­во тогда разделяло позицию обвинения. Ее в своих статьях отстаивал и философ Розанов.

— Верите ли вы, — спросил Шульгина Ю. Домбровский, — в возможность совершения евреями ритуальных убийств?

— Тогда верил, а теперь нет!

— ?

— Видите ли, после войны я сидел во Владимирской тюрьме. В большой камере было много разного народа: уз­ники фашистских лагерей, бывшие белогвардейцы, поли­цаи, просто люди, в силу обстоятельств не успевшие поки­нуть оккупированные немцами территории. Среди прочих в камере находился и еврейский цадик. Он был единствен­ным, кому с воли передавали еду. Так вот, цадик делил про­дукты на всех. Когда я спросил, как можно делиться едой даже с полицаями, которые первым делом расправлялись с евреями, цадик ответил: «Я молился всю ночь, и Бог мне сказал: «Накорми голодного!» С тех пор я перестал верить в кровавый навет.

Учитывая цепкую, натренированную годами профессио­нальную память Давыдова и его безупречно-щепетильное отношение к фактам, уверен, он исчерпывающе точно воспроизвел рассказ своего покойного друга.

Далеко за полночь покидали мы этот дом культуры. Да, не удивляйтесь, именно так для себя я тогда определил мес­то той встречи. Еще Конфуций говорил, что нормальной жизнь становится лишь тогда, когда вещи и явления вновь обретают свои истинные, подлинные имена. Не помпезное строение с колоннами, где проводятся лекции и иные ме­роприятия, а маленький, неказистый деревянный домик, где на полках книги и документы, а на письменном столе де­ревянная ручка с ученическим пером № 12, та самая ручка, которой написаны все повести и романы писателя, имеет право на столь ответственное название. Как было бы слав­но, если бы дом школы соединился с домом культуры в еди­ное здание.

Меньше чем через год Давыдова не стало, а вскоре тя­жело заболел Лев Алексеевич Шилов. В краткие моменты передышек от недуга, находясь вне больницы, он доработал и издал такую дорогую ему книгу «Голоса, зазвучавшие вновь», выпустил дивный компакт-диск с тем же названи­ем. Многое, очень многое успел сделать этот удивительный человек на последнем отрезке своей жизни. Осознавая, как в его обстоятельствах дорого время, я тем не менее настоял на его приезде в школу. Мы сели на скамейку в том месте, что именуется у нас «Арбат на Юго-Западе». И теперь уже я попросил разрешения поставить видеокамеру. Лев Алек­сеевич понимающе улыбнулся, глаза его загорелись, совсем как на тех давних лекциях, рассказ начался...

На траурной церемонии кто-то посетовал: «Какая, в сущ­ности, несправедливость: Шилов всю жизнь собирал и хра­нил голоса писателей, а его собственный голос мы не удосу­жились сохранить». Я вздохнул с облегчением.

Один за другим уходят учителя. Все те, кто давал нам главные уроки. Для них, полжизни проведших в архивах, культура никогда не была лавкой древностей. Они в ней жили, она была их крепким домом с надежным фундамен­том. А рядом, как водится, на песке постоянно возводились иные строения. Иногда они казались даже устремленными в небо, но по виду и идеологической конструкции подозри­тельно напоминали Вавилонскую башню. Когда она, как то­му и положено быть, наконец рухнула, на ее развалинах взошла иная архитектура: до предела приземленная, функ­циональная, максимально комфортная: живи — не хочу. Но отсутствие прочного фундамента вновь, как и прежде, ста­вит вопрос о ее надежности.

Люди, о которых шла речь в этих заметках, никогда не искушались: не испытывали избыточных иллюзий, но и не теряли связи с вечностью. Они по праву — наши подлин­ные учителя, в независимости от избранного рода занятий. Надо обладать безграничной внутренней уверенностью в безусловной, непреходящей значимости своего дела, чтобы вот так, до последнего вздоха тщательно возделывать свой участок заповедной территории культуры. Обрабатывая его даже тогда, когда казалось, что усилия эти мало кем мо­гут быть оценены по достоинству, а результаты самоотвер­женного титанического труда остаться невостребованны­ми. Такая внятная, мужественная, стоическая позиция — сродни учительской. При самых невероятных затратах сил, прорывах ума и горении сердца никто не гарантирует педа­гогу блестящего результата. Не зря Я. Корчак повторял: «Школа стоит не на Луне», — очерчивая тем самым грани­цы наших возможностей и указывая педагогам на суровую необходимость смиренно принимать вынужденные компромиссы с жизнью, столь далекой от идеала. Да, не на Луне, но и не на шаткой почве сиюминутных прагматических установок и целей. Ибо сказано от века: «время собирать камни», что в нашем случае означает идти по живому следу своих учителей.

Вечные спутники

Как жить? С ощущением последнего

дня и всегда с ощущением вечности.

 Ф. Абрамов

На первый взгляд кажется, что писать о Леониде Иссидоровиче Мильграмме и Марии Андреевне Комлевой доста­точно просто. Перечень заслуг и регалий в сочетании с ог­ромным послужным списком — все это само по себе спо­собно внушить почтение к этим знаковым, или, как сейчас принято говорить, культовым, фигурам образования Моск­вы. Добавить два-три ярких эпизода, характеризующих эта­пы большого пути каждого, — и дело с концом.

Кому же в Москве неизвестен этот неизменный дуэт, вызывающий добрые, понимающие улыбки любой, самой взыскательной аудитории? Амплуа каждого в нем предоп­ределены, а роли точно очерчены.

Мария Андреевна Комлева — это всепоглощающая преданность призванию и профессии, высокая гражданст­венность человека, поднявшегося из гущи народной жизни. «Перед вами простая сельская учительница из Понькинской МТС, — так, как правило, начинает она свои выступления и заканчивает: — Перед вами самый счастливый дирек­тор московской школы!» На память немедленно приходит известный монолог персонажа актрисы Марецкой из филь­ма «Член правительства»: «Вот стою я тут перед вами, прос­тая русская баба, мужем битая, врагами стрелянная...» Самое интересное, что все это правда. Разумеется, не про мужа и врагов, а про учительство, а затем и директорство в сибирской сельской глубинке.

Леонид Иссидорович Мильграмм — это европейский лоск и всепроникающая ирония человека, который, как го­ворится, «ради красного словца не пожалеет и отца», и уж тем более свою ближайшую подругу и коллегу на педагоги­ческом поприще, с которой его связывают долгие десятиле­тия совместной деятельности.

Вместе они — воистину «сладкая парочка», идеальным образом дополняющие друг друга не только по стилистике публичных выступлений, пробуждающих богатую палитру эмоций зала, но и по двум главным линиям педагогического мироощущения: чувственно-романтической (женская вер­сия) и интеллектуально-прагматической (соответственно вариант мужской). Но о человеческом и педагогическом мироощущении несколько позже. Пока же вернемся к их артистизму. Оба — сами себе режиссеры, не нуждающие­ся ни в каких имиджмейкерах, прекрасно чувствующие настроения и ожидания любой аудитории, вполне владею­щие, говоря языком К. С. Станиславского, приспособления­ми к предлагаемым обстоятельствам.

Зададимся вопросом, откуда у маститых директоров, убеленных сединами, столь обостренное и безошибочное ощущение обстановки, чувство сцены, на которой периоди­чески разворачиваются те или иные события: политические, общественные, педагогические? Можно, конечно, довольствоваться вполне банальной констатацией врож­денных природных данных, а также фактом сродства учи­тельской и актерской профессий. Тем более что в молодос­ти Мария Андреевна мечтала о карьере оперной певицы. За Л. И. Мильграммом, правда, таких биографических эпизо­дов, насколько мне известно, не числится. Однако думается, что все гораздо глубже и серьезнее, нежели представляется со стороны, из очередного конференц-зала, где, как прави­ло, сидят люди искушенные в профессии, но, в силу разных обстоятельств, зачастую не имеющие столь обширного, многообразного и долголетнего опыта публичности.

Публичность эта связана с тем, что оба народных учите­ля (Л. И. Мильграмм — СССР, а М. А. Комлева — РФ) давно перестали быть только именитыми директорами школ, а превратились в деятелей образования со всеми вытекаю­щими отсюда последствиями. Дело, разумеется, не в звани­ях (ибо не всех удостоенных почетного титула «Народный учитель» знает и признает народ, точнее, та его часть, что привычно именуется педагогической общественностью), а в масштабе личности их носителей. В свою очередь, масш­таб личности определяется широтой и глубиной мышления, внятно выраженной гражданской позицией, обществен­ным темпераментом и волей. Без двух последних качеств собственную позицию невозможно отстаивать. А делать это приходится постоянно, вопреки любым, не всегда благо­приятным обстоятельствам. Всех этих черт, судьбоносных для любого общественного деятеля, на каком бы поприще он ни проявлял себя, включая и сферу образования, нашим героям не занимать. В сущности, уже давно не так важно, когда и кто из них был депутатом того или иного уровня зако­нодательной власти, председателем разнообразных комиссии, жюри профессиональных конкурсов, советов старей­шин и т. п. Не столь значимо и то, что Леонид Иссидорович не так давно оставил свою школу, а Мария Андреевна про­должает трудиться на посту директора. Они всегда были и остаются деятелями образования, иными словами, теми, кого встарь называли столпами общества. С мнением таких лю­дей вынуждены считаться как власть предержащие, так и их коллеги по цеху, не облеченные властными полномочиями.

Неотъемлемой и весьма навязчивой спутницей любой общественной деятельности является публичность, вокруг которой ломают сегодня столько копий журналисты, имидж­мейкеры и иные специалисты по связям с общественно­стью. В мельчайших подробностях обсуждаются стиль и ма­нера поведения публичного человека, его внешний облик, включающий детали одежды и прическу (последнее осо­бенно «актуально» для Мильграмма). Как же иначе, в борь­бе за симпатии электората мелочей не бывает. Но за де­ревьями, как водится, исчезает лес. В многочисленных под­робностях растворяется самое главное — содержательное, нравственное и социально-психологическое предназначе­ние публичного человека: не важно, политика или общест­венного деятеля, — его особая миссия и ответственность за ее воплощение.

Публичный человек, постоянно находясь в фокусе вни­мания людей, обязан проявлять к ним максимальную благо­желательность, быть доступным и контактным, вселять оптимизм и уверенность в возможности решения даже трудных, неподъемных вопросов, демонстрировать кор­ректность в острой принципиальной полемике, являя об­разцы цивилизованного спора, уметь держать удар, не под­даваясь панике при развитии самых неблагоприятных дра­матических сценариев. Одним словом, достойное во всех отношениях поведение конкретного общественного деяте­ля в сочетании с его деловитостью и способностью компе­тентно разбираться в широком круге проблем персонифици­рует метафору «столп общества», наполняет ее конкретным личностным содержанием, позволяя обычным, непублич­ным гражданам сохранять ощущение стабильности и уве­ренности, в неуклонном поступательном развитии страны. Предельная корректность и лояльность к людям не означа­ют того, что общественный деятель, ответственно осознаю­щий свою миссию, не может быть предельно жестким, от­стаивая принципиальные вопросы, имеющие судьбоносное значение для государства, общества и человека.

Какое отношение сказанное имеет к персонажам наше­го повествования? Самое прямое. Тем, кто наблюдал дуэт Комлевой и Мильграмма лишь в концертном, праздничном исполнении, невдомек, что эти люди могут проявлять чуде­ся твердости и стойкости, отстаивая свою позицию, защи­щая систему образования и конкретных людей на любом уровне в любых кабинетах, невзирая на чины и звания их владельцев. Так было и в эпоху застоя, и в перестроечный период. Эту линию поведения, а точнее, линию жизни, они сохраняют и сегодня. Обоих никто специально не обучал искусству создания собственного имиджа. Ни в Понькинской МТС, где в сельской школе начинала свою трудовую деятельность М. А. Комлева, ни на фронте, где от звонка до тонка оттрубил старшина Мильграмм, слов таких не знали, а позднее, когда все эти премудрости вошли в моду, они им уже но понадобились. Не зря народная мудрость гласит: «Умного учить — только портить». Строго говоря, кто осме­лился бы давать советы по организации публичной деятельности академику Д. С. Лихачеву? Автора этих заметок могут обвинить в излишнем пафосе и некорректности сравнения: академик, да еще с дворянскими петербургскими корнями и обычные директора московских школ. Но в том-то и дело, что не вполне обычные, а с выдающимся ученым их роднит, по крайней мере, два важных качества личности: врожденная интеллигентность и присущий всем троим аристократизм духа. По здравому размышлению оказыва­ется, что врожденная интеллигентность и аристократизм духа — две стороны одной медали. Но об аристократизме несколько позже...

Еще на заре перестройки, в публичном выступлении по Центральному телевидению, отвечая на вопрос из зала, за что некоторые люди недолюбливают интеллигентов, Д. С. Лиха­чев с мягкой улыбкой заметил: «Их не любят за то, что ин­теллигентом нельзя притвориться». В самом деле, никакие ухищрения профессионалов-психологов, работающих с кли­ентом, не превратят Шандыбина в Лихачева. Да и имидж­мейкеры, будучи мастерами своего дела, едва ли поставят перед собой столь нереальную задачу. Между тем и народ­ный депутат Шандыбин, и народный учитель РФ Комлева — по происхождению люди из народной глубинки. У обоих в генеалогии совершенно не просматриваются дворянские корни. Более того, Брянская область, откуда родом думский вития, выглядит продвинутым Западом в сравнении с селом Понькино Курганской области. Но какое разное у этих лю­дей ощущение и восприятие жизни, именуемое ныне мод­ным словом «ментальность». Нет, не только родословной и местом рождения предопределяется врожденная или бла­гоприобретенная интеллигентность (разница не столь вели­ка, как кажется на первый взгляд). Здесь дышит не одна почва, но и судьба. Природная одаренность, в которой, справедливости ради, не откажем и депутату, пробившему­ся, вопреки многочисленным препонам, на самый верх,

должна быть дополнена богатством общения с носителями подлинной культуры и сильным внутренним стремлением, побуждающим ее усваивать. В этом смысле тяга к культуре может рассматриваться как по большей части имманент­ное, внутренне предопределенное свойство личности. Но есть еще одно важное слагаемое интеллигентности, которое человек выковывает сам, без оглядки на происхождение, ге­ны и окружающую жизнь...

У Л. И. Мильграмма жизнь и судьба складывались по-иному, чем у М. А. Комлевой. Его среда — молодая совет­ская элита. Место рождения — знаменитый дом Коминтер­на. Отец — известный деятель этой организации, по сути своей являвшейся эффективным дублером внешней раз­ведки. Ребенком Леонид сиживал на коленях у самого Льва Троцкого, захаживали в дом Николай Бухарин, молодые Иосип Броз Тито, Георгий Димитров. Список можно про­должить, но и без того понятно, что революционный роман­тизм, диктовавший подчинение великой цели, ради дости­жения которой хороши любые средства, окрашивал его дет­ство, отрочество и юность, т.е. те, самые важные для формирования личности, отрезки жизни, когда закладыва­ются ее фундамент и главный стержень. Можно ли назвать такую среду интеллигентной? Сегодня очевидно, что по большому счету — нет. Пусть даже отец свободно владел шестью языками, прекрасно и естественно носил смокинг и цилиндр, выполняя деликатные поручения ГПУ на Западе, но искренняя фанатичная приверженность утопии, в кото­рой, разумеется, мы не станем задним числом упрекать этих революционных идеалистов, не имеет ничего общего с под­линной интеллигентностью. Вспомним, что в те же двадцатые годы уже упомянутый Д.С.Лихачев чудом избежал расстрела на Соловках.

1937 год сделал Л. И. Мильграмма сыном расстрелянного врага народа со всеми вытекающими отсюда последствия­ми. Но и после этой трагедии он, как и большинство его сверстников, переживших подобное, остался чистым, иск­ренним «лобастым мальчиком невиданной революции», до­бровольцем ушел на фронт, где самоотверженно сражался за правое дело. Как тут не вспомнить поэта Глазкова, напи­савшего в июне 1941 года:

Господи, вступися за Советы,

Охрани страну от высших рас,

Потому что все твои заветы

 Гитлер нарушает чаще нас.

После войны, как фронтовик, Мильграмм получает пра­во поступления в Московский университет, где блестяще учится. Ему прочат аспирантуру и научную карьеру. Но клеймо сына врага народа остается, а борьба с космополи­тизмом («дело врачей») в сочетании с его специфической фамилией закрывают путь в академическую науку. Не бу­дем забывать, что Леонид Иссидорович избрал профессию историка. А историк в те времена — боец идеологического фронта. Дело усугубил брак с иностранкой. Слишком много изъянов для одного человека в глазах бдительных, недрем­лющих органов. Хотя как посмотреть. Ведь смог в том же самом году поступить в аспирантуру однокашник Миль­грамма, Владимир Борисович Кобрин — будущий крупный историк и архивист, специалист по русскому средневе­ковью. Студентами мы заслушивались его лекциями, жадно читали его публикации в «Новом мире» Твардовского о по­исках старообрядческих рукописей. Незадолго до смерти он поведал мне, что сделал научную карьеру во многом бла­годаря Мильграмму: «Мы оба претендовали на одно место в

аспирантуре. И тогда между нами состоялся разговор, о ко­тором я вспоминаю всю жизнь. Леня сказал буквально сле­дующее: «Мы оба евреи, но у меня жена — итальянка, поэтому у тебя шансов больше. Я не буду мешать, поступай ты». Так Мильграмм оказался на поле народного образова­ния, которое успешно вспахивает и по сей день.

Сжатый биографический экскурс понадобился для того, чтобы лишний раз утвердиться в мысли: подлинный интел­лигент — это человек, имеющий мужество принимать на себя ответственность за ключевые решения как в собствен­ной судьбе (таким решением был небезопасный по тем вре­менам брак), так и в судьбах окружавших его людей: добро­вольный отказ от поступления в аспирантуру в пользу това­рища. Два почти совпавших по времени поворотных момента в биографии человека, предопределившие на всю оставшуюся жизнь его личное счастье, профессиональную сферу деятельности, а главное — достойный способ сущест­вования.

Л. И. Мильграмм и М. А. Комлева — по характеру люди деятельные, обладающие сильным темпераментом и огром­ной витальной силой. Поставив перед собой цель, они идут к ней, упрямо преодолевая преграды, но при этом неизмен­но проявляют щепетильность и разборчивость в средствах. Часто действуя в ущерб себе, они получают заслуженный выигрыш с совершенно неожиданной стороны. Так моло­денькая двадцатилетняя директриса Мария Комлева, добы­вая уголь для своей сельской школы, ворвалась в кабинет председателя исполкома и, невзирая на проходившее там совещание, категорически потребовала решить ее пробле­му. Большой начальник буквально опешил от такой неслы­ханной наглости и... подписал необходимые накладные, а вскоре предложил ей руку и сердце. Попробуйте после этого эпизода утверждать, что браки заключаются только на небесах.

Закономерно и оправдано то, что деятельные люди с их неуемной энергией и неукротимой волей довольно быстро превращаются в общественных или государственных де­ятелей. Так кто же они: Мильграмм и Комлева — деятели или подлинные российские интеллигенты? Вопрос отнюдь не надуманный. К сожалению, сегодня в общественном со­знании и в реальной жизни эти понятия все более расходят­ся. Последним, кто явил собой яркий пример совмещения этих двух ипостасей в государственном масштабе, был А. Д. Сахаров. Дальше все выглядит гораздо хуже. И вновь, как и в случае с академиком Д. С. Лихачевым, я не дерзаю сравнивать масштаб этих разновеликих в истории культу­ры фигур, но лишь констатирую ключевую проблему, во имя которой, а не только из-за вполне естественной любви к своим героям взялся за эти заметки.

Сегодняшний деятель по своей ментальности и стилис­тике поведения — это чуждый сентиментальности, прагма­тический менеджер, своего рода кризисный управляющий. Что ж, каждая эпоха востребует свой тип деятеля. Время проповедей и призывов миновало, наступила пора собирать камни. Не стоит винить людей, задерганных бесконечными перестройками и перестрелками, возжелавших жить не в открытом всем ветрам и ненастьям романтическом шалаше, построенном из хрупких принципов и заповедей, а в совре­менном комфортабельном доме с европакетами и биде. По­тому все меньше удивляюсь, когда слышу, что современный руководитель школы уже давно не первый и главный педа­гог, а эффективно работающий менеджер. (Этакий малень­кий Кириенко или Гайдар, кому как больше нравится.)

Так что же такое сегодня интеллигентность: строитель­ные леса, которые отодвинули за ненадобностью, когда но­вое здание было, наконец, возведено, или цементирующий раствор, без которого любая конструкция рано или поздно рухнет? Бисмарк был по-своему прав, когда утверждал, что на христианских заповедях империю не создашь, но мы до­статочно подробно наблюдали в недавнем прошлом и видим до сих пор, к каким неотвратимым трагическим последстви­ям для государства и человека приводит их бесконечное на­рушение.

Непостижимым образом на протяжении всей своей жизни в любых, даже самых неблагоприятных обстоятель­ствах герои этого очерка умудрялись сочетать интеллигент­ность и деловитость, и в этом, быть может, главный урок, имеющий непреходящую ценность для нынешних и буду­щих деятелей образования. Продолжая оставаться в пер­вую очередь главными педагогами для детей и взрослых, они проявляли себя рачительными хозяевами и дельными администраторами, безошибочно ведущими свой корабль, именуемый «Школа», среди многочисленных рифов и ме­лей. Разумеется, случались и небольшие пробоины, времен­ные аварийные остановки — как без этого? — но в целом они действительно счастливые директора, о чем не преми­нет при каждом удобном случае сказать Мария Андреевна. И она имеет на это право, ибо счастье ее не даровано свы-мк1, а завоевано ценой целой жизни.

Будем откровенны: не единственной, но важной состав­ляющей понятия «счастье» является признание заслуг человека как государством, так и профессиональным сообщест­вом. Чем-чем, а этим наши герои не обижены. Как уже гово­рилось выше, один перечень их совокупных наград и званий занял бы несколько страниц. Допускаю, что кто-то, скептически просматривая эти записки, раздраженно заме­тит: «Еще бы им, обласканным любыми властями, не быть успешными. Подумаешь, герои — обычные ловкие приспо­собленцы, живущие по принципу: «при Николае и при Са­ше мы сохраним доходы наши». Сложные, противоречивые отношения с власть предержащими — тема отдельного раз­говора, обходить который было бы неправильно. В самом деле, пройдя огромный трудовой путь, вмещающий абсо­лютно разные и плохо совместимые между собой историче­ские эпохи (от Сталина — до Путина), они умудрились со­хранить не только себя, но и то дело, которому служат по сей день. Что и говорить, для преодоления такой сложной и извилистой марафонской дистанции, на которой, вопреки олимпийским правилам, расставлены многочисленные барьеры, требовался изрядный запас прочности, была необ­ходима мгновенная и быстрая реакция на происходившее, позволявшая выбрать единственно верное, оптимальное в данных конкретных условиях решение. Разумеется, такие решения не даются без компромиссов. В этом нет ничего удивительного и необычного. Так было и так будет всегда. Любой человек, ориентированный на то, чтобы делать дело, в той или иной мере приспособленец: он вынужден считать­ся с реалиями окружающей жизни. И А. С. Макаренко тво­рил свое педагогическое чудо под крылом у чекистов, что, к слову сказать, обеспечивало ему по тем временам небыва­лую свободу эксперимента, защищая от идиотизма Наркомпроса. А Я. Корчак, которого язык не повернется упрекнуть в избыточном конформизме, писал, что детям предстоит жить в реальном государстве и обществе, а потому мы должны учить их компромиссам: «Иначе жизнь кулаком ха­ма смажет по нашим идеалам!» Неожиданно энергичное, жесткое утверждение — буквальная цитата, принадлежащая мягкому интеллигентному врачу, сказочнику и педаго­гу. Продолжая размышлять на эту трудную, деликатную те­му, важно понять главное: на компромиссы идут многие, но свой след в истории, культуре и образовании оставляет да­леко не каждый. В чем тут секрет? Ну, разумеется, в ни­спосланном свыше таланте, упорстве в достижении постав­ленных целей, самоотверженной преданности избранному делу. Но все эти безусловные доблести могут остаться неза­меченными власть предержащими, а то и быть отвергнуты­ми, что называется, с порога, поскольку создают для них из­быточное напряжение, рождают массу дополнительных, не нужных им проблем. Как ни крути, а умение спокойно, тер­пеливо, аргументированно убеждать не только своих коллег по цеху, но и вышестоящие инстанции в правильности из­бранного пути — важнейшее качество любого вменяемого руководителя, в какую бы историческую эпоху он ни дейст­вовал.

Стороннему наблюдателю, человеку с тусклой душой, не имеющему, как сказали бы сегодня, амбициозных планов, такая линия поведения представляется банальным умением ладить с начальством. Отсюда рождается скрытое внутрен­нее раздражение, переходящее в разлагающую душу за­висть к видимым успехам более способного и, как представ­ляется со стороны, ловкого коллеги. И невдомек завистни­ку, что за любой успех расплачивается — в самом прямом смысле — сердце. Мало кто знает, сколько инфарктов полу­чил Мильграмм, пока одним из первых в Москве построил школьный бассейн.

Откровенно говоря, пережить чужую победу — задача, которая по плечу далеко не каждому. А педагоги и управ­ленцы всего лишь люди со своими страстями и эмоциями. Что же касается Мильграмма и Комлевой, то за долгие десятилетия совместного общения я никогда не видел их озлоб­ленными, агрессивными, подозрительно и ревниво взираю­щими на восхождение очередной педагогической звезды. Напротив, многие из тех, кого сегодня не без основания считают величинами в отечественной педагогике, начинали свой путь при их непосредственном участии.

Между тем ровное, неизменно уважительное и добро­желательное отношение как к людям, облеченным большой властью, так и к тем, кто стоит неизмеримо ниже тебя на иерархической лестнице, всегда свидетельствует о великом тождестве, том особом состоянии, когда человек по большо­му счету равен самому себе. Это состояние и является зри­мым проявлением аристократизма духа.

Подлинному аристократу духа нет никакой необходи­мости доказывать, и уж тем паче демонстрировать кому-то свое превосходство. Поэтому его никогда и никому не уда­ется унизить. Любой, даже самый недоброжелательный оп­понент или хозяин высокого кабинета мгновенно кожей чувствует границы допустимого в общении с этой редкой, по нынешним временам, породой людей. Аристократизм в его глубинном, а не поверхностном понимании — это преж­де всего собственное достоинство, спокойное ощущение внутренней правоты, стремление соблюдать дистанцию в сочетании с врожденным чувством равенства всех и каждо­го, вне зависимости от карьерных и иных жизненных до­стижений, умение быть благодарным тем, кто сделал тебе добро. А еще, что самое главное, это чувство иерархии, по­коящейся на вечных, непреходящих ценностях, не подвер­женных коррозии времени. Не думаю, что герои моего очерка осознают себя в данном качестве. Скорее всего, они улыбнутся, прочитав эти строки, но, как говорится, со сто­роны виднее.

Носители такого аристократического мироощущения должны быть сегодня занесены в Красную книгу и рассмат­риваться как народное достояние, ибо без них наступает хаос, оподление, всеобщее хамство, выдаваемое чернью за демократию.

Аристократизму, как правило, сопутствует артистизм: своего рода веселье духа. И я не случайно начал эти заметки с «концертной» деятельности Л. И. Мильграмма и М. А. Ком­левой. Даже здесь они умудряются преподать нам прекрас­ный урок. Будем откровенны, оба переживают закат своей деятельности. Возраст есть возраст. Но закат может быть долгим и красивым, заставляющим любоваться этим див­ным явлением природы. Что и происходит неизменно со зрителями в любой аудитории. Ни тени уныния, мягкая, добрая ирония, легкое подтрунивание друг над другом, ни­какой величавости и забронзовелости. Ну, что тут скажешь: не относятся они серьезно ни к своему почтенному возрас­ту, ни к своим неоспоримым заслугам. Не боятся показаться смешными и архаичными. Да это им и не грозит. Определе­ние «ветераны педагогического труда» плохо сочетается с их импульсивными натурами, вкусом к жизни, острым ин­тересом ко всему, что происходит в сфере образования. По­роха в их пороховницах пока хватает, а мужественной го­товности сражаться с врагами подлинного просвещения обоим не занимать.

Леонид Иссидорович Мильграмм и Мария Андреевна Комлева — друзья и спутники по жизни, но спутники, уже давно вращающиеся на высокой орбите планеты, именуе­мой «Образование». Так хочется, чтобы эти спутники были вечными.

ТВОРЧЕСТВО ИЛИ РЕМЕСЛО?

(вместо заключения)

Ремесло учителя принято относить к творческим професси­ям. В таком посыле есть большая доля лукавства. Прежде всего потому, что профессия эта массовая. Педагог, прежде чем по­пасть в институт, а затем в школу, не проходит кастинг или лю­бую иную форму творческого отбора. А введение единого госу­дарственного экзамена сегодня приводит к тому, что педагоги­ческие вузы не отбирают будущих светил педагогики, а чаще подбирают тех, кто в силу недостатка набранных баллов не по­падает в более престижные учебные заведения. Низкие зарпла­ты не привлекают в школу даже тех молодых людей, кто пер­воначально был заряжен на педагогическую деятельность. Вот и приходится проявлять некоторую хитрость при заманивании в профессию, педалируя творческий характер учительского тру­да. Это ничего, что поначалу придется еле-еле сводить концы с концами, зато впереди безбрежное творчество, сплошной креатив. Раз сам процесс творчества доставляет ни с чем не сравнимое блаженство, то за удовольствия, как известно, при­ходится платить. Разумеется, не учителю-мастеру, а ему само­му, расплачиваясь за наслаждение своим трудом, серьезными материальными и психологическими неудобствами.

Проблема в том, что начинающий педагог, воодушевленный исключительно творческим посылом, попадая в водоворот школьной жизни с ее неизбежной рутиной и неустранимыми неурядицами, быстро ломается, угасает, превращается в педаго­гический автомат по обучению детей, будучи не в силах при­подняться над обыденностью, выполняя завет поэта: «Давай, брат, отрешимся. Давай, брат, воспарим» (Б. Окуджава). Меж­ду тем без воспарения никакое творчество, включая педагоги­ческое, невозможно. Что мешает взлету молодого учителя, ви­сит тяжелым грузом на его ногах, не позволяя оторваться от за­хлестывающих ежедневных, земных забот? Недостаточное владение ремеслом.

В любой сфере человеческой деятельности путь к высшим достижениям начинается с овладения ремеслом. Прежде чем достигнуть «акмэ» (вершины своего творчества), тысячи часов проведет музыкант за инструментом, оттачивая мастерство. На­учиться играть на струнах человеческой души (собственно гово­ря, этим и занят педагог) неизмеримо сложнее, о чем с иронией говорил еще Гамлет. Прозревать гармонию в какофонии школьной жизни способен лишь тот, кто в совершенстве овла­дел своей профессией. Перескочить через этап ученичества не удается никому. Если продолжить аналогию с обучением музы­кантов, то в их программу занятий входит обязательное посе­щение концертов, где есть возможность познакомиться с испол­нительским мастерством своих старших товарищей по цеху. Слепо копировать чужие достижения невозможно. Это и не тре­буется. Со временем молодые исполнители обретут уникаль­ную творческую манеру, позволяющую трактовать музыкаль­ные произведения по-своему. Каждый творческий человек тем и отличается, что имеет свой, узнаваемый почерк. Пока же толь­ко начинающие артистическую карьеру люди внимательно при­сматриваются к чужому концертному исполнению.

Сто фрагментов школьной симфонии, представленные в этой книге, разумеется, могут быть исполнены по-разному. Но играть все же следует по нотам, а не как бог на душу положит. Резкое противопоставление ремесла творчеству, укорененное в нашем сознании, на мой взгляд, ложно, а в педагогике опасно вдвойне. Фальшивая нота слышна немедленно, она режет слух, вызывает недоумение слушателей, ставит под сомнение про­фессионализм исполнителя. Ложный педагогический жест, со­провождающийся лицемерной улыбкой, скрывающей неиск­ренность учителя, — вся эта педагогическая фальшь распозна­ется не сразу. С плохого концерта можно встать и уйти. От дурного учителя ребенку избавиться сложнее. Своими непро­фессиональными действиями он может нарушить гармонию от­ношений, испортить воспитаннику нравственный слух, навсегда лишить его способности сквозь скрежет и грохот окружающей жизни расслышать ее дивную музыку.

Несовершенное владение педагогическими инструментами утомительно и для самого учителя, поскольку изматывает его душу по мелочам. Там, где искушенный в нашем ремесле чело­век в два счета снимет проблему, мгновенно расставив все по местам, неопытный педагог затратит бездну сил и уйму време­ни на решение элементарных вопросов. Подготовка к уроку, ве­дение родительского собрания, организация дежурства детей по школе, своевременное заполнение классного журнала, про­ведение походов и экскурсий — из этих фрагментов складыва­ется мозаичная картина школьной жизни. За каждым из пере­численных дел скрывается своя технология, овладев которой педагог высвобождает силы и время для решения серьезных, по-настоящему творческих задач. Хотя, строго говоря, нетвор­ческих задач в работе с детьми не бывает. И не только с детьми.

Условность границы между творчеством и исполнительст­вом мне дано было понять в молодости, в период работы в ар­хеологических экспедициях. Там мне посчастливилось наблюдать работу выдающегося землекопа. При раскопках греческих склепов мы, крепкие, спортивные молодые люди, за день углуб­лялись лишь на полметра. Тяжелая глинистая почва и палящий зной крайне затрудняли работу. Наш коллега, сорокалетний мужчина, казавшийся нам тогда безнадежно старым, опускался за день раскопок на полтора метра. Наблюдать за самим про­цессом его работы было истинным наслаждением. Каждое его движение было выверено и доведено до филигранной точнос­ти. Поочередное включение то одной, то другой группы мышц позволяло телу отдыхать, не выключаясь из процесса тяжелого физического труда. Дыхание не сбивалось, легкие работали, как насос. Это был доктор физико-математических наук. Таким своеобразным способом он расслаблялся летом, отдыхая от на­пряженных научных изысканий, требовавших огромной моби­лизации интеллектуальных сил. Но от себя не уйдешь. Даже находясь на отдыхе, он включил интеллект для оптимального выполнения абсолютно нетворческой задачи землекопа. Ре­зультаты не замедлили сказаться.

Но так ведь в любом вопросе. Одно дело — унылая, обяза­тельная уборка спальни, в которой дети спят после работы в трудовом лагере. И совсем другое — выполнение конкурсного задания на лучший дизайн-проект оформления своего места от­дыха. В первом случае мы добиваемся только чистоты, да и то из-под палки. Во втором — включаем фантазию детей, призы­вая их придать уют тому месту, где им предстоит прожить всего лишь месяц. Временный характер проживания в данных помеще­ниях еще не повод опускаться и разводить свинство. К сожале­нию, и эта очевидная мысль была почерпнута мной не из учебни­ка педагогики, а принадлежала нашему старшему сержанту. В 1972 году мы оказались на тушении пожаров под Москвой. Горели торфяники, уходили под землю машины с солдатами. В этих экстремальных условиях наши офицеры не придирались к нам по мелочам, не требовали неукоснительного соблюдения воинских регламентов, относящихся к внешнему виду солдата. Пользуясь поблажками, мы стали опускаться: перестали брить­ся, подшивать свежие воротнички. Какой смысл следить за со­бой, находясь в дыму и копоти пожарищ? Конец этому положил старослужащий сержант-украинец. Нет, он не кричал, не отда­вал приказы, но, оглядев хитрым взглядом свое погорелое во­инство, пожал плечами и с удивлением произнес на русско-ук­раинском суржике: «Дивлюсь я. И эти хлопцы с незаконченным верхним образованием?» Наш сержант педагогических акаде­мий не кончал. Но его брошенная мимоходом реплика задела за живое, заставила посмотреть на себя со стороны и на много лет вперед предопределила требовательное отношение буду­щего директора к внешнему виду своих сотрудников.

Вернемся к детям. Немедленное, по приезде на место, объ­явление конкурса на лучшее оформление своей палаты — отра­ботанный элемент педагогической технологии организации летнего отдыха детей. Таких элементов сотни. В совокупности они создают бодрый оптимистичный тон в коллективе, облегча­ют работу педагога, наполняют глубоким педагогическим со­держанием даже скучные детали обыденной жизни. Имеет ли смысл заново изобретать велосипед? Не проще ли овладеть ис­пытанными методами и приемами? Технологии, методы, прие­мы — это те кирпичики, из которых возводятся стены и пере­крытия педагогического здания. Именно они обеспечивают ему надежность, прочность и устойчивость. Достаточно ли этих ти­повых конструкций, для того чтобы школа зажила полноценной жизнью? Разумеется, нет.

Отдав должное педагогическим технологиям, я хотел бы на­помнить старую, как мир, истину: «не сотвори себе кумира».

Нет такой волшебной палочки, по мановению которой можно решать все без исключения педагогические проблемы. Техно­логии не составляют исключения. Было время, когда они недо­оценивались, но сегодня маятник качнулся в другую сторону, и я наблюдаю их фетишизацию. Появилось бесчисленное коли­чество педагогических пособий технологического свойства. («Как научить писать сочинения», «Как подготовить учащихся к сдаче ЕГЭ» и т. п.) Не ставя под сомнение относительную по­лезность подобной прагматической литературы, тем не менее решусь на более чем рискованную аналогию. Подобные бро­шюры напоминают мне пособия по сексологии, где все внима­ние сосредоточивается исключительно на технике этого вопро­са. За скобками остается «незначительная», второстепенная, с точки зрения авторов, деталь: чтобы достичь гармонии в отно­шениях, надо любить! Как уже неоднократно подчеркива­лось, технологии нельзя недооценивать, но и преувеличивать их значение тоже не стоит. Нельзя представлять себе ребенка неким сырьем, пропустив которое через технологический кон­вейер можно надеяться на получение полноценной личности.

Типовое здание школы педагогическое творчество превра­щает во дворец. Разумеется, речь идет не только о дизайне помещений. Вот мы и добрались до коренного вопроса: в чем сокровенная суть педагогического творчества? Ответить на не­го тем более важно, потому что сегодня в педагогике под твор­чеством понимается чрезвычайно широкий спектр учительских достижений. Это и успешное внедрение уже готовой педагоги­ческой технологии, что, разумеется, требует воли, способностей, умения соотнести чужой опыт с реалиями своей школы. Напри­мер, освоение педагогической системы М. Монтессори в работе с дошкольниками и учащимися начальной школы. Чем не творчество? Это и грамотное использование учителем современных ин­формационных технологий в рамках своего предмета.

Однажды на уроке в начальной школе мне посчастливилось увидеть поразительно точное и оправданное использование компьютера. Малыши изучали рассказ Л. Н. Толстого «Косточ­ка». Поставив перед детьми вопрос, о чем этот рассказ, учитель получил стандартный ответ: о том, что все тайное становится явным. Весь текст рассказа был предварительно размещен на экране. Получив ответ детей, педагог с помощью компьютера убрал из текста все «лишнее», после чего осталось всего четыре предложения о том, как ребенка, съевшего потихоньку от взрослых сливы, вывели на чистую воду. «Зачем же Л. Н. Толс­тому понадобилось столько дополнительного текста для изло­жения этой истории?» — спросил учитель, чем вызвал удивле­ние в классе. Затем педагог начал добавлять на экран предло­жение за предложением, каждый раз обсуждая с детьми смысл прочитанного. В итоге, когда рассказ классика был полностью восстановлен, выяснилось, что он совсем не о том, что воровать плохо. Так передо мной развернулся настоящий текстологиче­ский анализ в начальной школе (!), ставший возможным благо­даря новым информационным технологиям. Это ли не творче­ство учителя?

Однако, как уже отмечалось выше, не технологией единой жива школа. Бывает и так, что, не испытывая ни малейших угры­зений совести, я пишу в характеристику педагога фразу «про­явил себя как творческий учитель» даже тогда, когда он впря­мую не занимается инновационной деятельностью. В чем же тогда проявляется его творчество?

Сложнейший класс, от которого стонет вся школа. В нем много детей из социально неблагополучных семей. Большая часть — мальчишки, которые растут без отцов. Среди них выделяется неформальный лидер: наиболее агрессивный подрос­ток, с которым никто из педагогов не может найти общего языка. Кроме одного, его классного руководителя. Это мужчина средних лет, молчаливый, сдержанный, неторопливый, в инно­вационной деятельности не замечен, престижными наградами не отмечен. Но через полгода класс приведен в полный поря­док, а его атаман прекратил свою подрывную деятельность. Вся школа вздохнула с облегчением.

— Раскройте педагогический секрет, — прошу я учителя. — Что вы такое сделали с классом? Как перетянули на свою сторо­ну его лидера?

— Ничего особенного.

— А все-таки.

— Ну, не знаю. Пару раз вытянул его в кино в воскресенье. Понимаете, парень же растет без отца. Я позвал его, он согла­сился. Пришли в кинотеатр за полчаса. Пошли в буфет. Я взял два бутерброда, себе бутылку пива, ему воду. Посмотрели фильм, пешком вернулись домой. Вот и все.

— Как все? Вы же, наверное, о чем-то говорили по дороге?

— Да так, трепались о том о сем.

Когда за ним закрылась дверь, я задумался. На память при­шли стихи Б. Окуджавы.

Держава, родина, страна, отечество и государство —

Не это в душах мы лелеем и в гроб с собою унесем.

А тихий взгляд и поцелуй, любови нежное коварство,

Кривоарбатский переулок и тихий треп о том о сем.

Мудрый учитель не проводил «воспитательный момент», заманив подростка в кино, а, говоря высоким стилем, восста­навливал утраченную парнем гармонию отношений, замещая отсутствующего в его жизни отца. Этот тихий треп без всякой задней педагогической мысли и есть высший педагогический пилотаж, дающий неизмеримо больший воспитательный эф­фект, нежели любые моральные сентенции и поучения. А под­бор напитков, купленных в буфете? Это тоже педагогика выс­шей пробы. Себе пиво, ему воду. Я ни минуты не сомневаюсь, что парень уже пробовал не только пиво, но кое-что покрепче. Но это не в счет. С самого начала между педагогом и подрост­ком прочерчивается граница. Я взрослый — и мне можно пиво, а ты, пока не вырастешь, будешь довольствоваться водой. Это не обсуждается, а молчаливо предъявляется парню как дан­ность и непреложный закон жизни.

Между прочим, этот педагогический ход помог мне решить в общешкольном масштабе одну деликатную проблему. Дело в том, что у нас в коллективе давно сложилась традиция отме­чать юбилеи коллег в школьном кафе. К каждому такому юби­лею готовится слайд-фильм «Этапы большого пути», где пред­ставлены фотографии из семейного альбома юбиляра: от рож­дения до сегодняшнего дня. Ведущие вечера представляют жизнеописание героя. Серьезные, лирические и комические страницы биографии. Их рассказ перемежается скетчами, сцен­ками, интермедиями, частушками и песнями. Все эти творче­ские подарки готовят педагоги, выпускники и старшеклассники. Учителя сидят за столиками. Как и положено, провозглашаются тосты. До поры мы не приглашали за стол старшеклассников, участвовавших в творческих поздравлениях юбиляра. Они скромно дожидались выхода на сцену за пределами кафе, а вы­ступив, уходили домой. Вроде бы так и должно быть. Не дай бог, если они увидят учителей, поднимающих бокалы с вином. Такая позиция отдавала ханжеством и лицемерием. Можно по­думать, что, выступая на празднике, они не видят, что стоит на столах у педагогов. Кроме того, меня смущала откровенно потребительская позиция по отношению к молодым людям. Юби­лей готовим все вместе, а затем — «мавр сделал свое дело, мавр может уходить» (Ф. Шиллер)? По меньшей мере, неспра­ведливо/Так вот, с некоторых пор мы стали накрывать для стар­шеклассников отдельный стол: разумеется, безалкогольный. И не ошиблись.

Молодые люди получили возможность увидеть не только собственные выступления, но узнать своих педагогов с новой стороны, в качестве участников учительских капустников. Их артистизм, тонкие шутки, добрый юмор и сам способ организа­ции праздника — все это тоже воспитывает. После одного из та­ких юбилеев ко мне подошли старшеклассники и поблагодари­ли за возможность быть на празднике от начала до конца. А один из них добавил: «Теперь я понимаю, как надо устраи­вать дни рождения. А то ведь как это обычно происходит: все соберутся и только едят. У вас же весело и интересно!» Так учи­тельский вечер неожиданно обернулся наглядным методиче­ским пособием по проведению дней рождения. А что? Устраи­вать праздник себе и людям — этому тоже надо учить.

Но вернемся к педагогу, который надоумил меня открыть доступ на учительские праздники старшеклассникам. Его твор­чество очевидно, хотя абсолютно не технологично. Я не присут­ствовал при его разговоре с парнем на обратном пути из кино. Не исключаю, что в какой-то момент он мог дружески положить руку на плечо подростка. Как и чем измерить педагогический эффект такого жеста? Разве что замерить продолжительность времени нахождения руки на плече. Согласитесь, звучит анек­дотично. Попытки алгеброй проверять гармонию всегда терпят фиаско.

Между тем «мамы всякие нужны, папы всякие важны», и школа равно не стоит как без алгебры ремесла, так и без высокого созвучия душ воспитателей и воспитанников. Педагогиче­ское творчество бесконечно разнообразно. Поле его примене­ния безгранично. Там есть место всем: изобретателям новых технологий и мастерам классического педагогического жанра, людям с аналитическим складом ума, склонным к систематиза­ции, обобщениям, алгоритмизации своего труда, и художест­венным натурам, чьим инструментом является интуиция, без­ошибочно подсказывающая, какой тон взять в разговоре с конк­ретным ребенком, какие струны его души затронуть. Все вместе они разнообразят палитру педагогических воздействий, что чрезвычайно ценно, учитывая разницу в характерах наших вос­питанников, их интеллектуальные и иные особенности.

Но в этой творческой полифонии есть нечто общее, объеди­няющее, приближающее нас к пониманию специфики именно педагогического творчества, вне зависимости от форм и спосо­бов его выражения. Специфика эта проявляется рельефно в сравнении с художественным творчеством. Художник, исполь­зуя свои изобразительные средства, может стремиться к гармо­нии (так было начиная с древних греков вплоть до двадцатого века) или к дисгармонии (что характерно для виртуозов модер­низма и постмодернизма), являя миру духовное смятение, внутренний разлад, предельно откровенно обнажая непреодо­лимые, трагические проблемы бытия.

У педагога такой дилеммы нет. Целью его творчества и од­новременно средством ее достижения всегда, при любых усло­виях является гармония человеческих отношений. Это та на­пряженная цель-задание (формулировка С. И. Гессена), к кото­рой необходимо стремиться постоянно, отдавая себе полный отчет в том, что в реальной жизни она недостижима.

Слишком многое в самом человеке и окружающей его дей­ствительности противоречит исполнению этого идеала. Что с того? Чем дисгармоничнее жизнь, чем острее мы ощущаем ее дисбаланс, тем настойчивее должны стремиться исполнить свое предназначение. Даже трагические обстоятельства не осво­бождают подлинного педагога от добровольно взятых на себя обязательств. Я. Корчак и в гетто продолжал ставить с детьми спектакль, а чешская учительница ЛЛ. Фарберова в условиях концлагеря проводила конкурс детских рисунков. «...Нам це­лый мир чужбина; Отечество нам Царское Село» — более вы­сокой оценки деятельности образовательного учреждения, чем у А. С. Пушкина, я не встречал.

Рано или поздно каждый проходит свой крестный путь, ока­зывается вынужден испить до дна свою чашу. Как поведет себя человек перед лицом суровых испытаний, во многом зависит от того, какими соками он напитался в юности, в каком духовном отечестве взрос. Откровенно говоря, я убежден, что педагогику можно высекать из любой ситуации, вне зависимости от того, где, когда и с кем она возникает. Педагогическое амплуа учите­ля (предметник, классный руководитель, кружковод) и его ин­дивидуальный почерк здесь не играют существенной роли. Пе­дагогическая сверхзадача остается неизменной: бесконечное поддержание хрупкого баланса человеческих отношений. Ее исполнение не означает, что педагог должен постоянно упо­добляться известному персонажу мультфильма коту Леопольду с его вечным призывом: «Ребята, давайте жить дружно!» Порой приходится играть на обострение, доводя до логического раз­решения назревший конфликт. Но и тогда, когда эмоции на­каляются до предела, профессионал не дает захватить себя страстям, сохраняя педагогическую позицию: он управляет лю­бой обстановкой, включая конфликтную, постоянно помня, что имеет дело с незавершенной личностью ребенка или подро­стка.

Но мало научиться управляться с теми реальными коллизия­ми, которые периодически возникают в жизни. Не менее важно целенаправленно созидать воспитывающие ситуации. И это то­же педагогическое творчество. Ряд таких историй представлен в книге, в серии рассказов «Сотворенные ситуации». Сотворен­ная, или сознательно созданная, ситуация в данном контексте совсем не означает, что она искусственная, надуманная, фальши­вая. Весь вопрос в том, из какого материала конструируются пе­дагогические обстоятельства, благотворно влияющие на лич­ность. Если из кирпичиков культуры, прочно сцементированных волшебными личными встречами с ее выдающимися деятеля­ми, то ни о какой подделке с целью проведения педагогических манипуляций не может быть и речи. Напротив, ощущение под­линности возникает из понимания уникальности происходяще­го, сопричастности к событиям, которые со временем становят­ся артефактами культуры.

Так было тогда, когда весь год старшеклассники готовили спектакль, посвященный жизни и творчеству Б. Окуджавы. На вечер приехал сам поэт, его друг, замечательный актер 3. Гердт и еще много разных творческих людей, которые оценили смысл и значение происходившего. Спустя десятилетия они напишут об этом вечере в книгах и статьях как об одном из эпизодов биографии художника. Пишу об этом не из тщеславия, а для то­го, чтобы подчеркнуть, как важно в юности совершить нечто та­кое, что войдет в историю культуры, чем можно по праву гор­диться, что со временем будет рассказано своим детям. И се­годня уже дети тех участников памятного спектакля создают рисунки по мотивам произведений Б. Окуджавы. Их труд тоже получил общественное признание. В ежегодно издаваемом альманахе «Голос надежды. Новое о Булате Окуджаве» опуб­ликованы лучшие графические работы наших школьников под общим названием «Школяры рисуют Окуджаву». В 12—16 лет увидеть свою публикацию в солидном взрослом издании — это дорого стоит. Своя творческая история есть и у тех подростков, которые создавали первую в стране инсценировку по пронзи­тельной повести А. Приставкина «Ночевала тучка золотая». А од­ному из них школьный спектакль даже спас жизнь.

Сделать молодых людей не пассивными потребителями до­стижений цивилизации, а непосредственными участниками жи­вого культурного процесса, дать почувствовать его непрерыв­ность, преемственность и неотменимость — это и есть педаго­гическое сотворчество.

Однако включение детей и юношества в контекст культуры не самоцель. При всем благотворном влиянии на формирова­ние полноценной личности человека этот процесс всего лишь средство достижения другой, неизмеримо более высокой цели. И здесь мы, наконец, доходим до понимания сокровенного смысла педагогического творчества. Лучше всего, на мой взгляд, его сформулировал отец Александр Мень: «Так вот, когда мы начинаем учиться отличать добро от зла, когда мы учимся в се­бе находить вот это поле битвы, как говорил Достоевский, тогда и начинается работа по выращиванию нашей духовности. Это дело каждого человека. Это величайшее творчество. Для того чтобы творить, необязательно создавать картины, симфонии или скульптуры. Каждый человек творит свою душу, каждый со­зидает свою личность. Но созидает ее не в пустом пространстве, а в соответствии с другими «я» и с вечным «я» божественным».

Творить свою душу — задание пожизненное. Здесь не обой­дешься часом ученичества. Перед решением этой задачи мы действительно находимся в равном положении с нашими вос­питанниками. Не играем в равенство, исходя из педагогических соображений. А в самом деле, всерьез, на равных проходим испытание на прочность. Это происходит каждый раз, когда мы совершаем свой выбор, решая педагогическую проблему, в со­ответствии с другими «я» наших учеников перед лицом веч­ности.

Занимая по тем или иным причинам ложную позицию, мы калечим не только душу ученика, но и собственную душу. Об этом не стоит забывать. Возрастная дистанция, накопленные знания, приобретенный жизненный опыт — всеми этими важ­ными в обыденной жизни характеристиками можно пре­небречь, коль скоро речь идет о решении сокровенной задачи педагогического творчества, в одинаковой мере относимой к педагогу и его воспитанникам. Да, в чем-то мы умнее и изощ­реннее, зато они более непосредственны и не так отравлены миазмами окружающей жизни. Не зря мудрый Г. Померанц сказал: «Лестница Якова высока, но с каждой ступени видны звезды». По этой лестнице, как известно, Яков поднимался к Богу. Данная метафора помогает педагогу уяснить для себя еще одно важное условие духовного роста. Всегда есть те, кто находится на более низкой, нежели ты, ступени духовного раз­вития и смотрит на тебя снизу вверх. Но также существуют лю­ди, находящиеся на неизмеримо большей, чем ты, высоте, на которых ты смотришь с восхищением, стремясь дотянуться до них. Мне в жизни повезло с Учителями. Некоторые из них не были педагогами по профессии, но их судьбы повлияли на мой человеческий рост, помогали учиться отличать добро от зла. Именно поэтому я рассказываю о них в этой книге. Истории их самоотверженного служения культуре просветляют душу педа­гога, помогают ему самому сохранить позицию вечного благо­дарного ученика. Некоторых уже нет в живых, но я все время поддерживаю внутренний диалог с мертвыми, советуюсь с ни­ми в трудных ситуациях. Помогает.

Пересмотрев книгу целиком, я убедился, что постепенно, помимо воли создателя, она приобрела ярко выраженный авто­биографический характер. Обладая некоторым запасом здоро­вой самоиронии, автор не стал менять название своего произ­ведения, тем более что книга «Моя жизнь в искусстве» давно написана другим, гораздо более значимым в культуре челове­ком. Но, если отбросить шутки, должен заметить, что педагоги­ка всегда была, есть и будет глубоко личностным занятием. На мой взгляд, стесняться этого не следует. Педагог лишь до тех пор может соответствовать своей миссии в культуре, пока, вер­ный формуле Б. Пастернака, он стремится «быть живым, живым и только, живым и только до конца».