ЧЕЛОВЕКООЩУЩЕНИЕ

Глава первая, вводная, повествующая о древней науке, которой все еще нет

ЭКСЦЕНТРИЧНОЕ ВООБРАЖЕНИЕ

Когда говорят о физиономике, то обычно произносят имя человека, труды которого стали физиономической библией. С конца восемнадцатого столетия имя это шокирует мыслящую Европу: Иоганн Таспар Лафатер, цюрихский пастор, считается основателем подозрительной дисциплины, до сих пор не получившей прав гражданства.

Гибкий и длинный, с торчащим носом и выпуклыми глазами, всегда экзальтированный, он походил на взволнованного журавля. Уверяли, что женщины, завидев его, почему-то начинали усиленно вспоминать о своих домашних обязанностях. Возможно, причиной тому была и не внешность, а проповеди, которые дышали благочестивым рвением. Одно время он состоял членом общества аскетов.

Трудно сказать, в какой мере натуре его свойствен был аскетизм, но художник в нем жил бесспорно. Он рисовал с детства, почти исключительно портреты, и в рисунках всецело следовал своей безграничной впечатлительности: лица, понравившиеся ему или поразившие своим уродством, он перерисовывал по многу раз в филигранной старинной технике; зрительная память его была великолепна.

Как-то, стоя у окна в доме приятеля, молодой Лафатер обратил внимание на проходившего по улице гражданина.

— Взгляни, Поль, вон идет тщеславный, завистливый деспот, душе которого, однако, не чужды созерцателыюсть и любовь к Вечному. Он скрытен, мелочен, беспокоен, но временами его охватывает жажда величественного, побуждающая его к раскаянию и молитвам. В эти мгновения он бывает добр и сострадателен, пока снова нe завязнет в корысти и мелких дрязгах. Он подозрителен, фальшив и искренен одновременно, в его речах всегда в трудноопределимой пропорции смешаны правда и ложь, ибо его никогда не оставляет мысль о производимом впечатлении… Приятель подошел к окну.

— Да это же Игрек! — Он назвал фамилию. — Ты с ним давно знаком?

— В первый раз вижу.

— Не может быть! Откуда же ты узнал его характер? И главное, абсолютно точьо!

— По повороту шеи.

Будто бы этот эпизод и послужил толчком к созданию физиономической библии. С некоторых пор пастор твердо уверовал в свою способность определять по внешности ум, характер, а главное, степень присутствия «божественного начала» (иными словами, моральный облик). Занятие его, надо сказать, этому благоприятствовало. Исповеди служили превосходным контролем, которому позавидовал бы любой психолог. А в альбоме теснились силуэты и профили, глаза, рты, уши, носы, подбородки. И все это с комментариями, то пространными, то лаконичными. Здесь он давал волю своей фантазии, восторгам и желчи; здесь была вся многочисленная паства, люди знакомые и незнакомые, великие и обыкновенные, и, наконец, он сам собственною персоной.

Вот фрагмент из его физиономического автопортрета:

«Он чувствителен и раним до крайности, но природная гибкость делает его человеком всегда довольным. Посмотрите на эти глаза: его душа подвижно-контрастна, вы получите от него все или ничего. То, что он должен воспринять, он воспримет сразу либо никогда… Тонкая линия носа, особенно смелый угол, образуемый с верхней губой, свидетельствует о поэтическом складе души; крупные закрытые ноздри говорят об умеренности желаний. Его эксцентричное воображение сдерживают две силы: здравый рассудок и честное сердце. Ясная форма открытого лба выказывает добросердечие. Главный его недостаток — доверчивость, он доброжелателен до неосторожности. Если его обманут двадцать человек подряд, он не перестанет доверять двадцать первому, но тот, кто однажды возбудит его подозрение, от него ничего уже не добьется…»

Он верил в свою беспристрастность.

В диссертации на степень магистра наук и последовавших за нею физиономических этюдах, предназначенных для широкой публики, обосновывались начала новой науки. Совершенный физиогном, воплощением которого был, конечно, он сам, — лицо, отмеченное перстом всевышнего. У него есть некий мистический нюх. Это главное. Остальное — опыт, знание мелких признаков, искусство анализа и так далее, тоже очень важно, но имеет силу только когда есть этот вот нюх. Он озаряет все.

Слава выросла быстро, как мухомор. На физиономические сеансы ездила вся великосветская Европа, приводили детей, невест, любовников, присылали портреты, силуэты и маски (фотографии еще не изобрели). И хотя с Лафатером иногда приключались ужасные конфузы (он принял, например, преступника, приговоренного к смерти, за известного государственного деятеля), в массе случаев он сумел доказать свою компетентность.

Молодой приезжий красавец аббат очаровывал всех в Цюрихе; Лафатеру его физиономия не понравилась. Через некоторое время аббат совершил убийство.

Граф, влюбленный в молодую супругу, привез ее к знаменитому физиономисту, чтобы получить новые свидетельства исключительности своего выбора. Она была удивительно хороша собой, он хотел услышать, что и душа ее так же прекрасна. Лафатер заколебался: по некоторым признакам он почувствовал, что моральная устойчивость юной графини оставляет желать лучшего. Огорчать мужа не хотелось, и Лафатер попытался увильнуть от ответа, но граф настаивал. Наконец Лафатер решился и выложил ему все. Граф обиделся, не поверил. Через два года жена бросила его и кончила свои дни в непотребном заведении.

Дама из Парижа привезла дочь. Взглянув на девочку, Лафатер пришел в сильное волнение и отказался говорить. Дама умоляла. Тогда он написал что-то, вложил в конверт и взял с дамы клятву распечатать его не раньше чем через полгода. За это время девочка умерла. Мать вскрыла конверт. Там была записка: «Я скорблю вместе с вами».

— Вы страшный человек, — сказал Лафатеру на аудиенции император Иосиф I, — с вами надо быть настороже.

— Честному человеку нечего меня бояться, ваше величество.

— Но как вы это определяете? Я понимаю: сильные страсти накладывают отпечаток, ум или глупость видны сразу, но честность?

— Это трудно объяснить, ваше величество. Я стараюсь не следовать авторитетам, а полагаться на чувство и опыт. Иногда все решает мельчайшая черточка. Лицо может быть безобразным, неправильным, но честность и благородство придадут его чертам особую гармонию…

Разумеется, он начинал не на пустом месте. За его спиной возвышалась массивная тень Аристотеля, который в своем всеведении, конечно, не мог обойти столь пикантный предмет:

«У кого руки простираются до самых колен, тот смел, честен и свободен в обращении.

Кто имеет щетинистые, дыбом стоящие волосы, тот боязлив.

Те, у коих пуп не на середине брюха, но гораздо выше находится, недолговечны и бессильны.

У кого широкий рот, тот смел и храбр».

На таком уровне мыслил этот могучий ум.

Титан античности положил начало и так называемой животной физиономике:

- толстый, как у быка, нос означает лень;

- с широкими ноздрями, как у свиньи, — глупость;

- острый, как у собаки, — признак холерического темперамента;

- торчащий, как у вороны, — неосторожность.

Направление это было развито до полного тупика знаменитым Портой, художником итальянского Возрождения, который достиг предельного искусства во взаимной подгонке физиономий зверей и людей, так что их уже нельзя было и отличить друг от друга. В лице Платона Порта, между прочим, уловил сходство с физиономией умной охотничьей собаки, но этой традиции знаменитого дипломата Талейрана сравнивали с лисой; у грозного Робеспьера находили в лице нечто тигриное, а старые ворчуны-аристократы времен Людовика XIV, говорят, были похожи на благородных императорских гончих.

Лафатер знал, конечно, что как источник практически важных сведений о человеке физиономия ценилась с древности, но у авторитетов не сходились концы с концами. Известный физиономист Зопир, тот самый, что объявил Сократу о его низких пороках и, к своему вящему удивлению, услыхал подтверждение из уст самого философа, был уверен, что большие уши — признак изысканного ума. Плиний Старший же уверял: у кого большие уши, тот глуп, но достигает глубочайшей старости.

Незаурядным физиономистом считался Цезарь. Когда ему хвалили Кассия, его будущего убийцу, он заметил:

Хочу я видеть в свите только тучных, прилизанных и крепко спящих ночью. Кассий тощ, в глазах холодный блеск. Он мною думает, такой опасен.

(В. Шекспир)

Знал ли Цезарь, что своими сомнениями предвосхищает одну из самых блестящих и спорных концепций психиатрии XX века? Подбирая солдат в свои легионы, он интересовался, бледнеют они или краснеют в моменты опасности: тех, кто бледнеет, не брал. Однако, как писал позднее Хуан Уарте, Кай Юлий не знал многих элементарных вещей: например, что лысина признак способностей полководства. Вместо того чтобы гордиться ею, этот развратник стыдливо зачесывал шевелюру вперед.

Сам же Уарте, знаменитый испанский врач и психолог, был убежден, что врожденные задатки человека однозначно записаны в облике.

«Чтобы определить, какому виду дарований соответствует мозг, необходимо обратить внимание на волосы. Если они черные, толстые, жесткие и густые, то это говорит о хорошем воображении или хорошем уме; если же они мягкие, тонкие, нежные, то это свидетельствует о хорошей памяти, но не больше».

Альберт фон Больштедт, средневековый схоласт, алхимик-чернокнижник, за свои необычайные познания прозванный Великим, оставил миру среди прочих откровений «науку распознавать людей», где встречаются следующие ценные указания.

О волосах:

«Те, у кого волосы кудрявые и притом несколько приподнявшиеся ото лба, бывают глупы, более склонны ко злу, нежели к добру, но обладают большими способностями к музыке».

О лбах:

«Человек, который близ висков имеет мясистый лоб и надутые щеки, бывает храбр, высокомерен, сердит и весьма тупых понятий».

О глазах:

«Наклонность женщины к блуду узнается по поднятию век ее».

О носах:

«Долгий и тонкий нос означает храброго, всегда близкого к гневу, кичливого человека, который ни имеет постоянного образа мыслей».

«Толстый и долгий нос означает человека, любящего все прекрасное, но не столь умного, сколь он сам о себе думает».

О голосах:

«Голос, который от краткого дыхания тих и слаб, есть знак слабого, боязлиаого, умного человека со здравым смыслом и немного употребляющего пищи.

Те же, у коих голос беспрестанно возвышается, когда они говорят, бывают вспыльчивы, сердиты, смелы и толсты».

И наконец, о верчении головой:

«Кто вертит головою во все стороны, тот совершенный дурак, глупец, суетный, лживый плут, занятый собою, изменчивый, медлительного рассудка, развратного ума, посредственных способностей, довольно щедрый и находит большое удовольствие вымышлять и утверждать политические и светские новости».

Прервемся на этом шедевре. Совершенный дурак, глупец, развратного ума… Этим, конечно, и не пахло в трудах эстетичного пастора — он был на уровне века, все у него было изысканно и парадоксально.

Ямка, раздваивающая узкий подбородок, который выступает вперед «каблуком», свидетельствует об особой живости и сатирической злости ума при благородстве души; такая же ямка на подбородке широком и скошенном — верный признак двуличия и порочных наклонностей. Сильно набухающая Y-образная вена на лбу, линия которого в профиль совершенно пряма, говорит о страшной свирепости в сочетании с хитростью и ограниченностью (римский император Калигула). Однако если такая вена пересекает лоб закругленный, с хорошо выраженными надбровьями, то это знак необычайных дарований и страстной любви к добру.

Гениальность Ньютона физиономически выразилась в строго горизонтальных, очень низких бровях; тонкий поэтический вкус Гёте — в очертаниях кончика носа.

Вчитываясь и всматриваясь в изящные иллюстрации, вы начинали этому верить! Как ни язвительны были критики, они ничего не могли противопоставить популярности Лафатера. Жадная толпа желавших узнать истину о себе и ближних все увеличивалась, и, удовлетворяя ее, пастор все более изощрялся.

Самым яростным критиком был Лихтенберг, физик, философ и эссеист, умнейший человек своего времени. Этот убежденный материалист написал целую диссертацию, опровергающую физиономику. Тезис «внешность обманчива» получил в ней до сих пор не превзойденное обоснование. Лафатер обвинялся в том, что в носах писателей он видит больше, чем в их произведениях; что если следовать его теории, то преступников следует вешать до совершения преступления. «Если ты встречаешь человека с уродливой, противной тебе физиономией, не считай его, ради бога, порочным, не удостоверившись в этом!»

Патер отвечал кротко и обтекаемо; он выбрал испытанный способ полемики: соглашаться с доводами оппонента. Да, внешность обманчива, но в этом и состоит волнующая деликатность предмета, это и требует для проникновения в душу, закрытую за семью печатями, божественного чутья. Прирожденный физиономист наделен даром осмысливать скрытое знание чувства.

Его истинная стихия начинается там, где кончается очевидное, где под масками и мимикрией идет тончайшая игра глубоких подтекстов. Его не проведет даже тот знаменитый дипломат, о котором писали, что, если его ударят сзади ногою, собеседник не приметит в лице ни малейшего движения, и под строгой миной вельможи он узрит беспомощного супруга и растерянного отца.

Поклонники боготворили Лафатера, считали его провидцем. Граф Калиостро, величайший шарлатан Европы, боялся его: возможно, видел в нем конкурента, а может быть, опасался разоблачения: физиономия у него самого была варварская. Лафатер искал встречи, но Калиостро невежливо уклонялся: «Если из нас двоих вы более образованны, то я вам не нужен, а если более образован я, то вы не нужны мне». Лафатер не обиделся и написал Калиостро письмо, в котором просил разъяснить, хотя бы письменно, каким путем тот приобрел свои чудовищные познания. В ответ была получена записка: «In herbis, in verhis, in lapidibus» — знаменитая фраза: «В траве, в слове, в камне», которой авантюрист пользовался в трудных случаях жизни.

Лишь один человек вскоре после смерти Лафатера своей громкой известностью едва не затмил его имя.

ДВИЖЕНИЯ В ОРГАНЕ САМОЛЮБИЯ

Сын венского торговца Франц Галль, честолюбивый, глубокомысленный и наблюдательный отрок, заметил, что у двух его однокашников, отличавшихся особой легкостью запоминания, были выпуклые глаза.

Окончив медицинский факультет, он рьяно принялся за изучение мозга. Появились его анатомические работы, в которых мозг впервые был разделен на три главных этажа:

- нижний — продолговатый мозг, «орган жизненных процессов»;

- средний — подкорка, «орган склонностей и влечений»;

- верхний — кора полушарий, «орган интеллектуальных качеств души».

Этого было достаточно, чтобы обессмертить имя и лишиться профессуры по обвинению в материализме, но Галль не успокоился. Когда размещение душевных задатков стало для него в принципе ясным, он отдался разработке давно зревшей идеи: череп — одежда мозга, а через одежду можно кое-что прощупать.

У двух венских чиновников, осмотрительность которых доходила до степени невероятной мнительности, на заднебоковых частях темени обнаружились большие выпуклости — так была найдена шишка №11, орган осторожности, прозорливости и неуверенности. В церкви с удвоенной силой молились прихожане, у которых сильно выдавалась средняя часть темени, — в результате исследований был выявлен орган почтительности и нравственного чувства, а рядом с ним — орган теософии, или богомудрия. У Рабле, Сервантеса, Свифта, Вольтера и многих других людей, отличавшихся особой склонностью видеть все в смешном свете, верхние части боковых сторон головы оказались спереди сильно округленными — шишка № 23, орган остроумия…

И вот карта черепа готова. Здесь и орган кровожадности, и престол физической любви, и знаменитая математическая шишка — все кропотливо обозначено кружками и цифрами. Галль отправляется в турне по Европе с пропагандой новой системы — френологии (френ — значит «душа»). Его лекции вызывают сенсации, одни приходят в восторг, другие обвиняют его в шарлатанстве. Он творит чудеса: ощупывая череп даже с завязанными глазами, он мгновенно определяет дарования, добродетели и пороки, он предсказывает судьбу. К нему привели шестнадцатилетнего Шампольона, вундеркинда, который лет двадцать спустя расшифровал египетские иероглифы. Юноша был уже полиглотом, но Галль не знал о нем ничего. Едва прикоснувшись к его голове, он вскрикнул: «Ах! Какой гениальный лингвист!»

А вот как проходили френологические сеансы (по записи одного из учеников Галля):

«Несколько минут я слегка надавливал внешние покровы… и отчетливо чувствовал значительное движение и пульсацию в органе самолюбия; такие же движения, хоть и слабые, замечались и в органе тщеславия. Я начал говорить с девочкой, но она была робка и застенчива и сначала ничего не могла отвечать. Оживленные движения в органе самолюбия показывали, однако, что при всей застенчивости орган этот был у нее деятелен. Затем, когда мне удалось расшевелить ее и ободрить, движения в органе самолюбия ослабли, но в органе тщеславия продолжались. Однако как только я заговорил с ней о ее уроках и успехах, снова увеличились движения в органе самолюбия. Я похвалил ее, и движение снова уменьшилось. Результат получался один и тот же, сколько раз я ни повторял свои опыты».

Что добавить к этой фантастике? Что одержимость находит искомое, что вера способна увидеть невидимое, ощупать несуществующее? Это было не шарлатанство, а иллюзия возбужденного разума. Настоящие шарлатаны-френологи появились уже после смерти Галля. Он похоронен в Париже без головы, которую завещал для пополнения своих коллекций.

ПСИХОГНОСТИКА, ИЛИ ИСКУССТВО БЫТЬ ПРОНИЦАТЕЛЬНЫМ

Что же дальше?..

К чему привели вековые блуждания? И почему мы о них заговорили сегодня?

Псевдонауки, созданные Лафатером и Галлем, конечно, давно причислены к разряду ископаемых. О них редко вспоминают, хотя в некоторых странах френологи и физиономисты под сурдинку кормятся до сих пор наряду с астрологами и прочей оккультной братией.

Но странное это противоречие мучает и меня: с одной стороны — варварство мысли, наивность квазитеорий, с другой — чудеса проницательности. Прозрения, прорицания, виртуозная практическая ориентировка.

С одной стороны — явная чушь, с другой…

Или это была дутая репутация, молва, анекдоты?

Нет, я верю, что и Лафатер и Галль были действительно на высоте, как, впрочем, и наиболее талантливые гадатели и прорицатели всех времен и народов. Думается, что ни изощренные комбинации признаков, ни мистические откровения, ни шишки не имели к их успеху прямого отношения. Что дело здесь в некоем феномене обыденного общения, широком и многоликом…

Назовем этот феномен человекоощущением. Его можно было бы назвать и психогностикой (от слов «психэ» — душа и «гнозис» — знание).

Вот еще пример его сугубо практического использования.

«Банкирские дома и конторы Китая в совершенстве усвоили всю методику банков европейских и американских.

Но в одном пункте — правда, весьма чувствительном — китайцам не хватает этой методики; по вопросу определения кредитоспособности и добропорядочности клиента.

(Это пишет в книге «Неравнодушная природа» Сергей Эйзенштейн, которого, я надеюсь, не надо представлять читателям; речь идет о банкирских домах старого, дореволюционного Китая. — В. Л.)

Здесь, в китайских банках, кроме всего обычного набора гарантий, требуемых банком, клиента подвергают еще проверке через… гадальщика.

И вот наравне со счетными машинами, сейфами, телеграфными установками и прочей «аппаратурой» банка в отдельном окошечке оказывается таинственная фигура гадальщика, перебирающего тонкими пальцами палочки с таинственными знаками.

Гадальщик пристально глядит на клиента, а пальцы его автоматически судорожными движениями выбрасывают палочку за палочкой из многих десятков, которые быстро перебирают его руки.

По знакам на вылетевших палочках гадальщик находит ответы в громадной таинственной книге, и только если сочетание ответов дает общую благоприятную картину морального облика клиента, банк соглашается открыть ему кредит. Без этой проверки никакие остальные гарантии кредитоспособности, как бы внушительны они ни были, силы не имеют!..

В чем же здесь секрет?..

…Гадальщик, вглядываясь в клиента, воссоздает его психологический habitus (облик. — В. Л.) и таким образом улавливает свое собственное ощущение моральной благонадежности испытуемого.

А палочки?

Опытный гадальщик настолько владеет своими палочками, что игра их почти рефлекторно вторит нюансам движений его пальцев, и при определенном движении пальцев вылетают определенные палочки. И при гадании гадальщик выбрасывает именно те палочки и с теми знаками, которые дают клиенту ту характеристику, что вычитал опытный имитатор и физиономист-гадальщик из его лица, облика и поведения.»

Интуиция многоязыка. Дело, конечно, не в палочках, не в знаках и не в магической книге, а в том, что гадальщик — лицо материально ответственное. Банковское дело слишком серьезно, чтобы подобная процедура могла быть чисто символической фикцией.

А гадальщик «…улавливает свое собственное ощущение…».

«Он — это я. Я — это он. Вчувствовался. Перевоплотился. Теперь посмотрим, что я вот с этой физиономией делаю в этом банке…»

Такое?

«Взгляд… взгляд… Губы… Взгляд… Вот с таким взглядом… С такими губами… Подвел… обманул… Оказался жуликом… Нет, не с такими…»

— Так?

Нет, скорее всего пустота, автоматизм, транс вроде того, в котором играют в рулетку. Или что-то близкое тем смутным соображениям, которые движут вконец пропившимся, высматривающим, у кого бы в толпе попросить десять копеек…

Но разве мало благородных профессий, в которых необходима физиономическая интуиция и которые вырабатывают ее вполне прицельно и определенно? Она нужна всем, кому приходится иметь дело с людьми. Решение принимается в условиях «дефицита информации»: такой дефицит всегда огромен там, где дело касается живого человека.

Достаточно опытный врач ставит некоторые диагнозы с первого взгляда, но в большинстве таких случаев обосновать свою догадку может не более вразумительно, чем гадальщик китайского банка. Он не знает, в чем дело, не отдает себе отчета, но чувствует. Когда молчат анализы и глухи приборы, жизнь и смерть бросают свои блики и тени на лицо, звучат в голосе.

Один мой знакомый доктор, обедая в диетической столовой, развлекался тем, что ставил на ходу диагнозы: вот этот — гастритик, этот — колитик, это печеночник, это язвенник… Он проверял себя, вступая в разговоры.

— Ну хорошо, печеночник желтушен, колитик бледен, а язву-то как ты ухитряешься ставить без рентгена? — допытывался я.

— Habitus…

Милиционер, мгновенно определяющий в толпе разыскиваемого преступника, хотя он его никогда не встречал и не знает примет; таможенник, видящий насквозь чемоданы и их владельцев; режиссер, угадывающий в прохожей девчонке кинозвезду, — что они могут сказать о побудительных мотивах своих внезапных решений?

Ничего. Почти ничего… Интуиция…

БЫЛ ЛИ ШЕРЛОК ХОЛМС ХОРОШИМ ФИЗИОНОМИСТОМ?

Слагаемые психогностики включают физиономическое чутье как частность. А может быть, и как центр.

В самом деле, что значит — разгадать человека, видеть его «насквозь»?

Это означает — в самом общем и существенном— предвидеть его поведение… Его умозаключения и представления. Его чувства… При взгляде назад, в прошлое, это позволяет связать в один узел пучки противоречивых поступков и увидеть несообразности в мнимом благополучии.

Безумно сложно и до глупости просто. На какой отрезок времени? В каких ситуациях?

На мгновение — здесь и сейчас — или на годы вперед (назад)?

Ощутить человека — это значит увидеть в одно мгновение всю его личность. Как Моцарт, который слышал свои симфонии сразу, одномоментно, свернуто. Возможно ли это? Ведь человека нельзя воспринять вне конкретного времени и пространства, он всегда в потоке событий, в клубке обстоятельств: наше впечатление схватывает его, как тонкий прицельный луч, на неуловимой грани прошлого и будущего.

Прототип Шерлока Холмса, доктор, учитель Конан-Дойля в медицинском колледже, своей острой наблюдательностью, цепкой памятью, быстрыми ассоциациями и безупречной логикой потрясал воображение. По грязи, прилипшей к башмакам пациента, он определял маршрут его следования, по выправке — вид частей, в которых тот служил, по рукам — профессию. Иными словами, это был мастер быстрого и четкого определения жизненной ситуации человека. Это важно, но для психогностики только прелюдия. Что касается физиономического чутья, то здесь доктор, кажется, не шел дальше быстрого и точного определения национальности. Маловато.

Его литературный двойник в этом отношении тоже особенно не блистал, хотя и впивался иногда со страшной пронзительностью в глаза подозреваемым, убивая их психологически наповал. Принцип теста — по малому о многом, по детали о целом — получил у Шерлока Холмса блестящее развитие, но не в психологическом плане. Да ведь и задачи у него были узкие, одноплаповые.

Психогностика, психологические прогнозы — это бескрайняя межчеловеческая стихия, от дипломатического фехтования до любви с первого взгляда, от придерживания двери в метро до общения двух гениев. Да и дурак дурака видит издалека. Кстати, понятие «дурак» заслуживает самого пристального исследования. (Одно из последних определений — «дурак тот, кто считает себя умнее меня».) По сути же дела «дурак», так же как «мерзавец», «талант», «гений» и прочая, — это штамп межчеловеческих ожиданий со сложнопеременным значением, содержащий грубый прогноз поведения. В обыденном языке, этом музее мысли, содержатся и примитивные шкалы различных человеческих измерений (интеллектуальное, эмоционально-нравственное) и начатки типологий — давние предвестия того, чем занимаются сегодня психологи. Повседневная психогностика относится к психологии так же, как здравый смысл к философии.

Но вместить человека в свое ощущение?..

Странно, что два таких полярных по душевному складу и отношению к людям человека, как Горький и Шопенгауэр, — один человеколюб, другой — мизантроп, — оба утверждали, что их первое впечатление о человеке в конце концов оказывалось самым верным. Это тем более странно, что в недавнем специальном исследовании лениградский психолог Бодалев установил экспериментально, что первое впечатление весьма далеко от истины. Не в том ли дело, что исследовались эти впечатления на основании отчетов испытуемых?

Шопенгауэр советовал рассматривать лицо в момент когда человек полагает, что его никто не видит (нет маски), и тут же как можно скорее и четче фиксировать возникающее впечатление. Ибо к лицу, писал он, тотчас же привыкаешь и, в сущности, перестаешь его видеть, как быстро перестает ощущаться запах или после одной-двух рюмок вкус вина.

Здесь что-то ухвачено. Вероятно, действительно есть мастера, умеющие извлекать из физиономического впечатления максимум сведений — Шерлоки Холмсы от психогностики. А с другой стороны, люди, наверное, различаются и по своей доступности такому непосредственному анализу. Может быть, искусный психогностик-физиономист — это тот, кто умеет верить себе. Именно умеет, то есть чему-то верит, а чему-то нет. В первое впечатление, в силу незнания именно данного человека, должен вноситься максимум от всего опыта общения с людьми — некий концентрат знаний, предрассудков, интуитивной статистики проб и ошибок. Как и вся наша память, как вся работа ума, этот сгусток лишь частично осознается.

Если опыт достаточно велик, а впечатлительность остра, то прогноз, возникающий в подсознании, может быть, действительно оказывается достовернее сведений, которые являет сознанию намеренное поведение. Но, возможно, и наоборот: чем меньше опыт, тем лучше. Маленький ребенок вбегает в комнату, полную незнакомых взрослых: к кому?.. Я всерьез верю, что его выбор может служить тестом на доброту. Ведь дитя — это почти голое подсознание. Или колоссальный опыт, или совсем ничего, tabula rasa…

Может быть, здесь срабатывают какие-то древние инстинктивные механизмы, которые природе пришлось вложить в нас для ориентировки в самом важном: жизнь или смерть. Здесь уже что-то животное, безотчетное.

У Шолохова: от человека — жуткого человека, античеловека, когда он входил в конюшню, шарахались лошади. Люди не шарахались, а лошади шарахались. У Бунина в рассказе «Петлистые уши»: животный страх проститутки перед посетителем, хотя он ничего, ничего особенного не делал. Или у Пушкина в «Спящей красавице»: собака лает на нищенку.

«Мы инстинктивно знаем ужасно много, — писал Лев Толстой, — а все наши сознательные знания так жалки и ничтожны в сравнении с мировой мудростью. И часто мы только в старости сознательно узнаем то, что бессознательно так хорошо знали в детстве»…

Человекоощущение — это некий эмоционально окрашенный психологический прогноз. Но как редко мы можем отдать себе отчет в том, на каких же «параметрах» воспринимаемого он основывается… Чтении каких существенных черт генотипа, запечатленных в статике облика… Мы сразу замечаем лицо идиота с нарушениями в хромосомном наборе, иногда даже с единственным патологическим геном. О том, что с генами, неспециалист не знает, но зрительное впечатление четко говорит ему: это типичное не то, патология. Может быть, нечто подобное, но в более слабой, едва уловимой степени происходит и в случаях, когда патологии нет, а просто что-то не то или что-то то…

Или это тончайшие подвижные признаки эмоциональных состояний, нюансы мимики и пантомимики, непроизвольно выдающие чувства и склонности — подспудные двигатели поведения?

Но какими же кодами связано одно с другим? Что здесь от момента, от мимолетного настроения, и что от глубинного строя личности? .

Трудно представить себе, до какой степени тонко эмоциональное восприятие человеком человека и сколько в нем безотчетного.

В психологической лаборатории большому числу мужчин показывали две одинаковые фотографии одной и той же светлоглазой блондинки. Все испытуемые нашли девушку более привлекательной на одной из фотокарточек, но ни один не сумел вразумительно объяснить почему. «Здесь симпатичнее», и все. Решительно никто не заметил, что на более симпатичной фотографии у блондинки слегка расширены зрачки. И только. Более прозрачной иллюстрации роли подсознательных восприятий в наших предпочтениях, пожалуй, не найти. Остается гадать, почему расширенные зрачки придают симпатичность. Зрачки расширяются, во-первых, от темноты, во-вторых, от сильных эмоций. Ну и, конечно, от атропина, растительный источник которого имеет старинное название «белладонна». Красавица. Эффект известен, оказывается, испокон веков.

Мы сидели в кафе, в центре Москвы.

— Вон посмотри, за столом двое. По спинам вижу, что иностранцы.

Я взглянул: мужчина и женщина; лиц не видно; одежда ничем особенным не отличалась, но спины (или затылки?) были действительно иностранные, это я тоже сразу заметил. Мы убедились, что не ошиблись, хотя уяснить себе, в чем же именно состояло иноподданство спин, так и не смогли.

Слово «личность» имеет корень «лицо», и в этом глубокий смысл. Начав с физиономии, мы сразу очутились на пересечении индивидуальности и механизмов общения. Лицо всегда было и остается самой открытой и загадочной психогностической книгой — зеркалом, в котором душа в редкие моменты показывается обнаженной.

Наша взаимная психогностика по большей части малоуспешна, но порой необъяснимо точна, и парадокс общения состоит в том, что мы знаем друг о друге и меньше и больше, чем полагаем. Практической интуиции не остается ничего иного, как смело и грубо врезаться в то тончайшее и сложнейшее, к чему наука еще только ищет пути.