Глава 6

ПЛИТА ЧЕТВЕРТАЯ: ГЛОБАЛЬНАЯ ЭКОНОМИКА

Впервые в человеческой истории все может быть сделано где угодно и продано кому угодно. В капиталистической экономике это означает, что изготовление любой компоненты и выполнение любой деятельности переносится в то место земного шара, где это обходится дешевле всего, а возникающие продукты и услуги продаются там, где выше всего цены и прибыли. Минимизация затрат и максимизация выручки — это и есть максимизация прибыли, в чем и заключается сердцевина капитализма. Сентиментальная привязанность к какой-нибудь географической части мира не входит в эту систему.,

С технической стороны затраты на транспорт и коммуникацию резко снизились, а скорость обоих — экспоненциально возросла. Это сделало возможной совершенно новую систему коммуникации, команды и контроля в секторе бизнеса. Можно координировать группы исследователей и проектировщиков, работающих в разных частях мира; можно изготовлять компоненты в любом месте мира, где это обходится дешевле всего, а затем отправлять их в такие места сборки, чтобы минимизировать общие затраты. Собранные изделия можно быстро отправлять туда, где они нужны, с помощью доставляющей их в точно указанное время системы воздушных перевозок. Продажа может быть глобальной. С 1964 по 1992 г. мировое производство выросло на 9 %, но экспорт вырос на 12 %, а заграничное кредитование выросло на 23 % (1).

Но для развития глобальной экономики идеологии были столь же важны, как технологии. Когда сразу же после Второй мировой войны начала развиваться глобальная капиталистическая экономика, те новые технологии, которые считаются теперь важными для глобальной экономики, еще не существовали. Идеология придала капиталистическому миру глобальное направление, в дальнейшем усиленное технологией. Технологии, нужные для расширения и преобразования глобальной экономики, так или иначе развились бы, но исторически сложившиеся идеологии, несомненно, задержали бы их применение — и могли бы совсем его остановить. Технология ускорила развитие нынешней глобальной экономики, она создала ее социальные установки и вытекавшие из этих установок действия правительств.

В частности, Соединенные Штаты, с их историей изоляционизма, могли бы после Второй мировой войны превратиться в современный эквивалент китайской Срединной Империи. Это была богатая страна; она доминировала в военном отношении; с востока и запада она была защищена обширными океанами, а с севера и юга от нее были обширные страны, где жили дружественные, слабые в военном отношении соседи. С экономической стороны весь остальной мир ей был нисколько не нужен. Соединенные Штаты легко могли снова впасть в свой исторически сложившийся изоляционизм. И даже после возникновения врага в лице коммунизма были влиятельные политические лидеры, которые этого хотели.

В эпоху маккартизма американцы создали себе из коммунизма внутреннюю угрозу, а во время «холодной войны» американцы рассматривали коммунизм как внешнюю военную угрозу; но в действительности коммунизм никогда не был ни внутренней угрозой «переворота» в Америке, ни внешней военной силой, прямо угрожавшей завоевать Америку. Повсюду в мире были внутренние политические угрозы и внешние военные угрозы (Италия, Франция, Западная Германия, Южная Корея), но они лишь косвенно угрожали Америке, поскольку она захотела стать глобальным лидером антикоммунистического военного блока. Если бы она захотела замкнуться в изоляции, то и в этом случае коммунизм ей бы непосредственно не угрожал. Вероятно, в конечном счете именно косвенная угроза глобального коммунизма, вставшая перед глобальным капитализмом, перетянула чашу весов и привела к тому, что изоляционизм уступил место интернационализму.

Но без угрозы коммунизма мир после Второй мировой войны был бы совсем иным не только в Соединенных Штатах. Если бы не внутренняя угроза социализма и внешняя военная угроза коммунизма, Европа имела бы внутреннюю сплоченность и экономические ресурсы, чтобы вернуть и удержать свои довоенные колониальные империи. Даже перед лицом внешнего коммунизма и внутреннего социализма такие страны, как Франция и Великобритания, лишь с большой неохотой отказались от своих колониальных империй — под действием вооруженного сопротивления и под огромным нажимом Соединенных Штатов, который происходил лишь оттого, что Соединенные Штаты считали колониализм несовместимым с сопротивлением коммунизму. Англо-французское вторжение в Египет, чтобы отвоевать Суэцкий канал, и их последующее отступление под американским давлением драматически символизируют, что они хотели бы делать и чего не смогли сделать без американской поддержки. Без американской поддержки им просто пришлось бы уйти из своих колоний. Но без угрозы коммунизма колониализм продлился бы гораздо дольше.

Внешняя угроза — коммунизм — был идеологией единого мира. Это было не национальное, а «экуменическое» событие(2). В видении Маркса универсальная коммунистическая идеология должна была смести все национальные политические системы и создать объединенную глобальную общественную систему со всемирными эгалитарными нормами жизни. С его точки зрения национализм был одним из главных врагов коммунизма. Привязанность к своей нации следовало сокрушить и заменить ее мировым коммунизмом. «Подобно ранним христианам, до 1914 года социалисты в большинстве верили в великую апокалиптическую перемену, которая уничтожит все зло и создаст общество без несчастья, угнетения, неравенства и несправедливости» (3). В конце 40-х гг., когда коммунизм только что распространился на Восточную Европу и Китай, были даже серьезные разговоры о формальном присоединении всех этих стран к Советскому Союзу и создании одной большой коммунистической страны, которая в конечном счете охватила бы весь земной шар.

После появления спутника, когда Хрущев стучал ботинком по столу в Организации Объединенных Наций, когда, как полагали, экономический рост в Советском Союзе был быстрее, чем в Соединенных Штатах, когда Китай был образцом развития для третьего мира и когда коммунизм только что пришел в западное полушарие, утвердившись на Кубе, — в то время глобальную угрозу коммунизма принимали всерьез. Реакции отдельных капиталистических стран были явно недостаточны. Глобальному коммунизму надо было противопоставить также нечто глобальное, чтобы его «сдержать».

Хотя коммунистический мир и не стал единой страной, существование конкурирующей идеологии, проповедующей глобальный подход, навязало капиталистической экономике оборонительную позицию: чтобы бороться с чем-то единым, нужно было единство. Нужны были военные союзы в мировом масштабе. Экономический рост вне Соединенных Штатов стал важнее для Соединенных Штатов, чем экономический рост внутри Соединенных Штатов, потому что Соединенным Штатам нужнее были богатые партнеры, способные разделить бремя содержания армий для сдерживания коммунизма, чем повышение и без того очень высокого уровня жизни внутри страны.

Некоторые учреждения системы ГАТТ — Бреттон-Вудс* (Всемирный банк, Международный валютный фонд — МВФ), правила торговли с «наиболее благоприятствуемыми нациями») были спроектированы еще до того, как опустился «железный занавес», но их окончательная форма сложилась лишь в горниле «холодной войны» (ряд раундов торговых переговоров, отменивших тарифы и квоты, лидерство и менеджмент США, Соединенные Штаты как глобальный экономический двигатель, наконец, американский открытый рынок, где все могут продавать свои товары). Особенно важно было иметь Америку в качестве обширного, открытого, богатого рынка, так как гораздо легче стать богатым, продавая вещи богатым людям, чем продавая их бедным. Поскольку после Второй мировой войны на Земле была лишь одна большая группа богатых людей, доступ на рынок Соединенных Штатов был преимуществом, за которое стоило бороться. Соединенные Штаты могли использовать эту свою возможность допускать или не допускать на свой рынок, чтобы привязывать к американской системе людей во всем мире.

Если посмотреть на страны, которые стали богатыми после Второй мировой войны, то все они прошли через период времени, когда их экспорт был сосредоточен на американском рынке. В 60-е гг. 35 % японского экспорта шло в Америку, а в 80-е в Соединенные Штаты поступало 48 % экспорта азиатских «драконов» (Гонконг, Тайвань, Южная Корея и Сингапур) (4). То же делает Китай в 90-е гг. За последние годы более 50 % роста его экспорта приходилось на Соединенные Штаты.

Хотя план Маршалла формально не был частью системы ГАТТ — Бреттон-Вудс, его вызвали к жизни те же силы (5). Он принес массированную помощь прежде богатым странам, участвовавшим во Второй мировой войне и растерзанным этой войной. И бывшие враги (Германия, Япония, Италия), и бывшие союзники (Великобритания, Франция, Нидерланды) должны были быстро перестроиться, чтобы сохранить капитализм и иметь возможность содержать значительные военные силы, необходимые для сдерживания коммунизма.

Ту же роль, какую для богатых играл план Маршалла, для бедных играла иностранная помощь. До Второй мировой войны термин «иностранная помощь» не существовал. Назначение колоний, вошедших в третий мир, состояло в том, чтобы обогащать колониальные державы, — но не наоборот. В контексте «холодной войны» иностранная помощь предназначалась для того, чтобы дать нациям третьего мира побуждение к капиталистическому развитию в такое время, когда многие верили, что социалистическое развитие является для них единственно возможным путем в первый мир.

В развитии системы ГАТТ — Бреттон-Вудс, плана Маршалла и иностранной помощи всегда была некоторая смесь мотивов, но постепенно в этой смеси стал доминировать антикоммунизм. Экономическая помощь и открытые рынки предоставлялись для того, чтобы удерживать страны в орбите влияния США и вне орбиты советского влияния. Было бы приятно сказать, что помощь оказывалась лишь тем, кто верил в демократию и капитализм, но это было бы неверно. Помощь оказывалась тем, кто соглашался оставаться вне коммунистической орбиты, независимо от того, были ли это диктатуры и верили ли они в рыночную экономику. Иностранную помощь часто оправдывали как дешевый способ покупать антикоммунистические войска.

Так как коммунизм мертв, эти угрозы, которые были полезны при возникновении глобальной капиталистической экономики, ушли в прошлое. Но многое зависит от пройденных исторических путей. Можно спорить, была ли бы построена глобальная экономика без угрозы коммунизма, но споры не меняют той нынешней реальности, что глобальная экономика существует. Вначале ее развитие, может быть, нетрудно было бы остановить, но теперь разрушить ее было бы очень трудно — вероятнее всего, невозможно. Теперь глобальная экономика формирует мировоззрение каждого человека и изменяет мышление каждого из нас. Перед всеми стоит новая действительность. Все мы взаимно зависим друг от друга и связаны определенными шаблонами спроса и предложения, иными, чем могли бы сложиться в других условиях. Имеются мощные учреждения (всемирные банки, транснациональные фирмы, международные организации), вложенные капиталы которых поддерживают их самих и их окружение. Чтобы избавиться от существующей мировой экономики, потребовалась бы болезненная структурная перестройка. Экспортные виды промышленности сократились бы. Отрасли, конкурирующие с импортом, пришлось бы расширить. Те, кто получает свои средства к жизни от экспорта или импорта в существующей глобальной экономике, понесли бы огромные экономические потери. Поскольку нельзя было бы пользоваться преимуществами, присущими иностранной торговле, цены на некоторые продукты (например, на нефть) резко поднялись бы, и покупатели таких продуктов испытали бы значительное снижение реальных доходов. Глобальная экономика в весьма реальном смысле физически воплотилась в наши порты, аэропорты и системы телекоммуникаций. Но, что важнее всего, она воплотилась в наши психические установки.

Переход от национальных экономик к экономике единого мира — чересчур большой скачок. Вследствие этого возникают региональные торговые блоки как естественные ступени в эволюционном процессе, ведущем к подлинно мировой экономике. Однако эти блоки приводят к некоторым противоречивым тенденциям. Блоки продвигаются в направлении более свободной торговли внутри каждого блока, но в то же время между блоками развивается большее правительственное регулирование торговли. Индекс свободной мировой торговли может повышаться (более свободная торговля внутри блоков перевешивает более регулируемую торговлю между блоками), но в то же время растет также индекс регулируемой торговли.

В мире региональных торговых блоков развивающимся странам становится все труднее продавать свои продукты, если они не входят в одну из торговых групп. Доступ на рынок будет не автоматически дарованным правом, а привилегией, которую надо заслужить. Большинство развивающихся стран должно будет вести переговоры о доступе на рынки богатого мира. Что же будет со странами, которых никто не хочет принять в свои торговые группы и которые не настолько важны, чтобы требовать приема?

Лишь немногие страны третьего мира будут приняты автоматически. Мексика имеет уже такое право, будучи членом НАФТА (Североамериканской зоны свободной торговли). Стратегические интересы Европы и опасение массовой миграции вынуждают ее найти какие-то формы ассоциации с Восточной Европой и Северной Африкой (6). Экономический развал на востоке или на юге несомненно привел бы к неуправляемой миграции в Европейское сообщество, а может быть, и к войнам на его границах. Пригласят присоединиться тех, кто что-нибудь с собой принесет — обычно географию. Но некоторых не примут. Кто захочет принять в свою команду проигрывающих экономических аутсайдеров этого мира (например, Африку к югу от Сахары)?

После Второй мировой войны никто в мире не стал богатым без легкого доступа на богатые рынки первого мира — почти всегда рынки Америки, поскольку Япония потребляет очень мало продукции, производимой в третьем мире, а Европа лишь немногим больше. Чтобы добиться доступа, каждая страна Латинской Америки хочет войти в НАФТА. Вероятно, даже Кастро просил бы о приеме, если бы у него был на это какой-нибудь шанс. Вся Центральная Европа и многие страны Восточной Европы хотят войти в Европейское сообщество. Русские слишком горды, чтобы просить об этом, но им очень хотелось бы, чтобы им предложили войти в Европейское сообщество.

Регионализация обещает стать весьма хлопотливым процессом: двашага вперед — шаг в сторону или даже один или два шага назад. Нациям нелегко отказываться от своей власти. Региональные торговые группы — импульс которых необратим, потому что это волна будущего, — часто производят впечатление, будто они скорее похожи на волну прошлого, как это было в начале 1995 г.

Из трех главных торговых регионов, существовавших в начале 1995 г., в экономическом отношении НАФТА была, вероятно, в наихудшем положении. Чтобы предотвратить финансовый крах Мексики, Соединенным Штатам пришлось принять на себя огромные финансовые обязательства. Эти обязательства были политически непопулярны, они ослабили доллар, и возникший в Мексике экономический спад с сокращением импорта, как полагали, должен был стоить Соединенным Штатам 1,3 миллиона рабочих мест (7). В самой Мексике пакет мер экономии, навязанный США и Международным валютным фондом, будет стоить, как ожидают, 750 000 рабочих мест и сократит на треть реальную покупательную способность средней мексиканской семьи (8).

Канада не привлекала к себе такого внимания, но ее экономические основы были еще слабее, чем у Мексики. Ее бюджетный дефицит был, в пропорциональном исчислении, втрое больше, чем у Соединенных Штатов, а платежи процентов по федеральным долгам поглощали 40 % всех расходов(9). Несмотря на большое активное сальдо в торговле с Соединенными Штатами, дефицит текущего счета Канады был, в пропорциональном исчислении, вдвое больше, чем у Соединенных Штатов, а стоимость канадского доллара падала даже быстрее, чем стоимость американского доллара (10). В действительности Соединенным Штатам пришлось занять значительные суммы на мировых рынках капитала, чтобы, в свою очередь, одолжить их Канаде и тем самым не дать ей стать второй Мексикой.

Проблемы НАФТА неудивительны. Как свидетельствует история, частота выживания зон свободной торговли очень низка. ЕФТА, Европейская зона свободной торговли (EFTA, European Free Trade Area), потерпела крах перед лицом европейского Общего рынка. Зоны свободной торговли никогда не существовали долго. Первоначальные попытки Америки установить, по существу, зону свободной торговли — такую роль играли Статьи Конфедерации* — не удались и были заменены через восемь лет нынешней конституцией Соединенных Штатов, учредившей единую страну с полным общим рынком, связанным взаимными обязательствами. Если идея НАФТА не будет поддержана более широкой концепцией — хотя бы это был только план политического союза в каком-то отдаленном будущем, — то у нее мало шансов на длительное выживание.

Причины этого ясны. Зоны свободной торговли поддерживают равенство на низком уровне при падении заработной платы и цен, тогда как общие рынки используют социальные инвестиции, чтобы установить равенство на более высоком уровне. Свободная торговля для многих болезненна. Исчезают их фирмы и их рабочие места. Неудивительно, что они энергично сопротивляются установлению зон свободной торговли. Тех, кто выигрывает от свободной торговли, становится больше, но их выгоды обычно очень малы по отношению к их общим доходам. Вследствие этого, несмотря на большую численность, они не представляют сколько-нибудь значимую политическую силу.

Совсем иначе идут дела у правительств, убеждающих своих избирателей подвергнуться болезненной реструктуризации, если они могут указать на большие выгоды — на ощутимые, определенные и регулярные социальные инвестиции. В Европейском сообществе испанцам пришлось столкнуться с германской конкуренцией и разрешить немцам владеть собственностью в своих фирмах — но взамен этого они получили от этих же немцев деньги, позволившие им сделать очень большие инвестиции в свою инфраструктуру.

Чтобы убедить граждан своей страны подвергнуться болезненной реструктуризации, требуются также более широкие концепции, чем одни только экономические соображения. Общие рынки имеют такие широкие концепции, тогда как зоны свободной торговли их не имеют. Вначале Европейское сообщество рассматривалось как орудие для прекращения войн между Германией и Францией. Без предложения таких неэкономических концепций никто не захочет выносить кратковременные трудности свободной торговли, требуемые для достижения долговременных выгод. Знание того, что структурное регулирование может в будущем принести выгоду некоему среднему американцу, никогда еще не вызывало у реального американца согласия на меры, сокращающие его нынешний личный доход.

Время от времени правительства обеих Америк встречаются для обсуждения Общеамериканских зон свободной торговли (Free Trade Areas of the Americas, FTAA), которые должны включить все страны Северной и Южной Америки. Но единственное, о чем они смогли договориться, — это что-нибудь сделать, неизвестно что, к 2005 г. Если все эти усилия серьезны, то странам Латинской Америки будет дозволено поодиночке вступать в НАФТА, при условии, что они будут удовлетворять ряду заранее установленных критериев участия; какие-нибудь попытки организовать что-то новое не имеются в виду (11).

Европейское сообщество имеет политическую концепцию и представляет собой общий рынок, но страдает от некоторых очень трудных внешнеполитических проблем. Босния находится в самом сердце Сообщества, между Грецией и Италией. Вначале казалось, что именно в Боснии Европа сможет доказать свою способность выработать единую внешнюю политику. Летом 1991 г. глава Европейского сообщества Жак Делор просил американское правительство остаться в стороне от этого дела. «Мы не вмешиваемся в американские дела, — сказал он, — и мы надеемся, что Америка не будет вмешиваться в европейские дела» (12). Президент Буш согласился и намеренно оставался в стороне. Вероятно, он сделал это, чтобы доказать, что европейцы не могут управлять Европой без американского руководства. Оказалось, что президент Буш был прав, но ни он, ни европейцы не знали, что если Америка останется в стороне, пока не выяснится, что Европа не может решить европейские проблемы, то эти проблемы станут значительно труднее и будет очень трудно снова втянуть Америку в эти дела. Босния теперь — европейская проблема, которую Европе придется решать лишь с частичной американской помощью, хотя Соединенные Штаты и выступили посредником при заключении мирного договора в конце 1995 г. Если она не сможет это сделать, то европейское единство потерпит большой урон, и, вероятно, возникнет ряд новых Боснии.

Величайшая экономическая слабость Западной Европы состоит не в ее очевидных проблемах — двузначном проценте безработных и повторяющемся недостатке валюты в той или иной стране Европейского сообщества. Величайшая ее слабость в том, что она должна играть в Центральной и Восточной Европе ту же роль, какую играют в Китае заморские китайцы, — но она этого не делает. Она должна экспортировать в бывшие коммунистические страны Восточной Европы оборудование для инвестиций и утонченные потребительские товары и в то же время реструктурировать свой импорт из этих стран, переводя его на изделия легкой промышленности и сельскохозяйственные продукты. Но до сих пор Европе недостает воображения и лидерства. Может быть, теперь, когда Восточная Герма-1 ния находится на пути к экономическому подъему, немцы найдут время, деньги, интерес и воображение, чтобы стать заморскими китайцами Восточной Европы.

Бизнесмены обвиняют правительства в том, что они не дают отчетливых указаний, а правительства ссылаются на очевидный хаос и отсутствие системы управления в Центральной и Восточной Европе, но хаос и неуверенность в Восточной Европе не больше, чем в Китайской Народной Республике. В Азиатско-Тихоокеанском регионе руководство взяли на себя не правительства, а бизнесмены. Правительства, например, правительство Тайваня, часто сопротивлялись инвестициям в коммунистический Китай.

Но концепция Великого Европейского Союза все еще жива и не должна быть забыта. Подписан Маастрихтский договор, и внутренняя группа обещала ввести в 1999 г. общую валюту. В конечном счете они это сделают не столько потому, что этого хотят, а потому, что не сделать этого было бы слишком болезненно и для людей внутри зоны общей валюты, и для людей вне ее. Для приема в Сообщество страны должны удовлетворять требованиям конвергенции: это ряд условий, объявленных необходимыми для членства, например, дефициты и долги правительств не должны превышать определенной величины. Аутсайдеры, не удовлетворяющие этим требованиям, становятся «гражданами второго сорта», голодающими по капиталу, вынужденными платить более высокие проценты и подверженными атакам спекулянтов. Члены Сообщества должны при этом опасаться конкурентной девальвации со стороны этих аутсайдеров (13). Члены Союза теряют экспортные рынки в пользу аутсайдеров, прибегающих к девальвации.

В конце концовтри или четыре страны, голосовавшие за присоединение к Европейскому Союзу, в 1994 г. решили значительным большинством в него вступить. 26 марта 1995 г. семь европейских наций отменили контроль на границах между ними (14). Несмотря на все проблемы, Европейское сообщество движется вперед. Конечно, англичане остаются англичанами. Можно получить их голоса, затевая злобный «процесс против Европы», в котором Жан Монне, один из создателей Общего рынка после Второй мировой войны, изображается как «французский торговец бренди, превратившийся в международного бюрократа». Консервативное правительство Англии раскалывается по этому вопросу (15). Но в конце концов они согласятся, потому что у них нет выбора. Вне Европы у англичан нет экономического будущего.

Азиатско-Тихоокеанский регион выглядит лучше, если очень осторожно выбирать, куда вы смотрите, и не обращать внимания на такие места, как Филиппины, Лаос, Камбоджа, Вьетнам и Бирма. Некоторые части этого региона быстро растут. Но эти части представляют лишь 4 % мирового ВВП, тогда как другая часть, Япония, представляет 16 % мирового ВВП и сжимается. 1,8 % годового спада в Японии полностью перевешивают 7 % годового роста вне Японии. В результате в первой половине 90-х гг. экономика всего Азиатско-тихоокеанского региона (включая Японию) росла гораздо медленнее, чем экономика Соединенных Штатов (16).

В 1994 г. в Богоре (Индонезия) восемнадцать стран Азиатско-Тихоокеанского региона, в том числе Соединенные Штаты, Канада и Австралия, обещали создать к 2020 г. зону свободной торговли под названием АПЭК — Азиатско-Тихооканское экономическое сотрудничество (АРЕС — Asia-Pacific Economic Cooperation). Что здесь в самом деле приковывает внимание первого встречного, это год — 2020. Когда политические деятели обещают сделать нечто в отдаленном будущем, но в настоящем ничего для этого не предпринимают, то они мошенничают (17). Сказать «2020» — это значит сказать, что в течение вашей и моей жизни там не будет зоны свободной торговли. Встретившись через год, лидеры тех же стран не могли даже договориться об основном расписании движения, ссылаясь на «различия в группе». Как прямо заявил один из участников, у них «не было консенсуса» (18).

В Азиатско-Тихоокеанском регионе попросту не существует основ для торгового блока. Подобно НАФТА, здесь ни у кого нет более широкой концепции политического объединения. Страны находятся на очень различных уровнях экономического развития, и им требуются (желательны) совсем разные торговые режимы. Богатые хотят свободной торговли услугами; бедные хотят таможенной защиты.

Включить в эту группу Америку — значит включить туда троянского коня. Америка не заинтересована в сплоченной торговой группе в Азии. У нее есть собственная НАФТА и слишком много европейских связей. Игра эта называется «разделяй и властвуй». Но Америку нельзя исключить, потому что, в отличие и от Европейского сообщества, и от НАФТА, в таком случае каждая страна региона не найдет в нем своего лучшего торгового партнера. Соединенные Штаты — крупнейший рынок для всех. Без доступа на этот рынок все они провалятся. Все они зажаты между американским рынком, который им нужен, и японскими займами, которых они хотят (19).

Европейскому Общему рынку повезло в том отношении, что он начался с трех стран приблизительно равного населения и не слишком отличавшихся по экономическому развитию (Германии, Франции и Италии), и притом с относительно небольшого числа стран. Ни одна из этих стран не могла доминировать. Консенсус был возможен. В НАФТА дело обстояло наоборот. В нем две из крупнейших в мире экономик соединялись с двумя гораздо меньшими экономиками, и всегда было ясно, кто будет принимать в этой организации большинство решений. С Канадой даже не консультировались, когда президент Буш пригласил Мексику вступить в НАФТА.

Каким же образом должны быть распределены права голоса в торговом блоке Азиатско-Тихоокеанского региона? В Тихоокеанском блоке есть одна страна, которая является экономическим гигантом, но военным пигмеем, — это Япония; как страна, она очень мало заинтересована в проблемах других стран мира, даже Азии. В регионе есть также страна, которая является популяционным гигантом и, вероятно, уже второй в мире военной державой, но с экономикой, все еще составляющей менее 7 % японской, — это Китай. Как они разделят между собой право принимать решения? Кто будет первым, кто вторым? Далее, учитывая наличие этих двух гигантов, какие права голосования останутся другим странам? Эти другие страны все малы в экономическом, политическом и военном отношении, а также по своему населению. Взятые вместе, они не достигают ни численности населения или военной силы Китая, ни экономической мощи Японии. Если прибавить Соединенные Штаты, то распределение прав голоса становится совершенно невозможным. Пока нет реального ответа на такие вопросы, АТЭС следует рассматривать всего лишь как мираж. Цель этого предприятия — вызвать у граждан этих стран (также движущихся к регионализации) ощущение, будто нечто происходит, тогда как в самом деле этого нет.

Пять лет назад я написал мою предыдущую книгу,"Лицом к лицу: грядущая экономическая битва между Японией, Европой и Америкой. Сравнивая написанное в этой книге с происходящим сейчас, можно убедиться, что Япония выглядит теперь много слабее. В 1991 г. никто не поверил бы, что она может так застрять в экономическом спаде, чтобы не осталось никакой стратегии выхода из него, кроме времени и везения. Никто не поверил бы, что ее финансовые рынки рухнут и потеряют около трети своего богатства. Никто также не поверил бы, что ее политическая система может по существу развалиться от политических скандалов, сделав Японию неспособной формулировать общую, военную и экономическую политику. Однако надо заметить, что общество столь образованное, столь трудолюбивое и столь много инвестирующее, как японское, имеет еще важные долгосрочные предпосылки успеха.

Соединенные Штаты выглядят теперь сильнее, чем в начале этого десятилетия. Американские производители автомобилей и полупроводников снова занимают первое место на мировом рынке. Никто не мог бы предсказать, что они когда-нибудь смогут отнять у Японии и вернуть себе это первое место. Конкуренция и безжалостные сокращения принесли свои плоды. Система спустила с себя жир, но еще неясно, собираются ли американцы нарастить экономические мускулы на этот тощий костяк. Соединенные Штаты ничего не сделали, чтобы исправить свои низкие темпы сбережений и инвестиций. Можно даже сказать, что положение ухудшилось, так как правительство резко сократило инвестиции в образование, в инфраструктуру и в исследования. Оно также ничего не сделало, чтобы повысить образование тех, кто не учится в университетах. Для экономики первого мира массивная рабочая сила третьего мира — вряд ли самый прочный экономический фундамент.

Проблемы Европы — политические. Она может расколоться вследствие этнических конфликтов. Но, кажется, эти конфликты не угрожают ее региональной интеграции. Пожалуй, они даже усиливают ее, поскольку возникающие микространы все хотят присоединиться к большему экономическому союзу. Политические деятели должны проникнуться волей перестроить свои страны, чтобы сделать возможными темпы роста, создающие рабочие места и снижающие безработицу. В настоящее время они об этом говорят, но им придется это делать.

В конце моей книги «Лицом к лицу» я не утверждал, что Европа выиграет соревнование за первое место в индустриальном мире в двадцать первом столетии; но я настаивал, что она занимает позицию, позволяющую ей выиграть, что бы ни делали другие участники игры, — если только она правильно разыграет свою нынешнюю позицию на шахматной доске. Я по-прежнему полагаю, что это верно — если даже я останусь последним еврооптимистом на Земле.

Глобальная экономика создает фундаментальный разрыв между национальными политическими учреждениями с их политикой, предназначенной контролировать экономические события, и международными экономическими силами, подлежащими контролю. Вместо мира, где экономические силы регулировались политикой национальных государств, глобальная экономика создает другой мир, где наднациональные геоэкономические силы диктуют экономическую политику национальным государствам. Эта интернационализация лишает национальные правительства многих традиционных рычагов экономического контроля.

Когда после Второй мировой войны американское правительство пыталось регулировать деноминированные в долларах ценные бумаги, чтобы лучше контролировать свою денежную массу, в Лондоне тотчас же развился рынок евродолларов. Долларовые ценные бумаги продавались не в Нью-Йорке, а в Лондоне, где американские власти не могли регулировать торговлю: она происходила не на американской, а на британской территории, а там действовало британское регулирование, применявшееся лишь к ценным бумагам, выраженным в фунтах. Английские власти могли бы распространить свое регулирование на долларовые ценные бумаги, но они в этом не были заинтересованы. Эти финансовые инструменты не затрагивали британской денежной политики, а их продажа приносила Лондону много рабочих мест. Английские власти также знали, что если бы Лондон попытался регулировать долларовые ценные бумаги, то торговля ими переместилась бы в какое-нибудь другое место.

Франкфурт должен был бы стать финансовой столицей Европы как финансовая столица сильнейшей экономики в Европе, но германские власти настаивали на регулировании финансовых операций, и эта настойчивость была второй составляющей в успехе Лондона, который в действительности и стал финансовой столицей Европы. Если бы не регулирующая политика Америки и Германии, Лондон остался бы лишь одной из региональных финансовых столиц Европы.

Позднее японское правительство пыталось запретить продажу некоторых современных финансовых инструментов многоцелевого назначения, зависевших от величины индекса Никкей в Токио. Врезультате эта торговля просто переместилась в Сингапур, оказывая точно то же действие на японский рынок акций, как если бы это делалось в Токио. Мир увидел драматическую иллюстрацию этого явления, когда один-единственный брокер банка Баринга в Сингапуре сумел сделать ставку на индекс Никкей в 29 миллиардов долларов и потерял 1,4 миллиарда, когда индекс не дал такого разброса в течение дня, как он ожидал.

Вследствие банковского краха 1932 года американское правительство провело законы, запретившие американским коммерческим банкам заниматься инвестиционной деятельностью. Правительство хотело предотвратить потери текущих и сберегательных счетов коммерческих вкладчиков в результате неудачных банковских инвестиций. В наши дни это попросту означает, что «Ситибэнк», второй по величине американский банк, предпринимает инвестиционные банковские операции из своих лондонских офисов, где они не подчиняются американскому регулированию. В результате Америка только потеряла рабочие места, ничего не выиграв в смысле уменьшения риска, поскольку деятельность «Ситибэнка» в Лондоне может разорить его так же легко, как и действия в Нью-Йорке.

Рассмотрим далее антитрестовские вопросы. Какое регулирование применяется, к кому и где? Компания «Ройал Датч Эр-лайнз» (KLM) получила разрешение купить контрольный пакет акций «Нортуэст Эрлайнз», и «Бритиш Эйр» может, если захочет, осуществив опцион, взять под контроль «Ю. С. Эйр», хотя ясно, что если бы эти две авиалинии были американскими, то по антитрестовским законам Соединенных Штатов им не было бы разрешено купить ни «Нортуэст Эрлайнз», ни «Ю. С. Эйр». С ними обращались иначе, потому что они были «иностранными».

Но у нас теперь мировой рынок воздушных путешествий, в котором понятие «иностранный» имеет для путешественника очень мало значения. Антитрестовские законы следовало бы изменить, чтобы они равным образом применялись ко всем. То, что это не сделано, приводит к абсурдному положению, когда американские воздушные линии дискриминируются на своих внутренних рынках своим собственным правительством. Но мир еще более сложен: эти фирмы с иностранными главными управлениями, изъятые из американских антитрестовских законов, могут иметь своими главными акционерами американцев.

Поскольку немецкая публика, по-видимому, опасалась, что биотехника может создать ужасного монстра вроде Франкенштейна, в Германии были разработаны дорогостоящие регулирующие правила в этой области; это просто привело к тому, что немецкие химические и фармацевтические компании проводят свои биотехнические исследования в Америке — в значительной степени в Бостоне. Немецкие рабочие места переместились, таким образом, в Америку, а когда начнется производство, то рабочие места также могут оказаться в Америке — а не в Германии.

Эпоха национального правительственного регулирования бизнеса попросту прошла. Деятельность перемещается туда, где она не регулируется, и часто это перемещение может происходить без какого-либо физического движения. Страховая и финансовая деятельность электронным путем выполняется на Бермудских или Багамских островах, хотя почти все осуществляющие эту деятельность продолжают сидеть в своих офисах в Нью-Йорке или Лондоне.

Европа очень старалась защитить рабочих от увольнений в случае экономических спадов и сокращений, сделав увольнение существующих рабочих длительной и очень дорогой операцией. Удалось сделать увольнение рабочих настолько дорогим, что лишь немногие фирмы решаются на требуемые расходы, но это же регулирование привело к такой европейской экономике, где никто не хочет нанимать новых рабочих, чтобы не нести потерь при их увольнении, когда произойдет следующий спад. Европейские фирмы перевели свою экспансию в другие части света, где не так дорого нанимать и увольнять людей. «Мерседес-Бенц» и БМВ не случайно переместились в Алабаму и Южную Каролину — это те места в Америке, где меньше всего государственного регулирования и где ниже всего социальные расходы. В Европе число рабочих мест застыло на месте, и с течением времени безработица станет еще выше, чем она была бы, если бы фирмы могли свободно нанимать и увольнять.

Помня бедствия от бесконтрольных потоков капитала перед войной, после Второй мировой войны все правительства, кроме Соединенных Штатов, ввели контроль над потоками капиталов в свою страну и из нее. Многие из этих видов контроля сохранялись даже до 70-х гг. Контроль этот был возможен, так как, например, итальянец, пожелавший нелегально перевезти деньги в Швейцарию, должен был положить эти деньги в свой рюкзак и перейти через Альпы. Но трудно представить себе, как можно осуществлять контроль над капиталом при наличии технологий и финансовых учреждений, позволяющих перемещать деньги с помощью персонального компьютера. Можно издавать законы, но их нельзя проводить в жизнь.

Поскольку при капитализме финансовая деятельность естественным образом мигрирует в те места, где меньше всего регулирования и где ниже всего социальные расходы, национальные правительства конкурируют теперь друг с другом за экономическую деятельность, что весьма напоминает американские штаты, конкурирующие между собой, убеждая фирмы расположить свой бизнес в их штате. Если в глобальной экономике некоторая страна сохраняет высокие налоги и расходы, как, например, Швеция, то бизнес попросту перемещается в общества с низкими налогами и расходами, например, страны Восточной Азии, чтобы избежать налогов. Швеция же остается без налоговых поступлений, необходимых для финансирования желательного для ее избирателей уровня обслуживания.

Правительственные расходы на программы, выгодные для бизнеса, такие, как финансирование образования или инфраструктуры, все еще можно защищать, поскольку фирмы получают от них льготы, которые могут превосходить связанные с ними затраты. Но потребительские льготы, поступающие прямо к гражданам, становится все труднее финансировать, облагая налогами бизнес. Размещая свои предприятия в Америке, «Мерседес» и БМВ снижают свои платежи для финансирования германской государственной системы пенсионного обслуживания.

Европейское сообщество пытается теперь гармонизировать свои правила регулирования, налоги и социальные расходы, чтобы фирмы не принимали свои решения о расположении предприятий внутри Европейского сообщества в зависимости от регулирования или налогов. Но гармонизация налогов несет с собой неявную гармонизацию уровней расходов, поскольку общее налогообложение должно быть в принципе сходно. Постановления Маастрихтского договора о создании общей валюты усиливают это давление, требуя единообразия государственных бюджетов и долговой политики. В конечном счете национальные правительства должны в значительной степени потерять свою власть.

В глобальном рынке все давления направлены в сторону гармонизации вниз — наподобие того, как американские штаты конкурируют, побуждая фирмы размещать предприятия под их юрисдикцией посредством специальных налоговых льгот. Государства с правовым режимом, поощряющим низкие налоги, и слабым регулированием не испытывают давления в сторону изменений; напротив, государства с сильным регулированием и высокими налогами находятся под значительным давлением, заставляющим их меняться.

Мировое регулирование не готово еще заменить национальное регулирование. Нет согласия в том, кто должен регулировать, что должно регулироваться и каким образом должно производиться регулирование. О чем бы ни были соглашения, они имели бы мало смысла, потому что у кого-нибудь всегда могло бы возникнуть побуждение не принять этих согласованных способов регулирования. Если этот кто-нибудь не согласен, то соответствующий вид экономической деятельности просто переместится в его юрисдикцию и увеличит его экономический успех. Можно на теоретическом уровне признавать, что определенное регулирование помогло бы мировой экономике, но не принимать или не применять ее в своей юрисдикции, повышая тем самым доходы собственных граждан.

В наши дни многие будут утверждать, что международное давление в сторону ослабления регулирования и снижения налогов — это хорошее давление, а не плохое. Но не мешает помнить, что нынешняя система регулирования бизнеса большей частью возникла из двух явлений реального мира — эпохи «баронов-разбойников» второй половины девятнадцатого века и финансовых крахов эпохи «великой депрессии» 20-х и 30-х гг. Те, кто жил в те времена, видели нечто, что нужно было регулировать. Без регулирования мы тоже можем, пожалуй, увидеть нечто, что нужно регулировать.

Но эпоха национального экономического регулирования кончается, а эпоха глобального экономического регулирования еще не пришла. По крайней мере в течение какого-то времени капитализм подвергнется испытанию в условиях намного меньшего государственного регулирования.

С прибавлением к капитализму второго мира и после того, как значительная часть третьего мира решила участвовать в глобальной капиталистической игре, глобальная экономика стала и больше, и реальнее, чем когда-либо раньше, но для руководства этой экономикой нет никакой системы правил. Существующая система торговли — система ГАТТ — Бреттон-Вудс — была спроектирована для однополярного мира, какой был сразу же после Второй мировой войны, а не для нынешнего многополярного мира. Она должна быть пересмотрена в свете новых многополярных реальностей, включая региональные торговые

Сердцевину системы ГАТТ — Бреттон-Вудс составляет принцип так называемой НБН — наиболее благоприятствуемой нации. НБН означает, что каждая страна должна предоставить всем без исключения странам наилучшие условия, какие она предоставляет своему наиболее благоприятствуемому торговому партнеру — своей НБН. Но этого как раз никто не хочет делать. Германия не предоставляет Соединенным Штатам тех же условий, какие она предоставляет Франции. Франция входит в европейский Общий рынок, а Соединенные Штаты не входят. Соединенные Штаты не предоставляют Бразилии тех же условий, какие они предоставляют Мексике. Мексика входит в НАФТА, а Бразилия не входит. Клуб еще существует, но у клуба нет больше установленных принципов, говорящих ему, что надо делать.

С точки зрения легализма можно утверждать, что первоначальные правила ГАТТ, вероятно, допускают европейский Общий рынок, но не НАФТА. В этом договоре есть статья, разрешающая таможенные союзы, если конечной целью этих таможенных союзов является политическая интеграция. В этой перспективе европейский Общий рынок выглядит легальным, поскольку по крайней мере некоторые из его участников говорят о создании единой страны и они подписали договор о создании единой валюты. Но НАФТА ни в каком смысле не является легальной. Это просто зона свободной торговли, без каких-либо, — даже самых туманных, планов эвентуального политического объединения. Но даже если европейский Общий рынок легален с точки зрения этих правил, то он разрушает эти правила, поскольку сам он является столь большим исключением из НБН.

Система ГАТТ — Бреттон-Вудс также и в экономическом смысле подошла к концу. Почти десять лет ушло на переговоры последнего, уругвайского раунда, подписанного в Марракеше в 1994 г.; но если разобраться в том, о чем там договорились, то подписанный документ по существу пуст. Коммюнике для печати говорят о снижении тарифов на промышленные товары почти на 40 %, но за этой статистикой стоит уменьшение с 4,7 до 3 %. Различие между двумя столь малыми числами не составляет разницы для мировой торговли (21). Всемирный банк, МВФ и ГАТТ предсказывают, что соглашения, достигнутые в Женеве, поднимут мировой ВВП на 140 миллиардов долларов, то есть до 274 миллиардов долларов в 2002 г. (22). Это выглядит внушительно, пока не спрашивают, каков знаменатель. Мировой ВВП составляет около 30 000 миллиардов долларов. Даже максимальный прирост в 274 миллиарда, разложенный на девять лет, означает возрастание мирового ВВП несколько меньше, чем на один процент. Этот выигрыш столь мал, что помещается в пределах ошибки округления — никто никогда не узнает, действительно ли он был.

Приятно или даже важно, что правительства мира смогли поставить свои подписи на куске бумаги, но на этом куске бумаги ничего нет. Снижение тарифов и уменьшение квот (чем занимаются раунды торговых переговоров) попросту дошли до точки, когда прибыли начали убывать. Осталось уже немного квот и тарифов, которые можно сократить. Между тем есть масса реальных дел, ждущих решения. Надо выработать новую систему торговых правил, регулирующих поведение региональных блоков. Что им дозволено делать друг с другом и что не дозволено? Но непонятно, каким образом эти правила могут быть написаны и приводиться в действие. Кто будет управлять системой в многополярном мире без доминирующего экономического фокуса? Кто будет гарантом денежного рынка — какой заимодавец остановит финансовую панику и бегство капиталов и тем самым не допустит крушения системы? Кто создаст открытые, легко доступные рынки странам, желающим развиваться?

Если оставшийся третий мир или второй мир будет развиваться, используя рыночные стратегии, то оставшийся богатый мир должен будет расширить свой импорт. Но почему они вдруг захотят это делать? Франция — четвертая по величине экономика в мире, но в ее импорте из третьего мира первое место занимают бананы. Она не покупает таких фабричных изделий третьего мира, как ткани. Япония также заперта для промышленных изделий третьего мира, как и для американских. Соединенные Штаты, имеющие теперь лишь 23 % мирового ВВП, не могут больше быть экспортным рынком для всех желающих развиваться. Если же нынешние бедные должны стать богатыми, торгуя друг с другом (то есть продавая свои продукты другим бедным), то они разбогатеют очень не скоро — если это им удастся вообще.

В развитом мире центральное место займет проблема защиты культуры. Американская печать нередко насмехается над усилиями французов защитить французскую культуру — исключением английских слов из французского языка, борьбой за ограничение импорта американских фильмов и телевизионных программ и попытками остановить распространение сети «Интернет» как электронного орудия английского языка. Можно выставить на смех что угодно. Но единственная действительно смешная сторона французской аргументации состоит в том, что Франция — четвертая страна в мире по своему экономическому значению и обладает уникальной культурой, уходящей в глубь столетий, которой ни в каком серьезном смысле не угрожает культура англосаксонских средств массовой информации. Малые страны, желающие сохранить свое культурное наследие, могут быть в самом деле серьезно озабочены. Можно справедливо утверждать, что зашита собственной культуры есть вопрос жизни и смерти для человеческих обществ (23). Этот вопрос был драматически поставлен Жаком Делором, в то время возглавлявшим европейский Общий рынок: "Я хотел бы просто спросить моих американских друзей: «Имеем ли мы право существовать? Имеем ли мы право сохранить наши традиции, наше наследие, наши языки?… Входит ли в защиту свободы усилие каждой страны использовать аудиовизуальную сферу, чтобы обеспечить защиту своей индивидуальности?» (24).

Но нелегко провести границу между экономикой и культурой. Восемьдесят процентов фильмов, показываемых в Европе, — американские фильмы; но только один процент фильмов, показываемых в Америке, — европейские фильмы (25). В течение десятилетия французский рынок для французских фильмов сократился вдвое, и в 1994 г. все пять самых популярных фильмов, шедших во Франции, были американские (26). Несомненно, это культурное вторжение. Фильмы относятся к культуре, но именно они, а не самолеты, составляют важнейший американский экспортный продукт. Индустрия, развивающаяся на пересечении телевидения, телефонов, компьютеров и визуальных искусств, — это самая быстрорастущая индустрия в мире. Поскольку дело касается важнейшей для Америки экспортной индустрии и важнейшего в мире рынка, каким является Европа, Соединенные Штаты не могут позволить себе ограничиться 40 процентами европейского рынка, как это предлагает Франция. Если бы Америка согласилась на такое правило для Европы, то очень скоро каждая страна в мире завела бы подобное правило, и была бы разрушена крупнейшая в Америке индустрия. В конечном счете европейцы не приняли принудительного 40-процентного правила, но согласились разрешить отдельным странам ограничивать иностранные программы, если они этого пожелают.

Если такие аргументы законны, то их можно использовать для защиты едва ли не всего на свете. Например, американцы могли бы сказать, что автомобиль — это часть их национальной культуры (что вполне справедливо), и на этом культурном основании требовать недопущения японских и европейских автомобилей. Что такое профессиональный спорт — это культура или экономика? Во время матчей на Кубок мира, проходивших в Соединенных Штатах в 1994 г., я задал этот вопрос мистеру Бенгеману, министру промышленности европейского Общего рынка. Он утверждал, что футбол — это культура; но его помощник сказал, что футбол — это экономика. Истина в том, что он — то и другое, причем невозможно провести границу. Изобилие и электроника превратили культуру в крупнейший бизнес из всех.

Как бы ни провести границы и что бы ни захотели делать малые страны, по-видимому, уже невозможно ограничить импорт глобальной электронной культуры, в которой мы все живем: возврата к такому прошлому нет. Спутники и дешевые спутниковые тарелки находятся вне контроля правительств, и непонятно, как французское правительство могло бы помешать французам смотреть какие-нибудь программы, если им нравится их смотреть. Разве что оно занялось бы электронным глушением передач, чтобы таким образом помешать импортным программам проникнуть во Францию, как это делали в Советском Союзе во время «холодной войны», но одно уже упоминание об этой возможности свидетельствует об абсурдности таких затей.

Для развитого мира главное — это продавать интеллектуальную собственность по возможно более высоким ценам. Для неразвитого мира главное — это покупать интеллектуальную собственность по возможно более низким ценам (а еще лучше — получать ее даром). Что же защищает права на интеллектуальную собственность? Свыше 90 % видеофильмов, компакт-дисков и компьютерных программ, используемых в Китае, получены пиратским путем. Американские компании теряют миллиарды. Но если кто-нибудь хочет войти в первый мир, он непременно станет копировать его изделия. Вспомните, как в Америке копировали текстильные фабрики англичан.

В мире интеллектуальных отраслей промышленности должны быть эффективные стимулы для развития новых идей. Патенты и авторские права всегда испытывают внутреннее напряжение между максимизацией стимулов к изобретению, требующей очень длительных, строго проводимых монопольных прав, и стимулами к распространению знания, требующими легкого и бесплатного копирования. То и другое необходимо, чтобы максимизировать национальный имировой ВВП.

Глобальная экономика поощряет свободный поиск. Почему страна должна платить за фундаментальные исследования и разработки, если ее фирмы могут использовать какие угодно новые технологии, развитые где угодно? Пусть платят другие налогоплательщики. Будь свободным искателем. Хитроумные правительства злоупотребляют своими ассигнованиями на НИР. Они все больше направляют их на развитие и все меньше на фундаментальные исследования, необходимые для создания новых рабочих мест и высоких заработков и, тем самым, для их собственного переизбрания. Но если все будут держаться такой стратегии и никто не будет инвестировать в НИР, то новые отрасли промышленности не разовьются. С точки зрения экономики можно было бы привести убедительный аргумент, что миру нужен глобальный научный фонд, наподобие Национального научного фонда США, который оплачивал бы фундаментальные исследования, а затраты на развитие должны быть предоставлены частным компаниям. Но обе части этого утверждения неприемлемы с политической стороны. Как будут распределены платежи и где эти исследования будут выполняться? Оба вопроса политически неразрешимы. Даже в Соединенных Штатах, с тех пор как «холодная война» завершилась и расходы на НИР мотивируются скорее экономическими, чем военными соображениями, преобладает нажим в пользу более равномерного распределения федеральных ассигнований на НИР между штатами, вместо направления их тем, кто может лучше провести исследования.

Проблема касается не только правительств. Большой проблемой становятся транснациональные фирмы. НИР в транснациональных компаниях имеют тенденцию сосредоточиваться в местах расположения национальных штаб-квартир (87 % в 1991 г.), но большая часть рабочих мест получается там, где НИР используются (27). По мере того как фирмы будут все быстрее распространять на весь мир результаты НИР, правительства будут все менее склонны за них платить и будет возрастать ощущение, что национальные фирмы предают своих сограждан — прячут расходы на исследования в цены своих продуктов и используют их, чтобы повышать доход кого-то другого.

Мир нуждается в новой системе торговли, соответствующей нынешней многополярной действительности, системе, способной заняться нынешними проблемами культурного экспорта и прав на интеллектуальную собственность, но такой системы торговли нет. Теоретически эти новые правила должна разработать новая Всемирная торговая организация (ВТО), учрежденная в Марракеше, но это пустая организация, без лидерства и с процедурой голосования «одна страна — один голос», гарантирующей ее неспособность спроектировать новую систему. 'Любая международная организация со 117 членами, в которой Маврикий имеет такое же право голосования, как Соединенные Штаты или Китай, не может быть организацией, способной прийти к каким-либо полезным результатам (28). Уругвайскому раунду ГАТТ понадобились годы сверх объявленного срока, чтобы прийти к консенсусу по поводу в основном пустого соглашения. Сговориться о новых правилах будет куда труднее, а мир не может ждать их в течение десятилетий.

Глобальная экономика не будет ждать, пока случится надлежащая конференция. В отсутствие такой конференции правила нового мирового порядка как раз сейчас пишутся в Брюсселе. Общий рынок теперь крупнейший рынок мира, а правила мировой торговли всегда писали те, кто контролирует условия допуска на крупнейший в мире рынок. По этой причине Великобритания писала правила мировой торговли в девятнадцатом веке, а Соединенные Штаты — в двадцатом. Иллюстрацией этой новой реальности могут служить стандарты качества «ISO 9000», которых пытаются достичь все производители в мире. Чтобы продать на мировых рынках продукты высокой точности, вы должны иметь сертификат ISO 9000. ISO 9000 — это европейский стандарт, применяемый во всем мире. Если бы такой стандарт был двадцать лет назад, то он был бы составлен в Соединенных Штатах, а затем навязан всему остальному миру; теперь же он составлен в Европе, а затем навязан Соединенным Штатам.

Общий рынок будет писать правила мировой торговли, в частности, по той причине, что это теперь единственная в мире группа, занимающаяся этим бизнесом — то есть писанием правил. Он должен писать правила для стран, входящих в Европейское сообщество, и говорить не входящим, как они могут в него войти. Что бы он ни написал для этих аутсайдеров, те будут переписывать это как собственные правила для аутсайдеров, поскольку аутсайдеры, не входящие в Европейское сообщество, тем самым не входят в бизнес писания международных правил. В то время как торговая система ГАТТ — Бреттон-Вудс имеет ключевое значение, другие учреждения системы, возникшей после Второй мировой войны, — Международный валютный фонд (МВФ) и Всемирный банк барахтаются в поисках своей роли. МВФ первоначально был создан с целью кредитования богатых промышленных стран для временного сбалансирования платежей, но в последние два десятилетия ни одна крупная промышленная страна не брала у него займов. За недостатком таких клиентов он стал заимодавцем-спасителем для стран третьего мира, но у него нет достаточных ресурсов, чтобы задержать бегство капиталов из таких стран, как Мексика. Его нынешние функции необходимы, но если бы надо было спроектировать учреждение для его нынешней роли, то никто не спроектировал бы учреждение вроде нынешнего МВФ. Рост мировых рынков капитала и их способность перемещать массивные потоки денег в страны третьего мира и из этих стран уже сами по себе означают, что МВФ должен получить совсем другую структуру и иметь в своем распоряжении намного больше денег (29).

Всемирный банк был спроектирован для финансирования общественной инфраструктуры. Третий мир все еще нуждается в построении общественного сектора инфраструктуры, чтобы мог эффективно действовать частный сектор, но общественный сектор инфраструктуры, часто эффективно занимающийся кредитованием, в конце концов начинает поддерживать нечто иное, чем общественные инфраструктуры. Деньги взаимозаменимы. Если Всемирный банк финансирует хороший проект, то можно предположить, что страна, получившая его заем, предприняла бы это дело и без его помощи, так что заем Всемирного банка просто высвобождает ресурсы этой страны на что угодно. Тем самым Всемирный банк финансирует другие проекты, то есть второстепенные проекты с высокой вероятностью провала. В этом свете Всемирный банк имеет глупый вид. Чтобы такого не случалось, Всемирный банк должен финансировать лишь те проекты, которые отдельные страны без этого не стали бы предпринимать.

Поскольку до самого последнего времени многие люди в третьем мире верили в социализм, они тратили собственные ресурсы, освобожденные займом Всемирного банка, на предприятия, которые вряд ли понравились бы многим политикам и налогоплательщикам — особенно американским консервативным политикам; например, они часто поддерживали квазиобщественные корпорации, конкурировавшие с частными корпорациями. В ответ на подобную критику Всемирный банк имеет теперь отдел, финансирующий частный сектор. Но если кредиты предназначаются частному сектору, то зачем нужен банк, имеющий целью финансировать общественный сектор? Международные банки частного сектора с удовольствием финансировали бы в частном секторе любой хороший проект.

Опять-таки, подобно случаю с МВФ, у третьего мира есть реальные проблемы, нуждающиеся в помощи первого мира, но для этого понадобится спроектировать учреждения, которые вряд ли будут похожи на нынешний Всемирный банк.

Хотя еще не ведутся переговоры о глобальном общем рынке, весь мир по существу нуждается в такой же координации и гармонизации, какая теперь существует в Европейском сообществе. В Европе идеология движет экономику; в мире экономика движет идеологию. Но как бы ни были направлены силы, движение направляется к одной цели.

Чтобы глобальная экономика работала, нужна политика сотрудничества, но сотрудничество потребует отказа от значительной части национального суверенитета. Кейнсианский локомотив сотрудничества резко ограничивает свободу правительства независимо действовать в сфере экономики. Сообщество стран неизбежно должно коллективно согласовывать ставки процента и бюджетные балансы. Микроэкономические системы государственного регулирования должны гармонизироваться. После такого согласования они не могут быть изменены односторонним решением. Условия, необходимые для работы «сотрудничества», не так уж сильно отличаются от условий, необходимых для работы формального общего рынка.

Чтобы могла работать глобальная экономика, потребуется в значительной степени пожертвовать национальным суверенитетом, но представители и левых, и правых политических течений справедливо говорят, что это недемократично. Недемократично правление иностранцев или, что еще хуже, правление международных бюрократов. Такое правление могло бы быть демократичным лишь в случае, если бы было демократически избранное мировое правительство, но и левые, и правые первыми стали бы возражать против любого такого правительства.

Вследствие этого в течение некоторого периода времени мировая экономическая игра будет происходить в среде, где правила изменчивы — и не вполне известны. Даже когда они будут написаны и известны, неясно, кто будет проводить их в жизнь. В периоды кусочного равновесия уровень неуверенности чрезвычайно повышается.

* ГАТТ (GATT, General Agreement on Tariffs and Trade) — Генеральное соглашение о тарифах и торговле. — Прим, перев.

** Конституция 13 американских колоний (Articles of Confederation), принятая в 1781 году и замененная в 1789 году Конституцией Соединенных Штатов.

*** Lester С. Thurow. Head to Head: The Coming Economic Battle Among Japan, Europe and America. — Прим. перев.

Примечания:

1. Richard N. Cooper, Environmental and Resource Policies for the World Economy (Washington, D. C.: Brookings Institution, 1994), p. xi.

2. Eric Hobsbawm, Age of Extremes: The Short Twentieth Century, 1914–1991 (London: Michael Joseph, 1994), p. 56.

3. Ibid., p. 72.

4. International Monetary Fund, International Financial Statistics, 1980 yearbook, Washington, D. C., pp. 62, 63; Financial Statistics, 1986 yearbook, pp. 70, 72; U. S. Department of Commerce, Survey of Current Business, Washington, D. C., 1989, 1992, p. 61.

5. J. Bradford De Long and Barry Eichengreen, The Marshall Plan: History's Most Successful Structural Adjustment Program, NBER Working Paper No. 3899, November 1991.

6. Tom Buerkle, «EU Heads Boldly into a High-Stakes Debate on Expanding Eastward,» International Herald Tribune, June 2, 1995, p. 1.

7. DRI/McGraw-НШ, Impact of the Peso Crisis, February 1995, p. 1.

8. Ibid., p. 6.

9. «Canada's Endangered Bacon,» Fortune, March 10, 1995, p. 75.

10. «Financial Indicators,» The Economist, February 25, 1995, p. 109.

11. «The Americas Drift Toward Free Trade,» The Economist, July 8, 1995, p. 45.

12. Noel Malcolm, «The Case Against 'Europe,'» Foreign Affairs, March/April 1995, p. 68.

13. «No Cannes Do,» The Economist, July 1, 1995, p. 23.

14. Tom Buerkle, «Seven European Nations Drop Border Controls,» International Herald Tribune, March 25, 1995, p. 1.

15. Malcolm, The Case Against 'Europe," pp. 54, 59.

16. World Bank, World Tables for 1994 (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1995), p. 27, 29.

17. Michael Richardson, «APEC's Crisis of (No) Consensus,» International Herald Tribune, March 17, 1995, p. 17.

18. Steven Brull, «Waves in Pacific Trade: APEC Struggles to Tie Down Specifics,» International Herald Tribune, July 6, 1995, p. 11.

19. Kevin Murphy, «Building Blocs: A Rising Yen Challenges the Dollar,» International Herald Tribune, March 27, 1995, p. 11.

21. International Labor Organization, World Employment Report, Geneva, 1995, p. 35; Warwick J. McKibbin and Dominick Salvatore, The Global Economic Consequences of the Uruguay Round, Brookings Discussion Papers No. 110, February 1995, p. 3.

22. David Buchan, «GATT Deal May Enrich World by $270 Billion,» Financial Times, November 10, 1993, p. 7; McKibbin and Salvatore, The Global Economic Consequences of the Uruguay Round, p. 5.

23. Elmer Hankiss, «European Paradigms: East and West 1945–1994,» After Communism, What? special issue of Daedalus, Summer 1994, p. 115.

24. Philip R. Schlesinger, «Europe's Contradictory Communicative Space,» Europe Through a Glass Darkly, special issue of Daedalus, Spring 1994, p. 27.

25. «You're Not in Kansas Anymore,» The Economist, February 4, 1995, p. 57; Schlesinger, «Europe's Contradictory Communicative Space,» p. 33.

26. «La Regie du Jeu,» The Economist, March 18, 1995, p. 18.

27. Office of Technology Assessment, Afuttinariona/s and the U. S. Technoiogj/ Base (Washington, D. C.: U. S. Government Printing Office, 1994), p. 7.

28. David Shribman, «GATT: Vilifying the Inscrutable,» Boston Globe, July 22, 1994, р. З.

29. Zanny Minton-Beddoes, «Why the IMF Needs Reform,» Foreign Affairs, May/June 1995, p. 123.