Роль США, последней оставшейся в мире сверхдержавы, сегодня является центральной в глобальной геополитике. Начиная с конца XIX века периферийный, маргинальный континент, представлявший ранее лишь провинцию Европы, вторичную и как бы дополнительную по отношению к Старому свету, становится все более и более самостоятельной политической и культурной величиной, а после Второй мировой войны США выступают как парадигматическая универсальная модель и для самих стран Европы и даже Азии. Значение Америки неуклонно растет и совокупность идейного, культурного, психологического и даже философского комплекса, связанного с Америкой, выходит за рамки чисто экономического или военного влияния. Проявляется все более зримо “Америка мифологическая”, “Америка как концепт”, “Америка как идея Америки”.

Если в мировом геополитическом сознании такая “идея Америки” смогла укорениться и войти как нечто “неосакральное”, то для этого должны иметься очень веские причины, сопряженные с коллективным бессознательным человечества, с той тайной континентальной географией, которая уходит в глубь тысячелетий, но память о которой продолжает жить в психических архетипах. Рассмотреть “мифологическую” подоплеку Америки как “внутреннего континента” — задача данной главы.

Гипотезы об открытии Америки Старым Светом задолго до плавания Христофора Колумба становятся сегодня все более и более популярными. Доказано, что скандинавские викинги посещали Северную Америку (Vinaland) на своих кораблях — рунические надписи находят повсюду на восточном побережье Канады, на Лабрадоре, на Нью-Фаундленде и т. д. Существуют достаточно аргументированные теории исследователя Жака де Майо относительно связи цивилизации инков с теми же самыми викингами. Есть и другие версии, утверждающие, что Европа всегда знала о существовании американского континента, и лишь по определенным причинам сакрального характера эта информация не распространялась повсеместно. Но наибольший интерес в этом отношении представляет собой загадочная история о карте Мухиддина Пири Рейса. Остановимся на ней подробнее.

В 1520-м году Мухиддин Пири Рейс, адмирал турецкого флота, опубликовал навигационный атлас “Бахрийе”. (Этот атлас до сих пор хранится в Национальном Музее Стамбула). Некоторые из карт, находящиеся в нем, изображают с удивительной точностью Северную и Южную Америки, Гренландию и… Антарктиду, которая просто не могла быть тогда известной мореплавателям, если, конечно, верить официальным историкам.

Пири Рейс так объясняет происхождение этих карт. Они были найдены у одного из испанцев, участвовавших в трех экспедициях Христофора Колумба, взятого в плен турецким офицером Кемалем в ходе морского сражения. Пири Рейс утверждает в своих заметках, что только благодаря этим картам Колумб смог открыть Новый Свет, и косвенное подтверждение этому содержится в книге сына Христофора Колумба — Фернандо “Жизнь адмирала Христофора Колумба”: “Он (т. е. Колумб — А.Д.) переработал многочисленную информацию, прежде чем пришел к убеждению, что откроет множество стран к западу от Канарских островов”. Карты Колумба, попавшие к Пири Рейсу, были начерчены в 1498 году. Но сам Пири Рейс утверждает, что до Колумба дошла книга времен Александра Великого. Однако некоторые детали карт — например, Антарктида и Гренландия на них не имеют еще ледяного покрова, и это позволяет заметить, в частности, что Гренландия состоит из двух островов (факт подтвержденный недавно французской экспедицией) — могут иметь отношение лишь к географической картине планеты пятитысячелетней давности! Анализ карт Пири Рейса доктором Афетинаном Тарихом Куруму в книге “Древнейшая карта Америки” (Анкара, 1954) и экспертиза, проведенная американским Институтом Морской Гидрокартографии вскрыли невероятную точность этих карт, где изображены даже лишь недавно открытые геологами горные хребты Антарктиды и Гренландии. А помимо всего прочего, такая точность, по признанию экспертов, может быть получена исключительно с помощью аэрофотосъемки.

Как бы то ни было, знание о существовании Америки с необходимостью должно было наличествовать у евразийских народов до Колумба, а так как никакое знание не исчезает бесследно, а лишь спускается в сферу бессознательного или в глубину эзотерических тайн, то континент Америка, по логике вещей, являлся важным звеном “сакральной географии” древних людей, и современная роль Америки как особой цивилизации есть не что иное, как пробуждение дремлющих архетипов.

Многие объясняют современное название континента по имени Америго Веспуччи, а не по имени Христофора Колумба, историческим недоразумением и случайной несправедливостью. Мы никак не можем согласиться с этим, так как нетрудно заметить, что даже в более локальном масштабе среди чисто “рациональных” наименований приживаются лишь те, которые как-то соответствуют языковым полубессознательным архетипам, что проявляется в известном феномене так называемой “народной этимологии”. Схожесть в звучании слов при этом играет подчас очень важную роль, но подобное отождествление понятий на основании чисто звукового подобия свидетельствует не столько об их “ошибочности” (как полагала чисто “позитивистская” и “антипсихологическая” наука XIX — начала XX века), сколько об устойчивости смысловых структур не на уровне цельных слов, а на уровне самостоятельного значения букв и буквосочетаний. На базе, напоминающей “народную этимологию”, основаны такие метафизические полноценные и далеко не “народные” сакральные методы, как индуистская нирукта и иудейская каббала. Как бы то ни было, мы полагаем, что слово “Америка” для того, чтобы прочно сочетаться с гигантским континентом, причем столь значимым по своей геополитической миссии, должно заключать в себе звуковую концепцию, связанную с архаическими моделями протоязыка, рудиментарно сохраняющимися подсознанием евразийских этносов.

В первую очередь в сакральном образе (и, соответственно, в названии) Америки должна была отразиться идея ее “крайне западного” происхождения. Согласно идеям профессора Вирта(35), древнейшим западным сакральным центром была земля Мо-Уру, остров Мо-Уру, располагавшийся в северо-западной Атлантике. Это название упоминается в Бундахишне (зороастрийском священном писании), где оно названо третьей после Арьяна-Вэджа стоянкой великих арийских предков. (Сама же Арьяна-Вэджа лежала непосредственно на северном полюсе, на исчезнувшем уже много тысячелетий назад арктическом континенте, “Арктогее”). Однако именно с помощью этого ключевого слова “Мо-Уру” и основываясь на расшифровке древнейших рунических и проторунических знаков (и в частности, на расшифровке линейного преддинастического письма Египта, минойских надписей и даже древних наскальных начертаний), профессор Вирт смог проникнуть в тайны многих этнических и расовых катаклизмов предыстории. Мо-Уру в своих разнообразных фонетических вариациях упоминается и в Библии (“Морийа”— это название холма, где Авараам готовился принести Исаака в жертву Богу), и в кельтских сагах, где говорится о стране “Мориас” или “Муриас”, родине северных “божественных” племен Туата де Дананн, и в скандинавских культах, где знаменитый каменный круг культового языческого центра в Упсале так и назывался “Мора-стен”, то есть “камень Мора” и т. д. Вирт предполагает (и убедительно доказывает в своих подробнейших и досконально аргументированных трудах), что “амореи”, “мавры”и даже океанские “маори” были потомками древнейших выходцев из этого сакрального центра в Северной Атлантике, и география этой земли позднее была перенесена на историческую топонимику новых расселений “людей Мо-Уру”. Любопытно, что “амореи” по-древнееврейски означает именно “народ Запада” (ам уру). Существует также сакральная доктрина, упоминаемая Геноном, которая утверждает, что сама иудейская традиция является “западной” по своему символическому и доисторическому происхождению, о чем свидетельствует, в частности, иудейский обычай праздновать Новый Год осенью, а счет суток вести с вечера, подчеркивая особую значимость “западной” ориентации, соответствующей в силу универсальных исторических соответствий вечеру и осени, “закатному” периоду дня или года. В такой перспективе и сам Ур Халдейский, из которого вышел Абрам в землю обетованную, скорее является субститутом Мо-Уру, “Ура северо-атлантического”, так как даже “Зохар” утверждает, что “Ур”, где изначально пребывал Абрам символизирует “высшее духовное состояние”, из которого Абрам по провиденциальной необходимости “спустился” вниз. (Любопытно отметить, что сами иудеи довольно часто разделяют точку зрения относительно западного происхождения своей традиции, как видно из ранних сионистских проектов организации “еврейского государства” в Америке или в книгах Симона Визенталя об иудейской предыстории Америки и Эдмунда Вайзмана “Америка. Новый Иерусалим.”)

Итак, загадочное Мо-Уру означает именно вне-европейский сакральный континент, лежащий на Западе, в Атлантике. Но “моуру”, “амуру” или “амору” (такие формы исторически встречаются в различных традициях) фонетически очень близко к “Америке”. И отнюдь не исключено (и даже довольно вероятно), что именно такое “совпадение”, а точнее, провиденциальное соответствие послужило неосознанным или полуосознанным основанием для закрепления за Новым Светом столь профанического внешне и столь сакрального внутренне имени.

Естественно, “Америка”-“Мо-Уру” имеет прямое отношение к мифу об Атлантиде, палеоконтиненте, о котором говорили Солон, Платон, а вслед за ними и многие другие. Атлантида — это западный сакральный континент, где процветала духовная цивилизация, но который погиб в результате великого катаклизма и наводнения. Гибель континента чаще всего описывается как событие поэтапное: после потопления основной материковой части, расположенной к западу от Евразии и Африки, некоторое время сохранялись отдельные острова в Северной Атлантике, где сосредоточились последние племена атлантов, хранителей древней традиции. Таким остатком Атлантиды, по мнению Вирта, и являлась земля Мо-Уру, в свою очередь затопленная уже значительно позже, спустя несколько тысячелетий после основного катаклизма. Однако континент Америка, судя по всему, являлся не самим западным континентом сакральной географии (Атлантидой), а его “продолжением” на Запад. Иными словами, Америка была “За-Атлантидой”, землей, расположенной “по ту сторону Запада”. Возможно, это сакрально символическое местонахождение Америки объясняет и тревожную таинственность с ней связанную в контексте сакральной географии традиционных цивилизаций Евразии.

Согласно этой сакральной географии, на Западе расположена “зеленая страна”, “страна мертвых”, некий полуматериальный мир, напоминающий Хадес или Шеол. Это — страна сумерек и заката, откуда нет выхода для простых смертных, и куда может ступать только посвященный. Считается, что и название Гренландии (дословно “зеленая страна”) относится к тому же символическому комплексу. “Зеленая страна” это не Атлантида (и даже не Мо-Уру!). Это нечто находящееся от нее еще дальше к западу, “мир смерти”, “царство теней”. И этот потусторонний аспект американского континента удивительным образом обнаруживается в такой, на первый взгляд, банальной вещи, как долларовый знак. Рене Генон заметил однажды, что символ на американских банкнотах — это графическое упрощение сакральной печати, встречающейся на древних монетах средиземноморского ареала.

В первоисточнике две вертикальные черты были изображениями двух “столпов Геркулеса”, стоящих, согласно преданию, на крайнем Западе за гибралтарским проливом. Петля же на этом знаке ранее являлась девизом с символической надписью “nec plus ultra”, то есть дословно “дальше некуда”. Оба этих символа обозначали границу, западный предел человеческой сакральной географии, за которым расположены уже “нечеловеческие миры”. И этот “пограничный” символ, указующий на то, что западнее Гибралтара двигаться нельзя, парадоксальным образом стал финансовой эмблемой Америки, страны, лежащей “за границей”, именно там, “куда нельзя”, там, куда надпись на прототипе доллара категорически запрещает отправляться. И в этом проявляется “потустороннее” символическое качество Америки, обнаруживающей теневые, запретные сакрально-географические аспекты человеческой цивилизации(36).

В такой перспективе новое открытие Колумбом американского континента несет в себе довольно зловещий смысл, так как оно означает появление на горизонте истории “затонувшей Атлантиды”, и даже не самой Атлантиды, а ее “тени”, ее негативного продолжения на символический Запад, в “мир мертвых”. И довольно характерно в этом смысле временное совпадение этого “нового открытия” с началом резкого упадка европейской (да и общеевразийской) цивилизации, стремительно начавшей терять свои духовные, религиозные, качественные и сакральные принципы как раз в этот период.

На культурно-философском уровне именно Америка становится отныне местом идеальной проекции чисто профанических, атеистических или полуатеистических утопий. И модели общества, основанного на сугубо человеческом рацио, начиная с Т.Мора все чаще и чаще переносятся на этот континент. Здесь снова на выбор тех или иных географических пространств влияет не только неизведанность этих земель, предназначенных для реализации Утопии, но архетипы “страны мертвых”, “где царит вечный покой и порядок”, образы “зеленой страны” Запада.

Можно уподобить исторический цикл Америки поднимающейся из глубины вод “Новой Атлантиде”, но не подлинной и воскресшей(37), а химерической, поддельной, призрачной, лишь по видимости выдающей себя за возвращение “золотого века”, а на деле источающей тлетворный запах континента-могилы.

Однажды известный метафизик и традиционалист Гейдар Джемаль указал на такую интересную особенность географического местонахождения американского континента: для американцев каждое утро солнце встает со стороны Европы (т. е. со стороны того, что в сакральной географии устойчиво связано с Западом), а садится со стороны Азии (т. е. символического Востока). Такое смещение символизма ориентаций в естественном “мировосприятии” жителей этого континента странным образом резонирует с известным эсхатологическим пророчеством, гласящем, что в “последние времена” солнце будет вставать на Западе, а садиться на Востоке. Такая исключительность с необходимостью должна влиять на архаический уровень континентального американского психизма, дополняя собой и без того весьма специфическую роль Америки как всплывшей За-Атлантиды, “зеленой страны мертвых”. Если добавить к этому еще и “рационалистический утопизм”, фундаментальный для отцов-основателей Северно-Американских Штатов, то, действительно, мы получим вариант эсхатологического, мессианского комплекса, формирующего парадигму, структуру американского континентального сознания в целом, и особенно тех его аспектов, которые глубже всего связаны с геополитикой, универсализмом и самоидентификацией. Сценарий эсхатологического действа в общих чертах одинаков в самых далеких друг от друга религиях. И в христианстве, и в исламе, и в иудаизме, и в большинстве арийских языческих традиций, и даже в меланезийских карго-культах “мессианская эпоха” характеризуется “воскресением (или возвращением) мертвых”, “восстановлением райского благоденствия”, “обнаружением всего потерянного в ходе истории”, “появлением новых земель и новых небес”, “присутствием постоянной благодати” и т. д. Если внимательно присмотреться к американской ментальности в ее северо-американском варианте, мы увидим почти все аспекты этого эсхатологического плана. “Воскресение мертвых” проявляется как в практикуемых заморозках трупов богатых американцев, надеющихся на воскресение с помощью научных достижений в будущем столетии, так и во множестве американских неоспиритуалистических сект, проповедующих танатофилию и научно (с помощью шарлатанских приборов) доказывающих “бессмертие души”. “Райское благоденствие” перенесено в концепцию “материального процветания”, а “новая земля” и есть сам американский континент, база нового “золотого века”, называемого в некоторых оккультистских и астрологических средах “эпохой Водолея” или “Нью Эйдж”, “новой эрой” (так именуется широчайшее псевдорелигиозное движение, крайне развитое в США).

Эсхатологизм пронизывает и саму концепцию “нового мирового порядка”, выдвигаемую как актуальный лозунг современного “мирового сообщества” (повторяющего и развивающего американские идеологические проекты), и эта концепция предполагает экспансию американского образца на всю остальную территорию планеты. Так, всплывшая из глубин тревожной тайны и эзотерического секрета “новая земля”, “Новый Свет”, пытается выдать себя за духовную новую землю, о которой говорит Апокалипсис, и которая должна появиться после Конца Времен. Но для континента Америка постапокалиптическая эпоха уже наступила: победа во Второй мировой войне войск союзников, приведшая США к мировому господству, а также факты преследования евреев в Германии (объявленные доказательством свершившегося апокалиптического “холокоста”) и символизм воссоздания госудрства Израиль, им совсем недавно крах СССР, последнего планетарного противника Запада, расшифровываются вождями Америки как несомненные знаки мировой победы и вступления в “новый эон”, в эпоху единоличной доминации над миром, “конца истории” и глобального рынка.

Отсчет мессианского времени в США начался.

У архаико-бессознательного комплекса “американской идеи” есть и весьма явное, откровенное выражение, проявляющееся в “политической теологии американизма”. Мы имеем в виду неопротестантскую концепцию “Америки, обетованной земли”. Здесь энергии континента вылились в особое богословское построение, и если воспринять некоторые термины этого мистического “протестантского американизма” не как ораторские метафоры, а как точное формулирование эсхатологических конструкций, то это может дать довольно неожиданную и тревожную картину. К примеру, сам Джордж Вашингтон заявлял: “Соединенные Штаты — это Новый Иерусалим, определенный Провидением под территорию, где человек должен достичь своего полного развития, где наука, свобода, счастье и слава должны распространяться с миром”. Тут важно отметить концепцию “Нового Иерусалима”, которая в устах христианина (даже протестанта) обязательно сопрягается с Апокалипсисом и относится к последней стадии эсхатологического сценария, к спуску с небес духовного “Града Господня”, “Нового Иерусалима” (38).

Джон Адамс, со своей стороны, ясно определил глобализм американской миссии, назвав США “чистой и добродетельной республикой, чья задача состоит в том, чтобы править миром и установить совершенство людей”.

В современную эпоху этот особый “патриотизм” получил новую энергию благодаря развитию телевидения, и это привело к появлению феномена “телепроповедничества”, который Исидро Паласиос назвал “электронным христианством”. К примеру, известный телепроповедник Джэрри Гоуэлл сегодня так формулирует “американскую идею”: “США. Эта страна, благословенная всемогуществом Божьим, как никакая другая страна земли подвергается ныне и изнутри и снаружи атакам дьявольских козней, которые могут кончиться уничтожением американской нации. Дьявол вступает тем самым в битву с волей Бога, который поставил США выше всех других народов, как древний Израиль…” Эти теологические мотивы протестантского эсхатологизма свойственны и современным американским президентам. Рэйган в 1984 году утверждал: “Я не думаю, что Господь, который облагодетельствовал эту страну, как никакую другую, захочет когда-либо, чтобы мы торговались из-за своей слабости.”

И все же без учета символической роли За-Атлантиды в ее сверхвременном, над-историческом комплексе этот мессианский пафос останется непонятным, и весь масштаб духовного подлога, который стоит за ним, не сможет быть до конца оценен и осознан. В самом общем смысле здесь, как и во всех “пародийных” эсхатологиях, мы имеем дело с перемещением духовного золотого века, который наступит сразу же после Конца Истории, во временной период, предшествующий этому Концу, до Конца Истории.

Та же пародийная логика, применяющая к материальному уровню духовные реальности, искажая тем самым сакральный смысл, стоит и за техническим прогрессом “континента Америка”, а особенно в такой показательной области как космические исследования. Тот факт, что лишь одни американцы совершили полет на Луну, где в согласии с различными архаическими традициями пребывают “души предков”, весьма показателен. (Особенно важно, что советским космонавтам, принадлежащим также к весьма эсхатологической политической формации, этого так и не удалось сделать). Между “зеленой страной мертвых” и планетой Луна в эзотерической традиции существует прямая связь, и та же самая связь прослеживается в объективной, материальной и чисто профанической с виду истории современности. То, что полеты американских астронавтов имели осознанно “ритуальный смысл”, видно хотя бы в названии корабля “Аполлон”, т. е. традиционный мифологический спутник Дианы, Луны. Более того, астронавты возили с собой на Луну масонские перстни, как это сообщалось даже в светской прессе, а это значит, что “ритуальный” характер происходящего не мог не быть для них очевиден, коль скоро “вступление в сферу Луны” в масонском ритуале означает прохождение малых мистерий. И здесь снова символическая параллель — посвящение в малые мистерии возводит масона в так называемое “эдемическое (райское) состояние”, возвращает ему духовную полноту, которая была свойственна людям золотого века. Но в случае отдельной личности все это осуществляется на внутреннем “микрокосмическом” уровне. В космическом же полете на Луну ритуал приобретает внешний, материальный, “макрокосмический” характер, и тогда “сакрализируется” не только индивидуум, но весь “континент”, посланцем которого данный индивидуум является. На символическом уровне межпланетное путешествие из Америки на Луну было равнозначно путешествию из “Америки” в “Америку”, но одновременно этот пародийный ритуал укрепил и усилил мистическое и мессианское самоощущение Америки в целом, американского подсознания. Следует также заметить, что масонская традиция в Америке чрезвычайно развита, причем и в этом аспекте существуют концепции, настаивающие на особости, уникальности и “избранности” именно американского масонства по сравнению с другими его ветвями. В американских масонских ложах распространена легенда, что последние “Рыцари Храма”, скрывавшиеся еще некоторое время от преследования французских монархов и католических властей в Европе, позже уехали в Америку и перевезли туда свои сокровища и свои святыни. Кое-кто даже утверждает, что именно в Америку был перевезен Святой Грааль. Как бы то ни было, американские масоны убеждены, что истинный “священный” центр масонства находится именно в США, и что европейское масонство, “слишком архаичное и беспомощное” сегодня есть не что иное, как “пережиток прошлого”. Безусловно масонскими являются государственные символы США — белая пятиконечная звезда (символ “райского Адама”— снова те же “райские” темы) и усеченная пирамида, чья вершина отделена от основания кольцом из 13 звезд, символизирующих 13 колен Израилевых. (Колено Иосифа часто представляется символически как двойное колено Ефрема и Манасии, что дает нам 13 вместо 12, и, по меньшей мере, именно такая доктрина свойственна масонской арифмологии). Усеченная пирамида несет тревожный символический смысл, так как обозначает иерархию, лишенную своей сакральной вершины, своего сакрального центра. Возможно, изначально эта эмблема была призвана выражать антиавторитарную, антимонархическую направленность политического устройства США, отсутствие единого правителя, но символ никогда не бывает ограничен чисто эмблематической функцией, и усеченная пирамида заключает в себе обязательно идею “прерванного посвящения”. Но именно эта незавершенность инициатического цикла и является наиболее полной характеристикой “черных магов”, как их понимала Традиция.

Мирча Элиаде и другие ученые, занимавшиеся структурой архаических верований, подробно разобрали логику так называемых “карго-культов”(39), эсхатологических меланизийских “локальных религий”, связанных с отменой всех религиозных правил и с объявлением особой “мессианской” эпохи, в которой разрешен промискуитет, безграничный алкогольный экстаз, безделье и которая характеризуется “возвращением мертвых” с дарами на огромных кораблях из “Америки”. Помимо символической подоплеки данных культов нельзя исключить в них также рудименты подсознательных архетипов забытой сакральной географии. Причем важно, что к настоящим белым, “американцам”, отношение карго-культистов весьма двусмысленное: с одной стороны, “американцы” считаются узурпаторами тех товаров, которые “производятся” предками самих аборигенов и их “богами”, с другой стороны, в определенных аспектах карго-культисты и сами начинают подражать белым, имитировать некоторые их манеры, особенности поведения, привычки и позы. Какими бы узурпаторами ни выглядели “американцы” по отношению к “настоящим” обитателям страны мертвых, они все же имели с ними непосредственный контакт. И уже одно это делает их выделенными, особыми. В целом же карго-культистский комплекс предполагает скорое начало “золотого века” и абсолютного изобилия, превосходящего все мыслимые пределы.

Элиаде, разбирая карго-культы, показывает насколько общим является заложенный в них сценарий, который с весьма незначительными изменениями прослеживается и в Африке, и у индусов, и у народов Океании, и в других местах. Эсхатологический карго-культизм, таким образом, представляет собой довольно универсальный комплекс, свойственный коренным структурам бессознательного, некоему изначальному сакральному знанию, спустившемуся в ходе тысячелетий в область психического и рудиментарного. Карго-культистский комплекс является как бы дополнительным компонентом “страны мертвых”, “мистической Америки”, “За-Атлантиды”. Автохтонное сознание не-американских территорий, будучи отвлеченным от вертикальной и подлинной эсхатологической перспективы, за счет утраты метафизической полноценности, совершает смещение, подобное тому, что происходит в самом американском сознании — духовное переносится на материальное, а потустороннее на посюстороннее. Именно этим и ничем иным объясняется сложное отношение многих архаических народов к американизму и его носителям. С одной стороны, американцы вызывают неприятие, отталкивание, желание закрыться от их влияния (иногда даже “разоблачить” их, “экспроприировать” и т. д.), а с другой — “магическое присутствие мертвых предков” за спиной “американцев” как гарант их материального успеха вызывает неотразимое желание им подражать.

Тревожная и зловещая страна по ту сторону океана. Без истории, без предания, без корней. Искуственная, агрессивная, навязчивая реальность, начисто лишенная духа, сосредоточенная лишь на материальном мире и технической эффективности, холодная, безразличная, сияющая неоном реклам, бессмысленной роскошью; оттененная патологической нищетой, генетическим вырождением, разрывом всех и всяческих связей между людьми, вещами, природой и культурой. Результат чистого эксперимента европейских рационалистических утопистов.

Она утверждает сегодня свое планетарное господство, триумф своего образа жизни, своей цивилизационной модели надо всеми народами земли. Над нами. В себе и только в себе видит она “прогресс” и “нормы цивилизованности”, отказывая всем остальным в праве на собственный путь, на собственную культуру, на собственную систему ценностей. Как удивительно точно напоминает все это пророчества о приходе в мир антихриста… Царя мертвой “зеленой страны”, восставшей из пучины древнего преступления…

Закрыть Америку наш религиозный долг.

Что является доминирующей идеологией современного Запада и его геополитического авангарда — Соединенных Штатов Америки? Это совершенно не праздный вопрос. Он затрагивает напрямую каждого из нас. Будем откровенны: мы проиграли глобальный геополитический конфликт. Мы побеждены. И поэтому обязаны знать точно и строго — кто является хозяином в новых условиях планетарного расклада сил, каковы основные черты его мировоззрения, что он думает о мире, истории, судьбе человечества, о нас самих? Это необходимо всем — и тому, кто намерен смириться и покорно служить новым господам, и тому, кто отказывается принимать такое положение дел и стремится к восстанию и отвоеванию новой геополитической свободы.

Нам внушили мысль, что на Западе вообще нет никакой идеологии, что там царит плюрализм позиций и убеждений, что каждый волен верить во что угодно, думать, говорить и делать все, что угодно. Это — абсолютная ложь, простой пропагандистский ход, заимствованный из арсенала “холодной войны” (войны против нас). На самом деле, на Западе существует доминирующая идеология, которая не менее тоталитарна и нетерпима, нежели любая другая идеология, только ее формы и принципы своеобразны, философские предпосылки инаковы, историческая база в корне отлична от тех идеологий, которые привычны и известны нам. Эта идеология — либерализм. Она основана на догме об “автономном индивидууме” (т. е. на последовательном индивидуализме), “прикладной рациональности”, вере в технологический прогресс, на концепции “открытого общества”, на возведении принципа “рынка” и “свободного обмена” не только в экономический, но в идеологический, социальный и философский абсолют.

Либеральная идеология является “правой” в узко экономическом смысле, и “левой” — в смысле гуманитарной риторики. Причем все иные сочетания правого с левым, или просто правое и левое сами по себе либерализм отвергает, демонтирует, маргинализирует, выносит за кадры официоза. Либерализм тоталитарен по-особому. Вместо прямых физических репрессий против инакомыслящих, он прибегает к тактике мягкого удушения, постепенного сдвига на окраину общества, экономического задавливания диссидентов и оппонентов и т. д. Но факт остается фактом: доминирующая идеология Запада (либерализм) активно борется с альтернативными политико-идеологическими проектами, но использует для достижения своих целей методы более тонкие, более “мягкие”, более отточенные, чем иные формы тоталитаризма, — но от этого только более эффективные. Либеральный тоталитаризм не брутален, не открыт, но завуалирован, призрачен, невидим. Но не менее жесток.

Наличие у Запада “доминирующей идеологии” постепенно все яснее обознается и в нашем обществе. Реальность либерализма и идеологии либерализма стала очевидной, а следовательно, мы пришли к большей определенности. Сторонники Запада с необходимостью должны отныне разделять все идеологические предпосылки конкретного либерализма (а не какой-то туманной “демократии”, под которой каждый волен понимать что-то туманное и неопределенное), его противники объединяются неприятием этой идеологии. Но у либерализма есть еще один, более скрытый пласт. Речь идет о некоторых богословских и религиозных предпосылках, которые, в конечном счете, привели Запад именно к той идеологической модели, которая в нем укоренилась сегодня и стала доминирующей. Этот пласт не столь универсален и однозначно признан, как вульгарные штампы “открытого общества” и “прав человека”, но, тем не менее, именно он является базой и тайным истоком главенствующей на планете либеральной идеологии, которая сама по себе — лишь вершина айсберга.

Речь идет о протестантской эсхатологии.

С

Ни у кого сегодня нет сомнений, что миром правит единственная оставшаяся полноценной сверхдержава — США. Это не просто самое могущественное в военном отношении государство Запада, это, в некотором смысле, результат западного пути развития, его пик, его максимальное достижение. США были основаны и построены как искусственно сконструированное образование, лишенное исторической инерции, традиций и т. д. по меркам самых радикальных рецептов, выработанных всем ходом западной цивилизации. Это — вершина западной цивилизации, венец ее становления.

США — сумма Запада, его геополитический, идеологический и религиозный авангард. Только в США принципы либерализма были внедрены тотально и последовательно, и начиная с некоторого времени, и Запад и либерализм стали совершенно правомочно отождествляться именно с США.

Америка является гегемоном современного мира, гигантской геополитической, стратегической и экономической империей, которая контролирует все важнейшие процессы на планете. Причем не просто как одно из обычных государств, пусть даже очень мощное и развитое, но именно как идеологическая модель, как путь развития, как судья и пастырь человечества, навязывающий ему определенную систему идеологических, мировоззренческих и политических ценностей. Империя США — империя либерализма, империя капитала, империя постиндустриального общества, как высшей стадии развития буржуазного строя.

Безусловно, США являются прямыми наследниками Европы и европейской истории. Но уникальность этого образования заключается в том, что Штаты взяли от Европы только одно, наиболее рафинированное, очищенное направление цивилизации — либеральный рационализм, теорию “социального контракта”, индивидуализм, динамичный технологический индустриализм, абсолютизированные концепции “торгового строя”. Ранее все эти тенденции концентрировались в протестантской Англии. Британская Империя была первой (если не принимать в расчет Древнюю Финикию) моделью построения чисто “торговой цивилизации”, к которой логически вела западная история. И не случайно главными теоретиками либерализма были именно англичане — Адам Смит, Рикардо и т. д., а философами индивидуализма — Локк, Гоббс, Мандевиль. Макс Вебер и еще более ярко Вернер Зомбарт показали, каким образом западный капитализм родился из протестантской этики, и насколько этно-религиозный фактор существенен для возникновения определенных социально-экономических формаций.

От Англии эстафета “торгового строя” постепенно перешла к США, и начиная со второй половины XX века лидерство Америки в общем контексте западной цивилизации стало бесспорным историческим фактом.

США — воплощение Запада, западного капитализма, его центр и его ось, его сущность. И мы теперь с позиций нашего опыта, когда США стали единственным хозяином всей планеты, к чему они так долго шли, можем легко распознать логику истории, сходящуюся как в фокусе в единую точку (чего не могли по историческим причинам сделать те мыслители, которые не дожили до драматической развязки геополитического, социального и экономического противостояния “холодной войны”).

Итак, вся западная история Запада сходится на США.

Собственно “Запад” как геополитическое явление возник в период раскола христианской Церкви на Православие и католичество. Католический ареал и стал базой того, что именуется с тех пор “Западом”, “Западом” в концептуальном смысле. Начиная с этого момента люди католического мира отождествили самих себя с полноценным человечеством, свою историю — с мировой историей, свою цивилизацию — с цивилизацией вообще. Все прочие цивилизации и традиции были презрительно приравнены к “диким”, “варварским”. Показательно, что в такой “недочеловеческий” разряд попадали не только не христианские народы, но и весь православный мир, который, на самом деле, и был зоной реального, неискаженного, аутентичного христианства. Кстати, именно потому, что православные страны — вначале Византия, позже Россия — были христианскими, они вызывали у католиков такое агрессивное неприятие. Православие давала пример христианства иного — универсального, открытого, не сектантского, радикально альтернативного всему цивилизационному строю, который сложился на Западе и который до некоторого времени претендовал на единственную форму христианской государственности. В противостоянии католичества Православию и следует искать завязь диалектического развития истории цивилизации и геополитических процессов в последующие века.

От раскола церквей следует отсчитывать историю Запада. Католичество в то время становится во главе сугубо “западных” тенденций. Но через определенный промежуток времени определенные элементы католического учения, доставшиеся ему, кстати, в наследство от православного единства церквей, входят в противоречие с основной линией развития Запада. Перелом приходится на Реформацию. В этот момент наиболее “западные” тенденции обособляются и концентрируются в протестантском типе. Протестантизм распространяется именно в тех странах и среди тех народов, которые последовательно движутся в направлении, заданном расколом: отчуждение от Востока, высокомерное презрение к “диким народам”, отождествление себя самих и своего технического развития с пиком цивилизации, индивидуалистические и рационалистические тенденции, которые не довольствовались уже рамками католическими (хотя те, в свою очередь, были существенным шагом в том же направлении от традиционного и верного духу изначального учения Православия).

Протестантские страны — в первую очередь, Англия — становятся на путь “морской цивилизации”, тяготеют к абсолютизации либеральной модели, к универсализации “торгового строя”. Отныне на самом Западе роль авангарда, роль “Дальнего Запада” начинают играть англичане.

Еще позднее именно крайние, наиболее радикальные протестантские английские секты закладывают основу американской цивилизации, проектируют и реализуют США. Они едут туда — на крайний Запад — как в “землю обетованную” строить там совершенное общество, “идеальный Запад”, “абсолютный Запад”. Соединенные Штаты Америки как государство созданы консенсусом фундаменталистских протестантских сект, и подавляющее большинство политического класса США до сих пор неизменно остаются представителями именно протестантских конфессий. Это, впрочем, вполне логично — страной правят законные идеологические наследники тех, кто ее создал, кто ее организовал, кто привел ее к материальному процветанию и планетарному могуществу.

Сами американцы называют это “Manifest Destiny”, “Проявленная Судьба” (или “Предначертанная Судьба”). Иными словами, американцы видят свою историю как последовательный восходящий путь к цивилизационному триумфу, к победе той мировоззренческой модели, на которой основана сама американская цивилизация — как квинтэссенция всей истории Запада.

Могут возразить — “Современное западное общество — и особенно американское — давно уже атеистично, религии придерживается незначительное количество населения, и тем более, фундаментализм, пусть протестантского типа — никак не может быть приравнен к официальной идеологии США, ни тем более Запада в целом”. На самом деле, необходимо указать, что религия не обязательно должна выступать как культ или совокупность догматов. Часто в современном мире она проявляется подспудно, как психологические предпосылки, как система культурных и бытовых штампов, как полусознательная геополитическая интуиция. Можно сравнить религию с идеологией — одни (меньшинство) владеют всей совокупностью концептуального аппарата, другие же (большинство) схватывают идеологию интуитивно. И чаще всего религия сегодня воздействует больше через культурный фон, через семейную психологию, через нормативы социальной этики. В этом отношении США — страна абсолютно протестантская, и этот “протестантизм” затрагивает не только открытых приверженцев этой конфессии, но и огромные слои людей иных религиозных убеждений и даже атеистов. Протестантский дух легко обнаружить не только у пуритан, баптистов, квакеров, мормонов, и т. д., но и в американском кришнаизме, и в секте Муна, и среди американских иезуитов, и просто в безрелигиозном американском обывателе. Все они в той или иной степени затронуты “протестантской идеологией”, хотя культово и догматически это признается относительным меньшинством.

Второй аргумент. Политический класс в США не является пропорциональным отражением всего общества. Достаточно посмотреть на ничтожное число цветных среди политиков и высших администраторов. По традиции мажоритарным типом в американской политике является “WASP“ — “White Anglo-Saxon Protestant”, “белый англосаксонский протестант”. Следовательно, полноценный протестантский фундаментализм здесь намного более вероятен, нежели в иных слоях.

И наконец, еще более конкретно, Республиканская Партия США, одна из двух, обладающих де факто политической монополией, руководствуется протестантско-фундаменталистским мировоззрением открыто и последовательно, закономерно считая его осевой линией американской цивилизации, религиозно-догматическим воплощением Manifest Destiny, “Проявленной Судьбы” Штатов. Промежуточным пластом между общепризнанным светским либерализмом для масс и протестантским эсхатологическим фундаментализмом политической элиты служат геополитические центры аналитиков, обслуживающих власть, которые пользуются в своих разработках обобщающей методикой, где главные религиозные и философские постулаты протестантизма, взятые без деталей и пророческого фанатизма проповедников, сочетаются с наиболее прагматическими сторонами либеральной доктрины, но очищенной от патетической демагогии о “правах человека” и “демократии”. Иными словами, геополитическое мышление, которое чрезвычайно развито у политической элиты США, непротиворечиво совмещает в себе эсхатологический фундаментализм, идею “США как Нового Израиля, призванного пасти народы в конце истории” и идею свободной торговли, как максимальную рационализацию общественного устройства, основанного на приоритете “разумного эгоизма” и “атомарного индивидуума”.

Протестантское мессианство американской геополитики сочетается таким образом с предложением универсальной рыночной модели хозяйствования и либеральной системой ценностей в культуре.

Главным геополитическим и идеологическим врагом Запада долгие века была Россия.

Это вполне закономерно. На богословском уровне, это коренится в противостоянии католичества (+протестантство) Православию, Западной Римской Империи — Византии. Западная и восточная формы христианства — это два выбора, два пути, два несовместимых, взаимоисключающих мессианских идеала. Православие ориентировано на духовное преображение мира в лучах нетварного Фаворского света, католичество — на материальное переустройство земли под административным началом Ватикана (40). Православные почитают превыше всего созерцание, католики — действие. Православное политическое учение настаивает на “симфонии властей”, строго разводит светское (василевса, царя) и духовное (патриарх, клир) начала. Католичество же стремится распространить власть Папы на светскую жизнь, провоцируя обратный узурпационный ход со стороны светских монархов, рвущихся подчинить себе Ватикан. Православные считают католиков “отступниками”, предавшимися “апостасии”, католики рассматривают православных как “варварскую спиритуалистическую секту”.

Наиболее антиправославные черты — вплоть до отказа от службы и многих догматов — довели до предела протестанты.

Русь была прямой и единственной духовно-политической, геополитической наследницей Византии после падения Константинополя. Поэтому и только поэтому она называлась “Святой”. Ее сделало “святой”, “богоносной”, “богоизбранной” провиденциальное принятие византийского наследия, верность полноте православной традиции (включая социально-политические и, даже, экономические аспекты). Особенно важно подчеркнуть, что не просто факт распространения Православия как конфессии дал эту святость — православные церкви есть и в других странах и среди других народов. Но именно сочетание православной веры с мощной и свободной политическоцй империей, с царством, с Царем в сочетании с национальным Русским Патриархом — обеспечивало догматическую и богословскую, эсхатологическую правомочность такого названия. И строго говоря, Русь перестала быть “святой” когда “симфония властей” и православное политическое устройство было отвергнуто — сперва вторым Романовым (раскол), затем его сыном западником и ликвидатором священного наследия Петром Первым.

Как бы то ни было, начиная с XVI века Русь выступает как главный идеологический, цивилизационный противник Европы. Позже следует затяжная геополитическая дуэль с Англией на Востоке, а в последнее время — “холодная война”.

История не линейна, она часто делает отступления, уходит в стороны, выпячивает детали, акцентирует парадоксы и аномалии. Но все же осевая линия очевидна. Безусловно, существует некая “Manifest Destiny” (“Проявленная Судьба”) в широком смысле. — Запад она приводит к американской модели, к американскому образу жизни, к сверхдержаве, а Восток (по меньшей мере христианский Восток) сквозь века воплощается в России. Как абсолютно симметрическая антитеза рыночному эсхатологизму протестантских англосаксов — социалистическая вера в золотой век советских русских. “Конец света” по либеральному сценарию и его противоположность — “конец света” по сценарию православно-русскому, социальному, евразийскому, восточному. Для них это — всеобщее порабощение и рационализация, для нас — всеобщее преображене и освобождение.

Логика истории постоянно на самых различных уровнях навязчиво высвечивает основополагающий дуализм — США и СССР, Запад и Восток, Америка и Россия. В экономике, политике, геополитике, богословии, культуре ясная, пугающе ясная антитеза — как наглядно развернутый перед нами промысел о драме мира, о двух полюсах континентальной дуэли, о великой войне континентов, физических и духовных.

Осознают ли сами американцы богословскую подоплеку своего геополитического противостояния с Евразией, с Россией? Безусловно, да, и подчас гораздо яснее, чем русские.

Существует особое протестантское эсхатологическое учение, которое называется “диспенсациализмом”, от латинского слова “despensatio”, что можно перевести как “промысел”, “замысел”. Согласно этой теории, у Бога есть один “замысел” относительно христиан англосаксов, другой — относительно евреев, а третий — относительно всех остальных народов. Англосаксы считаются “потомками десяти колен Израиля, не вернувшихся в Иудею из Вавилонского пленения”. Эти десять колен “вспомнили о своем происхождении, приняв протестантизм в качестве своей основной конфессии”.

“Промысел” о протестантских англосаксах, по мнению приверженцев диспенсациализма, таков. — Перед концом времен должна наступить смутная эпоха (“скорбь великая”, tribulation). В этот момент силы зла, “империя зла” (когда Рэйган назвал СССР “империей зла” он имел в виду именно этот эсхатологический библейский смысл) нападут на протестантов-англосаксов (а равно и на других “рожденных снова”, born again) и на короткий срок воцарится “мерзость запустения”. Главным отрицательным героем “смутной эпохи” (tribulation) является “царь Гог”. Теперь очень важный момент: этот персонаж устойчиво и постоянно отождествляется в эсхатологии диспенсациалистов с Россией.

Впервые отчетливо это было сформулировано во время Крымской войны, в 1855, евангелистом Джоном Каммингом. Тогда он отождествил с библейским “Гогом, принцем Магога” — предводителем нашествия на Израиль, предсказанного в Библии(41) — русского царя Николая I. С особой силой эта тема вновь вспыхнула в 1917, а в эпоху “холодной войны” она стала фактически официальной позицией “морального большинства” религиозной Америки.

Иной “промысел”, по учению диспенсациалистов, существует у Бога относительно Израиля. Под “Израилем“ они понимают буквальное восстановление еврейского государства перед концом времен. В отличие от православных и всех остальных нормальных христиан, протестантские фундаменталисты убеждены, что библейские пророчества относительно участия народа Израилева в событиях “конца времен” надо понимать буквально, строго по-ветхозаветному, и что они относятся к тем евреям, которые продолжают исповедовать иудаизм и в наши дни. Евреи в конце времен должны вернуться в Израиль, восстановить свое государство (это “диспенциалистское пророчество” странным образом буквально исполнилось в 1947 году) и затем подвергнуться нашествию Гога, т. е. “русских”, “евразийских”.

Далее начинается самая странная часть “диспенсациализма”. В момент “великой скорби” предполагается, что англосаксонские христиане будут “взяты“ (“восхищены”) на небо (rapture) — как бы на “космическом корабле или тарелке” — и там переждут войну Гога (русских) с Израилем. Потом они (англосаксы) вместе с протестантским “Христом” спустятся на землю снова, где их встретят победившие Гога израильтяне и тут же перейдут в протестантизм. Тогда начнется “тысячелетнее царство” и Америка будет вместе с Израилем безраздельно господствовать в устойчивом парадизе “открытого общества”, “единого мира”.

Эта экстравагантная теория была бы достоянием маргинальных фанатиков, если бы не некоторые обстоятельства.

Во-первых, убежденным “диспенциалистом”, искренне верившим в буквальное исполнение такого эсхатологического сценария, был некто Сайрус Скофильд, знаменитый тем, что является составителем самой популярной англоязычной Библии — “Scofield Reference Bible”, разошедшейся тиражом во много миллионов экземпляров. В Америке эту книгу можно встретить на каждом шагу. Так вот, этот Скофилд вставил в библейский текст собственные исторические комментарии и пророчества о грядущих событиях, выдержанные в духе радикального “диспенсациализма”, таким ообразом, что неискушенному читателю трудно отличить собственно библейский текст от его авторской диспенциалистской трактовки Скофильда. Поэтому пропаганда христианства в англосаксонском мире, и особенно в США, уже в самой основе несет “патриотического” американского воспитания (“Manifest Destiny”), русофобской эсхатологической индоктринации и откровенного сионизма. Иными словами, в “диспенсациализме” воплощена новейшая форма той многовековой идеологии, которая лежит в основе дуализма Запад — Восток, о котором мы говорили.

В некоторых текстах современных диспенциалистов “промыслы” увязываются с новейшими техническими достижениями, и тогда возникают образы “ядерного диспенциализма”, т. е. рассмотрения “атомного оружия” как некоторого апокалиптического элемента. И снова Россия (ранее СССР) выступает здесь в качестве “сил зла”, “ядерного царя Гога”.

Популяризатором этого “атомного диспенсациализма” был евангелист Хал Линдси, автор книги интерпретации пророчеств “Бывшая великая планета”(42), разошедшейся тиражом в 18 миллионов экземпляров (по тиражам в свое время это была вторая книга после Библии). Его горячим приверженцем был не кто иной, как Рональд Рейган, регулярно приглашавший Линдси читать лекции атомным стратегам Пентагона(43). Другой “ядерный диспенсациалист” теле-евангелист Джерри Фолвелл стал при том же Рейгане ближайшим советником правительства, участвовал в его закрытых заседаниях и консультациях генералитета, где обсуждались вопросы атомной безопасности. Так, архаические религиозные эсхатологические концепции прекрасно уживаются в столь светском и прогрессивном американском обществе с высокими технологиями, геополитической аналитикой и блестяще отлаженными системами политического менеджмента.

Кстати, именно диспенсациализм объясняет непонятную без этого безусловную произраильскую позицию США, которая сплошь и рядом прямо противоречит геополитическим и экономическим интересам этой страны. Солидарность протестантских фундаменталистов с судьбой земного Израиля, восстановленного в 1947 году, что явилось в глазах протестантов прямым и внушительным подтверждением трактовки Скофильда и его Библии, основана на глубинных богословских эсхатологических сюжетах.

Для нас очень важно, что столь же глубоки и устойчивы антирусские, антивосточные, антиеврайзиские принципы американского мышления. Это глубины отрицания, ненависти, укорененной и тщательно взращивавшейся веками враждебности.

Складываем все элементы воедино. Получаем страшную (для русских) картину. Силы, группы, мировоззрения и государственные образования, которые совокупно называют “Западом” и которые являются после победы в “холодной войне” единоличными властителями мира за фасадом “либерализма” исповедуют стройную эсхатологическую богословскую доктрину, в которой события светской истории, технологический прогресс, международные отношения, социальные процессы и т. д. истолковываются в апокалипсической перспективе. Цивилизационные корни этой западной модели уходят в глубокую древность, и, в некотором смысле, определенный архаизм сохраняется здесь вплоть до настоящего времени параллельно технологической и социальной модернизации. И эти силы устойчиво и последовательно отождествляют нас, русских, с “духами ада”, с демоническими “ордами царя Гога из страны Магог”, с носителями “абсолютного зла”. Библейское упоминание об апокалипсических “князьях Роша, Мешеха и Фувала” растолковывается как однозначное указание на Россию — “Рош”(=“Россия”), “Мешех” (=“Москва”), Фувал (= “древнее название Скифии”). Иными словами, русофобия Запада и особенно США проистекает отнюдь не из-за фарисейской заботы о “жертвах тоталитаризма” или о пресловутых “правах человека”. Речь идет о последовательной и “оправданной” доктринально демонизации восточно-европейской цивилизации во всех ее аспектах — историческом, культурном, богословском, геополитическом, этическом, социальном, экономическом и т. д.

Хочется обратить особое внимание на многомерное совпадение далеких друг от друга концептуальных уровеней “западной идеологии”: сторонники капитализма в сфере экономики; теоретики индивидуализма в области философско-социальной; геополитики на уровне стратегии континентов; богословы, оперируя с эсхатологическими и апокалипсическими доктринами “диспенсациалистского толка”, — все они сходятся к однозначному и совпадающему во всех случаях отождествлению России с “империей зла”, с историческим негативом, с целиком отрицательным героем мировой драмы.

Это все очень, очень серьезно. Мировые войны и крушение империй, исчезновение целых народов и рас, классовые конфликты и революции — лишь эпизоды великого противостояния, кульминацией которого должна стать последняя апокалипсическая битва, Endkampf, где нам отводится важнейшая роль. В глазах Запада — целиком и полностью негативная. Роль планетерного козла отпущения.

Западный антихрист старается убедить мир, что, на самом деле, “антихристом” является его планетарный и духовный враг. Континент Россия и ее тайный полюс. Т. е. мы.

США представляется многим как идеальное воплощение современного светского общества, авангарда технического и научного прогресса. Это отчасти верно, но вместе с тем именно в США чрезвычайно сильны крайние религиозные толки и секты, которые, подчас, интегрируются в самые верхи американского политического истеблишмента.

Особенно это характерно для республиканцев, которые традиционно связаны с направлением протестантского фундаментализма. Обычно это обстоятельство упускается из виду: мол, все ограничивается общим «просвещенным консерватизмом» республиканцев, их верностью «моральным ценностям». На самом деле, все глубже. Мы не поймем Америку, если не примем в расчет специфической мессианской, эсхатологической, религиозной идеи, которая ею движет. Мы не сможем внятно объяснить все происходящее сегодня в Ираке, если не заглянем в те религиозные среды, которые вдохновляют Буша-младшего и его идеологов — Рамсфельда, Чейни, Волфовица и других.

Сегодня все мы видим гигантский зазор между тем, как оценивают агрессию против Ирака народы мира, и как ее истолковывают сами американцы. Этот зазор вскрывает тревожное и совершенно упущенное из виду обстоятельство: в лице США мы имеем дело не со светской, демократической державой, но с режимом скрытого радикального фанатизма — не уступающего ни в чем другим мессианским мировоззрениям: исламизму, коммунизму, нацизму и т. д.

На Ближнем Востоке США сегодня бьются не только за свои практические геополитические интересы — все намного сложнее, их вдохновляет вера в универсальность своей миссии, в свою богоизбранность, в свою мессианскую судьбу.

Присмотримся к этой проблеме внимательнее.

Республиканская партия в своих идеологических основах тесно связана с таким направлением в протестантском фундаментализме как «диспенсациализм». Это учение вдохновляет республиканцев (и до определенной степени правых и центристских демократов баптистского толка), дает им ориентиры для толкования основных мировых событий, подсказывает логику действий.

«Диспенсациализм" происходит от латинского слова «despensatio», что можно перевести как «промысел», «замысел». Согласно этой теории, у Бога есть один «замысел» относительно христиан-англосаксов (протестантов), другой — относительно евреев, а третий — относительно всех остальных народов. Англосаксы считаются "потомками десяти колен Израиля, не вернувшихся в Иудею из Вавилонского пленения". Эти десять колен "вспомнили о своем происхождении, приняв протестантизм в качестве своей основной конфессии".

"Промысел" о протестантских англосаксах, по мнению приверженцев диспенсациализма, таков. — Перед концом времен должна наступить «смутная эпоха» ("скорбь великая", tribulation). В этот момент силы зла, "империя зла" (когда Рэйган назвал СССР "империей зла" он имел в виду именно этот эсхатологический библейский смысл) нападут на протестантов-англосаксов. Главным отрицательным героем "смутной эпохи", tribulation, является "царь Гог".

Этот персонаж устойчиво и постоянно отождествляется в эсхатологии диспенсациалистов с Россией (и в расширенном толковании с некоторыми другими странами Евразии и Третьего мира). Впервые отождествление «царства антихриста» с Россией было сформулировано во время Крымской войны, в 1855, евангелистом Джоном Каммингом. Тогда он отождествил с библейским "Гогом, принцем Магога" — предводителем нашествия на Израиль, предсказанного в Библии (Иезекииль 38–39) — русского царя Николая I. С особой силой эта тема вновь вспыхнула в 1917, а в эпоху "холодной войны" она стала фактически официальной позицией "морального большинства" религиозной Америки. В XIX веке линию диспенсациализма активно развивал Джон Нельсон Дерби (1800–1882), основоположник современной американской версии этого фундаменталистски протестантского учения.

Дерби пишет, что в критическую эпоху «условия жизни людей и общества ухудшаются, а политического и военная власть переходитк союзу европейских государств (здесь и далее разрядка моя — А.Д.), во главе которых стоит Антихрист, осуществляющий свою власть из Рима. Антихрист организует заключение мирного договорана Ближнем Востоке (которого хватит ненадолго), и он также принуждает каждого человека носить число 666 на руках и на лбу. Антихрист выступает против Иерусалима, где вовсю свирепствуют природные катастрофы, где также наступают испытания вследствие военных поражений и хаоса. По мере того, как конец все ближе, армии с далекого Севера (то есть из России), Дальнего Востока (Китая и/или Японии), а также арабские армии встретятся для участия в битве, Армагеддоне, в Меггидо, месте, расположенном в Израиле, и будет длиться Армагеддон около года.» (Стивен Хаммел, диссертация защищенная в 200 г. В МГИМО (У) МИД РФ.)

Россия отождествляется здесь с Гогом, о котором говорится в Книге пророка Иезекииля (38:2):

"Сын человеческий! Обрати лицо твое к Гогу в земле Магог, князю Роша, Мешеха и Фувала, и изреки на него и пророчество".

Убежденным «диспенсациалистом», искренне верившим в буквальное исполнение эсхатологического сценария, был последователь Дерби Сайрус Скофилд (1843–1921), знаменитый тем, что являлся составителем самой популярной англоязычной Библии — "Scofield Reference Bible", разошедшейся тиражом во много миллионов экземпляров. В Америке эту книгу можно встретить на каждом шагу. Скофилд вставил в библейский текст собственные исторические комментарии и пророчества о грядущих событиях, выдержанные в духе радикального «диспенсациализма», таким образом, что неискушенному читателю трудно отличить собственно библейский текст от его авторской диспенсациалистской трактовки Скофилда. Пропаганда христианства в англосаксонском мире, и особенно в США, автоматически несет в себе компонент «патриотического» американского воспитания в духе ожидания последней схватки «империи добра» (США) с «империей зла» (роль которой играет либо Россия, либо новейшие ее заместители в ткани основного и неизменного мифа — исламские радикалы, Усама Бин Ладен, сегодня Саддам Хусейн). В некоторых текстах современных диспенсациалистов «промыслы» увязываются с новейшими техническими достижениями, и тогда возникают образы "атомного диспенсациализма", т. е. рассмотрения "атомного оружия" как некоторого апокалиптического элемента.

Популяризатором этого "атомного диспенсациализма" является евангелист Хэл Линдсей, автор книги интерпретации пророчеств "Бывшая великая планета" (1970), разошедшейся тиражом в 18 миллионов экземпляров (по тиражам в свое время это была вторая книга после Библии). Его горячим приверженцем был не кто иной, как Рональд Рейган, регулярно приглашавший Линдсея читать лекции атомным стратегам Пентагона. Сегодня труды Линдсея — настольные книги Буша-младшего и всего «ястребиного крыла» республиканцев.

Линдсей выделяет основные международные проблемы, связанные непосредственно с «концом времен»; он отмечает, что:

1) в центре внимания должен быть Ближний Восток, имея в виду, что Ближний Восток станет фантастически богатым и влиятельным, особенно в результате разработки недр Мертвого моря;

2) что касается мирового лидерства, то Западная Европа займет место Соединенных Штатов Америки, и возникнут«Соединенные Штаты Европы", которые будут состоять из принадлежащих собственно к Европе стран, формирующийся общий рынок возьмет под свой контроль Россию и коммунистический Китай под непосредственным воздействием «гения антихриста», который возглавит «Европейскую Конфедерацию».

(Как поразительно это предсказание Линдсея от 1970 года описывает сегодняшнюю российско-китайско-европейскую «мирную коалицию»!) Другой "ядерный диспенсациалист" теле-евангелист Джерри Фолвелл стал при том же Рейгане ближайшим советником правительства, участвовал в его закрытых заседаниях и консультациях генералитета, где обсуждались вопросы атомной безопасности.

Так, архаические религиозные эсхатологические (милленаристские) концепции прекрасно уживаются в столь светском и прогрессивном американском обществе с высокими технологиями, геополитической аналитикой и блестяще отлаженными системами политического менеджмента.

Те, кто попадает в число врагов США в такой диспенсациалистской оптике оказываются в рядах «полчищ сатаны», причем не в переносном, а в самом прямом смысле.

Воспитанные на «Библии Скофилда» республиканцы и сам Джордж Буш младший таким образом имеют свою собственную (довольно иррациональную) модель расшифровки мировых событий.

Джордж Буш младший активно заинтересовался этой темой после дня своего сороколетия в 1985. Он обратился тогда к Билли Грэхэму, известному протестантскому проповеднику и ярому поклоннику диспенсациализма, другу семьи Бушей, за наставлениями. С этого времени Буш признается, что «не оставляет ни на минуту своих библейских исследований» (имеется в виду диспенсациалистские штудии) и следует во всем указаниям своих учителей (в частности того же пастора Грэма).

Диспенсациалисты трактуют события современного мира в библейской перспективе. Тем самым к циничному рационализму американской геополитики примешивается элемент фанатической уверенности в своей «моральной правоте». Смесь получается гремучая.

Атака на Ирак — вопреки позиции Совета Безопасности ООН, международного сообщества, стран Европы, России, Китая и т. д. — не может быть объяснена только интересами к арабской нефти и стремлением спасти за счет военного заказа американскую экономику, находящуюся на пороге системного кризиса. Все это присутствует, но в этой войне есть еще и один — быть может решающий — фактор: ее мессианский смысл.

В протестантском фундаментализме (как, впрочем, и в другом радикальном явлении — исламском ваххабизме) есть тенденция понимать многие религиозные сюжеты буквально, применять древние символы к современной реальности. В этом и заключается своеобразная сила «диспенсациализма» — он адаптирует сакральные сюжеты религии к настоящему и будущему.

Теперь вспомним о том, Теперь вспомним о том, где находится современный Ирак. Это — территория древнего халдейского царства со столицей Вавилоном. Халдейское царство и называлось «Вавилоном» в широком смысле. В иудео-христианской традиции Вавилон давно превратился в символ зла — «язычества», «насилия», «аморальности». Начиная с Вавилонской башни через «вавилонское пленение» израильтян вплоть до «Вавилонской блудницы» из христианского Апокалипсиса этот образ устойчиво ассоциируется с «сатаной», «антихристом», «страной зла» (как в далеком прошлом, так и в грядущем, в «последние времена»). Сегодня роль «царя Вавилонского» играет Саддам Хуссейн. Его демонизированный образ как нельзя лучше вписывается в «диспенсациалисткую» мифологию. Саддам Хуссейн — диктатор и тиран. Он вторгался в Кувейт, хотел убить отца нынешнего президента США. Он прекрасно соответствует галлерее иудео-христианских образов зла.

«Библия» полна проклятий в адрес Вавилона. В «Псалтыри» (пс. 136, 8–9) эта ненависть выражается в самой радикальной форме: «Дочь Вавилона, опустошительница! блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам!» И далее совсем страшно: «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!» Геноцид вавилонских (читай, иракских) младенцев, таким образом, не только оправдан, но является «священным долгом», если посмотреть на него сквозь призму протестантского фундаментализма. Мы видим, как смакуют сегодня американские СМИ тему разрушения «дворцов Саддама Хусейна». И снова — явная библейская параллель с дворцом вавилонского царя Вальтасара. Этот царь в эпоху пророку Даниила во время пира увидел на стене загадочно появившуюся надпись: «мене, текел, фарес», что означает на иврите «взвешен, подсчитан, учтен». Это было грозное предзнаменование о близком разрушении Вавилонского царства от рук персов. В древней истории персы и их предводитель Кир стали освободителями Израиля. США явно видят себя сегодня в роли Кира — они сокрушают «дворцы царя Вавилонского», чтобы приблизить «конец истории», «мессианскую эпоху», «освободив» тем самым и Израиль. Садам Хуссейн — новый «царь Вавилонский», «Вальтасар». Ясно, что никакого сострадания ни к нему, ни к его режиму, ни даже к «иракским младенцам» от англо-американской коалиции ожидать не приходится.

Самое поразительное в диспенсациализме — это буквальное исполнение его предсказаний. В диспенсациалистских пророчествах XIX века говорилось о скором «создании государства Израиль в Палестине» и о «возвращении всех евреев на землю обетованную» (реализовано в 1947 году), о «строительстве Третьего Храма и восшествии «вождя иудеев» на Храмовую гору (после восшествия президента Израиля Ариэля Шарона на Храмовую Гору в 2001 году началась эскалация палестино-израильского конфликта), о событиях в Европе, России, на Ближнем и Дальнем Востоке, которые, действительно, произошли через 50-100 лет.

Американцы провозгласили 150 лет назад, что существует «явный знак судьбы» — Manifest Destiny, указывающий на то, что «США будут править миром». Тогда это бала захолустная полуколониальная держава. Сегодня это стало общепризнанным фактом.

Как это ни невероятно, но мифологическая фундаменталистско-протестантская интерпретация истории оказывается удивительно близкой к фактическому положению дел.

Поэтому стоит прислушаться и к тому, что думают современные диспенсациалисты, стоящие к тому же столь близко к рычагам реальной власти при Джордже Буше младшем.

Так, диспенсациалист Джэк Ван Импе указывает, что следующие аспекты происходящего в мире свидетельствуют о том, что конец света близок: 1) глобализация экономики; 2) создание объединенной Европы; 3) изоляция Израиля со стороны враждебно относящихся к нему соседних государств; а также 4) крах марксизма, что говорит о том, что для диспенсациализма теперь открыты «окна возможности». Россию он считает «страной наиболее опасной и нестабильной, чем когда-либо», утверждая при этом, что «Америка, одновременно с Израилем, станет жертвой первого массированного ядерного удара, который будет нанесен Россией». (цит. по Стивен Хаммел, указ. соч.)

Диспенсациалисты не только «просчитали» ираскую войну, но и предвидели структуру коалиции тех, кто выступят против нее. Объединеная Европа, Россия и Китай давно уже, оказывается, зачислены в разряд «гогов и магогов». До «конца света» осталось совсем немного: всей этой «мирной коалиции» вместе с арабами напасть на Израиль, который вначале падет, потом примет протестантское исповедание (в этом направлении уже работает мощное отделение диспенсациалистской машины — общество «Евреи за Иисуса») и вместе с США (плюс по некоторым версиям «летающие тарелки» и «ангельские воинства») уничтожит противников.

Многие трезвые умы, сопоставив все это, скажут «какой бред!» И будут правы, но головы ираских младенцев бьются не понарошку, и кассетные бомбы — не просто кадры из апокалиптического триллера. В этом странном, странном мире кто-то, на самом деле, сошел с ума. И если речь идет о самой сильной, мощной и отчаянной ядерной державе, то всему человечеству должно быть не до смеха. Ведь следующими — по всем их выкладкам — будем мы, «страна Гога».

Текст выступления на круглом столе в Центре Общественных Наук МГУ ("Экономико-философское собрание") под председательством проф. Ю.М. Осипова, 06.10.01 г.

Блестящий и абсолютно корректный, кроме, может быть, некоторых формулировок, геополитический анализ ситуации дал уважаемый профессор А.С. Панарин. То, что он высказывает, прямым образом вытекает из геополитического видения ситуации: война идет не против исламского мира, а в первую очередь против России. Стратегические цели США после терактов — это, безусловно, разрушение возможности образования альтернативного евразийского блока[20], создание хаоса и «балканизация» Евразии по Бжезинскому[21]. Кто бы ни был организатором терактов — это не принципиально, поскольку ответ США был атлантическим, последовательным, направленным, четко просчитанным, и ни к каким талибам или международным террористам (которые, кстати, являются прямым порождением спецслужб США и инструментом атлантизма) он отношения не имеет. Мы знаем, кто создал Хусейна, кто создал Норьегу, кто создал того же Бен Ладана… Это были атлантистские карты, своего рода запоздалые элементы борьбы против Советского Союза, слегка автономизировавшиеся модули атлантизма, выполнявшие до последнего момента прилежно американские региональные и глобальные задачи. В этом отношении профессор Панарин высказался, на мой взгляд, абсолютно верно; с точки зрения геополитики добавить мне нечего. Это избавляет меня от значительной части того, что я намеревался сказать. Опускаю эту тему, чтобы не повторяться.

У меня есть статья об эсхатологическом раскладе сил в современном мире — "Парадигма конца"[22]. В ней я сопоставлял социальную, геополитическую, культурно-религиозную и социологическую модели противостояния различных апокалиптических «дуализмов»: атлантизм против евразийства, труд против капитала, Север против Юга, англосаксонский мир против азиатского мира, западное христианство против восточного и т. д. Получается, что на одном полюсе оказывается евразийство, труд (социальная справедливость), восточные конфессии (Православие, традиционный ислам и т. д.), Юг, обездоленные мира сего, восточные евро-азиатские народы, включая славян, а на другом — атлантизм, капитал, западные конфессии (католичество, протестантизм, ваххабизм как исламская реформация), богатый Север, "золотой миллиард" и т. д. Все то, что группируется на каждом из полюсов, как-то между собой связано. Но пока излишне, на мой взгляд, спорить, что является главенствующим — геополитика, экономика, конфессии или расы. Важнее осуществить верную группировку, нежели строго иерархизировать уровни составных полюсов.

Запад — это и есть капитал, это и есть англосаксонский мир и т. п. А то, что ему противостоит, тяготеет либо к социализму и социал-демократии, либо к рейнско-ниппонской (по выражению М.Альбера[23]) модели социально ориентированного капитализма. И все вместе это ближе к традиционному обществу, чем к последовательному либерал-капитализму англосаксонского образца. Обе модели объяснения мира, — геополитическая и полит-экономическая, — мне кажутся очень близкими: по выводам они вообще совпадают, и каждый здесь может расставлять оценки как ему больше нравится. Это не принципиально.

Абсолютно адекватно, на мой взгляд, выступление профессора Федора Гиренка, который показал очень важную вещь: Восток — это смысл (или созерцание), Запад — это действие. Это уже чисто геноновский дуализм[24]. Замечательно отмеченное Гиренком противопоставление "системы событий", на которой настаивает Запад, — "системе значений", к которой тяготеет Восток. Действительно, Запад по мере абсолютизации своего культурного кода, начиная с эпохи Просвещения, последовательно выхолащивал содержательность действия. Восток же, напротив, всегда настаивал на созерцании.

Синтезом был советский строй, где совмещалась смысловая модель с событийной моделью. Советская система рухнула, и сейчас действительно разверзлась бездна между смысловым Востоком (Евразией смыслов), между "рассветным познанием" (как говорил Сохраварди[25]) и пустой, фиктивной "системой событий" общества Спектакля. Событие само по себе есть эфемерная реальность, если оно не укоренено в смысле. Отсюда виртуализация зрелища. Сам теракт 11 сентября 2001 человечество наблюдало по CNN. Это типично для общества Спектакля, генеалогию и феноменологию которого описал Ги Дебор[26].

Мне кажется, что выступления профессора Панарина и профессора Гиренка друг друга дополняют. Это точная экспертиза американских событий с геополитической и собственно философской точек зрения. Уважаемый профессор Сергей Георгиевич Кара-Мурза дал еще и социальную (социалистическую) интерпретацию, которая мне очень близка и которую я в общих чертах разделяю. Поэтому у меня сложилось впечатление, что за меня все основное уже сказали предыдущие докладчики, и слушая их, я с легким беспокойством констатировал, что из 4-х намеченных мной тем, у меня осталась только одна — экономическая.

На ней я и остановлюсь.

Каковы экономические последствия терактов 11 сентября? Каков их экономический смысл?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вернуться немного назад. Что происходило в экономике Соединенных Штатов Америки накануне 11 сентября, непосредственно перед терактами? Происходили очень тревожные и значительные события.

Американская экономика активно двигалась в сторону виртуализации. Биржа была чрезвычайно перегрета. Отношение капитализации акций многих флагманов "новой экономики" к реальному росту прибылей составляло подчас сотни процентов, а в случае интернет-компании Yahoo достигало рекордной цифры в 1000 %! Причем большинство компаний, формирующих индекс NASDAQ, являли точно такую же картину. Это означало, что биржевые ожидания держателей акций предприятий "новой экономики" (ими в современной Америке являются более 50 % всего населения страны, что также составляет рекорд) порождают некий автономный мир развоплощенных финансов, где ценовые тренды полностью оторваны от хозрасчетного фундаментала традиционной капиталистической экономики[27].

Режим финансовых пирамид — в отличие от российских доморощенных версий типа «МММ» или индустрии "святого письма" — обосновывается изощренной логистикой манипуляций с общественным мнением, искусственным воздействием на коллективную психологию держателей акций, многочисленными ухищрениями самих компаний, затрачивающих львиную долю баснословных доходов не на реальное развитие бизнеса и технологий, но на презентации, изготовление и тиражирование имиджа, PR и т. д. Биржевая аналитика сама по себе постепенно превратилась в самостоятельный род PR-технологий. Щедро оплаченные "новой экономикой" эксперты предрекали ее безоблачный рост и "вечную стабильность" вопреки очевидным проблемам, которые постепенно нарастали, как снежный ком. Зазор между реальным положением вещей в американской экономике и ее образом, который приобрел не только хозяйственное, но и политическое, более того — геополитическое значение, стремительно увеличивался.

Объективные статические подсчеты показали, что повальная информатизация производства в целом представляет собой чисто имиджевую кампанию, поскольку реальному росту прибылей компьютеризация, внедрение высоких технологий и перманентный upgrade способствует только в очень узком экономическом секторе. В большинстве же случаев предприятий реального сектора информатизация либо вообще не сказывается на хозяйственной эффективности (и является простой данью моде), либо дает очень небольшой плюс, совершенно не сопоставимый с капитализацией соответствующих фирм, работающих на рынке информационных технологий и услуг. Держателей акций убеждают, что эффект проявится позже, и коммерческая эксплуатация ожиданий, действительно, оказывается вполне доходной. Однако на определенном пороге такой великолепно поданный рекламный и спекулятивно проиллюстрированный волюнтаризм не может не войти в конфликт с объективными хозрасчетными показателями.

Положение дел усугублялось еще и тем, что все больше самостоятельности приобретали не просто биржевые операции с акциями, но бурный рост рынка деривативов — опционов, свопов, варрантов, фьючерсов, опционов на фьючерсы и т. д. Объем денежных средств, задействованных в этом секторе, постоянно возрастал, и на этом фоне цепной индукции все более и более виртуальных операций с финансами сектор реального производства утрачивал свое значение, переставал играть весомую роль.

Так сложилась некая самопродуцирующаяся система "визуального капитализма", "визуального экономического роста", который существовал, скорее, в области пропаганды и обеспечивался подчас хитростями подсчета. Так, например, в цифру роста ВВП включались потенциальные затраты американцев на жилье, которые, однако, в реальности не производились в том случае, если это жилье было частным. Этот и многие другие примеры даны у профессора Кобякова[28]. Названный автор, в частности, обращает внимание на введение т. н. "гедонистического индекса", призванного учитывать (довольно условно) "степень наслаждения" потребителя от приобретения какой-то вещи или услуги. Если бы те же самые процессы оценивались по критериям "старой экономики", с позиции рыночного фундаментала, то экономическая картина получалась бы куда более печальной, а развитие основных процессов вообще внушало бы самые серьезные опасения.

Неоэкономическая модель, развивающаяся в США, ставшая там главенствующей (Литвак дал ей название "турбокапитализм") перешла, по мнению целого ряда специалистов, некий рубеж, критический порог перегретости. Экономическая состоятельность флагманов американской (соответственно, мировой) новой экономики зависела от довольно эфемерных процессов, и при первом серьезном испытании — например, при требовании обращения критической массы акций в некий эквивалент из области реальной (старой) экономики, скажем, в товарное покрытие или в деньги, — опасность тотального краха всей мировой финансовой системы, в той или иной степени связанной с американской экономикой и с долларом, становилась вполне конкретной и весьма вероятной.

Еще одним важным показателем является резкое увеличение в американской экономике сервисного сектора по отношению к производственному. В настоящее время около 30 процентов всех американцев, занятых в экономическом процессе, относятся именно к этой категории. Это также яркое выражение виртуализации экономики, маргинализации основных секторов "старой экономики", явной переоценки автономного значения многообразных имиджевых структур.

Собственно производство, инвестиции в реальный сектор, не приносящий тех быстрых доходов, которые стали нормой в перегретых механизмах биржевой игры, напротив, не развивались, смещаясь в иные геоэкономические сферы — в Азию, Евразию, Латинскую Америку и т. д., где цена рабочей силы и отсутствие экологических стандартов позволяли создавать реальные товары, добывать и перерабатывать энергоресурсы в ином экономическом режиме, как бы на периферии основной виртуальной экономики, задействуя малый экономический потенциал, без особенных проблем извлекаемый из игры цифр.

Сложная ситуация складывалась и с долларом. Доллар как мировая резервная валюта является таким же геополитически важным элементом доминации США, как ядерное оружие, новые технологии, информационные сети[29]. Причем, будучи точкой пересечения глобальной геополитической стратегии (атлантизм) и экономического механизма хозяйствования самих США, доллар включал в себя и магистральные процессы американской экономики (в частности — виртуализацию). Следовательно, рост зазора между реальным сектором и виртуальными финансами не мог не отражаться на геополитическом статусе Америки.

Перспектива введения наличных «евро» в Старом Свете, эмиссия которых Евросоюзом опиралась на экономические структуры более конвенционального образца, приближенные к реальному, а не виртуальному капитализму, не только подрывала "долларовый империализм", но ставила под вопрос всю геополитическую и экономическую мощь США. При отсутствии угрозы со стороны демократической России и с учетом новых энергетических горизонтов, открывающихся перед Европой в свете беспрепятственного освоения ресурсов Евразии (минуя отлаженную модель снабжения из арабского мира под жестким контролем США), ситуация становилась для Вашингтона критической.

Аналогичные проблемы назревали и в геоэкономическом секторе Азии. Несмотря на рецессию, Япония остается второй страной в мире по объему ВВП, а темпы роста Китая и экономическое развитие всего Тихоокеанского региона постепенно подводили к логической неизбежности эмиссии новой «тихоокеанской» валюты — "тихоокеанского юаня" или "новой йены". В этой геоэкономической области валютное обеспечение логически привязывалось бы к реальному сектору производства.

Автономизация Евразии — экономическая, ресурсная, а впоследствии политическая и стратегическая (особенно если в этом вопросе активную позицию заняла бы ядерная Россия) — на фоне стремительной «виртуализации» экономической мощи США (что не могло не сказаться и на их геополитическом статусе) создавало фундаментальную угрозу дальнейшей доминации США в планетарном масштабе. При этом "падение Америки", "the decline of the Great Power" (если вспомнить название апокалиптического бестселлера Пола Кеннеди[30]), становилось чем-то почти неизбежным, особенно, если предположить мирное и эволюционное развитие основных мировых процессов.

Единственной солидной основной американской экономики, действительно и прочно связанной с реальным (а не виртуальным) сектором, а также с конкретикой геополитического контроля, был ВПК, где наличествовали реальное производство и технологическое развитие, реальные рабочие места и инвестиции. Этот сектор и представлял серьезный оплот американской экономики. Однако именно этот наиболее весомый, конкретный и адекватный модуль американской экономики в ходе мирного развития событий в эпоху после окончания "холодной войны" на глазах утрачивал свой raison d'etre, свою оправданность, свою социально-политическую легитимацию. Он обеспечивал содержание американской мировой доминации, давал ей устойчивую базу, в то время как американская система виртуальных финансов — при всех ее гипнотических информационных атрибутах и PR-стратегиях — напротив, делала позиции США в мире более шаткими и уязвимыми, неся в себе серьезную угрозу скорой и необратимой катастрофы.

Ситуация усугублялась еще и тем, что США — в той мировой конфигурации, которую они приняли на себя, заняв позицию центра однополярной глобализации и став единственной «гипердержавой» — не могли сделать шаг назад и сузить пределы своего контроля до границ Американского континента. Сталкиваясь с колоссальными трудностями, сопряженными с "мировым господством", США не могли и отказаться от него. Экономическая картина сложилась так, что важнейшие центры реального производства находились уже не только вне национальной территории США, но и вне Нового Света, а гигантская масса ничем (кроме геополитики и финансово-имиджево-информационной сети) не обеспеченных долларов, хлынув в США, мгновенно затопила бы экономику, породив гиперинфляцию. Иллюзия процветания США, тесно связанная именно с планетарным масштабом американского присутствия, могла бы рухнуть в одночасье. Безысходность ситуации отразилась в беспрецедентно жесткой президентской компании Буш-младший (ставленник ВПК) — Гор (выразитель интересов "новой экономики"). Предвыборный «message» Буша-мл. американскому народу состоял примерно в следующем: "США не способны более продолжать курс на перегрев экономической системы и перерастяжку геополитического присутствия; продолжение втягивания в процесс глобализации во взятом ритме может привести к катастрофе". «Message» Гора был иным: "США не могут не продолжать этого курса, так как в противном случае реакция на затормаживание этих процессов со стороны остальных стран похоронит Америку. Стоит только прекратить индуцировать виртуальную иллюзию экономического процветания — и все те, кто сегодня вкладывает в этот сектор реальные средства, начнут их оттуда выводить. Это повлечет за собой коллапс всей системы, что скажется в конечном итоге и на геополитическом статусе США. Следовательно, единственным выходом для Америки является продолжение активной глобализации".

Самое интересное, что оба они были абсолютно правы…

Нетрудно было бы подсчитать тот момент, когда мыльный пузырь такого состояния в экономике достиг бы критической точки.

Сделаем вывод: эффективная игра с финансовыми технологиями, дававшая краткосрочную иллюзию "экономического процветания" США, на деле маскировала собой неизбежно назревающий коллапс всей хозяйственной системы, сопоставимый с биржевым крахом 1929 года и Великой Депрессией. Причем сравнение показателей этих двух эпох — нашей и конца 20-х годов — убеждало в том, что нынешний кризис должен был бы стать чем-то намного более масштабным. Особенно если учесть доминирующую роль США в планетарном масштабе и их геополитическую функцию «гипердержавы».

Вот как обстояли дела с американской экономикой до 11 сентября 2001 г.

Итак, наступает 11 сентября 2001 года. Рушится здание "Всемирного Торгового Центра", горит здание Пентагона. Всемирный Торговый Центр — символ экономической мощи США, Пентагон — символ стратегической мощи. Обе цели имеют символическое значение. Казалось бы, удар нанесен в самое сердце Америки, продемонстрирована уязвимость США, которые позиционируют себя как гарант безопасности, стабильности, процветания для всех остальных стран — причем в первую очередь в экономическом, военно-стратегическом и социально-психологическом смыслах.

Однако, этот жесткий и душераздирающий кризис, транслируемый всему человечеству через сеть CNN, — угнанные самолеты, рухнувшие здания, паника властей и ужас населения, — оказывается миниатюрной и относительно безвредной, локальной ситуацией по сравнению с той планетарной катастрофой, которая рано или поздно постигла бы США, если бы террористов не существовало в природе, и события развивались бы в том же плавном и гладком русле, как до 11 сентября 2001 г.

Давайте посмотрим, что происходит через несколько дней на бирже? Индекс NASDAQ падает, но падает относительно плавно и постепенно. Конечно, многие говорят о биржевом кризисе, но у такого кризиса на сей раз есть внешнее оправдание — он не является выражением критического состояния самой американской экономики, а следовательно, он носит преходящий, случайный, ситуативный, а не тотальный и не системный характер. Иными словами, "новая экономика" получает важнейший концептуальный аргумент для того, чтобы несколько снизить зазор между виртуальным и реальным секторами хозяйства, сохранив свои имидж и привлекательность для держателей акций, а главное, замаскировав катастрофический характер протекающих в ней процессов.

Следующий момент: какова качественная структура тех акционеров, которые играют после 11 сентября на «медвежьем» поле? Независимый экспертный анализ показывает, что речь идет о самих флагманах "новой экономики", тогда как рядовые держатели акций остаются прикованными к телеэкрану, в ожидании "американского ответа" и решения судьбы Бен Ладена. Введение чрезвычайного положения облегчает эту задачу.

В этой ситуации было очень важно, кто именно сбрасывает акции, в каком режиме и под каким предлогом. Если бы на фондовом рынке и, соответственно, на рынке деривативов началась массовая паника, то в проигрыше остались бы сами компании, а рядовые держатели акций не особенно пострадали бы. Так произошло во время Токийского кризиса, когда рядовые акционеры практически не пострадали, а ситуация в национальной экономике серьезно ухудшилась.

В итоге: ситуация на фондовом рынке в значительной степени исправлена, или, по крайней мере, коллапс отложен.

Далее. Буш-младший объявляет о необходимости чрезвычайных мер по преодолению в стране "экономического кризиса". Для этой цели выделяются спецсредства из бюджета — открыто декларировано 92 млрд. долларов, но эта сумма не покрывает всего объема. Реальные убытки, связанные с уничтожением WTC и крыла здания Пентагона серьезны, но далеки от этих баснословных сумм. По всем критериям теракты никак не могут быть причиной "экономического кризиса". И тем не менее, речь идет именно о нем. Это противоречие имеет только одну разгадку: "экономический кризис" в США, действительно, был и очень серьезный; только произошел он не после 11 сентября 2001 года, а задолго до этой даты, достигнув к этому времени очень серьезной стадии.

Падение двух башен WTC спасает таким образом "новую экономику" США. Очень серьезная операция. Итак, в экономической области США смогли извлечь из трагедии очень серьезную и однозначную выгоду.

Выше я говорил о том, как связана американская экономика и геополитика атлантизма. Удар по зданию Пентагона также оказался США и особенно самому Пентагону весьма на руку.

Отныне геополитическая и ядерная мощь США заново получила легитимность — как в международной политике, так и в сознании самих американцев. Перед лицом новой угрозы, нового врага — "международного терроризма" (столь дерзкого и зрелищного врага) — оправданы новые расходы на вооружение, необходимость НПРО, развитие ВПК. Все это в чисто экономическом смысле дает прекрасную концептуальную базу для того, чтобы дать новый импульс развития реальному сектору, ядру реального сектора американской экономики. С чисто теоретической ультра-либеральной точки зрения решение задачи не совсем корректно, но мы знаем, что США в критических случаях всегда прибегает к подобному решению — разрубить Гордиев узел по ту сторону экономической ортодоксии и неоклассики. Так было в эпоху New Deal Рузвельта, что позволило США выйти из Великой Депрессии. Позднее аналогичные результаты принесла конверсия американской промышленности на военный лад после Пирл Харбора. Когда же после окончания Второй мировой войны обратная реконверсия грозила поставить страну лицом к лицу с новой волной экономического упадка, как нельзя кстати оказалась "холодная война". Геополитическая поправка на внешнюю угрозу уже неоднократно в ХХ веке выручала экономику США без того, чтобы корректировать либеральную теорию эксплицитно.

В международной сфере стратегическая роль США также укрепляется, поскольку продолжение взимания Америкой "ядерной ренты" с союзных блоков Европы и Азии получает новый аргумент. Защищая себя от угрозы "международного терроризма", США защищает всех остальных, а следовательно, "все остальные" должны платить за то, чтобы защитник был силен, могущественен и во всеоружии. Экономическая конкуренция между геоэкономическими зонами, уже грозившая перерасти в политические трения с Европой (оттуда уже рукой было подать до относительно автономной системы Европейской, а в дальнейшем и Евразийской, Безопасности) мгновенно в новой ситуации отступает на задний план, так как перед лицом "нового вызова" она может быть проинтерпретирована уже как "косвенное пособничество международному терроризму".

Вашингтон отныне волен сказать Европе: "международный терроризм" начал вести с нами всеми Третью мировую войну, и мы в наших отношениях переходим к логике военного времени.

Именно это и имел в виду президент Буш-мл., когда он в ультимативной форме заявил, что "все страны мира должны в этой критической ситуации определиться — с кем они в этот решительный час: с Вашингтоном или с "международным терроризмо — или-или и третьего не дано." Таким образом, логика Третьей мировой войны приходит на помощь США именно в тот критический момент, когда их планетарная глобальная функция поставлена под вопрос. И здесь очень важно понять, что однополярному миру под единоличной гегемонией США накануне 11 сентября 2001 года угрожал не "международный терроризм", а естественная перспектива мирной и мягкой эволюции главных геополитических субъектов — Евросоюза, России, Китая, Индии, Ирана, Японии, стран Тихоокеанского региона и арабского мира в самостоятельные автономные структуры, образующие многополярный ансамбль. Не теракты, а отсутствие терактов более всего угрожало американской доминации, однополярному глобализму, создавая предпосылки альтернативного мироустройства, где США отводилась почетная, но отнюдь не главная роль. А для того геополитического и экономического состояния, в каком находилась Америка накануне 11 сентября, это было равнозначно катастрофе.

Важно обратить внимание также на тезис об экстерриториальном характере новой угрозы — "международного терроризма". Бен Ладен и его сподвижники (назначенные символическими фигурами, олицетворяющими "врага") не только не имеют строгой локализации, воплощая в себе не страну, державу, государство, народ, но лишь "политизированную секту", но и сама причастность этих фигур к злодеянию в Нью-Йорке и Вашингтоне является «плавающей» презумпцией, и может случиться, что виновником окажется кто-то еще. Такой экстерриториальный враг может при необходимости обнаружиться где угодно, превращая любую территорию в зону прямого военно-стратегического вмешательства США. Таким образом, легализуется право прямой интервенции США в любой точке мира. Точно так же дело обстоит и с финансовыми сетями, которые могут прямо или косвенно сопрягаться с сообществом "международных террористов". Поэтому США, как главная жертва и главный борец с "международным терроризмом", резервирует за собой право прямого вмешательства в финансово-экономические процессы. Причем экстерриториальность «преступника» подразумевает экстерриториальные (в данном случае глобальные) полномочия того, кто его преследует.

Ультиматум Буша-мл. относительно необходимости всем странам определить свою позицию, свой лагерь, несет в себе прямую угрозу: "экстерриториальность врага", его расплывчатый статус, неопределенность его очертаний позволяют "проследить его связи" вплоть до любой страны, любого народа, которые хоть в чем-то проявят дистанцию от планетарной воли США, вступивших на тропу Третьей мировой войны. В экономическом смысле это дает США невиданные привилегии.

Может сложиться впечатление, что демократические нормы остановят Америку в осуществлении прямой доминации, удержат от злоупотребления теми инструментами, — в том числе моральными и правовыми, — которые оказались у них в руках после событий 11 сентября. Однако, следует рассматривать ситуацию реалистично: США давно тяготятся «демократическими» институтами (особенно в международной сфере, где они являются рудиментами исчезнувшего Ялтинского мира). В какой-то момент либеральная экономическая модель и сугубо американская система ценностей могут взять на вооружение определенные методики, имеющие с демократией довольно мало общего.

Если трезво взвесить исток и происхождение угроз, существовавших для США накануне терактов (особенно в экономической области), то мы увидим, что они концентрировались именно в тех странах, которые сегодня вовлечены в антитеррористическую коалицию на стороне США. Следовательно, объявляя Третью мировую войну против «терроризма» США на практике расправляется со своими реальными конкурентами. Иными словами, целью этой войны являются не те силы, которые обозначены в качестве таковой, а те, которые, напротив, выступают в роли союзников и партнеров.

Удивительно, но нечто подобное мы видим и в фигуре «врага». Этим врагом объявлены те силы, которые по происхождению, масштабу и геополитическому потенциалу не только не представляют для США серьезной угрозы (в геополитическом или экономическом смыслах), но являются довольно эффективным инструментом американской политики в региональных конфликтах — начиная с противодействия СССР в период афганской войны, и заканчивая дестабилизацией положения в Средней Азии и на Кавказе, направленной против стратегических интересов России и Ирана. Более того, избирая в качестве главного противника единственной и не имеющей сегодня равных гипердержавы периферийное и довольно маргинальное явление, в свое время оснащенное и выпестованное в недрах самих американских и английских спецслужб, США невероятно поднимают статус этой силы, дают ей геополитический вес, который она сама по себе не приобрела бы ни при каких обстоятельствах.

Возводя фиктивный, с геополитической и экономической точек зрения, полюс в разряд реального и наиболее опасного, США могут отныне под вполне благовидным предлогом требовать от своих реальных конкурентов (оказавшихся в роли невольных союзников) уступок в тех сферах, которые наиболее чувствительны для сохранения и укрепления американской гегемонии. Такого рода требования руководители большинства крупных мировых держав или блоков государств получили сразу после 11 сентября. В каждом конкретном случае эти требования были сформулированы по-разному.

Евросоюзу и американским стратегическим партнерам США в Тихоокеанском регионе (Япония и т. д.) предлагалось затормозить выход из долларовой зоны или диверсификацию валютных вкладов, а также оплатить военные расходы коалиции. Вместе с тем, недвусмысленно предлагалось забыть о повышении политической или геополитической самостоятельности, об альтернативной модели глобализации, о многополярном мире.

России пригрозили экономическим давлением и зачислением в разряд стран-париев, потребовав ослабить стратегическое присутствие в странах СНГ (особенно, в Средней Азии), и в кратчайшие сроки ликвидировать военные базы времен "холодной войны" за пределами собственно российской территории.

Руководство Китая было проинформировано относительно назревающих проблем в Синьцзянь-уйгурском округе и т. д.

Отдельно ультимативные поручения получили страны СНГ, где описывался баланс новых отношений с США как главным субъектом мировой политики, отвечающим — в том числе стратегически и экономически — за своих "партнеров по коалиции" (особенно из числа слабых).

Все вместе страны "многополярного клуба" получили настойчивое и мягкое пожелание распуститься как можно скорее.

Выбор Афганистана как плацдарма для ответа также прекрасно вписывается в американскую логику. Это страна в центре Евразии, ее окружение — Россия, Китай, Иран, Пакистан, Индия, среднеазиатские государства СНГ — составляет остов потенциального евразийского блока, который более всего заинтересован в многополярном мироустройстве и более всего выигрывал бы в случае ослабления США и ухода их с позиции единоличной мировой доминации.

Афганистан — удобная площадка для того, чтобы ввести главные державы потенциального "Евразийского блока" в чрезвычайный режим, в зону повышенной нестабильности, в перспективе распространяя на них очаги нестабильности, зоны войн малой и средней интенсивности.

На этот вопрос очень непросто ответить. Теоретически могли. Но это означало бы переход в стадию прямой конфронтации с США. Причем российское руководство должно было в кратчайшие сроки — молниеносно — усвоить и тотально признать как свою единственную и безальтернативную политическую и геополитическую платформу Евразийскую Идею. Процесс освоения этой идеи шел и так достаточно интенсивно, тем более, что сама логика событий накануне 11 сентября 2001 года подталкивала российскую власть к такому выбору. Однако неверно считать, что это выбор уже был сделан, все ключевые решения приняты, а стратегические планы приведены в строгое соответствие с тем, чтобы в критический момент начать действовать по строго евразийской модели. Для того, чтобы хотя бы немного дистанциироваться от США в столь критической ситуации, необходимо было быть законченными и последовательными евразийцами.

Столь же не готовыми к прямой и жесткой конфронтации с США, спасающими свою планетарную позицию, оказались и остальные геополитические игроки. Соответственно, и консолидированной позиции между этими «недозревшими» до радикального евразийства субъектами в кратчайшие сроки и под жестким американским прессингом выработано быть не могло.

Для того, чтобы в экстремальной ситуации Россия могла реагировать иным образом, должна была бы существовать совершено иная структура власти. В спокойном эволюционном режиме Президент Путин двигался в этом направлении; к этому вели объективно и процессы в Европе, Иране, Китае, Индии, Японии, арабских странах. Однако события произошли с опережением. И именно это оказалось фатальным.

Когда сегодня говорят о Третьей мировой войне, это в целом правильно. После терактов 11 сентября 2001 года Америка объявила миру войну. Войну не просто «холодную», а с «горячими» элементами. Участники в этой войне не выбираются, не определяются свободно. Все крупные геополитические силы получили настоятельное предложение соучаствовать в в афганской операции вслед за США. Но поскольку именно те страны, которым предлагается "двигаться вслед", и являются настоящими геополитическими, геоэкономическими и геостратегическими конкурентами (потенциальными противниками) Соединенных Штатов, то это равнозначно предложению о полной и безоговорочной капитуляции.

Чисто теоретически можно представить себе евразийский сценарий реакции России, Европы, Китая, Японии, Индии, Ирана, арабских стран на военную акцию США в Афганистане. 12–13 сентября созывается экстренная конференция стран-сторонников многополярного мира. Проводится срочный саммит глав стран СНГ. Вырабатывается общая стратегия пацифистского решения конфликта. Осуждается терроризм, напряжением всех спецслужб разыскивается Бен Ладен и передается США. Америке оказывается мощная экономическая и гуманитарная помощь. Начинается активная компании под эгидой ООН "за лучший мир", за "мир без террора", проводятся фестивали, симпозиумы, осуждается и искореняется "исламской радикализм". И мы возвращаемся к ситуации до 11 сентября 2001 года.

Само по себе так произойти не могло. Чтобы так случилось, необходимо было заранее отработать всю инфраструктуру, систему взаимодействий, ясную геополитическую и экономическую стратегию в случаях столкновений с серьезными, судьбоносными вызовами.

Эти соображения подводят к неизбежному заключению: время для проведения терактов, манера их осуществления, форма трансляции катастрофы, выбор целей и исполнителей — все было идеально выверено с тем, чтобы добиться заведомо поставленных и идеально просчитанных целей. Теракты произошли как раз в тот момент, когда США стояли на пороге скрытого экономического, геополитического и стратегического коллапса. В результате терактов, в ходе продуманной и великолепно рассчитанной реакции на них, Америка, фактически, смогла предотвратить этот коллапс, решив блестяще и одновременно (в свою пользу) целую серию сложных экономико-геополитических уравнений с основными игроками мировой политики. При этом состояние самих игроков и степень консолидированности их позиций оказались таковы, что не могли серьезно помешать осуществлению американских планов. Слишком идеально все сходится, чтобы списать это на совпадение, случайность или молниеносную геополитическую реакцию американского руководство, сумевшего в считанные часы оправиться от шока и прореагировать с гениальной находчивостью.

Многие говорят сегодня о волне терроризма, которая поднимается в мире, о других возможных терактах. Я полагаю, что никаких масштабных терактов, сопоставимых с происшедшими, больше не произойдет. Если только кто-то из союзников США по "борьбе с терроризмом" не начнет упрямиться. Тогда снова, но уже не на американской территории, возможно что-то и произойдет.

Если рассмотреть ситуацию геоэкономически и геостратегически, то становится очевидной несостоятельность нескольких моделей толкования происходящего, с которыми мы приоритетно сталкиваемся в СМИ.

Первое: абсолютно неправильно трактовать происходящее как столкновение цивилизаций, как конфликт «христианских» стран с «исламом». США страна не христианская, а ислам настолько разнороден, что говорить о единой цивилизационной позиции исламских стран неверно, тем более, что исламский радикализм, которому инкриминируется ответственность за теракты, представляет собой маргинальную ересь реформаторского (салафитского) толка. Поэтому переносить ответственность (еще, кстати, точно не установленных) авторов теракта на мусульман как таковых совершенно неправомочно.

Второе: совершенно не очевидна и не доказана личная вина Бен Ладена. Этот саудовский миллионер, воспитанный и оснащенный ЦРУ, встречавшийся с представителем ЦРУ в Дюбае в ОАЭ в больнице еще в августе 2001 года, «назначен» на эту роль. И нельзя исключить, что речь идет об искусственном повышении его статуса и роли в среде радикального ислама в перспективе его дальнейшего использования в американских стратегических интересах. Миф об экономическом всемогуществе Бен Ладена и вовсе несостоятелен — отследить движение серьезных капиталов в современной финансовой системе не составляет труда, а в каждой террористической или радикальной группировке осведомителей всегда найдется с избытком.

В-третьих: понятие "международного терроризма" является геополитически бессодержательным. Жизнь и политическая, экономическая и религиозная реальность гораздо сложнее, нежели примитивные, в духе американских вестернов, деления всех на "good guys" и "bad guys". Если люди прибегают к террору, то исходя из определенных социальных, экономических, геополитических и иных причин. И остаются людьми и носителями определенных тенденций, имеющих истоки, логику и объяснение, а не абстрактными "bad guys".

Третья Мировая война — это реальность. Реальность очень серьезная, она имеет очень мощную экономическую, геоэкономическую и геостратегическую подоплеку. Она началась.

И сегодня мы обсуждаем очень важные, центральные по их значению вещи. Крайне важно понять сегодня глубинные, философские основания происходящего. Замечательно, что мы говорим о философии, о смыслах, о системах, о геополитике, об экономике и стратегии, а не собственно о терактах и террористах. Мы пытаемся понять, что же действительно произошло, и в каком мире мы живем, и с чем нам предстоит столкнуться?

Что такое эта зловещая дата 11 сентября 2001 года?

Я полагаю, что речь, действительно, идет об очень глубоких, судьбоносных, фатальных, поворотных исторических, онтологических и эсхатологических реальностях. Упоминание «Апокалипсиса» в теме круглого стола, на мой взгляд, вполне уместно.

Эти события имеют множество толкований — геополитических, геоэкономических, социально-политических, технических и т. д., но они также имеют глубинный цивилизационный характер. Это не поход Севера против Юга, Запада против Востока, богатых против бедных и т. д.

Это "крестовый поход" Соединенных Штатов Америки против всех остальных — против Евразии. И США в данном случае уже тоже не только страна, не только нация, не только государство, но авангард и резюме особой цивилизации, результат развития европейской постпросвещенческой истории и пик либерально-капиталистической системы.

Это мировой символ, который кто-то может воспринимать как "глобальное добро", а кто-то как "глобальное зло" (но истинно что-то одно — либо то, либо другое). Это вопрос веры, наших собственных истоков, нашей самоидентификации.

Мы пребываем в самой гуще битвы архангела Михаила с дьяволом — это очевидно и не подлежит сомнению. Под вопросом другое: кто выступает в роли архангела Михаила, а кто — в роли дьявола? Ведь каждый из участников этой битвы оценивает себя как "good guy", а свою Родину — как "империю добра" или, пусть, «осколок», "остаток добра" против "империи зла".

В сентябре 2001 года после атаки на Центр Мировой Торговли в Нью-Йорке многим казалось, что произошло что-то решительное, поворотное, судьбоносное, что должно изменить ход мировой истории. Известный французский философ Жан Бодрийяр провозгласил, что в бесконечной серии «симуляций» и «манипуляций» пробита брешь, и наконец-то случилось нечто спонтанное, неспровоцированное, историческое в подлинном смысле этого слова, выпадающее из бесконечного спектакля, разыгрываемого миром капитала. Посмотрим, так ли это? Оценивая все то, что произошло после терактов в Нью-Йорке, следует однозначно сказать: это явление осталось локальным. За ним не последовало ничего подлинно глобального — ни войны цивилизаций, ни мирового восстания обездоленных, ни планетарных геополитических катаклизмов, ни существенного изменения ценностей человечества.

Те, кто провозгласили «начало новой эры» или «третьей мировой войны», поспешили.

Это, конечно, не означает, что мы навсегда застрахованы от всего этого; это означает лишь, что час икс несколько откладывается.

Давайте внимательнее присмотримся, что конкретно имели в виду те, кто посчитал теракты вы Нью-Йорке поворотным моментом мировой истории. В целом их позиция сводилась к тому, что мировые противоречия между богатыми и бедными, Западом и Востоком, современностью и традицией, глобализмом и антиглобализмом, искусственной манипуляцией и спонтанностью, комфортом и нищетой, белыми и небелыми достигли критической отметки, за которой логически должно следовать финальное столкновение, общепланетарная гражданская война.

В такой картине Джордж Буш младший олицетворяет собой лидера богатых, белых, Запада, современности, медиакратии, цивилизации, прогресса.

С другой стороны вырисовывается зловещая фигура Бин Ладена — лидера обездоленных, бедных, небелых, Востока, средневековья, архаичности, спонтанности, примитивности, регресса.

Картина этого дуализма транслировалась через планетарные СМИ на все население планеты, подталкивая каждого к тому, чтобы определиться — по какую сторону баррикад находится лично он. Поскольку медиакратия (СМИ) в основном сосредоточены в руках Запада или тех, кто на него ориентирован в других частях мира, то выбор делался сам собой, и террористы во главе с неуловимым Бин Ладеном отождествлялись с «мировым злом». «Империя зла», казалось, поменяла свой адрес, прописавшись в экстерриториальных пространствах «мирового терроризма».

Жесткость и радикальность действий террористов, обнаружившаяся беспомощность системы безопасности США, решительность и масштаб всей операций, казалось бы, недвусмысленно указывали: полюс «бедного юга» бросает вызов полюсу «богатого севра» всерьез и основательно — как основательно само название «Аль-Каеда», по-арабски «Основа».

Вместе с тем, столь масштабная операция, как совершенный грандиозный теракт, имела бы смысл только в том случае, если бы у террористов был готов продуманный и обеспеченный стратегически план дальнейших действий. Иначе (если остальные элементы военной компании против «богатого севера» были бы неподготовлены) начинать так дерзко и жестоко, масштабно и зрелищно было бы просто бессмысленно.

На несколько месяцев после 11 сентября 2001 года мир замер в ожидании начала глобальной войны. В этот начальный период должно было проясниться главное: имеем ли мы дело с чем-то реальным и реально ужасным, с первым аккордом нового драматического витка всемирной истории, или это просто очередная (хотя и грандиозная по масштабам) манипуляция, постановка, подделка?

Сегодня, спустя год, с полной уверенностью можно сказать, что финальная битва не состоялась. Весь ход дальнейших событий — американская операция в Афганистане, поражение талибов и т. д., — показал, что трагедия в Нью-Йорке была не началом войны «бедного юга» против «богатого севера», но чем-то совершено иным. В чем же состоял смысл такой кровавой инсценировки?

Начнем с предполагаемых авторов терактов — Бин-Ладана и представителей радикального ислама. С самого начала и он сам и весь спектр радикального исламизма, которому была инкриминирована вина за произошедшее, вызывали множество вопрос. Дело в том, что радикальный исламизм, влючая «Аль-Каеду» Бин Ладена, был ничем иным, как послушным инструментом геополитических операций США и стран НАТО в исламском мире, и особенно в Афганистане — инструментом, созданным и оснащенный для отстаивания американских интересов: противодействия влиянию СССР и исламских режимов социалистической ориентации. Сети исламистов арабского мира, Пакистана и Афганистана не просто курировались США, но создавались и развивались именно как ответвление системы ЦРУ, что объясняет и финансовую поддержку, и свободные визы во все европейские страны и США, и боевую подготовку и оснащение (это дело рук американских инструкторов). Режим талибов, поддерживаемый дружественным США, Пакистаном и признанной верным союзником США на Ближнем Востоке Саудовской Аравией, особенных нареканий со стороны США никогда не вызывал: напротив, он был очень полезен для создания напряжения в Центральной Азии, постоянно держа в напряжении Россию и Иран, которые, по очевидной геополитической логике, поддерживали совместно антиталибский «Северный Альянс». Трудно себе представить, что полностью подконтрольная США политико-террористическая структура столь резко поменяла ориентацию и бросила вызов своему хозяину, которому она обязана всем — деньгами, оружием, политической поддержкой.

Конечно, радикальный исламизм существует и имеет некоторое распространение в исламском мире. Но его геополитический масштаб довольно ограничен. Это не более, чем настроение и ориентация, но никак не консолидированная и организованная структура. В большинстве исламских стран организации радикальных исламистов вообще находятся на нелегальном положении. Более того, эти группировки довольно разобщены и рассеяны. Внутренним потенциалом для организации обладают только те из них, которые опираются на конкретный и довольно устойчивый политический режим. Такой случай мы видим лишь в шиитской версии исламизма — ливанской «Хезболла», которая содержится за счет Ирана, но шиитская ориентация резко сокращает потенциал влияния этой группы в исламском мире.

Большинство радикально исламистских групп придерживаются суннизма. Религиозно они вдохновляются учением саудовских ваххабитов, египетских «братьев-мусульман» (запрещены в Египте и большинстве арабских стран), крайних пакистанских сект — таких как «Таблиг», давших начало афганскому движению «Талибан». Но геополитически эти структуры не имеют консолидированных интересов в континентальном, а тем более планетарном масштабе. Более того, страны с наиболее радикальными суннитскими религиозными режимами, теоретически способными служить для террористов некоторой опорой, являются в политическом плане ближайшими союзниками США, их региональными сателлитами в стратегическом смысле. Дееспособность же этих групп проявляется только тогда, когда в дело вступает дополнительный организационный, военный и финансовый ресурс — ресурс спецслужб Запада (в первую очередь, Англии и США).

Таким образом, радикальный исламизм представляет собой весьма локальное явление, маргинальное не только в общечеловеческом масштабе или, уже, в масштабе «бедного юга», но и в самом исламе, где они занимают довольно периферийное место.

Следует учитывать и одно психологическое обстоятельство: террористические организации исламистского толка могут действовать эффективно только в определенных условиях Третьего мира или малоцивилизованных ареалов: им необходимы дикие места, моральная поддержка местного населения, исламское окружение, широкий оперативный простор. В определенных случаях террор может основываться на психологическом порыве экзальтированных решившихся на крайность фанатичных личностей, действующих в экстремальной обстановке с опорой в основном на личные усилия. Подготовка серьезных и технологически емких операций на территории «западного мира» совершенно не вяжется с психологическим, организационным и технологическим состоянием исламских террористических групп.

Итак, чтобы бросать вызов полюсу глобализма США и начинать гражданскую войну планетарного масштаба, эти силы явно неадекватны.

Даже с большой натяжкой нельзя воспринять их в качестве авангардного отряда тех реальных геополитических сил, которым однополярный американоцентричный глобализм и «новый мировой порядок», действительно, не сулит ничего хорошего. Гораздо больше они годятся в роли жупела, которым США удобно пугать всех остальных и под этим предлогом укреплять свою реальную доминацию.

Итак, мы приходим к выводу, что события 11 сентября 2002 были своего рода провокационным пародированием начала глобального конфликта, устроенным, чтобы протестировать реакции основных действующих в мировой политике сил на «театральную» и явно преждевременную инсценировку того, что по самой логике событий когда-то может случиться необратимо и всерьез.

Если бы Бин Ладен на самом деле действовал от имени тех, кому жизненно неприемлем глобализм, — а это включает и Объединенную Европу, и Россию, и Китай, и Индию, и Иран, и исламские страны, и многих других, — то он просто не совершал бы того, что ему инкриминируется. Или, по крайней мере, он никогда не сделал бы этого одиннадцатого сентября 2001 года в Нью-Йорке.

Теракт такого масштаба — если бы он был началом планетарного конфликта, а не инсценировкой этого начала, должен был сопровождаться целой последовательностью действий, разворачивающихся на всех уровнях — политическом, дипломатическом, экономическом, культурном, стратегическом, геополитическом. Но в нашем случае, ничего подобного не последовало. Совершенный теракт остался изолированным фактом.

Действуя всерьез, террористы продолжили бы цепь терактов, подготовили бы политические шаги в исламских странах, продумали бы стратегию поведения радикальных исламских общин в Европе, США, России и других странах. В ответ на начало операции «Возмездие» в Афганистане они вполне могли бы отравить питьевую воду в Чикаго или Бостоне, взорвать метрополитен в Париже, Лондоне или Москве.

Но на практике никаких действий, сопоставимых с первым актом, не последовало: не последовало вообще ничего. Террористы как бы выполнили свое дело и растворились. Истории с «белым порошком» лишь жалкая попытка прикрыть явную неадекватность террористов, в один день осуществляющих грандиозное действо, а потом вдруг не способных продолжить его даже в более скромных пропорциях.

К этой несуразности добавляется новая, указывающая на однозначный характер инсценировки. Если бы теракты отражали геополитические интересы тех сил, которые заинтересованы в том, чтобы на самом деле ограничить американскую гегемонию, то мы стали бы свидетелями продуманной системы шагов с их стороны, которая, даже не складываясь в единую международную платформу, отражала бы региональные интересы.

Так, Европа должна была бы поднять ажиотаж относительно того, что США, не справляясь со своей собственной безопасностью, не могут далее рассматриваться как гарант стратегической стабильности для северо-атлантического сообщества, и что пора приступить к созданию собственной европейской системы «коллективной безопасности».

Иран, Китай и Индия должны были бы заявить, что в связи со случившемся США стоит пересмотреть свою глобалистскую стратегию, вызывающую столь жесткий протест.

Россия, в свою очередь, получала прекрасную возможность выступить с евразийским проектом по переходу от «монолога цивилизации» (с которой Запад отождествил свою собственную цивилизацию, молчаливо подразумевая, что других цивилизаций не бывает) к «диалогу культур».

Ничего этого не произошло. Все эти страны оказались совершенно растерянными — причем до такой степени, что не только не предприняли активных шагов по повышению своего геополитического статуса, но серьезно потеряли в нем.

Сопоставив акты, мы приходим к однозначному выводу: чудовищные теракты 11 сентября 2002 были грандиозной провокацией, а их исполнители, на самом деле, не ставили перед собой никаких фундаментальных исторических целей, не действовали против США, мирового капитализма и глобализма, как могло показаться на первый взгляд.

Если это не было первым актом цивилизационного столкновения «бедного юга» с «богатым севером», то что это было? Ответ стоит искать по старой классической формуле дознания: кому выгодно?

Год спустя мы имеем достаточно информации, чтобы объективно оценить основные результаты теракта 11 сентября 2001 года. Главный вывод: позиции США и Правительства США в результате событий 11 сентября существенно укрепились во всех смыслах — и в глобальном масштабе, и во внутриполитическом поле.

Экономика США накануне осени 2001 находилась в очень тяжелом положении. Зазор между фондовым рынком и реальным сектором вырос до критических пропорций, американская экономика была на грани катастрофы. Резкое падение фондового рынка было бы чревато фундаментальным обвалом доллара как мировой резервной валюты, что повлекло бы за собой коллапс всей американской финансовой мощи. Причем любые попытки правительства спасти ситуацию чрезвычайными мерами с привлечением методов госрегулирования настолько обеспокоили бы население (в США каждый третий гражданин является игроком фондовых рынков), что эта мера только ускорила бы крах всей системы.

Теракты 11 сентября оказались удивительно своевременным событием для спасения американской экономической и особенно финансовой системы. Отныне и падение фондовых индексов и чрезвычайные меры Правительства США «по спасению экономики» выглядели обосновано. Основные держатели акций в лице крупных экономических субъектов успешно сбросили резко обесценивающиеся бумаги, а рядовые держатели под предлогом «патриотизма» оставили их себе — свято веря в неминуемый подхъем американской системы после того, ка последствия терактов будут ликвидированы. Кроме того, Президент США отныне был свободен открыто поднимать вопрос о дополнительных бюджетных инвестициях в американскую экономику — речь шла о 92 миллиардах долларов, потом эта цифра еще выросла. И снова — это воспринялось бы как признак краха в обыденной ситуации, после теракта же американцы восприняли этот жест как само собой разумеющийся. Буш в то время прямо говорил о «спасении американской экономики», будто причиненные разрушения и сама эта экономика вещи сопоставимые. Но в то время гипертрофированного ажиотажа и психологического шока все несообразности прошли незамеченными.

Как это ни цинично звучит, но американцы благодаря событиям 11 сентября 2001 года сумели преодолеть критическую точку своего экономического развития, и справиться с неминуемо надвигавшимся кризисом (или, по меньшей мере, отложить его).

Политически США показали всему миру, что они остаются планетарным лидером. С одной стороны, им удалось пережить страшный удар и справиться с ним. С другой стороны, они отныне могли требовать большей лояльности от своих европейских и ближневосточных партнеров — раз США страдают за все атлантическое сообщество, за весь «богатый Север» (и тех, кто на него ориентируется), они вправе требовать в отношении себя отныне повышенной лояльности. А тем, кто на «повышение лояльности» не готов, Буш угрожающе обещал быть зачисленным «в лагерь международного терроризма» или сочувствующих ему.

Стратегически США получили мандат на ответные действия. Если трезво посмотреть на это, то все будет выглядеть довольно странно, так как авторы терактов не были установлены и не установлены до сих пор. Но психологическая атмосфера, взвинченная США с помощью мировых СМИ, подразумевала право ответного удара. Причем по тому, кого США выбрало бы в качестве объекта возмездия, основываясь только на своем собственном понимании ситуации — без каких-либо санкций или мандатов со стороны международных организаций. Так США закрепляли однополярный мир. Выбрав талибов в качестве мишени возмездия, американцы не стали медлить с демонстрацией своей мощи. Последовала Афганская компания. США подтвердили свой стратегический статус легко одолев ту силу, с которой не мог справиться долгие годы «Северный Альянс» вместе с поддерживающими его Россией и Ираном. Более того, трагичный проигрыш затянутой афганской эпопеи в случае СССР выгодно контрастировал с молниеносными успехами американцев. Сложилось впечатление, что «грозные и неумолимые» фанатики-талибы просто организованно рассеялись.

США полностью выиграло ситуацию стратегически, еще раз подтвердив свою планетарную гегемонию и самовластие, а также эффективно продемонстрировало военную мощь.

США выиграли геополитически. В результате позиции обескураженной и колеблющейся России, которую теракты явно застали врасплох, США одним ходом обеспечили себе стратегические позиции в ключевых регионах Средней Азии — как в Афганистане (получив контроль над ключевыми точками в случае вероятных конфликтов с Ираном или Россией), так и в СНГ. Одним шагом была реализована задача, которую атлантистские геополитики пытались решить в течение нескольких столетий — был обретен прочный геополитический контроль над Средней Азией, обеспечено расположение военных баз и политическое присутствие в ключевой зоне Евразии. Таким образом, американцы получили прямой рычаг для управления российско-иранским партнерством — особенно в военно-стратегической сфере, что представляло для стратегов США постоянную головную боль. Не будучи способными разрушить СНГ через политико-экономические формы давления, благодаря афганской операции США добились этого же иным путем, разместив свои военные базы в Узбекистане и Киргизии.

Так как теракты были организованы в тот момент, когда сторонники многополярности (Европа, Россия, Китай, Иран, Индия)еще не достигли критической стадии консолидации для того, чтобы выработать и предложить внятную и обоснованную альтернативу однополярному глобализму, то фактически США нанесли серьезный и болезненный удар по только нарождающемуся евразийскому блоку, отбросив его потенциальных участников на несколько шагов назад. Весьма показательно, что эти геополитические победы США были осуществлены не за счет призрачных «международных террористов», но за счет совсем других народов и стран. В частности, за счет нас. Все связанное с событиями 11 сентября останется тайной. Никакие версии ничего никогда не прояснят. Да, это в принципе уже не важно.

Важнее другое. Единоличная гегемония США в современном мире укрепилась. Глобализм свои позиции усилил. Роль альтернативных Америке геополитических очагов влияния сокращена. США получили если не надежную платформу для укрепления «нового мирового порядка», то, по меньшей мере, существенную передышку.

Все остальные оказались в проигрыше. Растерянная Россия пассивно наблюдала за происходящим, наивно пытаясь извлечь свои выгоды из не своей игры. Дело усугублялось тем, что это «не своя» игра» велась в значительной степени именно против нее самой, что исключает саму возможность выигрыша. Сближение с Западом не может не быть эфемерным — стратеги США руководствуются долгосрочными геополитическими проектами, а не дежурными улыбками лидеров, цена которых весьма относительна.

Европа снова приведена к послушанию, и готова поддержать любые геополитические эскапады США под предлогом сопротивления «международному терроризму» и «исламскому экстремизму». Так довольно легко была найдена замена «советской угрозе» для сохранения натовских структур под единоличным контролем США. Враг получил зримые очертания, и проект создания собственной системы европейской безопасности отложен на неопределенный срок.

Страны исламского мира, в значительной степени, опиравшиеся на США — такие как Пакистан, Саудовская Аравия и Турция — получили жесткий урок: в случае, если они заиграются с локальными исламистскими проектами, им грозит нечто, аналогичное талибам. Исламские страны, критически относящиеся к США и глобализму, отныне получили «черную метку» и недвусмысленно зачислены в разряд очередных жертв «возмездия» по-американски.

Один Китай оказался несколько в стороне от всей этой ситуации, и не усилил и не потерял своих позиций, хотя американские базы в Афганистане и Средней Азии вблизи китайских границ не могут внушать Пекину излишний оптимизм.

Как это ни парадоксально, но в целом довольно спокойно пережили все происходящее и сами «исламские радикалы». С одной стороны, несколько исламистов арестовано и некоторое количество талибов погибло в боях — но общее число жертв не превышает плановых потерь — война в Афганистане ведется уже давно, и число арестованных во всем мире по делу «Аль-Каеды» невелико. Сам Бин Ладен на свободе, периодически дает интервью и выглядит вполне благополучным. Кроме того, «исламскому радикализму» сделан огромный «пиар» в планетарном масштабе.

Резюме: после терактов 11 сентября 2001 года в проигрыше оказались все, кроме США и «международного терроризма». Уже одно это обстоятельство позволяет сделать определенный вывод об их реальных отношениях.

Книгу Антонио Негри и Майкла Хардта «Империя» прочли все, кто позиционирует себя как думающих и ответственных людей. Это, безусловно, бестселлер, и рецензии на него вышли во всех авторитетных мировых изданиях. Но дело не только в этом. Книга Негри и Хардта «Империя» сразу же стала самостоятельным политологическим концептом XXI века так же, как тексты Самуила Хантингтона «Столкновение цивилизаций» и «Конец Истории» Фрэнсиса Фукуямы. Во всех трех случаях речь идет об обобщении основополагающих тенденций развития мировой истории, о содержании и судьбе «нового мирового порядка», об «образе будущего». Лаконичность, афористичность, ответственность и программный характер всех трех текстов делает их интеллектуальными вехами нового глобального мира. Но если Фукуяма оптимист глобального либерального проекта, Хантингтон — пессимист, то Негри и Хардт выступают его идеологическими противниками, признавая, тем не менее, его фундаментальность и историческую обоснованность.

По сути, эти имена — Хантингтон, Фукуяма, Негри — стали на заре нового века основными вехами интеллектуальных дискуссий, это имена-концепты, и поэтому знакомство с ними является категорическим императивом.

Антонио Негри из двух авторов этой книги известен гораздо больше: он старинный деятель крайне левого анархо-коммунистического европейского движения. Активно сотрудничал с «Красными Бригадами», считался их идеологом. Он опубликовал много книг и статей, был тесно связан с французскими «гошистами» и «новыми левыми». Биография в данном случае важна: она фундаментализирует позицию автора, удостоверяет серьезность и обоснованность его критики «нового цикла капитализма». Негри за это заплатил. Его соавтор Майкл Хардт менее известен, это философ, академический деятель, профессор, знаток постструктуралистской философии. Скорее всего, ему в данной работе принадлежат историко-философские пассажи, наиболее трудные, впрочем, для читателя. Как бы то ни было, авторы «Империи» жестко позиционируют себя как «критиков», «противников Системы». И обращаются они к таким же, как они — к «обездоленным», «множествам», «бедным», «новому пролетариату», т. е. к эксплуатируемым и угнетаемым «новой капиталистической системы», к тем, кто «лишен наследства» в ней.

Восторженно встреченная левыми книга Негри и Хардта была поспешно окрещена «постмодернистской версией Коммунистического Манифеста». Сами авторы «Империи», видимо, так замышляли свой труд — краткие тезисы антикапиталистической теории в эпоху постмодерна.

Понятие «Империя» является ключевым концептом всей книги. В этом понятии выражено представление авторов о качестве новой эпохи, связанной с постиндустриальным обществом и постмодерном. Негри и Хардт стоят целиком и полностью на постмодернистских позициях, считая исчерпанность идеологического, экономического, юридического, философского и социального потенциала «модерна» свершившимся и необратимым фактом. «Модерн» закончился, наступил «постмодерн».

Авторы наследуют в основных чертах марксистскую модель понимания истории как борьбы Труда и Капитала, но убеждены, что в условиях постмодерна и Труд, и Капитал видоизменяется почти до неузнаваемости. Капитал становится настолько всесильным, могущественным и побеждающим, что приобретает глобальные черты, отныне является «всем», тотальным явлением. Он и есть «Империя», которая, по Негри и Хардту, есть очередная (скорее всего, последняя и наивысшая) фаза развития капитализма, характерная тем, что в ней капитализм становится тотальным, глобальным, безграничным и вездесущим.

Труд, бывший на индустриальной стадии качеством промышленного пролетариата, сегодня децентрирован и разлит по нескончаемым единицам тех, кто находится в подчиненной позиции перед лицом вездесущего и утонченного контроля «Империи». Носителем Труда в эпоху постмодерна становится не рабочий класс, но «множество» (multitude). Между «Империей» и «множеством» развертывается основной сценарий противостояния.

В постмодерне все изменилось: по-новому выступает капитал, по-новому труд, по-новому развертывается между ними противостояние. Вместо «дисциплины» капитал использует «контроль», вместо политики — «биополитику», вместо «государства» — планетарные сети. Капитализм в Империи замаскирован, освобожден от тех атрибутов, которые считались существенными в индустриальную эпоху. Растворяется государство-нация, отменяется строгая «иерархия труда», стираются границы, упраздняются межгосударственные войны и т. д. Но все же «Империя» все держит под контролем и продолжает изымать у «множества» продукты его творчества. Этот контроль «Империи» имеет планетарные формы и одинаково касается всех.

Негри и Хардт настаивают, что «Империя» не имеет ничего общего с «империализмом». Классический «империализм», как он описан у Ленина, есть экспансия буржуазных национальных государств в слаборазвитые экономически страны и зоны. Такой «империализм», приращивая подконтрольные территории, не меняет качества самой метрополии — само буржуазное государства лишь эксплуатирует колонию как нечто «постороннее», «внешнее». Кроме того, «империализм» одного государства неизбежно сталкивается с «империализмом» другого — что мы и видим в драматической истории мировых войн ХХ века.

«Империя» в постмодернистском смысле это нечто иное. Ее структура такова, что включает любую зону, попавшую под контроль «Империи» в ее состав наряду с другими пространствами. «Империя» децентрирована, она не имеет метрополии и колоний, она заведомо и изначально планетарна и универсальна.

«Империя» не знает никаких границ, она является мировым явлением. Глобализация и есть утверждение «Империи».

При этом «Империя» сохраняет генетическую и историческую связь с «модерном»: она лишь абсолютизирует потенции, заложенные в буржуазной системе изначально, доводит их до логического предела.

«Империя» имеет три уровня контроля одновременно, соответствующие монархической, аристократической и демократической формам правления. Монархии соответствует концентрация «ядерного оружия», домокловым мечом висящего над головой «множества», в едином центре. Аристократия империи представлена владельцами крупных транснациональных корпораций. Демократия подменена планетарным спектаклем, воплощенным в системе масс-медиа.

По мнению Негри и Хардта, «Империя» в отличие от классического капитализма сегодня присваивает не столько «прибавочную стоимость», т. е. результаты «производительного труда», сколько саму «»жизненную энергию» «множества». В новых условиях технического развития грань между производительным, непроизводительным трудам и простым воспроизводством стерта, считают авторы. Эксплуатации сегодня подвергается сама неструктурированная жизненная сила, равномерно разлитая в человеческом коллективе и свободно проявляющаяся в стихии желания, любви и творчества.

Суть «Империи» в коррупции. Коррупция (разрушение) как принцип является прямой противоположностью «генерации» (порождению). «Множество» порождает, «Империя» только коррумпирует. «Империя» есть вечный кризис, она разлагает жизнь, остужает ее кипение, узурпирует для своего функционирования через тонкую систему контроля стремление «множества» к свободе, его желание, его креативность.

Так как умственный труд сегодня играет центральную роль в экономическом развитии, роль средств производства существенно видоизменилась. Главным средством производства становится человеческий мозг, следовательно, машина интегрирована в человеческое тело. С другой стороны, новые технологические средства — компьютерная техника, к примеру — становятся необходимой частью человеческого тела, и в скором будущем смогут быть в него интегрированы. Отсюда теория «киборга» как основного субъекта «Империи». «Киборг», по мнению Негри и Хардта, это такое существо, в котором субъект труда (человек) и орудие труда интегрированы и слиты до неузнаваемости. Поэтому современному капиталу недостаточно собственности над средствами производства, а прямые дисциплинарные инструменты властвования классического полицейско-экономического типа оказываются неэффективными. «Империя» должна контролировать всю сеть, элементами которой являются люди, представители «множества».

Создание «Империи» тесно связано с историей США и их политической системы. Согласно Негри и Хардту, политическая структура США, федерализм и американская демократия изначально представляли собой матрицу той социально-экономической модели, которая сегодня становится (стала) глобальным явлением. Постмодернистический принцип «Империи» был заведомо заложен в основе американской «политической науки». На этом Негри и Хардт останавливаются подробно.

Томас Джефферсон, авторы журнала «Федералист» и другие идеологические основатели Соединенных Штатов вдохновлялись древней имперской моделью; они верили, что строят на другой стороне Атлантики новую Империю с открытыми, расширяющимися границами, где власть будет создаваться по сетевому принципу. Эта имперская идея выжила и вызрела через историю американской Конституции и сегодня проявила себя в планетарном масштабе в полностью реализованной форме», — пишут авторы.

Важно обратить внимание на понятие «расширяющихся границ». Сам Джефферсон говорил о «расширяющейся империи» (extensive empire).

Вера в универсальность своей системы ценности лежит в основе политической истории Соединенных Штатов.

Негри и Хардт подробно останавливаются на уникальности исторического опыта США, которые сделали именно эту страну матрицей, воспроизводимой сегодня в глобальном масштабе. Европейские державы, двигающиеся в том же направлении «модерна» — с его индивидуализмом, индустриальным и техническим развитием, капитализмом и т. д. — были ограничены своей историей и своим пространством. Их движение к «идеалу» модерна постоянно натыкалось на внутренние социальные, сословные, этнические, экономические преграды, что усугублялось враждебностью и конкуренцией соседних держав. И время, и пространство стран Европы на пути к реализацию проекта Просвещения были ограничены, наполнены преградами. Создатели США как носители европейского проекта в его чистой форме (мессианский протестантизм и либеральная демократия) оказались в радикально ситуации — они действовали с нуля (история осталась в Старом Свете) и на пустом пространстве.

Негри и Хардт уточняют, что северо-американское пространство было, на самом деле, не таким уж пустым — на нем существовала древняя индейская цивилизация. Но энергия колонизаторов и их решимость осуществить лабораторный проект общества «чистого модерна» легко преодолели это препятствие: индейцев приравняли к «недолюдям», к своего рода «природным явлениям», «колючкам», и стали поступать так, как будто их нет (в определенных случаях прибегая к прямому массовому геноциду). В этом логика постмодернистской «Империи»: она способна состояться только на «пустом месте», «с нуля», расширяя свои пределы во всех направлениях.

Когда речь зашла об отвоевании Калифорнии и Нью-Мексики американцы заговорили о «Manifest Destiny», т. е. «явном предназначении», которое состояло в том, чтобы «нести универсальные ценности свободы и прогресса диким народам».

В истории США Негри и Хардт выделяют 4 периода вызревания концепта «Империи».

1. От принятия «Декларации Независимости» до Гражданской войны;

2. т. н. «эпоха Развития» и особенно постепенный переход от «классической» (европейской по типу) империалистической теории Теодора Рузвельта к интернациональному реформизму Вудро Вильсона;

3. от эпохи «New Deal» и Второй мировой войны до середины 60-х XX века (пик холодной войны);

4. от социальных трансформаций США 60-х до распада Восточного блока и СССР.

«Каждая из основополагающих фаз истории развития США представляет собой шаг в сторону реализации Империи», — заключают авторы.

Американская модель внутреннего социально-политического и экономического устройства отражает основные черты постмодерна. И не случайно именно США становятся историческим лидером всего капиталистического мира, оставляя Европу и другие страны далеко позади. США создали общество, в котором «модерн» существует в своем чистом — почти утопическом — виде, это лабораторная реализация идеала Нового времени, капитализм в его чистейшей стадии. Поэтому «Империя», будучи по определению планетарной и сетевой генетически связана с США. По сути США есть ее генетическая матрица.

Негри и Хардт подчеркивают тесную взаимосвязь политических основ США с идеей «экспансии» и «открытых границ». США не могут не расширять своего контроля, так как представление об «открытых границах» и «универсальности» собственных ценностей является важнейшей чертой всей системы. Когда собственно северо-американское пространство был освоено, власти США были поставлены перед серьезной дилеммой: либо действовать как империалистическое государство (линия Рузвельта и правых республиканцев), либо — и здесь самое интересное! — рассматривать мир как «пустое место», подлежащее интеграции в единую структуру сетевой власти (эти идеи были сформулированы президентом Вудро Вильсоном и поддерживаются демократической партией). Планетарная сетевая власть не ставит перед собой задачи прямого колониального завоевания — просто различные зоны включаются в общую систему ядерной безопасности, в систему свободного рынка и беспрепятственной циркуляции информации. В таком случае «Империя» не борется с «другим», не переламывает иную систему ценностей, не подавляет сопротивление, не переделывает и не перевоспитывает «побежденного», но поступает с ним как с «индейцами» — «вежливо игнорирует» их особенность, качество, отличие. «Через инструмент полного невежества относительно особенностей национальных, этнических, религиозных и социальных структур народов мира «Империя» легко включает их в себя». Империалистический подход модерна унижал противника (колонизируемые народы), но все же признавал факт его существования. Постмодернистская Империя безразлична даже к этому факту, она не уделяет ему внимание: все пространство планеты является открытым пространством, и выбор «Империи» (ядерная мощь, свободный рынок и глобальные СМИ) представляется само собой разумеющимся. Чтобы включить страну, народ, территорию в рамки «Империи», их не надо завоевывать или убеждать, им надо просто продемонстрировать, что они уже внутри «Империи», которая самоочевидна, глобальна, актуальна и безальтернативна.

Роль США в создании «Империи» двойственна. С одной стороны, «Империя» созидается США и основывается на их матрице. Этому способствует и то, что основы национальной политики США с момента основания точно совпадают с той моделью, которая отныне утверждается как нечто планетарное. Но «Империя» вместе с тем и преодолевает национальные американские рамки, выходя за пределы «классического империализма». США укрепляются как проект, расширяясь далеко за рамки национального государства. Америка перерастает Америку, становится планетарной.

Весь мир становится глобальной Америкой. И здесь можно наметить тему (не освященную авторами «Империи») о противоречиях в американском истеблишменте между сторонниками «империализма» и «Империи» в новейших условиях (жесткость этих противоречий особенно обнаружилась в период правления Президента Буша-младшего).

Что противопоставляют Негри и Хардт «Империи»? Как предлагают бороться с ней?

Их предложение можно разбить на две составляющие. Вслед за другими «новыми левыми» — Бодрийяром, Делезом и т. д. — они совершенно справедливо утверждают, что характер изменений, запечатленных в эпохе постмодерна, необратим и объективен. «Империя» и ее могущество не случайны, не произвольны. Они обусловлены логикой развития человечества. Это не девиация прогресса, но его кульминация. Западноевропейское человечество, двигаясь по траектории своего философского, социального, экономического и политического развития, не могло не прийти к Просвещению, капитализму, империализму, и, наконец, постмодерну и «Империи». Следовательно, «конец истории» в глобальном рынке вполне закономерен, вытекает из самой структуры истории. Тех, кто ужасается чудовищным горизонтам тотального планетарного контроля и новым формам эксплуатации, Негри и Хардт советуют обратить внимание на настоящее и прошлое: можно подумать, что капитализм был более гуманным и справедливым на иных стадиях. Главный вывод: «Империи» избежать нельзя, затормозить ее становление, укрыться в «локальном» невозможно. Буржуазные государства-нации не являются альтернативой «Империи», они просто ее предшествующие стадии. Следовательно, противники «Империи» должны распроститься с привычными клише, отбросить устаревшие концептуальные инструменты и расстаться с ностальгией. Мутация модерна в постмодерн, а также качественное видоизменение Труда и Капитала, это свершившийся факт, с которым нельзя не считаться. «Империя» — это реальность. В этом смысле, с Негри и Хардтом едва ли можно спорить, даже если они немного забегают вперед. Не сегодня, так завтра.

Но в отношении позитивной альтернативы авторы намного скромнее. Она описана крайне приблизительно и вопросительно, и сами авторы постоянно делают оговорки, что пока не знают ответа. По их мнению, аналогом рабочего класса как объекта эксплуатации и субъекта революции в классическом марксизме, сегодня являются просто люди — «большинство». Так как в условиях технического развития и глобализации капитала разница между производительным и непроизводительным трудом стерта, то трудом следует признать саму жизнь, и ее телесные мотивации — желание, воспроизводство, креативность, случайные влечения. Разница между работой и отдыхом, полезным и бесполезным, делом и развлечением постепенно исчезает: остается только живые люди перед лицом коррупционной системы. «Множество» само и есть сегодня Труд. А «Империя» — капитал.

Методы борьбы против «Империи» Негри и Хардт предлагают совсем уж смешные: отказ от последних половых табу, креативная разработка эпатажных образов, пирсинг, ирокез, транссексуальные операции, культивация миграций, космополитизма, требование от «Империи» оплаты не труда, но простого существования каждого гражданина земли, а гражданами земли должно стать все «множество». Сами авторы «Империи» показывают, что позиция «множества» в условиях постмодерна по сути совпадает с «Империей» — именно «Империя» дает «множеству» быть самим собой, она эксплуатирует «множество», с одной стороны, но и учреждает, поддерживает его, способствует его дальнейшему освобождению — с другой. В «Империи» «множество» находит, таким образом, многие положительные черты, «возможности», которые оно призвано использовать для своих интересов. Авторы в качестве параллели такому повороту мысли приводят отношение самого Маркса к капитализму. Маркс признавал его прогрессивность по отношению к феодальному и рабовладельческому строю, но вместе с тем выступал от имени пролетариата как его самый непримиримый противник. Так и Негри и Хардт относятся к «Империи»: они показывают ее «прогрессивные» стороны по отношению к классическому индустриальному капитализму, но полагают, что она несет в себе свой собственный конец.

Одним словом, их проект сводится к тому, чтобы не тормозить «Империю», но, напротив, подталкивать ее вперед, чтобы быстрее оказаться свидетелем и участником ее финальной трансформации. Эта трансформация возможна через новое самосознание и самочувствие, через обретение нового онтологического, антропологического и правового статуса жизненным и созидательным хаосом раскрепощенных мировых толп, «большинства», которое призвано ускользнуть от тонкой и жесткой коррупционной хватки планетарной «Империи».

Для россиянина знакомство с такими трудами, как «Империя» Негри и Хардта (равно как и текстами Хантингтона, Фукуямы, Бжезинского, Волфовица и т. д.), подобно освежающему душу. Это оздоровительное, терапевтическое чтение. Когда мы читаем о мире, который то ли уже состоялся, то ли вот-вот состоится, нас одолевает здоровая оторопь. Постойте, постойте, о чем это они? А мы? А как же мы? А наши проблемы?

Да, действительно, ответственная мировая мысль, озабоченная реальными и весомыми процессами, все чаще забывает делать реверансы в сторону «локальных» жителей, погруженных в свои частные проблемы, обдумывающих аксиомы прошлых эпох, оперирующих терминами, утратившими всякое соответствие с исторической реальностью. Авторы «Империи» уделяют СССР несколько строк, название России вообще не упоминается. Противников «Империи» мы отныне не интересуем. Еще менее интересуем мы ее апологетов.

А между тем на глазах вырастающий глобальный мир — это совершенно реально и всерьез. И, как справедливо показывают Негри и Хардт, этот мир создается «как бы на пустом месте». «Локальности», «особенности», «национальная, этническая, культурная» самобытность — все это в нем вежливо игнорируется, либо рассматривается как фольклор, либо помещается в резервацию, либо, увы, подвергается прямому геноциду. «Империя» создается на пустом пространстве, в ее сеть включаются только те, кто ею же и постулируются. Иными словами, «Империя» не имеет дело с государствами и народами, она предварительно крошит их до качественного «множества», а потом включает в потоки миграции. Апологеты «Империи» пытаются упорядочить миграцию, ее противники — такие как Негри и Хардт — сделать абсолютно свободной. Но русскому человеку и то и другое в целом малосимпатично…

Мы как-то постепенно, не отдавая сами себе в этом отчета, оказываемся в совершенно новом для нас пространстве и в совершенно новом времени. В «Империи» киборги не фантастика, а реальность новой антропологии, мировое правительство — не конспирологический миф, но общепризнанный правовой институт и т. д.

«Империя» приходит не извне, она прорастает сквозь, она обнаруживает свои сетевые узлы сама собой, и постепенно мы интеллектуально, информационно, экономически, юридически, психологически оказываемся интегрированными в нее. Но эта интеграция означает полную утрату идентичности. Об этом Негри и Хардт говорят вполне определенно, что проект «Империи» означает постепенную утрату этнической, социальной, культурной, расовой, религиозной идентичности. По их мнению, «Империя» способствует этому процессу недостаточно быстро, «революционный проект» требует еще более ускоренного превращения «народов» и «наций» в количественное космополитическое большинство. Но даже если отвлечься от такой «революционной» позиции, сама «Империя» основана на том, что не признает никакого политического суверенитета ни за какой коллективной сущностью — будто этнос, класс, народ или нация. На то она и «Империя», чтобы постулировать тотальность и вездесущесть своей власти.

В тоже время Негри и Хардт с какой-то фатальностью правы в том, что простая ностальгия ни к чему не приведет. Да, сегодня мы, русские, живем в России. Пока еще русские, пока еще в России. Сколько еще это продлится?

«Империя», однако, уже здесь. Здесь и сейчас. Ее сети пронизывают наше общество, ее лучи нас регулярно сканируют, ее передатчики планомерно и непрерывно ведут свое вещание.

Революционный проект Негри и Хардта, их альтернатива, их отказ нам явно не подходят. Нам нужен иной отказ — Великий Отказ, нам нужная иная альтернатива — могучая и серьезная. Соответствующая нашему духу и нашим просторам. Нам нужна ни больше ни меньше как Иная Империя. Своя. Без нее нам не нужно ничего… Совсем, совсем, ничего…

В 90-е годы ХХ столетия в США все чаще стали говорить о «заговоре неоконсов» — «neo-cons conspiracy». Выражение «neocons» расшифровывается как «neo-conservatives» (дословно, «новые консерваторы»). Влияние этой довольно малочисленной и весьма специфической группы интеллектуалов, в большинстве случае еврейского происхождения, стремительно выросло в последнее десятилетия: они сосредоточили в своих руках почти полный контроль над американской внешней и внутренней политикой.

Идеологическая платформа этой группы была весьма специфической, отличаясь от программ как традиционных республиканцев, так и демократов США. Выборы президентом Джорджа Буша-младшего, и особенно его переизбрание на второй срок в 2004 году, ознаменовали настоящий триумф этого think tank, так как его представители заняли ключевые посты в американской администрации и сумели превратить свой интеллектуальный ресурс во властный. Взлет «неоконсов» был для многих настолько неожиданным и необъяснимым, что, естественно, породил множество конспирологических версий. «Неоконсы» отлично соответствовали роли классических заговорщиков из конспирологических мифов — довольно закрытая и малочисленная группа интеллектуалов с весьма экзотическим и одновременно радикальным мировоззрением внезапно получает почти единоличное влияние над единственной сверхдержавой (гипердержавой), — США, — оставшейся после окончания «холодной войны» безальтернативной планетарной силой.

Заговору «неоконсов» было посвящено множество статей и расследований. Самыми скрупулезными и документированными из них можно назвать книги американской исследовательницы Шадья Дрьюри и цикл статей журналиста «Нью-Йорк таймс» Сеймура Хирша. Из их текстов можно вывести довольно полную картину становления идеологии «неоконсов» в исторической перспективе. С именем одного из ведущих «неоконсов» Пола Вулфовица связано устойчивое словосочетание «Wolfowitz cabal», дословно означающее «заговорщики Вулфовица».

Идейной основой «неоконсов» является учение немецкого философа Лео Штросса (Leo Strauss) — в этом сходятся между собой как сами «неоконсы», признающие его отцом-основателем своих идей, так и их противники, часто выбирающие фигуру этого мыслителя в качестве главной цели своих разоблачений и демонстрации опасных и сомнительных связей означенного think tank’а с дискредитировавшими себя политическими явлениями — германским нацизмом и советским коммунизмом. Действительно, влияние на «неоконсов» Лео Штросса настолько велико, что, играя словами, некоторые политологи стали называть их «лео-консами» — по имени Лео Штросса.

Лео Штросс (1899–1973) родился в Германии и его становление проходило в контексте новаторских поисков немецкой философии начала ХХ века. Будучи евреем, он эмигрировал из Третьего Райха в 1934 году, переехал в Европу, а вскоре окончательно обосновался в США, где получил место профессора политической философии в Чикагском университете, в котором он преподавал до конца своих дней. Генезис идей «крестного отца» современных американских «неоконсерваторов» весьма оригинален. В основе их лежит глубочайшее влияние трех авторов — Фридриха Ницше, Мартина Хайдеггера и Карла Шмитта. Эти авторы являются фундаментальными фигурами для философско-политического течения Консервативной Революции, которое, в свою очередь, существенно повлияло на идеологию германского национал-социализма. Конечно, интеллектуальные интуиции и экзистенциально-онтологические методологии этих классиков современной философии были предельно вульгаризированы и извращены нацизмом, соединены в нем с чуждыми «биорасистскими» темами, но, тем не менее, определенная близость — и концептуальная и историческая — очевидна. Национал-социализм был карикатурой на Консервативную революцию, а это означает и определенное сходство и существенные различия. И Хайдеггер и Шмитт (равно как и другие консервативные революционеры — Эрнст и Фридрих Юнгеры, Фридрих Хильшер, Отмар Шпанн и т. д.) были при Гитлере в «оппозиции справа», но на первом этапе более широкого течения национального германского возрождения они играли очень большую — если не решающую — роль. Сам Лео Штросс был близок к Карлу Шмитту, крупнейшему современному философу и юристу, сотрудничавшему с нацистами, и именно Шмитт помог Штроссу выехать в Европу и получить на это официальный университетский грант.

От Ницше, Хайдеггера и Шмитта Лео Штросс заимствовал основные силовые линии своей философии. — От Ницше он воспринял принцип деления людей на «высших» и «низших», а также различие двух типов морали — «морали господ» и «морали рабов». Кроме того, вслед за Ницше он утверждал, что воля к власти является базовым инстинктом политического поведения человека, а власть есть высшая и самодостаточная стихия. При этом он так же, как и Ницше, релятивизировал метафизику; для него экзистенциальная жизненная стихия власти была первична, а ценности, которыми она прикрывается — вторичными.

Хайдеггер оказал на Штросса влияние в области критики «современного мира» как продукта «удаления Священного», как утраты онтологической связи с бытием. Штросс рассматривал современный мир пессимистически, повторяя хайдеггеровскую критику. Хайдеггер считал, что высшая истина и ее познания доступны только особому типу людей — философам и поэтам, тогда как обычные люди способны созерцать только тени и довольствоваться механически сформированными искусственными и навязанными извне представлениями — т. н. «картиной мира». Штросс взял из такого подхода мотив недоступности истины для широких масс и идею элитарного, закрытого характера знания. Вместе с тем, Штросса заботило сопоставление «традиционного общества» с «современным обществом» с точки зрения их парадигм, при котором обе модели рассматривались бы в структурном, а не в историцистском подходе. У каждой системы есть своя четкая логика, варьируется только модель соотнесения властвующей элиты с массами и идейное и ценностное обеспечение этого властвования, — считал Штросс. В «традиционном обществе» элиты управляют массами через мифы, в которые сами не верят. В современном обществе в дело идут теории «рационального выбора» и «демократии», которые, по Штроссу, есть ничто иное, как «современные мифы», в которые современные элиты верят так же мало, как элиты древности в существование богов и чудес. Все сводится лишь к оформлению господства.

Карл Шмитт, самый близкий к Штроссу в личном отношении мыслитель, придерживался крайне консервативных взглядов, был убежден в преимуществах иерархических обществ, а политику определял через пару «друг — враг». Концепция «врага» является сущностью политики, и любое политическое самоопределение начинается именно с выяснения того, «кто является врагом». Такой подход ведет к «философии войны», где враг предстает не просто негативной категорией, но помогает сформировать идентичность самой политической силы и ее «друзей». Эту техническую модель «друг — враг» как основу Политического Штросс полностью позаимствовал у Карла Шмитта.

Этот идейный портрет дает нам почти классического консервативного революционера, которым Лео Штросс до определенного момента и являлся, разделяя, вместе с остальными философами этого направления, мечту об элитаризме, критику Веймарской демократии, веру в избранный и закрытый характер знаний — в своего рода «гносеологический эзотеризм». Такое настроение ума и состояние духа было вполне характерно для континентальной консервативной европейской элиты, относительно симпатизировавшей и фашизм и социализму, с брезгливостью отбрасывающей лишь тоталитарные и искажено вульгаризированные аспекты соответствующих мировоззрений. К этому направлению в 20-30-е в Европе принадлежали несколько сотен виднейших интеллектуалов, которые в основном и определили лицо философии и культуры ХХ века. Среди них идеи Лео Штросса не представляют собой ничего особенного и вполне могли бы затеряться, не отличаясь ни особенной оригинальностью, ни особой новизной — добротная компиляция консервативно-революционных тем с некоторыми вполне допустимыми отклонениями в индивидуалистическом ключе, не более того.

Однако фундаментальным для судьбы Штросса и его идей явилось перемещение в США, в американский политико-культурный контекст. Если европейский консерватизм представлял собой довольно широкое и глубоко укорененное явление, проступающее сквозь все этапы либерализации и демократизации европейских обществ, то американское общество, выстроенное с нуля по лабораторным либерально-демократическим выкройкам, не имело для этого никаких предпосылок и его консервативным фундаментом, его идейным базисом являлись именно современные либерально-демократические, антиэлитарные по сути теории и идеалы, в которые американцы — как простые, так и посвященные — свято верили. Иными словами, Лео Штросс оказался в Чикагском университете в интеллектуальной среде принципиально противоположной по всем параметрам и установкам той, в которой проходило его становление. И тут происходит самое главное — фундаментальный сдвиг, который и объясняет нам позднейшее явление американского неоконсерватизма. Лео Штросс предпринимает попытку синтезировать политическую философию европейской Консервативной Революции (под влиянием Штросса американский неоконсерватор Ньют Гринвич позже напишет программный текст с названием «Консервативная революция») с доминирующей в США системой ценностей. Продуктом этого синтеза и является «штроссианство».

Политическая философия Лео Штросса, которую он преподавал в течение десятилетий своим ученикам, сформировавшим позже ядро «неоконсов», имеет, таким образом, две составляющие — радикальный аристократизм и критический элитизм европейского толка, сопровождаемый воинственным духом господства, империализмом и симпатией к философии войны (условно «фашистский» компонент) и американский либерализм, ценности демократии, а также атеизм, прагматизм и рационализм в выборе средств («либерально-демократический» компонент). Можно сказать, что «штроссианство» — это сочетание высокоинтеллектуального элитарного европейского фашизма с американскими ценностями и глобальными историческими ориентирами. Трудно сказать, чего в этом учении больше — его сторонники и противники ставят здесь различные оценки. Сторонники (самые откровенные из них — такие как «неоконс» Макл Лидин) готовы согласиться, что это напоминает «фашизм», поставленный на службу «антифашистским», «либерально-демократическим», т. е. типично американским целям. Противники «неоконсов» — в первую очередь, американские демократы — видят в этом, напротив, предательство американской мечты и узурпацию американских ценностей группой элитистов-заговорщиков, которые подчиняют американские интересы антидемократической фашистской хунте, проникшей в руководство страны и втягивающей ее в самоубийственные империалистический авантюры. Штросс, особое внимание уделявший Платону и его модели «идеального государства», в котором высшая власть принадлежит философам (они правят над воинами, а внизу находятся бессмысленные и невежественные массы), настаивал на том, что истина и знание — это удел совсем узкой элиты, способной вынести бремя нигилизма. Сам Лео Штросс был убежден, что никакого бытия, блага, гармонии, никакого Бога и никаких богов не существует, а есть только чистое ничто, созерцаемое избранными философами, способными вынести его уничтожающее присутствие. В этом он развивает своеобразно понятую метафизику Хайдеггера, внимательно изучавшего проблему «ничто». Высшее знание, по Л.Штроссу, — это знание о ложности всех ценностей.

В этом, безусловно, состоит фундаментальное отклонение от классической философии европейских консервативных революционеров, которые, будучи элитаристами, сохраняли верность онтологии, т. е. бытию и истине, хотя путь к ним виделся для них сложным и парадоксальным. Ницше учил о сверхчеловеке и вечном возвращении. Хайдеггер ожидал возвращения новых богов, а Карл Шмитт был последовательным католиком. В этом принципиальное отличие Штросса: он убежден, что древние философы имели «скрытую повестку дня» (hidden agenda), смыслом которой было признание полного агностицизма, своего рода абсолютный нигилизм. Соответственно, философия ценностей и учение о бытии и этике были для них сознательным и необходимом обманом воинов и масс. В этом оригинальность Штросса и «штроссианства» — он убежден, что высшим секретом философов был тезис о том, что по большому счету «ничего нет», о чем учил софист Горгий из Абдер (откуда вышли все основные скептики и парадоксалисты древности). Отсюда следует, что любая оформленная философия и особенно политическая философия есть откровенная ложь, созданная посвященными для непосвященных.

В этом проявляется определенная американская черта, отражающая безысторичность и искусственность американской общественной системы — отсюда прагматизм, релятивизм, индивидуалистический произвол и онтологический нигилизм, типичные для США.

Исходя из нигилистической онтологии все остальные темы Консервативной Революции приобретают иное значение: это более не реальные консервативные ценности (империи, морали, этики, религии, государства, мощи, национальной миссии и т. д.), в которые искренне верили европейские консервативные революционеры, но прагматические лозунги, полезные «мифы» для мобилизации и организации «масс». И даже когда Штросс формально дублирует шмиттовскую модель политики («друг-враг»), или хайдегеровскую критику современного мира, он вкладывает в это совершенно иное значение. Он выхолащивает из них содержание, превращает в прагматические концепты, использует их для достижения конкретных целей — совсем в духе неомаккиавелистского анализа Парето. Так «штроссианство» действительно становится оригинальным философским учением: это элитистский фашизм, лишенный европейской онтологической сущности, фашизм без фашизма. Штросс считает, что демократия, либерализм и индивидуализм вещи позитивные (европейские консервативные революционеры так, кстати, не думали), но они доступны только для посвященных, для избранных; будучи же переданными массам, которые их не поймут и извратят, они утратят свой смысл. Штросс выделяет своеобразную нео-аристократическую «эзотерическую» прослойку, которая понимает смысл демократии и либерализма, но управляет массами с помощью мобилизующих искусственно сконструированных мифов — мессианского и даже националистического толка, т. е. с помощью лжи.

Сам Лео Штросс делил своих учеников на три категории: философы, воины и все остальные. Первых он посвящал в свой онтологический нигилизм и обучал философии и политической философии как искусству лжи. Вторым внушал агрессивные ценности воли, мессианства и патриотизма. А третьим предлагал второстепенные и малозначимые упрощенные схемы.

Костяк современных американских неоконсерваторов составили именно ученики Лео Штросса из числа «философов» и «воинов». Штроссианство для них является той идейной базой, методологической системой и ценностной шкалой, которая определяет основные параметры их политической программы — отношения к внешнеполитическим и внутриполитическим проблемам, их повестку дня, которая в течение 90-х годов прошлого века стала практически официальной программой Вашингтона, а сами штроссиансские кадры — основой правящей республиканской элиты. Самым известным и «посвященным» учеником Лео Штросса был профессор Алан Блум, автор нашумевшей книги «Закрытость американского сознания». Так же, как и Штросс, Блум занимался интерпретацией Платона и древне-греческих авторов в весьма своеобразном (парадоксалистски-нигилистическом) ключе. Так, по мнению Блума, главным героем платоновских диалогов был не Сократ, а софист Трасимах, провозглашающий такие «истины»: «Тот, кто совершает несправедливость по отношению к другим, приобретает пользу для себя, а тот, кто поступает с другими справедливо, тот наносит себе вред» (Платон, Государство, I, 343c). Но если все будут действовать в отношении других несправедливо, каждый приобретет пользу, и будет достигнуто всеобщее процветание. Такого рода мудрость есть общее место англосаксонского либерализма и прагматизма с их ставкой на индивидуализм и эгоизм каждого в отдельности как «кратчайшего пути к всеобщему благосостоянию». Иными словами последним секретом философии, известной испокон веков посвященным, был, оказывается, вульгарный либеральный индивидуализм, а все остальное — лишь прикрытие.

Алан Блум был учителем такого последовательного апологета неоконсерватизма как Пол Вулфовиц, одного из самых радикальных — вместе с Ричардом Перлом, Дугласом Фейтом и Льюисом «Скутором» Либби — американских ястребов администрации Буша.

Наряду с Блумом, прямыми учениками и последователями Штросса были и «неоконсы» первой волны — Норманн Подгоретц (главный редактор журналов «Комментари»), Самуэль Хантингтон (известный консервативный политолог Олинского университета), Сеймур Мартин Липсет, Джейн Киркпатрик, Джеймс К.Уилсон, Ирвинг Кристол и Дэниэл Белл (два последних основали влиятельную газету «Паблик Интрист», а позже «Нэйншнл Интрист»).

Вообще, большинство политических деятелей и влиятельных интеллектуалов эпохи 90-х принадлежали к «штроссианской» школе. Исследовательница «штроссианства» Шадья Дрьюри в своих книгах «Политическая философия Лео Штросса» и «Лео Штросс и американские правые» приводит доказательства принадлежности к этом идейному течению целого ряда персонажей американской администрации. Среди них: Дональд Рамсфильд (министр обороны США при Буше-младшем), Дик Чейни (вице-президент США), Джон Болтон (подсекретарь США по контролю над вооружениями и международной безопасности), Пол Вулфовиц (подсекретарь США по обороне), Дуглас Фейт (подсекретарь по политическим вопросам), Ричард Перл (председатель департамента Пентагона по безопасности), Льюис Либби (советник по национальной безопасности Дика Чейни) и Элиот Абрамс (президент совета по национальной безопасности в юго-восточной Азии, Ближнем Востоке и Северной Африке), Роберт Кэйген (основатель вместе с Уильямом Кристолом проекта «Нового американского века», работал в бюро Госдепартамента США по межамериканским вопросам), Майкл Лидин (советник Карла Роува и Александра Хейга, основатель «Американского института предпринимательства», близкий Ричарду Перлу), Уильям Кристол (сын Ирвинга Кристола, основатель вместе с Р. Кейгэном Проекта «Нового Американского Века»), Марк Гафни (глава Центра политической безопасности), Абрам Шульски (руководитель службы Безопасности Пентагона), Кларенс Томас (судья Высшего Суда США), Джон Эшкрофт (генерал-адвокат), Фрэнсис Фукуяма (политолог, советник по биоэтике Администрации Президента), Роберт Борк (судья), Уильям Бакли (издатель «Нэйншнл Ривью»), Алан Киз (советник в администрации Рейгана), Уильям Галстон (советник по внутренней политике президента Клинтона) и многие другие.

Этими персонажами и другими неоконсами созданы или инфильтрованы следующие think tank’и и институты:

«Проект за Новый американский век» (Project for the New American Century PNAC), призванный «обеспечить Америке глобальное лидерство»;

«Американский институт предпринимательства» (American Enterprise Institute — AEI), основанный в 1943 в последние десятилетия стал кузницей неконсервативных кадров;

«Еврейский институт вопросов национальной безопасности» (Jewish Intitute for National Security Affairs (JINSA), ставящей своей главной целью «объяснить широкой публике, что вопросы национальной безопасности США и Израиля полностью совпадают»;

«Центр за политическую безопасность» (Center for Security Policy — CSP), чья задача «способствовать всеобщему миру на основе американского могущества»;

«Хадсонский институт» (The Hudson Institute), «Институт высших стратегических и политических исследований» (The Institute for Advanced Strategic and Political Studies), «Центр этики и публичной политики» (Ethics and Public Policy Center), «Фонд защиты демократии» (The Foundation for the Defense of Democracies) и многие другие более мелкие организации.

«Неоконсы» имеют целую галактику своих изданий и полосы в центральных американских газетах, часть которых проплачена американским медиамагнатом Рупертом Мэрдоком. Так, им принадлежат: «Комментарии» (Commentary), старейший неоконсервативный журнал, Нэйшнл Ривью (National Review), являвшийся одним из главных антикоммунистических изданий США, «Уикли стэндард» (The Weekly Standard), пропагандирующий с 1995 года «прелести американской империи», «Нью Рипаблик» (The New Republic), бывший левый и просоветский журнал, поменявший свою ориентацию на прямо противоположную при Рейгане, «Нэйшнл Интрист» (The National Interest), основанный в 1985 Ирвингом Кристолом и являющийся медиаплатформой для наиболее влиятельных неоконсервативных теоретиков — Миджа Дектера, Самуила Хантингтона, Чарльза Краутхаммера, Ричарда Перла и Дэниэла Пайпса, «Паблик Интрист» (The Public Interest), также основанный Ирвингом Кристолом вместе с Дэниэлом Беллом в 1965, и многие другие.

Первое поколение неоконсерваторов — в частности, отец-основатель движения Норманн Подгоретц — состояло из политиков, бесконечно далеких от какого бы то ни было консерватизма. В подавляющем большинстве это были крайне левые еврейские интеллектуалы-экстремисты, входившие в состав троцкистского движения. Они вдохновлялись марксизмом, критиковали капитализм и занимали ультрамаргинальные позиции далеко за пределом левого фланга демократической партии. По вопросам буржуазных моральных ценностей, национализма или религии, а также частной собственности троцкисты — как и другие коммунисты — занимали крайне отрицательные позиции; для них все это было не более, чем «лживыми буржуазными мифами». Возникает закономерный вопрос: как люди с таким мышлением могли прийти к воспеванию либерализма, священной частной собственности, моральных ценностей, американской империи и крайнего национализма? Ответ следует искать снова в теориях Лео Штросса: для философов, в его понимании, также не существует никаких ценностей, для них важна власть, а все «мифы» и «идеи» являются лишь полезным прагматическим инструментом для одурачивания и мобилизации масс. Для самих троцкистов, разбитых на мелкие, враждующие друг с другом группки, давно стала нормой тактика «энтризма», вступления в более крупные, как правило, левые политические организации и партии, чтобы использовать их как потенциал для своих целей. В Лео Штроссе наиболее циничные из них обнаружили замечательное обоснование для крайних форм оппортунизма — в борьбе за власть и влияние можно было инфильтровываться не только в близкие, хотя и более умеренные идейно политические организации, но и в совершенно чуждые — «власть оправдывает все».

Далее, определенную роль сыграло еврейское происхождение — по странной случайности практически все крупные фигуры неоконсерваторов (за исключением Дональда Рамсфильда и Дика Чейни) этнические евреи. (Некоторые американские критики в шутку расшифровывают аббревиатуру «neo-cons» так: «cons» for «conservatives», «neo-» for «jews»: «конс» — значит, консерваторы, а «нео» значит, евреи). Создание государства Израиль мобилизовало патриотические чувства евреев безотносительно их политической ориентации, а раз США были гарантами безопасности нового государства и главной внешней опорой, то американское еврейство отодвинуло на второй план политические разногласия и инвестировало свой интеллектуальный потенциал в поддержку и укрепление той державы, от которой зависело существование и развитие Израиля. При этом либерально-капиталистический и протестантско-мессианский характер американского общества и империалистический стиль его политики был расценен как нечто второстепенное. Важна была лишь поддержка Израиля. Этот момент был решающим в эволюции предшественников современных неоконсерваторов. Раз США помогает Израилю, надо бороться за укрепление США перед лицом его противников и ратовать в том числе и за увеличение военного бюджета.

И, наконец, третьей составляющей эволюции американских троцкистов в неоконсерваторов была традиционная для троцкизма ненависть к Сталину и СССР. Сам Лев Троцкий был, безусловно, убежденным марксистом и творцом большевистской революции. Но для него личная обида на Сталина и идейные разногласия с ним оказались выше идеологических противоречий с мировым капитализмом. Так, антисталинизм и антисоветизм затмил для западных троцкистов все остальные соображения, и для борьбы с советизмом и просоветскими коммунистическими движениями и партиями троцкисты были готовы пойти на альянс с кем угодно — хоть с самим дьяволом. Между двух врагов — сталинизм (т. е. просоветский коммунизм) и капитализм — они изначально выбрали в союзники капитализм, став, по сути, пятой колонной в рабочем движении всего мира — как в Америке, так и в Европе, а также в странах Третьего мира. Марксистской риторикой они старались привлечь к себе радикальные левые политические силы, но лишь с тем, чтобы оторвать их от общекоммунистического фронта и сделать косвенно проводниками американской стратегии. Показательно, что это уже после холодной войны в Европе эти антисоветские коммунисты троцкистского толка стали не умеренными социал-демократами — как этого можно было бы ожидать, но радикальными либералами и ярыми поборниками ультралиберализма проамериканского толка. Показателен в этом смысле пример португальца Барросо, который является сегодня главой Евросоюза — в юности он был крайне левым троцкистом экстремистского толка, в оппозиции как просоветским коммунистам, так и европейской социал-демократии, а в 80-е и 90-е годы оказался в лагере ультралибералов жестко проамериканской ориентации, сохранив при этом неприязнь к европеизму социал-демократического толка.

Показательно, что уже в 1947 видный американский троцкист Джеймс Бернэм написал программную книгу «Битва за мир», в которой защищал американские ценности, и на основе макиндеровской геополитики отстаивал необходимость массированной планетарной борьбы против СССР. Именно он был одним из теоретиков «идеологической войны» с социалистическим лагерем и основателем «Конгресса за культурную свободу».

Из этой же среды вышел Норманн Подгоретц, троцкист и активист еврейских национальных организаций (в частности «Американского еврейского комитета»), который радикально порвал с другими левыми в 60-е годы, публично заявив, что «контр-культура хиппи и пацифизма, психоделики и молодежного коммунизма и мультикультурализма ослабляют США и на этом основании должны быть отброшены». В борьбе против левого нонконформизма внутри США, против СССР, социалистического лагеря и просоветских форм коммунизма, а также против нерешительной социал-демократической Европы, балансирующей между США и СССР, еврейские троцкисты сомкнулись с традиционными консервативными либералами, образовав тот неоконсервативный синтез, который стал основной чертой современной американской политики.

Троцкистское наследие в рамках неоконсерватизма сохранилось в виде внутреннего ценностного нигилизма («философы» Лео Штросса), циничного прагматизма в обращении с массовыми ценностями и мифами, «энтризма» в различные политические организации и партии, жесткой идеологизации политической программы, почти орденского или сектантского характера «внутреннего круга» посвященных, экстремизма и радикализма политических формул и программ, демонизации врага и т. д. Все эти черты напрочь отсутствовали у традиционных американских консерваторов, которые были настроены изоляционистски, внутренне толерантно и менее радикально, а кроме того свято верили сами в преимущества американских ценностей и «святость» американской мечты — в рынок, демократию, свободу и т. д. Троцкисты резко изменили сам консервативный стиль, примешав к консерватизму несвойственные ему черты — экстремизм, фанатизм, истерическую волю к власти, поиск врага.

Штроссианцы достигли такого гигантского влияния постепенно: вначале они осуществили идеологический сдвиг от троцкизма к либерализму и защите американских стратегических интересов против СССР и стран Восточного лагеря. Этот шаг привел их из маргиналов к приемлемой для большинства позиции. На первых порах «энтризм» касался демократической партии, и первые неоконсерваторы были активны именно среди демократов, которые в США, в отличие от Европы, в подавляющем большинстве случаев разделяют либеральные идеи — свободный и ничем не ограниченный рынок, прогрессивную шкалу налогов и т. д. По сути, они так же защищают капитализм, рынок и крупный частный капитал, как и республиканцы, только оформляют эту защиту в более мягкой, популистской форме. Но этот этап был для них промежуточным, и «штроссианская» логика власти привела их в ряды республиканцев, причем к наиболее радикальному крылу — ультралибералов и империалистов рейганистского типа. Троцкисты таким образом проделали по дуге политических позиций почти полный круг — от крайне левых экстремистов через левый центр демократических либералов к крайне правым либералам.

В республиканской партии они довольно быстро заняли очень влиятельные позиции. Но это далось им только после того, как они справились с конкурирующими think tank’ами — группами традиционных американских консерваторов, которые чаще всего были «изоляционистами», патриотами и искренними приверженцами моральных, религиозных и национальных ценностей. Такие традиционные консерваторы-республиканцы, естественно, отличались более тяжеловесным стилем, с трудом находили общий язык с демократами и были ограничены множеством исторических, этических и религиозных традиций. «Неоконсы» не были ограничены ничем, их прагматизм не знал никаких сдержек и комплексов, они переигрывали неподвижных республиканцев старого образца — таких как Пэт Бьюкенен или Джесси Холмс — по всем параметрам, в том числе и в радикальности своего империалистического дискурса. Ложь и разыгранный спектакль, как известно, выглядят более убедительно, чем правда.

Особенно укрепились позиции «неоконсов» после трагических событий 11 сентября 2001 года. «Атака на Америку» со стороны якобы «международных террористов» была абсолютным аргументом в пользу «неоконсов», которые давно уже настаивали на вторжении США в Афганистан, Ирак, Иран и т. д., на принятии доктрины одностороннего вмешательства в дела любого современного государства. С этого момента официальная идеология Вашингтона и позиция Джорджа Буша младшего безраздельно стала определяться именно неоконсерваторами. «Доктрина Буша» есть ничто иное как доктрина «неоконсов» — Чейни, Вулфовица, Рамсфельда и т. д.

Идеология современных неоконсерваторов может быть сформулирована в одном тезисе: создание глобальной американской империи в ХХI веке, которая должна жестко подчинить себе силой или хитростью всю территорию мира и установить режим единоличной доминации. Это стратегический проект, который может быть осмыслен одновременно на нескольких уровнях.

Сами неоконсерваторы вполне могут рассуждать так: неоконсервативный think tank в относительно короткие сроки сумел получить почти неограниченную власть в самих США, причем в тот момент, когда эта страна находилась в апогее своего могущества, выиграв «холодную войну» у СССР. Следовательно, эту власть следует сохранять и расширять на максимально возможное пространство, чтобы сделать единственной и безальтернативной.

Роберт Кэйген называет эту Империю «благожелательной» или «доброй империей» («benevolent Empire»), полагая, что такая фразеология способна соблазнить население земли. Но в своем кругу «неоконсы» рассуждают более прозаически: США необходим контроль над всем пространством земли для того, чтобы заведомо не допустить возникновения новых сверхдержав, которые могли бы создать угрозы национальной безопасности США в будущем или ограничить им доступ к природным ресурсам, столь необходимый для дальнейшего развития экономики США. Иными словами, это классическая логика империализма — отстаивание эгоистических интересов развитой державы за свет всех остальных только на том основании, то она более развитая, чем все остальные. «Доброй» такая империя может быть названа только в рекламных или пропагандистских целях: она может быть и злой, если кто-то встанет у нее на пути, что доказывают случаи с Югославией, Афганистаном и Ираком.

В духе Рейгана, к которому постоянно апеллируют «неоконсы», США будут восприниматься как «образ добра» только в том случае, если на противоположном конце будет располагаться «полюс зла». У самого Рейгана «империей зла» выступал СССР, а так как сегодня этот полюс исчез, то демонизации подверглись иные страны — в первую очередь, исламские. Так появилась бушевская теория «оси зла», к которой были отнесены Ирак, Иран, Сирия, Северная Корея. Многие «неоконсы» требуют расширить эту группу «стран-изгоев» за счет других исламских стран — Саудовской Аравии, Ливана и Ливии; на этом, в частности, настаивают Ричард Перл и Пол Вулфовиц, подчас через близких к ним еще более радикальных исламофобов — Майкла Лидина и Лорана Муравьека.

Важнейшим аргументом в неоконсервативном дискурсе выступает «международный терроризм» (подразумевается, что он является исламским) и его «икона» — пресловутый Усама бин Ладен. Любой намек, доказанный или нет, на связь с Усамой бин Ладеном может служить для США основанием для военного вторжения на территорию суверенного государства.

Но не только исламские страны является первоочередной жертвой американских имперостроителей. Не стоит забывать, что для всего неоконсервативного движения, начиная с эпохи троцкизма, главным врагом был СССР и евразийское пространство, осмысленное в духе геополитики Макиндера. Одним из ключевых элементов неоконсервативной стратегии является важнейший документ, составленный для Пентагона в 1992 году Полом Вулфовицем и Льюисом «Скутером» Либби (одним из ведущих антисоветчиков) под названием «Руководство по оборонному планированию» (Defense Planning Guidance). В этом документе главной целью обеспечения американской безопасности в мировом масштабе ставится «установление военного контроля ВС США над всем евразийским пространством и недопущение возникновения на нем мощной геополитической силы, способной ограничивать американские интересы в регионе — в том числе доступ к энергоресурсам». Иными словами, те территории, которые ранее входили в «империю зла» не забыты и в эпоху демократических преобразований в России, и поражение СССР планируется закрепить полным американским контролем над всем постсоветским пространством. Это значит, что «клуб изгоев» для строителей «доброй империи» отнюдь не закрыт, и в него могут попасть любые страны, вставшие на пути американской гегемонии — в первую очередь, части бывшей «империи зла» (к критике СССР и России антисоветские стратеги, в том числе троцкисты, давно привыкли и система аргументов здесь отработана).

Кроме явных врагов в лице исламских держав, которые Майкл Лидин, не колеблясь, определяет как «фашистские», предлагая — вполне в духе Штросса — бороться с ними «фашистскими» же методами, и постсоветских государств, в первую очередь, России, «неоконсы» видят в качестве своих противников Европу, и особенно ООН. Европа, по мнению Роберта Кэйгена представляет собой «отличную цивилизацию» с преобладанием пацифистских утопических ценностей, которые сдерживают имперские устремления США. Европа проповедует толерантность, права человека, мультикультурализм, ослабляя тем самым империалистический напор американской однополярной стратегии. Так рождаются неоконсервативные тезисы — «забыть Европу», «освободиться от Европы» и т. д., - что проявляется в опоре на англо-американские военные силы в международных военных операциях, чаще всего без санкции ООН и вопреки европейским протестам.

ООН, по их мнению, вообще отражает геополитическую реальность прежней эпохи, с иным балансом сил. В эпоху единоличной доминации США требуются иные международные организмы и формы принятия решения. ООН — объект настоящей ненависти американских неоконсерваторов, и они обвиняют ее во всех смертных грехах — вплоть до потворства терроризму.

Неоконсерваторы активно используют в своей пропаганде обращение к американским ценностям. Следуя за логикой «штроссианства», они используют мифы, в которые сами не верят, для мобилизации масс. Вера в «американскую мечту», в «проявленное предназначение» (manifest destiny), в моральное превосходство американского общества чрезвычайно сильна в американских массах. Американское мессианство глубоко укоренено в протестантской культуре, которая изначально рассматривала Америку как землю обетованную для гонимых в континентальной Европе радикальных протестантских сект. Миллионы американцев до сих пор свято верят в протестантские фундаменталистские мифы — о скором конце света, о спасении лишь американских христиан, «снова рожденных» (born again) и т. д. Перед этим событием «силы зла» (к которым обычно протестантские проповедники относят мусульман, русских, европейцев и китайцев) вторгнутся в Израиль, но получат отпор от США, после чего благодарные израильтяне перейдут в протестантизм и вознесутся на облака. Эта теория получила название «диспенсациализм», и основана на особой форме эсхатологической географии, основные моменты которой странно напоминают неоконсервативные стратегические проекты по борьбе с «империей» или «осью зла». Центром зла выступает неизменно Россия, страна «гогов и магогов», царство «Роша», а ее союзниками — азиаты и европейцы.

Американские военные мыслят более прозаично в духе обычного агрессивного национализма и милитаризма.

Крупные магнаты и транснациональные корпорации прекрасно понимают, что их будущее зависит от того, сумеет ли политический Вашингтон обеспечить им конкурентоспособные преимущества в глобальном масштабе — перед лицом дефицита ресурсов в самих Штатов, развитием Китая, демографическим скачком Азии, охлаждения отношений с Европой (вплоть до торговых войн) и т. д.

Все эти совершенно различные мессианские, прагматические и милитаристские аргументы и настроения сводятся в неоконсервативном ядре, как в фокусе. Это задача второго уровня посвящения (по Лео Штроссу). Здесь массовые мифы, какими бы странными и чуждыми «философам» они ни были, берутся на вооружение и активно используются для мобилизации масс. Сами американские ценности «неоконсам» глубоко безразличны — в душе они остаются либо троцкистами, нигилистами-агностиками, либо иудаистами. Но они полезны для управления массами, и циничное использование этих мифов удается тем лучше, чем свободнее от их влияния чувствуют себя сами манипуляторы.

В этом состоит важный момент неоконсервативной стратегии. Когда «неоконсы» говорят о том, что они стремятся укрепить «демократию» и «внедрить либеральные ценности» в регионах Ближнего Востока, в Евразии или на Дальнем Востоке, они лгут самым откровенным образом. Любой порядочный американский либерал или демократ, увидев, как отторгают народы мира (в частности, сербы, афганцы или иракцы) навязываемую силой систему т. н. «демократии», и то, какими методами она внедряется, был бы озабочен дискредитацией, подменой, узурпацией базовых американских принципов (что мы и видим в лице противников неоконсерваторов как среди республиканцев, так и среди демократов). Но смысл неоконсерватизма состоит именно в дистанции от провозглашаемых ценностей, в полном безразличии к судьбе самих этих ценностей и лозунгов. Для «неоконсов» важны только власть, господство, реализация групповых эгоистических интересов. Отсюда и возникновение шокирующих понятий, вроде «гуманитарная интервенция» или «гуманитарные бомбардировки». Здесь-то и проявляется «фашизм» «штроссианства», но только лишенный того содержания, в которое сами европейские фашисты безусловно верили. Здесь мы сталкиваемся с «фашистским методом», взятым самим по себе, но завуалированным под «либерализм» и «демократию». Уместно вспомнить, софизм Трасимаха, столь дорогой «неоконсу» Алану Блуму, о преимуществах несправедливости. Вашингтон при господстве неоконсов поступает в строгом соответствие с этой логикой: творя несправедливость в отношении всех подряд и присваивая единоличное право вмешиваться в одностороннем порядке в дела любого суверенного народа и государства, американцы якобы способствуют установлению максимально возможной справедливости. Не случайно, Кэйген говорит о «гоббсианской» сущности американской цивилизации (в отличие от кантианской сущности цивилизации европейской). У Гоббса и его «Левиафана» «неоконсы» берут принцип «человек человеку волк» и строят на нем новую жестокую этику, этику сильного — своего рода, «социал-дарвинизм», распространенный на всю планету, где в качестве субъектов выступают не люди, а страны и цивилизации. Не видя, вслед за Гоббсом, никакого другого содержания в человеке, кроме буйного, агрессивного эгоизма, ведущего к «войне всех против всех», «неоконсы» выступают строителями Мирового Государства, Всемирной Империи Левиафана, который будет «пасти народы» огнем и железом. Так, постепенно за обманчиво мягкой и умиротворяющей либерально-демократической риторикой проступают зловещие черты «царства антихриста», о наступлении которого предупреждали традиционные религии — христианство, ислам, иудаизм. И не случайно, большинство представителей этих религий (включая ортодоксальных иудеев) расшифровывают современный стиль американской неоконсервативной политики как стиль от режиссеров-постановщиков «конца света». Как знать, может быть, сами «неоконсы» в своем внутреннем закрытом круге и играют с этой мыслью — ведь их циничная уверенность в отсутствии бога и духа, их глубинный ангажемент в созерцании холодных бездн «ничто», их всепоглощающий цинизм, их апология лжи не так уж далеко ушли от классических описаний нашего старого знакомого — дьявола.

Примечания:

2

Разницу между «литургическим» и «сакральным» языком разъяснил Генон в книге «Apercus sur l'esoterisme chretien». По его утверждению, «литургическим» языком является тот язык, который используется в богослужении, а «сакральным» — тот, на котором в изначальном виде даны в виде прямого откровения «Священные Писания». При этом Генон подчеркивает, что «сакральным языком» может быть только тот язык, где традиция имеет письменный характер, т. е. основывается на духовном авторитете фиксированного текста. Греческий и латынь Генон к числу «сакральных языков» не относит, так как, с его точки зрения, они лишь послужили для позднейшей фиксации чисто вербальной традиции, связанной с устной передачей, а не с «богоданным» текстом.

3

В беседе с одним исламским эзотериком, когда мы пытались изложить ему конспирологическое видение, описанное в данной работе, наиболее сложным оказалось объяснить существование противоречия между манифестационистским и креационистским подходом. Дело в том, что для исламского эзотерика было совершенно очевидно, что креационизм соответствует внешней, экзотерической точки зрения религии, а манифестационизм — внутренней, эзотерической точки зрения. Между двумя этими подходами для суфия существует строгое иерархическое подчинение: манифестационизм — полная истина, креационизм — частичная истина, необходимая для обычных людей, не способных возвыситься до эзотерических пределов богопознания.

20

А.Дугин "Основы Геополитики", М.,2000

21

З.Бжезинский "Великая шахматная доска", М., 1998

22

А.Дугин "Русская Вещь", М., 2001

23

M.Albert "Capitalisme contre capitalisme", Paris, 1989

24

Р.Генон "Кризис современного мира", М., 1993, R.Guenon "Orient et Occident", Paris, 1928

25

"Конец Света",М., 1997 А.Дугин "Рассветное познание восточного шейха".

26

Ги Дебор "Общество Зрелищ", М., 1998, А.Дугин "Ги Дебор мертв" в "Русская Вещь", ук. соч.

27

А.Дугин "Эвапоризация фундаментала в новой экономике", "Филофосия хозяйства", М., 2001

28

"Крах мировой финансовой системы", М., 2000 г., коллективная монография

29

А.Дугин "Геополитические аспекты мировой финансовой системы", "Философия Хозяйства", М., 2000 г.

30

Paul Kennedy "The decline of the Greate Power", N-Y, 1987