Глава 19

Неделю за неделей, сеанс за сеансом Эрнест обливался потом, работая с Кэрол. Их встречи были пронизаны сексуальным напряжением, и, хотя Эрнест изо всех сил защищал свои бастионы, Кэрол все же удавалось пробивать в них бреши. Они встречались дважды в неделю, и он изо всех сил старался скрыть от нее тот факт, что она полностью завладела его мыслями. В дни встреч Эрнест просыпался с острым ощущением предвкушения. Он видел лицо Каролин в зеркале — она наблюдала, как он с удвоенным усердием скребет щеки бритвой. Он старался бриться как можно чище и брызгался одеколоном «Royall Lyme».

«Дни Каролин» были днями парадной формы. Для нее он берег свои самые узкие брюки, самые свежие, самые яркие рубашки, самые стильные галстуки. Пару недель назад Кэрол хотела подарить ему один из галстуков Уэйна — ее муж был уже слишком плох и не выходил из дому, объясняла она, а в их квартире в Сан-Франциско было практически негде хранить одежду, поэтому она раздала уже почти все его деловые костюмы. Эрнест, к вящему негодованию Каролин, разумеется, отказался принять этот подарок, несмотря на то что она в течение всего сеанса пыталась уговорить его. Но на следующее утро, одеваясь, понял, как ему на самом деле хотелось бы иметь такой галстук.

Он был восхитителен: дерзкий радужный цветок ярко-зеленого цвета окружали маленькие мерцающие темные цветочки в японском стиле. Эрнест попытался найти что-то подобное в магазинах, но тщетно — галстук явно был эксклюзивный. Он даже пытался придумать, как выспросить у нее, где она его купила. Возможно, если бы она попыталась предложить злополучный галстук снова, он бы сказал, что к концу терапии, через пару лет, галстук придет в полную негодность.

Еще дни Каролин были днями обновок. Сегодня это был новый жилет и брюки, которые он купил на ежегодной распродаже в «Wilkes Bashford». Бежевый жилет «под рогожку» отлично сочетался с розовой сорочкой на пуговицах и коричневыми брюками в елочку. Наверное, думал он, жилет смотрится более выигрышно без пиджака. Он повесит пиджак на спинку кресла, а сам останется в рубашке, жилете и галстуке. Эрнест повертелся перед зеркалом. Да, именно так. Немного вызывающе — но ничего страшного.

Эрнесту нравилось смотреть на Каролин: как она грациозной походкой входила в его кабинет, как она пододвигала стул поближе к нему, прежде чем сесть. Ему нравилось первое мгновение сеанса, когда они смотрели друг другу в глаза и только потом начинали работать. И больше всего ему нравилось ее обожание, нравилось, как она рассказывает, как мастурбирует, представляя себе его, — фантазии, которые стали еще более красочными, еще более возбуждающими, еще более волнующими. Сеанс всегда казался ему слишком коротким, и, когда он заканчивался, Эрнест не раз бросался к окну, чтобы посмотреть, как Каролин спускается по ступенькам. Последние два раза он с удивлением замечал, что она, судя по всему, переобулась в кроссовки в приемной и теперь бежала вверх по Сакраменто-стрит!

Восхитительная женщина! Боже, ну почему они не познакомились в том книжном магазине, почему сейчас она была его пациенткой! Эрнесту нравилось в ней все: ее острый ум и энергия, огонь, пылающий в ее глазах, пружинистая походка и гибкое тело, ее гладкие узорчатые чулки, легкость и откровенность, с которыми она говорила о сексе — о своем желании, о мастурбации, о любовниках на одну ночь.

И ему нравилась ее ранимость. Она скрывалась под маской жесткой и резкой женщины (которая скорее всего появилась и укрепилась из-за работы в суде), но, при тактичном стимулировании, была готова открыть доступ к болезненным точкам. Например, таким, как страх передать дочери ожесточенное отношение к мужчинам, ранний уход отца, скорбь о матери, отчаяние, вызванное жизнью с мужчиной, которого она не любила.

Несмотря на эротическую привязанность к Каролин, Эрнест ни на шаг не отходил от терапевтических перспектив и держал себя под строгим надзором. И, насколько он мог видеть, он проводил крайне эффективную терапию. Он очень хотел помочь ей, действовал фокусированно и снова и снова подводил ее к значимым инсайтам. Не так давно он поставил ее лицом к лицу со всеми последствиями горечи и обиды, которые она испытывала в течение всей своей жизни, и с тем фактом, что она и представить себе не могла, что есть люди, которые относятся к жизни иначе.

Когда Каролин пыталась помешать ходу терапевтического процесса, а случалось это на каждом сеансе — она начинала отвлекаться на посторонние вопросы о его личной жизни или умолять о более тесном физическом контакте, — Эрнест давал ей решительный отпор. Возможно, даже слишком решительный — особенно в последний раз, когда Каролин попросила его посидеть с ней несколько минут на кушетке, а он ответил дозой терапии экзистенциального шока. Он нарисовал линию на листе бумаги, начало ее назвал днем ее рождения, а конец — днем смерти. Он дал этот лист Каролин и попросил ее нарисовать крестик там, где она себя ощущает на линии своей жизни в данный момент. И попросил ее не торопиться отвечать, а подумать несколько минут.

Эрнест уже использовал эту методику в работе с другими пациентами, но еще никогда не сталкивался с такой острой реакцией. Каролин поставила крестик в трех четвертых пути от начала, две-три минуты сидела молча, уставившись на линию, а потом произнесла: «Какая маленькая жизнь!» и разрыдалась. Эрнест просил ее рассказать больше об этом, но она лишь качала головой и говорила: «Я не знаю, я не знаю, почему я так плачу».

«Думаю, я знаю, Каролин. Вы плачете о своей непрожитой жизни, которую вы похоронили в душе. Думаю, в результате нашей с вами работы мы сможем освободить какую-то часть этой жизни».

После этих слов она расплакалась еще сильнее и опять поспешно покинула кабинет. И опять не обняла его.

Эрнесту всегда нравилось обнимать ее на прощание — это стало традиционным завершением их сеансов, но все остальные просьбы Каролин о физическом контакте он твердо отклонял, разве что соглашался иногда посидеть с ней немного на кушетке. Обычно эти сидячие интерлюдии Эрнест прекращал через несколько минут или раньше, если Каролин придвигалась к нему слишком близко или сам он слишком возбуждался.

Эрнест не был слепцом — он прекрасно осознавал все эти тревожные сигналы, поступающие изнутри. Он понимал, что это его волнение, связанное с Каролин, было дурным предзнаменованием. То же самое он мог сказать и о том, что она проникла в его фантазии, в том числе и эротические. Больше всего Эрнеста беспокоил тот факт, что местом действия его фантазий неизменно становился его кабинет. Он получал несказанное наслаждение, представляя, как Каролин сидит в кабинете напротив него и рассказывает о своих проблемах, и ему достаточно просто поманить ее пальцем, чтобы она пересела к нему на колени. Он просит ее не прерывать свой рассказ, а сам медленно расстегивает ее блузку, бюстгальтер, ласкает и целует грудь, нежно снимает чулки, аккуратно спускается на пол вместе с ней и, пока она продолжает говорить с ним как пациентка с терапевтом, восхитительно проскальзывает в нее, входит все глубже и начинает медленно двигаться, приближаясь к вожделенному оргазму.

Фантазии вызывали не только возбуждение, но и отвращение — они подрывали основы жизни во благо людей, которой он посвятил себя. Он прекрасно понимал, что сексуальное возбуждение в его фантазиях разжигало ощущение абсолютной власти над Каролин, недопустимое в терапевтической ситуации. Людям всегда нравилось нарушать сексуальные табу. Еще в прошлом веке Фрейд говорил, что табу были бы не нужны, не будь запрещенное поведение столь заманчиво. Но даже ясное понимание источника возбуждения, наполнявшего фантазии, не лишало их силы и очарования.

Эрнест понимал, что ему нужна помощь. Сначала он опять обратился к специализированной литературе по эротическому переносу и нашел там даже больше, чем ожидал. С одной стороны, ему стало легче, когда он понял, что над этой дилеммой бились поколения терапевтов. Многие пришли к такому же выводу, что и он сам: терапевт не должен избегать эротического материала в работе с пациентом, не должен реагировать на него неодобрительно, высказывать осуждение, иначе эти мысли уйдут в подсознание, и пациент придет к выводу, что его желания опасны и вредоносны. Фрейд утверждал, что эротический перенос может и должен стать значимым источником информации. Одна из его изящных метафор гласит: нежелание исследовать эротический перенос подобно спиритическому сеансу, на котором вызванного из мира теней духа отпускают, не задав ему ни единого вопроса.

Эрнеста отрезвил тот факт, что подавляющее большинство терапевтов, которые вступали в сексуальные отношения с пациентками, утверждали, что дарили им любовь. «Но не думайте, что это любовь, — писали многие. — Это не любовь, а всего лишь одна из форм сексуального насилия». Такой же отрезвляющей была информация о том, что многие терапевты, ставшие любовниками своих пациенток, думали, как и он сам, что жестоко лишать радости секса пациента, который так нуждается, так желает этого!

Другие авторы предполагали, что интенсивный эротический перенос не может существовать долгое время, если сам терапевт неосознанно этому не способствует. Известный психоаналитик советовал терапевтам проанализировать собственную половую жизнь и убедиться, что «бюджет либидо и нарциссических импульсов достаточно положителен». Это прозвучало вполне правдоподобно, и Эрнест решил сбалансировать бюджет либидо, возобновив отношения с Маршей — старой знакомой, с которой у него был пусть и не страстный, но приносящий сексуальное удовлетворение роман.

Идея неосознанного пособничества обеспокоила Эрнеста. Он вполне мог допустить, что он сам завуалированно передает Каролин свою похоть: она теряется, получая одновременно противоречащие друг другу вербальные и невербальные послания.

Другой психиатр, который пользовался особым уважением Эрнеста, писал, что даже самые великие терапевты в отчаянии обращаются к сексуальным отношениям, осознав свою неспособность помочь пациенту, когда вера в себя как во всемогущего целителя терпит крах. Это не про него, думал Эрнест, но он знает одного терапевта, которого постигла именно такая участь: Сеймур Троттер! Чем больше он думал о Сеймуре — насколько тот был высокомерен, как гордился тем, что его считают «последней надеждой» в терапии, как утверждал, что, поставив перед собой задачу, способен вылечить любого пациента, — тем лучше понимал, что произошло между ним и Белль.

Эрнест обратился за помощью к друзьям. Больше всего он надеялся на Пола. О том, чтобы поговорить с Маршалом, не могло быть и речи. Его реакцию нетрудно было предсказать: во-первых, осуждение, потом на голову Эрнест обрушится его гнев за отступление от традиционной методики, а потом — безапелляционное требование прекратить работу с этой пациенткой и пройти повторный курс психоанализа.

К тому же Маршал уже не был его супервизором. На прошлой неделе ряд любопытных событий заставил Эрнеста отказаться от его услуг в этом качестве. Полгода назад к Эрнесту обратился новый пациент, Джесс. Он досрочно прекратил курс терапии у одного известного в Сан-Франциско психоаналитика, с которым работал уже два года. Когда Эрнест поинтересовался, что стало причиной этого шага, Джесс рассказал ему странную историю.

Джесс, неутомимый бегун, тренировался в парке Голден-Гейт и заметил странное шевеление в алых зарослях плакучего японского клена. Подойдя поближе, он увидел жену своего терапевта в страстных объятиях закутанного в шафран буддийского монаха.

Перед ним встала дилемма. Джесс даже не сомневался, что видел жену своего терапевта: в свое время он ходил на курсы икебаны, а она была известным мастером школы Согэцу — наиболее инновационной среди традиционных школ. Он дважды встречал ее на конкурсах по икебане.

Что делать? Психоаналитик общался с ним формально, держал пациента на расстоянии, и Джесс не испытывал к нему особой привязанности, но он был превосходным специалистом и очень помог ему, так что Джесс не хотел причинять ему боль, рассказывая горькую правду о жене. Но, с другой стороны, как он мог продолжать лечение, скрывая такой секрет? Единственный выход, решил Джесс, — прекратить лечение под предлогом неразрешимых проблем с расписанием сеансов.

Джесс понимал, что все еще нуждается в терапии, и по рекомендации своей сестры, клинического психолога, обратился к Эрнесту. Джесс родился в Сан-Франциско в богатой семье с не менее богатой родословной. Амбициозный отец, банкир, надеялся сделать сына своим преемником и передать ему семейный бизнес. Он фактически задавил сына своими амбициями, и Джесс бунтовал по любому поводу: за неуспеваемость его исключили из колледжа, два года бездельничал, пристрастился к алкоголю и кокаину. Пережив болезненное расставание в женой, с которой прожил пять лет, он начал понемногу налаживать свою жизнь. Сначала — длительная госпитализация и последующая амбулаторная реабилитационная программа по снятию алкогольной и наркотической зависимости, потом обучение ландшафтному дизайну — он сам выбрал эту профессию, потом — два года терапии у Маршала и неукоснительные тренировки и бег для восстановления физического состояния.

В первые полгода работы с Эрнестом Джесс рассказывал, почему ушел от предыдущего терапевта, но отказывался назвать его имя. Сестра слишком часто рассказывала ему, как терапевты любят посплетничать друг о друге. Но шли недели, Джесс начал доверять Эрнесту и однажды вдруг раскрыл эту тайну: предшественника Эрнеста звали Маршал Стрейдер.

Известие ошеломило Эрнеста. Только не Маршал Стрейдер! Только не его несокрушимый супервизор — скала Гибралтар! Эрнест столкнулся с той же дилеммой, которую пришлось решать Джессу. Он не мог сказать Маршалу правду, так как был связан профессиональной клятвой конфиденциальности, и не мог продолжать работать с ним, скрывая столь горький секрет. Но это была не такая уж большая проблема, так как Эрнест давно уже подумывал отказаться от супервизорства, и эта новость дала ему необходимый стимул.

Так что Эрнест с дрожью в коленях сообщил Маршалу о своем решении. «Маршал, я уже давно думаю, что пришло время закончить наше сотрудничество. Вы многому меня научили, и вот в возрасте тридцати восьми лет я решил попрощаться с вами и начать самостоятельную жизнь».

Эрнест был готов встретить активное сопротивление Маршала. Он знал, что услышит от своего супервизоа: вне всякого сомнения, Маршал будет настаивать на анализе мотивов столь поспешного разрыва. Он наверняка захочет узнать, когда Эрнест принял это решение. Что же касается патетического стремления Эрнеста к самостоятельности, Маршал в момент расставит все по местам. Он скажет, что это лишь очередное проявление подросткового иконоборчества; он даже намекнет, что эта импульсивность говорит о незрелости Эрнеста и отсутствии у него потребности в самопознании, столь необходимой для работы в Институте психоанализа.

Как ни странно, но ничего подобного Эрнест от него не услышал. Маршал выглядел уставшим и растерянным. «Да, возможно, пришло время расставаться. Мы всегда можем возобновить наше сотрудничество в будущем. Удачи вам, Эрнест. И мои наилучшие пожелания», — безразлично ответил он.

Но эти слова и отказ от супервизорства не принесли Эрнесту облегчения. Наоборот, он был в замешательстве. Он был разочарован. Лучше услышать осуждение, чем такое безразличие.

Потратив полтора часа на изучение длинной статьи, посвященной роли сексуальности в терапевтических отношениях, которую Пол прислал ему по факсу, Эрнест набрал номер друга:

«Спасибо за «Кабинетных Ромео» и «Влюбленных докторов»! Пол, боже правый!»

«О, я так понимаю, ты получил мой факс».

«К сожалению, да».

«Почему «к сожалению», Эрнест? Подожди-ка минутку, я перейду на радиотелефон и к моему удобному креслу. Сдается мне, это будет драматический разговор… ага… Итак, почему же «к сожалению»?

«Потому что моя ситуация в корне отличается от твоих «Кабинетных Ромео»! Автор этой статьи поливает грязью нечто очень ценное, нечто такое, о чем он не имеет ни малейшего представления. Таким вульгарным языком можно опошлить любые тонкие материи».

«Тебе так кажется потому, что ты смотришь на ситуацию изнутри и не видишь, что же происходит на самом деле. Но тебе необходимо понять, как все это выглядит со стороны. Эрнест, после нашего последнего разговора я очень беспокоюсь за тебя. Только послушай, что ты говоришь: «глубокая искренность, любовь к пациенту, тактильная депривация, быть достаточно гибким, чтобы дать ей ту физическую близость в терапии, в которой она нуждается». Мне кажется, что у тебя, черт побери, тормоза отказали! Я думаю, что ты идешь семимильными шагами к серьезным неприятностям. Послушай, ты же хорошо меня знаешь. С тех самых пор, как мы начали работать в этой области, я не устаю высмеивать ортодоксальных фрейдистов, так?»

Эрнест пробормотал, что, мол, так.

«Но когда Верховный Отец говорит, что, «находя объект любви, мы всегда заново обретаем его», я понимаю, что в этом что-то есть. Эта пациентка задевает какие-то струны в твоей душе, вызывает в тебе что-то, что возникло не здесь и не сейчас».

Эрнест молчал.

«Хорошо, Эрнест. Отгадай загадку: какая женщина безоговорочно и безоглядно любила каждую молекулу твоего тела? У тебя есть три попытки!»

«О нет, Пол. Только не надо опять рассказывать мне всю эту чушь про мать. Я никогда не отрицал, что у меня была хорошая, заботливая мать. Она в первые пару лет задала мне отличный старт; у меня сформировалось базовое доверие — вот, наверное, откуда берется моя беспорядочная откровенность. Но она не была такой уж хорошей матерью, когда я стал самостоятельным; до самой своей смерти она так и не простила меня за то, что я бросил ее. Так на что ты намекаешь? Что на заре жизни я получил мощный импринтинг, как желторотый утенок, и с тех пор все это время искал двойника моей мамы-утки?

А даже если так, — продолжал Эрнест. Он свою речь знал — у них с Полом уже были такие споры в прошлом. — Даже если так — хорошо, я согласен. Частично. Но ты со своим редукционизмом пытаешься убедить меня в том, что я, взрослый человек, только и думаю, как бы найти всепрощающую мамочку. Чушь! Я да и все мы представляем собой нечто большее. Ты да и весь психоанализ идете по ложному пути потому, что забываете о том, что в настоящем существуют реальные взаимоотношения, не предопределенные прошлым, возникшие в данный конкретный момент времени, когда две души соприкасаются, и тогда на них влияет скорее будущее, чем прошлое и детские воспоминания. Они испытывают влияние «еще не», влияние того, что уготовила нам судьба. Нашего товарищества, нашего стремления объединиться и вместе переносить жесткие экзистенциальные повороты жизни. И эта форма отношений — чистота, принятие, взаимность, равенство — это спасительная и мощнейшая сила, которую мы можем использовать для исцеления».

«Чистота? Чистота? — Пол слишком хорошо знал Эрнеста, чтобы попасться на его ораторские штучки и позволить сбить себя с толку. — Чистота отношений? Да если бы они были чистыми, я бы тебе слова не сказал! Ты просто сходишь с ума по этой женщине, Эрнест. Ради всего святого, признай это!»

«Единственное, о чем идет речь, — это асексуальное объятие в конце сеанса. Я держу ситуацию под контролем. Да, она фигурирует в моих фантазиях. Это я признаю. Но они так и останутся фантазиями».

«Я буквально вижу, как ее фантазии и твои фантазии сплетаются в страстном менуэте там, в стране фантазий. Эрнест, успокой меня, скажи мне правду. Только это? Никаких других прикосновений? Когда вы сидите на кушетке? Безобидный поцелуй?»

Эрнест вдруг вспомнил, как ласкал мягкие волосы Ка-ролин, когда она прижималась к нему. Но он знал, что друг не только не поймет его, но и опошлит эту ситуацию. «Нет, только это. Больше никаких контактов. Поверь мне, Пол, я провожу отличную терапию с этой женщиной. Все под контролем».

«Если бы я так думал, я бы не стал изводить тебя вопросами. В этой женщине есть что-то такое, чего я не могу понять. Почему она продолжает давить на тебя вот так сеанс за сеансом. Даже после того, как ты расставил все точки над «i». Или тебе показалось, что ты их расставил. Я не сомневаюсь в том, что ты великолепен, — кто бы смог устоять против такого красавца-мужчины. Нет, происходит что-то другое. Я уверен, ты сам подталкиваешь ее… Хочешь совет, Эрнест? Так вот, я рекомендую тебе бросить все это. Сейчас же! Передай ее женщине-терапевту. И прекрати этот свой эксперимент с самораскрытием! Или откровенничай с мужчинами-пациентами — по крайней мере, пока».

Когда Пол повесил трубку, Эрнест принялся мерить шагами кабинет. Он всегда говорил Полу правду, и, обманув его, он почувствовал себя одиноким. Чтобы отвлечься, он занялся корреспонденцией. Чтобы продлить страхование от профессиональной небрежности, он должен был заполнить анкету, изобилующую вопросами относительно его взаимоотношений с пациентами. Вопросы были сформулированы предельно четко. Вы когда-либо прикасались к пациентам? Если да, то как? И к женщинам, и к мужчинам? Как долго? К каким частям тела вы прикасались? Прикасался ли он когда-нибудь к груди, ягодицам или другим интимным частям тела пациентов? Эрнест боролся с искушением порвать опросник в клочья. Но не осмелился. В эти времена бурных судебных разбирательств никто не осмеливался заниматься терапевтической практикой без страхования от профессиональной небрежности. Он снова взял в руки анкету и ответил «да» на вопрос «Вы когда-либо прикасались к пациентам?» На вопрос «Если да, то как?» он ответил: «Только рукопожатие». На все остальные вопросы он ответил «нет».

После этого Эрнест открыл карту Каролин, чтобы подготовиться к сеансу. На мгновение его мысли вернулись к разговору с Полом. Передать Каролин терапевту-женщине? Она не согласится. Прекратить эксперимент? Зачем? Эксперимент идет, он продолжается. Перестать быть откровенным с пациентами? Никогда! Истина привела меня сюда, истина и поможет найти выход!