Глава первая. Нам нужен коммутатор

Каждое утро ровно в восемь Лев Сергеевич заводил одну и ту же пластинку. Раз, другой, третий, на полную мощность радиолы «Эстония». Мужественный баритон перекрывал шум соседнего кузнечного цеха и гудки проходящих тепловозов. А мы опали, делали вид, что опали. Тогда Лев Сергеевич выключал музыку и деликатно стучал по очереди в каждую дверь. В ответ недовольно поскрипывали полки. И все-таки без четверти девять мы были в салоне, уже умытые, еще голодные, но в белых халатах.

Без десяти девять приходил первый машинист. Без пяти – второй. Один сразу попадал в руки лаборантки Люды. Она уводила его на «бегущую ленту», прилаживала на руках и ногах электроды, подставляла скамеечку. Второго машиниста усаживали в моем купе. Там стояли два письменных стола, магнитофон и жестяные «эмоциональные» таблицы. Таблицы были прикрыты аккуратными занавесочками. В моем купе шли эксперименты на эмоциональную устойчивость.

В десять приходил первый диспетчер. Он сидел в салоне и играл в игру «Пять».

Кончалось все это поздно. Последний испытуемый уходил в десять часов вечера. И тогда становилось совсем тихо. Остро пахло мазутом, остывающим металлом, рельсами. Пахло дорогой. И еще борщом с фасолью: проводник Алексей Ефимыч варил его каждый день.

Вот уже неделю вагон стоял в депо Львов – Запад возле малого поворотного круга, куда сходятся рельсы из разных цехов. Локомотив приходит на круг, а потом его поворачивают и загоняют на ремонт куда нужно.

В депо душно, но под солнцем было бы еще хуже; зато здесь рядом буфет, душ и все необходимое. Вагон наш красивый, брусничного цвета, и по бруснике золотом буквы: «Вагон-лаборатория, ВНИИЖГ».

Но почему вдруг вагон? Почему не тихая жизнь, как во всех психологических лабораториях?

Мы въезжали прямо в солнце. Только что был Чоп и замок на горе возле Мукачева, а в замке том не музей, не отель, а школа юных механизаторов. В этот предзакатный час в глубине огромного двора, где во времена былые укрывалось все население города, сидит с самодельным мольбертом мальчик (вчера он там был, и позавчера, и показывал мне свои работы), сидит и рисует эти, такие жестко-суровые отсюда, из окна локомотива, стены, эту пустынность. Замок промелькнул и исчез. И снова поплыло ухоженное, обжитое Закарпатье.

Только что все это было. А сейчас лицо у машиниста такое, как будто он и есть электровоз, как будто он один тащит на себе в гору все четырнадцать вагонов. Вверх, вверх к перевалу взбирается состав, а тут еще встречный ветер, и лишь недавно прошел ливень, и на лбу у Георгия Георгиевича испарина, и он совсем не шутит и не объясняет мне ничего. И вот уже нас подцепили к тепловозу (одному локомотиву не справиться с такой высотой), и дым разъедает глаза.

Внезапная темнота знаменитых карпатских тоннелей, и вот «Слушайте, сейчас будет толчок!» – и мы уже падаем вниз, и сердце тоже падает, и Георгий Георгиевич с помощником Игорем улыбаются, глядя на мою растерянную физиономию: «А ну-ка посмотрим, какая погода по эту сторону Карпат», – и ручьи, которые текли нам навстречу, уже бегут прочь, вниз, и совсем другие цветы, и совсем другие деревья, и дикие голуби, горлинки, взлетают из-под колес.

«Вот здесь, нет, нет, на том склоне, зимой живут олени. Почему? Да волков они боятся, жмутся к человеку, к дороге». И ржавые поля, маки цветут.

А солнце все ниже. «Нет, на закате не хочется спать, а вот когда солнце всходит и вокруг мягкий такой, знаете, свет, рельсы сливаются, вот тогда – хоть плачь! – клонит ко сну».

Скорый поезд стремительно спускается в долину, и столь же стремительно меняются краски вокруг: из сплошного окна локомотива видно все так, как никогда не дано увидеть простому человеку, если он не машинист. Но ему не дано увидеть другое: кусок грохочущей цивилизации на фоне карпатских идиллии.

Каждые полторы минуты – резкий высокий сиг- нал-предупреждение: «Не спи, не спи!» («Похоже на бандитский посвист, правда? Как ни привык, а ночью все равно вздрагиваю, словно кто-то с ножом из-за угла».) Если машинист через семь секунд не нажмет на ручку сигнала, значит, заснул, срабатывает автостоп. И все время длинные предупреждающие гудки: дорога вьется меж гор, сплошные повороты.

И все время шипит телефон: говорят дежурные по станциям, чаще всего одну и ту же фразу: «Пропускаю с ходу по главному пути». Конечно, стараются с ходу и по главному – ведь мы экспресс: рейс от Чопа до Москвы расписан по минутам. Беспристрастный скоростемер не просто показывает скорость, он все пишет: на каком участке какая скорость, где завышена, где понижена, где задержка, где ошибка, и после каждого рейса – разбор по скоростемеру. А еще по телефону говорят с нами машинисты проходящих поездов: «Десятка! У вас все в порядке!» – «У вас тоже». – «Привет!» – «Привет!»

Каждый раз надо встать, чтобы взять трубку телефона, сорок раз – сорок – в час подняться и нажать на свисток, надо еще бессчетное количество раз высунуться из окна (в любую погоду, в дождь, в метель) и оглядеть состав на повороте: не потерял ли вагоны, посмотреть, прошел ли границу станции, надо сползти по сиденью вниз, чтобы левой ногой нажать на рычаги управления. И еще надо не меньше ста раз в рейс поднять руку: «Не сплю и приветствую» – в ответ на такой же жест стрелочников, дежурных по станциям, машинистов – всех, кто встречает, помогает и прокладывает тебе путь. Этот знак – знак бдительности – ввели психологи Львовской дороги. Больше он нигде не принят, а жаль: в нем столько человечности. Этот знак – символ принадлежности к тому миру, где все равны, где все усилия – и стрелочника с глухого полустанка, и классного машиниста-скоростника – важны и равноправны, где все подчинено одному: быстроте и безопасности движения.

Но разговоры, свистки, гудки – все это не главное, это только дополнительная информация типа: «Да, ты прав». Главное не это. Главное – дорога. Дорога – собеседник, партнер, с дорогой идет бесконечный, безмолвный диалог, где нет ни одного лишнего слова, ни одного сигнала, на который не надо было бы мгновенно ответить так или иначе. На дороге каждую третью минуту знак о том, каков будет следующий, каждую десятую – знак чрезвычайной важности, от которого зависит жизнь твоя и всех, кого везешь.

«Знаете, когда такой состав, как сейчас, скорый, по 24 человека в вагоне, помножьте на четырнадцать, глупо, конечно, какой тут может быть счет: все одно – жизнь, но все-таки легче на душе. А если пассажирский, да местный, да битком, да на каждой остановке стоим, и все под колеса кидаются, вот тогда – да! Приезжаешь домой, все газеты прочтешь, которые пропустил, когда в рейсе был, все карикатуры в журналах посмотришь, а сна нет».

– Георгий Георгиевич, а не надоело?

– Мне? Нет. Ездить хорошо.

– Что хорошего? И днем, и ночью, и семью не видите, и праздников нет.

– Правильно вы все говорите. Все вам уже рассказали. Вот и Игорь, мой помощник, тоже уходить хочет. Да, Игорь? «Я, – говорит, – молодой, я, -: говорит, – из-за дороги жизни не вижу». Дорога, конечно, отнимает много, что уж тут скрывать. Но, понимаете, это, конечно, не для всякого – она дает тоже.

– Что дает? Перемены. Все меняется. И вокруг все меняется, и у нас все меняется: паровозы, тепловозы, теперь вот электровоз.

– Лев Сергеевич, Георгий Георгиевич Поваров у вас в списках есть?

– Машинист или диспетчер?

– Машинист, я с ним из Чопа возвращалась.

– Ну и как он, этот Поваров?

– Хорошо!

– Надо будет вызвать, посмотрим еще.

– Нет, лучше не надо. Жалко его.

– А нас вам не жалко?

Конечно, мне их жалко, Льва Сергеевича и его помощников. Длительный психологический эксперимент – это тяжкое дело, тяжкое и для испытуемых, и для экспериментаторов. Это четыре-пять часов напряженной работы. Взмыленный машинист уходит после опыта домой отдыхать. В вагон точно по расписанию приходит следующий.

Все как будто просто. В темном купе стоит аппарат «Бегущая лента». Движется прикрепленная на двух валиках лента, а на ней прямоугольники и квадраты, дорога уходит вверх, лента бежит вниз, а по бокам с двух сторон нечто вроде насыпи. Машинист считает квадраты и нажимает на кнопку при появлении каждого десятого. Этот десятый появляется раз в три минуты, как знак на дороге. А еще в начале «дороги», откуда выныривают квадраты, так похожие на прямоугольники (поди тут не ошибись!), беспорядочно вспыхивают сигналы: зеленые, желтые, а после желтого обязательно через какой-то неопределенный срок – красный. И вот когда будет красный (красный, а не желтый предупреждающий), надо как можно скорей нажать на кнопку правой рукой. Красный мелькает тоже как серьезный знак на дороге раз в десять минут. Вот и все.

Но надо сидеть и считать. И не отвлекаться. И не заснуть. А лента движется так монотонно, и шум, чуть похожий на шум мотора, как шорох листьев, и темнота еще, и мысли всякие, а потом и мыслей нет – сплошное мелькание. Так был сигнал или не был?..

Похожа ли «Бегущая лента» на дорогу? Это не имитация. Это модель. Модель – значит, на ней можно испытывать каждого. Можно сидеть у «Бегущей ленты», считать, старательно нажимать на кнопки. Для этого не нужно быть машинистом. Но чтобы не сбиться ни разу, надо быть машинистом. Даже диспетчеры, железные, натренированные люди, привыкшие к напряженнейшим ситуациям, и те «работают» на ленте хуже машинистов. Значит, установка удачна, раз она выявляет особые, только одной профессии свойственные психические качества.

А в салоне во время опыта идет запись на электроэнцефалографе сразу по трем каналам. Пульс на руке. Кожно-галъванический рефлекс: влажность кожи меняется у всех по-разному, когда человек реагирует на сигнал. И наконец, биопотенциал: напряжение мышцы на правой руке, которая работает, когда палец нажимает на кнопку.

Зачем все это? Зачем эти черточки пульса – шире, уже? «Смотрите, как нервничает, а с виду спокойный.

Ну вот, выровнялся, адаптировался». Зачем плавные, мягкие, вздымающиеся вдруг волны, изобличающие беспокойство кожи, и готические зубцы биопотенциалов?

Это плата организма за один-единственный сигнал. От него ничего не зависит: ни жизнь, ни работа, но человек платит. Так он устроен. Платит без конца.

Каждый платит по-разному. У одного после желтого сигнала в ожидании красного начинается «энцефалографическая» буря, другой только слегка волнуется. И при этом оба сигнал не пропускают. Вот почему испытуемый может ни разу не сбиться и тем не менее вызвать самые серьезные опасения у психологов: если он платит так дорого только за ожидание или, как говорят психологи, за готовность в условиях опыта, то что же с ним случится в дороге?

«Бегущей ленте» много-много лет. На заре века придумал ее известный немецкий психолог Гуго Мюнстер- берг. Одним из первых заинтересовался он вопросами психологии труда: на ленте исследовали вагоновожатых. Без энцефалографов, разумеется, и без новейших методов математической обработки результатов; смотрели на глазок: у кого получается, у кого нет.

Непонятно было, в каком направлении вести эксперимент, но ясно было одно: на дорогах гибнут люди из-за ошибок машинистов. Почему они ошибаются? Какими особыми психическими свойствами должен обладать человек, чтобы ошибаться меньше, чем ошибаются в среднем обыкновенные люди? Очевидно, выражаясь профессиональным языком, повышенной скоростью реакции, способностью выдерживать длительные монотонные воздействия, готовностью в любой момент к экстренному действию, умением быстро сопоставить десятки разнородных сведений…

Книги Гуго Мюнстерберга стоят у меня на полке… Пожелтевшая плохая бумага, издания 20-х годов. Его труды недаром так оперативно переводились в молодой Советской республике. В 20-е годы советские психологи вели широкие исследования в области психологии труда. Изучались психологические особенности профессий, составлялись «профессиограммы», «розы профессий» – перечень качеств, необходимых для той или иной деятельности.

Это были поразительные годы, вошедшие в историю не только отечественной, но и мировой психологической науки, годы, полные высокого бескорыстия, романтической увлеченности, отчаянной, почти болезненной жажды стать необходимыми, полезными, стремления приспособить высокую науку к нуждам разоренной, нищей, отсталой страны, дерзнувшей строить новое общество. В стране, которая только-только становилась на ноги, психологи пытались помочь производству.

Несколько лет назад вышли два тома статей по психологии труда – сборники работ, затерянных в старых журналах, в личных архивах, в трудах конференций. Это два небольших томика, где психологическая характеристика профессии шофера соседствует с анализом работы сталевара, и тут же статья, как рационально работать землекопам.

Сорок лет прошло с той поры. Научные выводы в этих старых отчетах кажутся сегодня наивными и беспомощными. Но на всем печать времени. И поход психологов в профессии (чтобы дать рекомендации, ученые считали необходимым испытать все на себе), и грандиозность замыслов: попытки конструировать новые профессии, широкие связи со смежными, как бы мы теперь сказали, науками – медициной, биологией, и пристальный интерес к личности, к возможностям ее самовыражения в главном – в труде.

Разные периоды прошла с тех пор производственная психология. Одно время казалось, что психолог на производстве не так уж нужен. Каждый день возвещал о новых победах техники. Советы психологов, как поворачивать лопату, когда копаешь землю, могли вызвать только улыбку: появились мощные экскаваторы. «Розы профессий» увяли, исчезли сами профессии, в изучение которых вложили столько сил, надежд и замыслов первые поколения советских психологов.

Но, странное дело, надежность техники возрастала, производство автоматизировалось, а человек… Человек становился грозной проблемой. «Человеческий фактор» заявил о себе совсем по-новому. Не о повышении производительности труда только, как в 30-е годы, шла речь – о зависимости наиавтоматизированнейшей техники от человека.

Те же проблемы пришли на транспорт. Резко возросла безопасность движения. Резко повысились скорости. Но то, что волновало первых психологов еще в начале века, то, над чем бились советские психотехники… Видоизменившись, проблемы эти приобрели еще большую остроту.

Кажется, предусмотрено почти все; почти все мыслимое и немыслимое сделано, чтобы движение стало безопасным. В современном локомотиве около восьми тысяч деталей. Перед рейсом его осматривают, обстукивают, готовят не меньше десяти человек, целые цехи заняты профилактикой. Сложность техники такова, что почти все машинисты-скоростники – инженеры, иначе ездить нельзя. Все предусмотрено. Нельзя предусмотреть только одного – самого человека, его реакцию на опасность.

– Лев Сергеевич, правда, зачем вы все ездите и ездите? Ведь и в Москве люди есть. И просто люди, и машинисты.

Лев Сергеевич нервничает. Он всегда медленно остывает после экспериментов. Ходит мрачный по салону, думает. Самое время задавать вопросы.

И заведующий лабораторией Лев Сергеевич Нерсесян начинает без тени раздражения объяснять:

– Вы же знаете: мы ездим, чтобы в итоге дать рекомендации. Да, стандартные, это очень важно. В современной психологии нет стандартов. Один беспорядок. Разнобой. Значит, мы должны обследовать как можно больше машинистов по всей стране. В разных условиях, на разных дорогах.

Да, рекомендации по профотбору. Кому идти в машинисты, а кому цветочки в оранжереях поливать. А что, поливать цветы – это плохо? Я вообще говорю. Никого не обижаю.

Теперь об испытуемых. Зачем нам «просто люди»? Нам нужны профессионалы. Чтобы найти критерий. Чтобы было с чем сравнивать. Мы собираем все данные, обрабатываем, подставляем в общую формулу, получается нечто. Зачем нам это нечто, если нет способа проверить? Но он у нас есть. «Метод независимых характеристик». Он составляется с учетом авторитетности суждений. Допустим, в группе испытуемых тридцать машинистов. Каждый оценивает каждого. Даем им по одному баллу. Потом четыре инструктора – это начальство, которое их проверяет, – тоже по баллу. Начальник депо – два балла. Нарядчик – полбалла. Выводим среднюю оценку. Ранжируем группу: хорошие – плохие. Ранжируем наши данные. Сравниваем. Совпадает. Значит, эксперимент на правильном пути.

Теперь дальше. Почему плохо, когда испытуемые – просто люди? Представьте, приходит к вам то Петя, то Вася, все разные, с улицы. Попробуй найди что-нибудь. А у нас машинисты. Заняты одним делом. Мы знаем, что ищем.

А какие у нас испытуемые! – Тут Лев Сергеевич заметно оживляется: это его любимая тема. – Золото! Изумительные! Один в один! Так у психологов не бывает.

– Что не бывает?

– Чтобы испытуемых за руки с улицы не тащить: пожалуйста, христа ради, для науки… А чтоб они сами приходили, да еще летом, в душный вагон, да еще в свой выходной день. Чувство ответственности у этой профессии развито. Понимаете?

Говорят: личность. Ищут .все личность: «Ах, личность! Где она? Какая она?» Охи, вздохи… Мы личность опециально не ищем. Но нам от нее никуда не деться. Она в основе всего. Мы не теоретики. Мы практики. У всех исследований прямой выход. Нашли, проверили, передали производству. Потом задача вернулась на доработку. Мы экспериментаторы.

Теперь отбор. Это тонкое дело. Вы подумайте. Человек может тридцать лет ездить – и вдруг наезд, авария. «Почему, откуда ? Он такой опытный машинист».

Можно было предсказать эту аварию тридцать лет назад, когда он шел в машинисты? Мы считаем – можно. Но мы не знаем, когда она случится. Пусть накоплен опыт, пусть есть автоматический навык, все есть… Но вот стресс, и все летит вдребезги, летит хорошо натренированный навык и с ним сотни жизней…

Был здесь недавно такой случай. Это же Карпаты. Упало на рельсы дерево с гор, бревно. Один выключает мотор и сыплет песок, другой может выпрыгнуть из кабины, убежать в конец локомотива – черт знает что натворит! – и состав под откос.

Почему? На этот вопрос наука пока не отвечает, но вероятности предсказывать мы уже можем. Мы только не беремся сказать когда.

– Что когда?

– Когда человек сорвется. Может и не сорваться, миновать в жизни «свое бревно». Был у нас на одной дороге машинист, ас, скоростник. Кончил один институт, учился в другом. Молодой, красивый, ездить любил. На ленте на монотонность работал превосходно. А на эмоциональную устойчивость – никуда!

…Испытание на эмоциональную устойчивость или теет «отыскивание чисел с переключением» проводится в моем купе. Это таблицы. На них черные и красные цифры вперемежку, в случайных сочетаниях, от 1 до 25. Надо называть цифры – черные в прямом, красные в обратном порядке. Попеременно. А тут еще в середине опыта незаметно включают магнитофон. Магнитофонный голос пересчитывает те же цифры: медленно, нудно, навязывая свою скорость, отвлекая.

Два человека проводят этот эксперимент: один ведет протокол, другой измеряет время реакции, отмечает ошибки. Простой опыт, но он помогает многое разглядеть в человеке.

– Так вот. Машинист этот на таблицах сбивался, нервничал. Что, думаю, такое? По оценке депо он один из лучших. Нашел предлог, прихожу к нему перед рейсом. Батюшки! Крик, шум из-за пустяка. Все ясно: долго не проездит. А дорогу любит.

– Лев Сергеевич, а может, он сам в себе чувствовал эту неустойчивость, потому и любил дорогу, дорогой ее в себе истреблял?

– Все может быть, но зачем за счет других? Списывать его надо было, а жалко! Пожалели. Через полгода – наезд. Пришлось снимать. Понимаете, это момент, это стресс!

Я не случайно начала с железнодорожных стрессов. Прежде чем повести разговор об особенностях человеческой психики, о тех проблемах, что возникают у нас при общении с другими людьми, о попытках понять себя, свое «я», следует, наверное, попробовать представить себе ситуацию, в которую поставлен человек развитием научно-технического прогресса.

Вещи, которые нас окружают. Наша работа. Наш дом. Наш транспорт. Словом, все, что дарит нам научно-техническая революция и что требует взамен.

Мы начали с железной дороги. Давайте посмотрим на нее немного другими глазами. Не глазами психолога, для него вот уже несколько десятилетий подряд кабина машиниста – удачный естественный эксперимент. Не глазами железнодорожного диспетчера, задыхающегося от разнообразия сведений и вынужденного принимать решения в «условиях острого дефицита времени», как сказал бы тот же психолог. Глазами пассажира. Обыкновенного человека второй половины XX века. Что же мы увидим? Сложный и опасный, привлекательный, как всякое замкнутое сообщество со своими корпоративными законами, мир этот для нас, пассажиров, уже уходит в прошлое. Не буквально, конечно, чисто психологически.

Тут, пожалуй, стоит вспомнить русскую литературу. В ней много ситуаций, связанных с железной дорогой. «Анна Каренина», «дьявол-паровоз» в очерках Глеба Успенского, чеховские мужики. Железная дорога – невероятное событие, пышущее жаром, силой и медной мощью. Всесокрушающее.

Как никто другой, любил в начале века описывать железную дорогу Иван Бунин. Вокзалы, сумрак станционного зала, заснеженные платформы. Поэзия умирающего дворянства, поэзия последних в роду сталкивалась в ею рассказах с поэзией новых скоростей, нового обихода жизни. Железная дорога – символ наступления иных, индустриальных времен; и под стук колес договаривали, горько сожалея о минувшем, люди, которым вскоре предстояло сойти со сцены.

Потом был Андрей Платонов, поэт железной дороги, писатель из семьи наследственных машинистов. Дорога для него – прекрасный и яростный мир, по своей наполненности и динамизму родственный тому, что происходит в послереволюционной России.

А что такое железная дорога для нас? Для передвижения есть теперь сверхзвуковой самолет. В командировке, в спешке, мы предпочитаем лететь, а не ехать. Без самолета уже не обойтись, настолько прочно включен он в систему массовых коммуникаций. Самолет – необходимость. А поезд? Для городского жителя поезд давно уже не кусок грохочущей цивилизации. Наоборот, мы сбегаем от цивилизации в вагон поезда. Мы ведь не знаем, что происходит в кабине машиниста, мы руководствуемся собственными психологическими ощущениями, и они безобманны: железная дорога – это отдых, пауза, шанс на передышку.

Что такое полет на сверхзвуковом самолете, совсем недолгий, часа три-четыре? Это расстояние в полконтинента, перелет из Азии в Европу. Иногда прилетаешь почти в тот же час, когда вылетел; время таинственно трансформируется. В полете земли не видно: исчезает ощущение пространства, движения. Исчезает возможность приспособиться к новой среде, к разнице в климате, к разнице во времени.

Человеческому организму нужен мост для перехода из одного состояния в другое. Моста нет. Мост взорван сверхзвуком. И пожалуй, самое главное: любая поездка – это «уезд» от самого себя. Уезжая, оставляешь дома часть забот и волнений. В этом вечная прелесть путешествий, это придает им не заменяемые ничем другим легкость и освобождение. При сверхскоростях ничего не успеваешь оставить – все берешь с собой. В воздушном путешествии продолжаются те напряжения и ритмы, из которых втайне мечтал вырваться.

Свои ритмы навязывают машины, с которыми мы сталкиваемся на работе: станки, автоматические линии конвейера, тракторы, экскаваторы. Свои ритмы навязывает транспорт, когда мы выходим за ворота проходной. А потом мы вертим колесико приемника или рычажок телевизора, и они предлагают свою скорость восприятия.

…Лет пятнадцать назад вспыхнула дискуссия, нашедшая наиболее полное выражение в научной фантастике: человек и машина, кто умнее,, кто победит? Словом, нашествие мира вещей на мир людей. Роботы и машинные цивилизации отправляли, разумеется, на далекие планеты, но было ясно, что речь идет о нас, о путях развития технического прогресса.

Прошло совсем немного времени, и страсти утихли; научно-популярные журналы уже неохотно печатают рассказы о роботах: «Банальный сюжет, уж лучше пришельцы», и спор о том, кто умнее, стал совсем вялым, скучным. В чем же дело? Просто схлынула мода? А может быть, то, что казалось нам грозной и неуправляемой силой, незаметно входит в нашу жизнь – штрихом, намеком, неприметной деталью. Чувствующий человек и изобилие бесчувственных вещей. Чувствующий человек и «думающие машины». Ну, пусть еще не думающие, но активно влияющие на наши решения, на наше настроение самим фактом своего существования.

Человек и окружающие его приборы – это тысячи мелких психологических конфликтов, не вошедшие в учебники психологии, не читаемые в университетских курсах. Конфликты, с которыми сталкиваются наиболее вдумчивые и наблюдательные психологи, психиатры, инженеры. «Конфликт человека с автоматом», – сформулировал суть этой проблемы известный психолог-экспериментатор профессор Федор Дмитриевич Горбов.

Формулировка эта родилась так. В авиационный госпиталь был доставлен в довольно тяжелом состоянии молодой летчик. Летчик не выполнил в воздухе боевой приказ, уверяя, что по показаниям прибора он не должен был его выполнять. Может быть, прибор неисправен? Проверили: на земле прибор работал прекрасно. В воздухе же та же история повторилась несколько раз. Летчик перестал доверять прибору. Едва сев в самолет, летчик начинал грозить прибору, умолять, заклинать – ничего не помогало! Кончилось все тяжелым стрессовым состоянием и госпиталем: поверили не ему – прибору.

(Это было закономерно. В воздухе гораздо чаще отказывают не приборы, а живой человек. У летчика при сверхзвуковых скоростях появляются самые разные иллюзии – пространственные, временные, зрительные. В острые моменты он сам склонен чаще доверять не себе, а технике.)

Нужно было обладать незаурядной независимостью мышления, чтобы поступить так, как это сделал Горбов. Когда необычный пациент попал к Федору Дмитриевичу, профессор попросил поднять прибор в барокамере на высоту двух тысяч метров, на которой происходили все неприятности. На высоте прибор не работал.

…На каждом шагу, сами того не замечая, мы вступаем в конфликтные отношения с миром техники. Мы звоним из автомата и в досаде бьем по аппарату кулаком, если он не включается. Как норовистую кобылку, похлопываем телевизор, чтобы улучшилось изображение, трясем транзистор в поисках нужной волны. Каждый, кто имеет дело с автоматом, знает: он любит капризничать, и чем машина сложней, тем непредсказуемей она себя ведет.

Больше того, многие техники убеждены, что машины по-своему откликаются на поведение и характер людей. В 20-е годы жил и работал в Германии физик-теоретик Паули. О его неумении обращаться с приборами ходили легенды. И приборы своеобразно мстили ученому: когда он появлялся в комнате экспериментаторов, установки моментально выходили из строя. Называлось это «Паули-эффект». «Паули-эффект» – это приход человека, чью нескладность не одобряет машина.

Широкое хождение в среде экспериментаторов имеет выражение «визит-эффект». Это уже почти официальный термин. В момент появления на пороге лаборатории начальства в установке начинаются неполадки. Машина отказывается участвовать в демонстрациях «для парада».

А разлуки с машиной? Сложные установки не прощают расставаний: «Любовь прощает все, кроме отсутствия». Исследователь уезжает в отпуск. Он выключает абсолютно исправную установку, закрывает ее чехлом, запечатывает комнату. Возвращается – установка не работает. Исключений из этого «синдрома разлуки» почти не бывает. Можно, конечно, разобрать установку по винтикам и гаечкам, можно попытаться поискать причину неполадок, но лучше оставить'ее в покое: привыкнет, что вернулся, что не бросил, сама заработает.

Все это похоже на мистику, хотя ей, вероятно, когда-нибудь найдется научное объяснение. А как капризны машины при изменении погоды! Да, конечно, это утечка зарядов, это наводки, это сложные электрические процессы в атмосфере – объяснений множество. Но в повседневном общении с машиной разве это приходит в голову в первую очередь?

В 50-е годы в американских научных журналах всерьез писали о том, что большие машины неравнодушны к хорошеньким женщинам: при появлении женщин ЭВМ начинали нервничать. Вот это уже было совсем необъяснимо! Через несколько лет выяснилось, в чем дело. Женщины первыми в Америке начали носить синтетические вещи. Синтетика заряжала статическим электричеством. При близком контакте с машиной оно вызывало лишние импульсы. Но нужно было, чтобы эти несколько лет прошли, а пока на всякий случай в лаборатории со сложной вычислительной техникой под разными предлогами вообще не пускали женщин – и хорошеньких, и самых обыкновенных. Женщины портили машинам настроение.

И в это опять-таки легко было поверить, так как всякий опытный экспериментатор убежден: прибор не переносит плохого настроения, в лучшем случае он просто отказывается работать, чаще всего начинает врать. Почему – неизвестно. Но факт остается фактом. Непостижимо тесная связь устанавливается у прибора с исследователем. Сейчас, когда наука поставлена на поток, когда почти все эксперименты ставятся бригадой, личные контакты ослабевают. Но там, где работа идет один на один, они все равно есть. И чем сложнее машина, тем глубже конфликт, который может между ними возникнуть. Каждое такое столкновение – это стресс. Общение со сложной машиной, со сложным пультом управления – это всегда накопление стрессов.

Но откуда эта мистика, откуда столь не простые отношения с кусками холодного металла? Мало ли сложностей у нас друг с другом, чтобы еще в машины вкладывать душу?..

Тысячелетиями человек очеловечивал все вокруг – природу, зверей, воду, дома. В доме жили домовые, в воде – русалки, в зверях – души умерших людей. Прежде чем вырыть из земли съедобный корень, североамериканские индейцы просили у него прощенья. Эскимосы наливали в глотку убитого тюленя немного пресной воды: ведь зверь дал себя убить только затем, чтобы напиться несоленой воды. Человек очеловечивал и то, что выходило из его рук, орудия труда. В контакт с вещью, в общение с ней он подсознательно вносил человеческое.

Как происходило общение человека с механизмом в прежние времена?

Машина старательно имитировала человека внешне. Потом техника перешла в область наивной бионики: поршни, рычаги, клапаны воспроизводили движения человеческих рук. Или же секреты были выставлены наружу. Механизм одной из первых машин, сыгравших выдающуюся роль в культуре и в формировании психического склада человека, – часов – был обнажен для зрителя. Любопытный горожанин какого-нибудь XV века мог увидеть, как поворачиваются колесики.

Часы, конечно, таили в себе загадку, но ее легко приписывали мастеру.

В средневековье часовщиков считали волшебниками и чародеями, таинственными людьми, обладавшими способностью влиять на души изготовленных ими предметов. Загадку, вероятно, таили в себе и волшебные линзы Левенгука, сквозь которые был впервые увиден микромир живого. Но что такое Левенгук? Одинокий чудак. Вещь, прибор, машина была рукотворна и явственно прикреплена к определенному человеку.

В XX веке все изменилось. Механизмы заключили в оболочку безличного ящика. Машина потеряла свою понятность. Она утратила принцип открытого для всех действия.

Теперь мы видим только начало и результат действия. А остальное? Таинственный человечек – познанные силы природы, сидящие внутри машины, прежде были видимы и управляемы. Как, впрочем, управляемы были во всех наивных религиях древние боги. Люди льстили богам, приносили дары, наказывали, обижа- ¦ лись. Античный человек, тот прямо-таки стравливал богов, интриговал с ними – одним словом, руководил. Так же как руководил, не выпуская из-под своего контроля, вещами. А что знаем об окружающих нас механизмах мы?

Тикающие часы – это понятно. Невидимый, неслышимый электрический ток, бегущий по проводам, – это непонятно. Пневматические двери в лифтах и электричках, турникеты в метро – это тоже непонятно. К ним нельзя привыкнуть, от них ждешь подвоха. Есть люди, которые бросают в турникет в метро по две пятикопеечные монеты, чтобы увеличить время и успеть пробежать. Если бы у турникетов была кнопка: человек бросил монетку, потом нажал на кнопку, приведя в действие механизм, – насколько было бы спокойнее!

Отношение к турникетам – традиционное отношение человека к автоматике. Она всегда внушала ужас, даже когда ее еще не было, когда человек только мечтал, чтобы за него все делали машины. Вспомним волшебные сказки. Распахивающиеся двери, сами собой накрывающиеся столы – у сказочного героя подобные чудеса никогда не вызывали особого энтузиазма.

У Сергея Тимофеевича Аксакова есть сказка. Она знакома всем с детства – «Аленький цветочек». Героиня попадает во дворец, где все устроено с той мерой комфорта, который человечество довольно скоро сумеет себе создать. Героиня читает светящиеся надписи на стенах, «словеса огненные», ест на скатертях-самобранках, катается на колесницах без коней. И тоскует по живым людям: «Во есех палатах высоких нет ни души человеческой».

Если отбросить сюжет, действие рассказов Брэдбери происходит в той же обстановке: сказочные чудеса материализовались, юркие роботы, прячущиеся в стенах, делают то, что делали прежде волшебные силы. В рассказе «Будет ласковый дождь» сверхкомфортабельный дом гибнет из-за отсутствия человека: человек не пришел вовремя на помощь автоматическому уюту. В «Аленьком цветочке» ненужные чудеса рассеиваются и исчезают в ту минуту, когда торжествует любовь: механизированный рай оказывается ненужным и нечеловечным. Нужным становится безобразное чудище, пусть отдаленно, но похожее на человека. Живое.

Багров-внук, Аксаков, пересказывая сказку ключницы Палагеи, не подозревал, что в незатейливой форме поведал о вечных проблемах: о законах человеческого восприятия, о том, что происходит с психикой человека при неосмотрительном употреблении техники, о том, что реализованная мечта не всегда приносит счастье. Не об этом ли, в сущности, предупреждает нас все творчество Брэдбери?..

Человека все больше захватывает процесс автоматизации, все труднее представить ребенка, который бы в отсутствие родителей решился разобрать по винтикам телевизор, чтобы найти, где прячется изображение. Телевизор уже был, когда он родился. Это некая данность. И на телефон ребенок не смеет посягнуть. (Но он уже готов поменять автоматическую игрушку на светлячка, как это делает герой «Денискиных рассказов» Виктора Драгунского: светлячок «живой и светится».)

В телефоне так же, как в турникете, заключена некая магия. Набираешь номер – слышишь голос. Телефон – вещь, отчужденная от нас, мы в ней не участвуем. Это в начале века надо было совершить некое действие, чтобы позвонить по телефону, надо было покрутить ручку, поговорить с телефонисткой-. «Барышня, соедините скорее, я очень тороплюсь». Барышня что- то путала, соединяла не с тем абонентом, вы нервничали, приводили свои резоны, вы соучаствовали в процессе связи. Существовал промежуточный человеческий момент, телефон очеловечивался, действие теряло магический смысл.

Представьте себе дикаря, которому дали телефонную трубку, и он внезапно услышал голос приятеля. Ему стало бы страшно, правда? Но если голос приятеля вызвал стоящий рядом колдун, это, конечно, тоже таинственно, но не так страшно. Появилось связующее звено, коммутатор, это он взял на себя тайну.

У нас нет колдуна, ученого человека своего времени, творившего вполне научные для своего времени чудеса. Почти совсем исчезли и телефонистки. Мы вынуждены общаться с миром автоматов без коммутатора, без одушевляющего их начала. Хорошо сказал об этом Норберт Винер: «Силы машинного века вовсе не сверхъестественны, но все же они не укладываются в представления простого смертного о естественном порядке вещей».

Конечно же, это происходит не на сознательном уровне. Мы знаем, что такое электричество, мы смутно соображаем, как устроен телефон, и про телевизор, поднапрягшись, мы сумеем что-то вспомнить, мы собираем установки собственными руками. Мы твердо усвоили со школьной скамьи, что никакой м-истики нет. То, что мистично, просто пока не познано. Мы знаем…

Но в общении с любыми автоматами это знание не помогает. Слишком за короткий срок вошли они в нашу жизнь. Психика человека едва успевает приспосабливаться к ним. Может быть, поэтому мы неосознанно ждем от машин действий, которых они никак не могут произвести.

Человек очеловечивал «первую природу». Попав внезапно – внезапно в перспективе тысячелетий – в окружение природы второй, он невольно перенес на нее груз прежних, не изжитых до конца страхов и опасений.

И вот психологи замечают: когда человек «выходит на машину», то есть идет считать свою задачу на ЭВМ, он норовит сделать это вдвоем, хотя вполне мог бы работать один, – факт, широко известный каждому практику. Видимо, когда человек спорит с телефонисткой, когда его толкает локтем сосед по ЭВМ – это нужно, техника при этом очеловечивается.

И в машинном зале, где идет работа, где стоят ЭВМ, с подсознательной радостью встречают постороннего человека: завхоза, пришедшего приколачивать бирку на стул, библиотекаршу, прибежавшую требовать просроченную книжку, гостя из соседнего института, пристающего с вопросами.

Несколько лет назад я наблюдала поразившую меня картину: с машиной работал – точно, сухо, четко – известный математик. Рядом болтался его лаборант, существо растрепанное, нелепое, погруженное в себя. Лаборант мешал, активно мешал своему шефу.

– Как вы выдерживаете? – спросила я его.

– Видите ли, это трудно объяснить, но парень нам нужен.

Он и вправду был нужен; теперь я это понимаю. Он оживлял безмолвные, бесчеловечные машины, он был коммутатором.

Может быть, такую же роль, роль коммутатора, играют в самолете стюардессы? Не тогда, когда сообщают нам некие данные по радио, а когда идут по рядам, улыбаются, предлагают конфетку?

Стюардессы, лаборанты, телефонистки, официанты (в Америке одно время автоматизировали все закусочные, и вот тут-то хозяева их начали терпеть убытки, закусочные пустовали; выяснилось, что человек приходил не просто позавтракать, ему нужно было общение, ему хотелось, чтобы стакан апельсинового сока подали человеческие руки), продавцы – все это профессии нужные, важные, иллюстрирующие нашу поразительную тягу к человечности в мире современной техники.

«Это не просто отрасли, призванные выполнять план, а службы, непосредственно имеющие дело с людьми, со всем разнообразием их вкусов, с человеческим настроением, – говорил Леонид Ильич Брежнев на XXIV съезде партии. – Сводить их работу только к процентам выполнения плана и прибыли, видимо, нельзя».

А почему нам так хочется, чтобы самолеты летали при помощи машущих крыльев, как птицы? Почему так нецелесообразно устроена передняя часть автомобиля, зачем мы настойчиво прячем мотор, ведь он никому не мешает, почему места для пассажиров, автомобильный салон становится все больше похожим на жилую комнату? Мода? Но ведь мода – это тоже способ включения вещи в человеческий круг.

Почему в тех же машинах шоферы развешивают фотографии красоток, вырезанные из иллюстрированных журналов, а в машинах частников впереди болтается на веревочке чертик, медвежонок, куколка, а сзади кладется для всеобщего обозрения плюшевый тигр или заяц, или еще какой-нибудь, желательно лохматый, зверь? Тоже мода?

Почему летчики называют свои самолеты по имени и хлопают по крылу, как хлопают по плечу приятеля? А пушки, минометы, снаряды? У них тоже есть свои имена. Это началось в годы первой мировой войны и получило особенно широкое распространение во французской армии. Есть даже специальный словарь арго французских солдат времен первой мировой войны, где все страшное называлось нестрашными домашними именами. А пулемет «максим»? А наша «катюша»?

Почему на станках, выкрашенных, как положено по всем психофизиологическим показателям, появляются переводные картинки или фотографии? Нельзя этого делать, не положено по инструкции, а появляются.

Почему так много цветов, вырезок, флажков в помещениях, где работают люди, занятые однообразным трудом, – машинистки, чертежницы, бухгалтеры, счетоводы? Походите по улицам, поглядите в окна учреждений: чем пышнее цветы на подоконниках, тем монотонней деятельность работающих за окном людей.

Почему современные проигрыватели некоторые любители заключают в корпус граммофона? Мода? Откуда это стремление снова и снова возвращаться к нормам давно отошедшего среднего мещанского обихода? Граммофон, самовар, герань – символы глухого Замоскворечья. Они ведь снова – в который раз! – вернулись в наш быт. А непонятная, неразгаданная историками искусства мода на изделия Фаберже?

Искусствоведы разводят руками: «Нет, это непостижимо!» И в самом деле, это трудно понять. Была в прошлом веке такая русская ювелирная фирма «Фаберже», делала серебряные украшения средней руки. «Фаберже» для России начала века – синоним поддельной, ненастоящей роскоши, «Фаберже» в доме – признак неродовитости семьи. А сейчас брошки или шкатулка работы «Фаберже» покупают западные музеи.

Вопросы очень разные, казалось бы, из непересекающихся между собой сфер жизни: армия, производство, искусство, быт. И родственные: весь этот круг непохожих друг на друга психологических феноменов объеди- . няет одно – стремление очеловечить, гуманизировать вещный мир вокруг себя. Есть в этом, должно быть, что-то и от ностальгии. Ностальгия – слово, широко употребляемое сейчас в философской и эстетической литературе; ностальгия – тоска по тому простому времени, когда вещь была приручена, открыта, не вызывала никаких смутных опасений.

…Каждый человек в меру своего таланта, вкуса, образования очеловечивает машины, с которыми он сталкивается на работе и дома. Каждый человек, следуя подсказкам интуиции, пытается создать вокруг себя зону минимального вещного комфорта.

Мы пришли к выводу, что между человеком и вещью исчез коммутатор, промежуточное звено. И новая эра их взаимоотношений грозит только нарастающими неприятностями. Вряд ли это столь уж справедливое утверждение. Скорее оно сделано в запальчивом стремлении доказать, что современный человек нуждается в психологической защите, в коммутаторе.

И коммутатор появляется. В тех областях нашей жизни, где наиболее явственно ощутима в нем потребность. В сфере производства и транспорта, в сфере, где возможность появления острых ситуаций наиболее велика и где стресс наиболее контролируем. Коммутатора этого изобретает, вводит, проектирует профессиональный психолог. Роль его так многообразна и сложна, так особенна в каждой профессии, настолько разные проблемы возникают при отборе кандидатов в машинисты и обсуждении вопроса о том, как лучше организовать рабочее место оператора, какой ширины должны Јыть стрелки на циферблатах авиаприборов и почему колбасу следует резать наискосок, в какой цвет лучше красить стены комнаты, где живет беременная женщина, и почему полиграфическими шрифтами, имеющими «вкус мяса», нельзя рекламировать джемы, что, право же, трудно сообразить, с чего начинать разговор.

Может быть, с того, о чем мельком уже упоминалось: психология очень рано, еще в начале XX века, почувствовала тягу к сближению с миром техники. Производственную среду еще формировали по старинке. Еще никого из конструкторов и инженеров не занимали психические свойства человека, работающего у станка. Еще все было впереди. Впереди был гениальный чаплинский фильм «Новые времена», запечатлевший разрыв человека и машины: маленький нелепый человечек, бегущий по конвейеру, пытающийся по инерции закручивать (ведь он весь день закручивал гайки) нос своему начальнику.

Впереди .были все разновидности производственных стрессов, когда человек, не поспевая за машиной, в бешенстве бьет кулаком по пульту, избавляясь от бессильной злобы. Стресс, когда кажется, что вот-вот упадешь в обморок, сойдешь с ума. Когда в случае аварии человек впадет в так называемую «бегущую панику»: убегает прочь, а куда и зачем – неизвестно.

И бежит, пока есть силы. Бежит кругами, как раненый зверь, не контролируя свое поведение, не связывая его с реальностью. Когда у него развивается состояние амока: под влиянием шока человек атакует все и всех на своем пути. У малайцев амок – реакция на унижение, следствие гнева, обиды; в современном мире – реакция на производственный стресс.

Или полная апатия. Когда перенапряжение настолько велико, что наступает состояние крайней эмоциональной стертости. Человека как бы нет, он не соучаствует в том, что происходит.

А класс психических состояний, получивших парадоксальное название «острая пассивность», особенно частый в условиях длительной опасности? Человек как автомат выполняет что требуется, но не в силах проявить минимальную инициативу.

Все было впереди. Впереди были странные времена. Человеку предстояло как бы нарастить органы чувств: руки, глаза, уши. Дистанционность управления – так это называется. Между органами чувств оператора и тем, что происходит где-то за горами, за долами, целая система технических устройств. Мало того, что надо успевать принимать от них информацию, а она подается особым, закодированным образом, надо успевать принимать решения. К тому же информация всегда неполна. Начинается угадывание, игра. Игра полувслепую, в которой необходимо переиграть природу.

И работы странные ожидали человека. Оказалось, что одной из самых сложных и ответственных будет… ничегонеделание. Только сидеть в мягком кресле, у пульта управления. Но такие «легкие» дежурства диспетчеров оплачиваются, как показали эксперименты, острым нервным переутомлением, плохим сном, повышенной раздражительностью.

Все это не просто новые виды труда – это незнакомые дотоле человечеству виды психических состояний. Столь же недоступные средневековому ремесленнику, как нам недоступны пока ощущения человека, побывавшего в космосе.

Конечно, даже самый талантливый исследователь с невероятно богатым воображением не мог предвидеть на заре века темпов развития техники.

Психологи начали с самого простого: стали испытывать приборы. И попробовали подбирать для опасных работ «особенных» людей. Что такое «Бегущая лента» Мюнстенберга, о которой уже шла речь? Что такое первые попытки профессионального отбора? А две ярчайшие фигуры первой трети XX века – Тейлор и Гастев (один – предприимчивый техник с исследовательским складом ума, другой – пролетарский поэт, организатор науки и производства). Разве оба они не были подведены всей своей деятельностью к необходимости решения сугубо психологических проблем?

Правда, решали они их очень по-разному. Линия исследований Тейлора привела к невероятным психофизиологическим перегрузкам – зарубежные фирмы все чаще выбрасывают своих рабочих на улицу вовсе не из-за безработицы: человек выжат, выкачан настолько, что не в состоянии соответствовать темпам современного автоматизированного производства. Тейлоризм как мировоззрение, как система отношения к человеку не опрадыва- ет себя даже чисто утилитарно. Сама логика развития техники вынуждает зарубежных психологов искать новые, более гибкие пути приспособления «человеческого сырья» к нуждам производства.

Линия работ Гастева логически ведет к исследованиям, посвященным тому, как обеспечить личности максимальный комфорт в окружающей ее производственной среде.

…А пока, в начале века, психология активно стремилась к контактам с производством, словно предчувствуя одно из самых плодотворных направлений своих исследований, словно догадываясь, что спустя десятилетия получит в свое распоряжение совершенно потрясающие объекты исследования: космические кабины, вычислительные устройства, центрифуги, реактивные самолеты, подводные лодки, километровые автоматические линии.

В годы после второй мировой войны появились кибернетика, теория информации. Человек оказался включенным в систему «человек – машина». Встала задача: на каком языке, в каких терминах описывать их взаимодействие? Что требовать от человека в новых условиях и что требовать от машины?

Еще в 1945 году один из ведущих специалистов по инженерной психологии утверждал: чтобы наилучшим образом планировать, проектировать и управлять, сложная система человеческих функций и функций машины должна быть описана в одних и тех же понятиях. И понятия эти должны стать техническими.

Эта точка зрения получила довольно широкое распространение. К тому же она вполне соответствовала обывательски-утилитарному взгляду на человека как на примитивный механизм. «Вы посмотрите, – говорили сторонники этой точки зрения, – современный человек и не претендует на духовную сложность. Послушайте, как говорят о себе люди: шофер в столовой – «Пора подзаправить бак», радиоэлектронщик, в досаде стуча по голове, – «Реле заело». А в бытовой речи? «Перемени пластинку», «Куда прешь, как танк?», «Мотор барахлит» – это про сердце! А комплименты какие говорят: «Молоток, всегда едет только своим бензином». Такая сейчас полоса, такой этап в развитии научно-технического прогресса. Что поделаешь!»

В разговорах этих не было серьезной аргументации. Да, теперь говорят про идущего напролом – «Как танк», даже «как робот». Раньше бы сказали «как слон». В языке находил выражение не изменившийся взгляд на человека, а изменение условий жизни. Человек начал черпать примеры из второй природы, оказавшись в слишком большой изоляции от природы первой.

Но эта точка зрения, призывавшая бодро и решительно приспосабливать человека к машине, не выдерживала прежде всего чисто профессиональной критики. Известный американский инженерный психолог Чапа- нис сказал об этом так: «Назовите, если вам этого так уж хочется, человека машиной, но не недооценивайте его как предмет исследования. Он не линейная машина. Он машина с программой, которую вы вовсе не знаете. Машина, подверженная случайным помехам. Машина думающая, имеющая ко всему собственное отношение и эмоции. Машина, которая легко вас перехитрит в ответ на попытки разобраться, почему она устроена так, а не иначе, – заметьте, ей это удается довольно часто».

К словам Чапаниса, не заключающим в себе никаких философских откровений, трудно было не прислушаться: тривиальная истина о том, что человек не линейная машина, быстро забывалась на фоне грандиозных триумфов техники. Истину нужно было напомнить. И Чапанис напомнил ее на корявом инженерном языке, привычном коллегам-инженерам. Сделать это надо было тем решительнее, что становилось ясно: создание автоматов любой степени сложности становится невозможным без внесения в них «модели человека». Это был вывод, сделанный на основании печального повседневного опыта общения человека и автомата: слишком много катастроф, слишком много нервных срывов. Опыт, ведущий начало со времен второй мировой войны, когда из-за несовершенства пультов управления разбивались самолеты и гибли летчики.

Модель человека нужно было «закладывать», как выяснилось, даже в самые примитивные бытовые приборы. Вот совсем простой пример. Его любит приводить в своих работах психолог Маргарита Исидоровна Бобнева. В одной из лабораторий объектом исследования стала обычная четырехконфорочная газовая плита. Всем известно, как она устроена. На горизонтальной плоскости плиты расположены четыре конфорки, на вертикальной панели сбоку – выключатели.

Обычно мы включаем их машинально. Помните, как это делается? Первый выключатель включает левую, горелку, второй – дальнюю левую, третий – дальнюю правую, четвертый – ближнюю правую. Когда на макете поменяли местами выключатели и связали их с другими горелками, испытуемые начали делать ошибки. И это было странно, ведь они же не знали, что перед ними макет газовой плиты.

Очевидно, дело не в том, что изменился автоматизм действий. Видимо, большинство людей определенным образом «читает» любые приборы, любой незнакомый пульт управления. Что же это за свойство такое – читаемость прибора? Да и прибора ли? Может быть, это уже свойство самого человека, как бы вынесенное вовне? Объективированное? Может фыть, следует внимательно приглядеться ко всем предметам, созданным человеком?

Отныне мир психологии как бы удвоился. Отныне психологию человека можно было изучать, исследуя, как человек «присутствует» в вещи, пытаясь в любой вещи разглядеть «модель» психики человека, с тем чтобы на будущее нащупать законы построения таких моделей.

Новая постановка задачи влекла за собой новые методы работы – теорию информации, статистические методы – без них уже немыслимо .было обойтись. Так же, как немыслимо было вести исследования без электронного оборудования и электроэнцефалографов.

Начиналась новая эра в прикладной психологии. Но это только красивые слова – «новая эра». На самом деле предстояла утомительная однообразная работа. Нужно было дать психологические рекомендации для «лицевых частей» приборов. Если прибор плохо оформлен, начинаются ошибки, появляются неуверенность, растерянность, стресс, возникает тот самый «конфликт человека с автоматом».

Предотвращение стрессов – возвышенная задача. Но в повседневной работе инженерного психолога какая возвышенность? Чертить циферблаты и стрелки, черные на белом и белые на черном, менять освещенность, менять шрифты и размер делений, концы стрелок и их толщину, сопоставлять двухстрелочные и трехстрелочные высотомеры, счетчики, искать сочетания признаков, при которых человек, работающий с прибором, будет делать как можно меньше ошибок. А потом лучшее оформление стандартизировать, писать заключения и рекомендации.

Нужны были точные, тонкие данные о «пропускной способности» человека, о скорости его двигательных реакций, о свойствах обоняния, об эмоциональных расстройствах, о памяти, мышлении, воображении, ожидании, надежности. Нужно было попытаться разгрузить и без того перегруженные глаза и уши, научиться передавать информацию на кожу, на кончики пальцев, например.

Нужно было изучить влияние шумов, атмосферного давления, вибрации, музыки, цвета. Нужно было заложить в машину десятки данных о человеке – модель человека. Нужно было вмешиваться в области, которые испокон веку принадлежали, казалось бы, совсем другим профессиям – физиологам, медикам, биологам, лингвистам.

О проблемах прикладной психологии можно говорить бесконечно. С каждым годом приходит все большее понимание ведущей роли психологии в науках о человеке.

На всякий случай мне хотелось бы только рассеять одно ложное впечатление, если оно нечаянно возникло. Автор вовсе не противник современной техники. Все сверхскоростное, сверхкомфортабельное, сверхавтоматизированное, сверхуспешное нам нужно. Закрывать на это глаза, с грустью вспоминая аксаковский «Аленький цветочек», было бы нелепостью. К тому же несправедливой нелепостью. «Человек может чудно жить с автоматами,- сказал как-то летчик-испытатель Марк Лазаревич Галлай. – Я, например, их нежно люблю, правда, только в тех случаях, когда человек и автомат надежно прилажены друг к другу». Галлай знал, что говорил: всю свою профессиональную жизнь он занимается прилаживанием к человеку еще не совершенной техники.

Все ответственнее и многограннее становится роль психолога, призванного заранее проектировать будущие формы общения человека и машины: прикладная психология по сути своей – проектировочная дисциплина. Но наука, как правило, занята неотложными ежедневными делами. Дальних прогнозов, дальних планов практически пока нет. И все-таки психологи в неожиданно вспыхивающих дискуссиях, в сухих научных статьях, в приватных разговорах нет-нет да и проговариваются, как видят они будущее.

Придет время, и в машину, в систему, может быть, удастся заложить «антистресс». Сложная система, как автопилот, в роковые минуты научится подменять человека, даст возможность продержаться, прийти в себя. Деятельность человека станет дискретной, прерывистой.

Еще один путь – выработка особых автоматизмов в работе. С помощью особых методик, допустим, сходных с теми, по которым тренируют горнолыжников. Во время спуска им предлагают решать сложные математические задачи. Здоровым, веселым парням решать задачи гораздо сложнее, чем спускаться по трассе. Ее они преодолевают уже как бы автоматически. Происходит перераспределение эмоций, напряжение спадает.

Отсюда еще одна идея – постараться сделать работу более разнообразной, более комплексной, как выражаются психологи. В комплексной работе гораздо меньше вероятность наступления стрессов.

И еще один закон: чем однообразнее, монотоннее работа, гем больше игры, случайностей, праздника должно быть в окружающей обстановке. Этот закон уже получает некоторую реализацию в профессиях, связанных с постоянным ожиданием опасности. Это уют, домашность обстановки операторской, когда она становится как бы частью дома. Цветы, мягкие кресла, нестандартно расставленная мебель – все это как будто необязательно. Однако практика показала, что ощущение себя «как дома» если не снимет, то хотя бы компенсирует напряженность ожидания. Человек понимает, конечно, что «как дома» – это иллюзия, но иллюзия, напоминающая о существовании другого, привычного мира, а не только мира мерцающих лампочек.

Звери, птицы, цветы на заводском дворе, музыка в цехе – тоже иллюзия, иллюзия нерегулярной, живой жизни на фоне регулярной, строго регламентированной деятельности.

Фантазируя, можно предположить, что в далеком будущем станки станут делать не из металла, а из гибких пластичных материалов. Человек, хозяин станка, будет придавать ему любые формы. Вряд ли это будут четкие геометрические линии современного стиля оформления, скорей странные диковинные очертания, неуловимо отражающие личность человека, его настроения. В мире подвижных, нестабильных форм будет легче восприниматься стабильность, рациональность самого производства.

…Все эти планы в будущем. А пока психологи работают и спорят, мы, просто люди, довольно беззаботно относимся к миру окружающей нас техники. Мы благодушествуем, есть в нас эта неистребимая черта: «Ах, ребеночку всего три месяца, а уже держит головку!», «Ах, всего годик, а уже ходит, а не ползает!», «Ах, тридцать лет, а уже защитил диссертацию!»

Те же ахи расточаем мы миру техники: «Ах, дядя Петя звонил вчера из Владивостока, а слышно было как из соседнего подъезда!», «Ах, до чего удобно летать на ТУ-104, в Москве позавтракали, в Сочи пообедали. Летели меньше, чем в очередь в ресторан стояли!» «Ах, подумать только, машины сами ведут учет и управляют производством!»

Пришла пора отказываться от сентиментальных восторгов по поводу новой техники. Пришла пора перестать играть с транзистором, как дикари играли с тотемом. Вещи стали взрослыми, вещи активно вмешиваются в нашу жизнь. Пришла пора осознать возникшую ситуацию.

Мы привыкаем: техника помогает нам жить. Служит безропотно. Правда, когда она выходит из повиновения, страшно. Страшно и непрерывное «бескоммутаторное» давление автоматов на нашу психику.

До сих пор сумасшедшие изобретатели подают заявки на изобретение «вечного двигателя». Почему никто никогда не попытался изобрести палку с одним концом? Да потому, что человек знает: палок таких не бывает.

Сколько благ ни принесет тот конец, за который держишься, другой стукнет – рано или поздно.

Психолог, занимаясь техникой, пытается смягчить удар того – неизбежного – конца. Но никакой психолог не проделает за нас нашу внутреннюю работу по осознанию себя, своего места в мире вещей, по осознанию времени, в которое мы живем. А чтобы явственно ощущать ход времени, стоит попытаться осознать свои отношения с вещной средой.

…Прикладная психология, о которой мы повели речь, занята вопросами, требующими неотложных решений.

Мы попробуем побывать в нескольких лабораториях. Выбраны они по одному принципу: в той или иной мере все они заняты изучением стресса.

Стресс – одно из основных направлений современных психологических исследований. Может быть, стоит сразу оговориться: об истоках стресса, о его физиологических механизмах сейчас много спорят исследователи. Существуют различные гипотезы, дополняющие и перекрывающие друг друга. И это естественно: всякое новое явление в науке, которым много занимаются экспериментаторы, не может не вызвать споров.

Для нашего же рассказа сейчас важны не внутриведомственные ученые споры, не терминология, не таинственные молниеносные появления и исчезновения в крови в «пик» стресса тех или иных веществ. Нам важен сам человек, его поведение, его внутренний мир в минуты стресса.

Ибо у стресса есть великое преимущество: он помогает разглядеть основы человека, костяк его личности.