Для многих людей двухтысячный год — это повод заговорить об устарелости христианства. Вслушайтесь в голос человека, входившего в государственный российский комитет по встрече юбилея — “Среди движений-2000 моё любимое носит название “Зеро”. Его сторонники, мусульмане африканского происхождения, живущие в Америке, во избежание религиозных распрей предлагают обнулить календарь. Они боятся, что с наступлением 2000 года, когда христиане будут праздновать победу своей религии, со стороны фанатиков других вероисповеданий последует мощный террористический взрыв. Поэтому единственным спасением может стать объявление 2000 года годом “Зеро”, не отягощённым ничьим рождением. Начнётся новый отсчёт времени, и, возможно, вокруг такого календаря объединятся люди разных религий”. Так, во имя “мира между религиями” у христиан будет отобрана их святыня. Марат Гельман, чьи мысли только что были процитированы, придумал и символику встречи “года Зеро”, которой начали украшать даже государственные юбилейные мероприятия: цифра ХХХ стилизована под песочные часы с тремя чашечками, в двух из которых “песок просыпался, а в третьем только начинает”[1]… Мол, время христианства истекло.

Что ж, значит надо задуматься над тем, что именно христианство принесло людям. Как объяснить людям светского склада, что дары, принесённые христианством, не устарели?

И поскольку речь идёт о диалоге с людьми светскими, это означает, что сначала разговор пойдёт о том, что важно в их системе ценностей, но менее важно в нашей, христианской. Для светских людей важна культура, то есть то, что для христиан является чем-то вторичным и служебным. Сравните две фразы: «Троице-Сергиева Лавра является центром древнерусской культуры» и «Основатель Троице-Сергиевой лавры Прп. Сергий Радонежский ушёл в пустынь для того, чтобы создать центр древнерусской культуры». Первая из них очевидно верна, а вторая столь же очевидно нелепа. И, значит, культура вторична по отношению к собственно духовному подвигу… И все же сейчас речь пойдёт о переменах в культуре.

Но прежде начала этого разговора я вынужден сделать предупреждение. Христианство раскрывает свою новизну через сопоставление с тем миром, который оно пришло обновить. Нельзя сказать, чтобы весь мир согласился на это обновление. Поэтому языческий мир не остался в прошлом: и сегодня он противопоставляет себя христианству. Хорошим тоном, например, считается высмеивать «нелепости библейских мифов». Что делали в подобной ситуации древнехристианские апологеты? — Они совмещали защиту Священного Писания и разъяснение христианской веры с обнажением нелепиц, противоречий и безнравственности в мифах самих язычников.

Правда, древним апологетам было проще вести свою полемику: их современники знали свои мифы, и порой достаточно было лишь намёка на самый гнусный из них — и становилось понятно, что, имея такое бревно в собственном глазу, язычники весьма некстати пустились на поиски сучков в Евангельском оке. Сегодняшние неоязычники сводят язычество просто к «близости к природе» и абстрактному «космизму». Что ж, тем более необходимо показать им, что такое реальное, историческое язычество. Не то, которое они реконструируют по своему вкусу, пользуясь двумя-тремя брошюрками, а то, которое существовало в действительности, которое предшествовало христианству и сопротивлялось Церкви.

Если же ставить задачу ознакомления с реальным, неприукрашенным язычеством — то надо быть готовым к тому, что некоторые, мягко говоря, малопривлекательные вещи вылезут наружу из языческих кладовок. Некоторые цитаты из языческой литературы и образцы языческой мифологии, которые встретятся читателю в этой главе, могут показаться довольно-таки неприличными. Прошу прощения за это у православного читателя, но наши светские современники порой столь тщательно забивают себе и голову, и нос, что им бывает очень трудно объяснить, что вот эта вот штука издаёт вонь, а не аромат. “Что вы, что вы! Зачем же так нетерпимо, так категорично! Может, это фиалки!”. И пока не подведёшь их к соответствующей куче вплотную и сапогом не расшевелишь лежащее, они будут твердить свою мантру про “общечеловеческие ценности” и “одинаковую духовность всех религий”[2].

Впрочем, и православному читателю будет полезно сопроводить эту нашу экскурсию, чтобы осознать глубину различий между христианством и язычеством. Ибо ты не будешь иметь верное представление о своём доме, пока однажды не выйдешь из него и не посмотришь на него извне.

Так что же христианство внесло в человеческий дом, а что попробовало вымести из него?

Самые важные устои любой культуры — это сумма представлений человека о себе самом, об истоках и целях своего бытия в мире, о самом окружающем мире и его отношениях с Богом. Вот именно в этом базовом опыте самопознания христианство и произвело наболее значительные сдвиги.

Первый дар, принесённый христианством людям — это право прямого обращения к Богу, право обращаться к Богу на «Ты». Человек вновь обрёл то, что Тертуллиан, христианский писатель III века, назвал familiriatas Dei, т. е. семейственную, дружественную, сердечную близость с Богом (см.: Тертуллиан. Против Маркиона. 2, 2).

Нам кажется сегодня естественным, что религиозный человек молится к Богу. Но в до-христианском мире Бог мыслился находящимся вне религии. К Богу молиться было нельзя. Молиться надо было Господу.

Слова «Бог» и «Господь» в истории религии отнюдь не синонимы. Самая суть язычества в том, что эти понятия разделяются и относятся к разным религиозным реалиям. Язычник убеждён, что первичный бог, Первоначало не действует в мире.

Общеизвестно, что верховное божество у греков носит имя Зевса. Зевс — владыка мира, «Господь». Но является ли он Богом в высшем значении этого слова, т. е. Первопричиной, истоком всякого бытия, Абсолютом? — Нет. Прометей именует Зевса — «новоявленный вождь»[3]. Согласно Гесиоду, Зевс — потомственный путчист. Первая диада богов здесь носит имена Геи и Урана. Гее не по душе постоянные роды, и однажды Гея, спрятав сына Крона в то место, через которое он явился на свет, «дала ему в руки серп острозубый и всяким коварствам его обучила. Ночь за собою ведя, появился Уран, и возлёг он около Геи, любовным пылая желаньем, и всюду распространился кругом. Неожиданно левую руку сын протянул из засады, а правой, схвативши огромный серп острозубый, отсек у родителя милого член детородный и бросил назад его сильным размахом» (Гесиод. Теогония. 174-181). Кронос-Время, однако, имеет привычку пожирать своих детей («всепожирающее Время»). И когда рождается Зевс — настаёт время мести…

Как видим, «господство олимпийских богов основывается на целом ряде богоубийств. Те боги, от которых произошли боги греков — суть отошедшие, недействительные. Зевс есть отец всех бессмертных, лишь поскольку он отцеубийца. И память об этом несуществующем, раздроблённом боге (Кроносе) всегда стоит между богами, препятствуя их поглощению в единстве Зевса»[4].

Аналогичные «скелеты в шкафу» были и в преданиях других народов.

Шумеро-вавилонская поэма «Энума Элиш» рассказывает о том, что первичный бог «Апсу первобытный, создатель» оказался магически усыплён своим потомком, богом Эа, и также претерпел кастрацию (от богини Мумму)[5].

У хеттов этот же миф о том, как изначальный бог был лишён своей творческой мощи и был отстранён от дел, звучит так: «Прежде, в минувшие годы, был Алалу на небе царём. Алалу сидел на престоле, и даже бог Ану могучий, что прочих богов превосходит, склоняясь у ног его низко, стоял перед ним, словно кравчий, и чашу держал для питья. И девять веков миновало, как царствовал в небе Алалу. Когда же настал век десятый, стал Ану сражаться с Алалу, и он победил его Ану, и Ану воссел на престоле… Когда же настал век десятый, стал с Ану сражаться Кумарби, Кумарби, потомок Алалу. Кумарби его настиг, схватил его за ноги крепко, вниз с неба он Ану стащил, и он укусил его в ногу и откусил его силу мужскую, и стала, как бронза, литьём она у Кумарби во чреве»[6].

То же происходит в угаритской мифологии: Ваал, представляющий четвёртое поколение богов, с братьями атакует небесный дворец Эля, устраняет его и, очевидно, кастрирует (миф эвфимистически говорит: «Нечто упало на землю»). Очевидно, травма слишком тяжела, и Эль (от этого древнего семитского имени — Аллах у мусульман и Эль, Элоах, Элогим как имена Бога в Библии) уже не может быть прежним. Даже когда в мифической истории Ваал на некоторое время устраняется следующим богом (Мотом, союзником Эля), Эль отказывается вернуться на престол. Вновь захватив власть, Ваал требует, чтобы Эль удалился к истокам мироздания — к истокам рек и к пропастям земным[7].

Язычники убеждены, что миром правит не Бог. В языческом богословии «Господь» не является изначальным богом, а изначальный Бог, оттеснённый от дел, становится праздным богом (dеus otiosus) и перестаёт быть «Господом», Правителем. Даже его имя постепенно забывается (Овидий, рассказывая о начале космоса, так говорит о Творце: «Бог некий — какой, неизвестно…» [Овидий. Метаморфозы 1, 32]).

Высший бог или недостижим, или бессилен, или вообще покоится в бездействии. Даже если его не свергли, — он сам не интересуется нашим миром, ибо мы слишком ничтожны, и он делегирует управление миром людей духам низшей иерархии… Миром правят частные и многообразные «Господа» — узурпаторы или «наместники». Каждый из них правит своим «уделом». Подвластным им людям надо уметь выстроить отношения с этими господами, и не стоит тешить себя иллюзией, будто наши молитвы может услышать кто-то другой, Высший и Изначальный…

И вот на этом фоне вдруг звучит проповедь Моисея: Эль вернулся! Тот, Кто создал мир (Элогим — Быт. 1,1.), Тот, кто был Богом покоя (Богом субботы), вошёл в историю людей. Он не утратил Своей силы, и Он не забыл Своё создание. Забудет ли женщина грудное дитя своё, чтобы не пожалеть сына чрева своего? но если бы и она забыла, — то Я не забуду тебя! (Ис. 49,15).

Это — главная новизна дерзкой и радостной проповеди израильских пророков: «Бог есть Господь». Тот, Кто ведёт нас по дорогам истории, — Тот же, Кто нас создал. И Тот, Кто нас создал, есть Высший и Первоначальный. Нет Бога выше Господа. И нет иного Господа, кроме Бога. Да познает народ сей, что Ты, Господи, Бог (3 Цар. 18, 37). Блажен народ, у которого Господь есть Бог (Пс. 143,15). Ибо именно Эль (Элохим, Элоах) — Господь, т.е. субъект Завета с людьми, и создал небо и землю…

То, что первоначально было удивительной привилегией одного народа, — право прямого общения с Наивысшим — Апостолы распространили на всех людей. Это было настолько неожиданно, что даже гностики, околохристианские еретики первых веков нашей эры предпочитали называть Христа Спасителем, но не Господом, ибо последнее имя отождествлялось у них с тираном и узурпатором (см. свт. Ириней Лионский. Против ересей. 1,1,3)

Более того, оказалось, что Бог пришёл к людям не в поисках рабов, а в поиске друзей. Аристотелю кажется очевидным — «Дружба с богом не допускает ни ответной любви, ни вообще какой бы то ни было любви. Ведь нелепо услышать от кого-то, что он „дружит с Зевсом“ (Большая Этика 1208b 30). Апулей приписывает Платону столь же безнадёжный тезис: „никакой бог с человеком не общается,… не утруждают себя высшие боги до этого снисхождения“ (О божестве Сократа, 4-5). Но суровость философов была растоплена евангельской милостью: „Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями“ (Ин. 15,15).

Если языческие народы позволяют себе обращаться к высшему небесному божеству только «как к последней надежде во времена самых страшных бедствий»[8], то христианам было даровано право повседневного общения с Ним. К Творцу галактик мы обращаемся с просьбой о ежедневном хлебе…

Одного студента сокурсники, увлёкшиеся модными «целительско-харизматическими» сектами, допытывали: «Вот у нас на наших собраниях такие дивные чудеса творятся! У нас пастор только пиджаком махнёт — и такой мощный дух входит в людей, что они целыми рядами валятся в покой во Святом Духе! А у вас, в вашей так называемой православной церкви — разве есть что-нибудь подобное?! Да разве у вас бывают чудеса?!» Студент, хоть и вырос в верующей семье, однако всерьёз к вере не относился. Не отрекался от веры, но и не воспринимал всерьёз. Все же эти непрестанные наскоки в конце концов «достали» его. И на каникулах, приехав в родное село, он пристал к матери: «Мам, ну ты у нас главная церковница: ни одной службы не пропускаешь. Вот ты мне и скажи: а сегодня в нашей Православной Церкви разве бывают чудеса?… Нет, нет, ты про себя расскажи. Вот в твоей, лично в твоей, жизни чудеса бывали?!» Мать задумалась, а затем говорит: «Ну конечно. Вот этой осенью со мной было прямо настоящее чудо. По радио на следующую ночь заморозки пообещали, а у меня ещё картошка была не выкопана. И я с утра пошла картошку копать… Ну вот, поработала сколько было сил, распрямляюсь, смотрю, а солнышко уже садиться начало. Полдень-то уже прошёл, а я ещё и трети огорода не убрала. И тут я в сердцах Господу и взмолилась: „Господи, ну Ты же знаешь, что мне без этой картошки зиму не пережить! Ну помоги мне, пожалуйста, её убрать до вечера, до мороза!“ Сказала эту молитовку и снова — носом в грядки… И представляешь, ещё солнышко не село, а я всю картошечку-то собрала!»

Это действительно чудо. Но порождено оно глобальным чудом христианской веры: к Владыке всех миров самая простая крестьянка может обращаться с ходатайством о том, чтобы Он (Абсолют!!! Тот, при мысли о Котором немеют философы!!!) помог ей собрать её картошку…

На вопрос Данте: «Я поднял глаза к небу, чтобы увидеть, видят ли меня?» — христианство ответило: «Да, Небеса не слепы. С высот Вечности человек различим. Более того — именно его судьбы находятся в „зенице ока“ Миродержца (см.: Втор. 32,10). Даже sub specie aeternitatis («под знаком вечности») человек не теряется[9].

Христианство увидело в Боге — Отца. Не холодный космический закон, а любящего Отца. Отец же не убивает сына за первую разбитую чашку, но ищет защитить своего сына.

Эта уверенность христиан в том, что люди не безразличны для Бога, была непонятна древним язычникам. Во II в. языческий философ Цельс так излагал своё возмущение по поводу христианской веры: “Род христиан и иудеев подобен лягушкам, усевшимся вокруг лужи, или дождевым червям в углу болота, когда они устраивают собрания и спорят между собой о том, кто из них грешнее. Они говорят, что Бог нам все открывает и предвозвещает, что, оставив весь мир и небесное движение и оставив без внимания эту землю, Он занимается только нами, только к нам посылает Своих вестников и не перестаёт их посылать и домогаться, чтобы мы всегда были с Ним. «Христиане подобны» червям, которые стали бы говорить, что есть, мол, Бог, от Него мы произошли, Им рождены, подобные во всем Богу, нам все подчинено — земля, вода, воздух и звезды, все существует ради нас, все поставлено на службу нам. И вот черви говорят, что теперь, ввиду того, что некоторые среди нас согрешили, придёт Бог или Он пошлёт Своего Сына, чтобы поразить нечестивых и чтобы мы прочно получили Вечную Жизнь с Ним» (Ориген. Против Цельса. IV, 23).

Те же аргументы слышим мы и от неоязычников: теософы, в иные минуты столь горделиво именующие самих себя «богами», вдруг становятся странно смиренны именно в этом вопросе. Они говорят, что человек и вселенная несоизмеримы, что человек и земля не могут быть предметом внимания вселенского Разума. А потому — “нужно приучить сознание к малым размерам Земли”[10] и осознать, что мы можем общаться только с «планетарным логосом», только с тем духом, который “проявлен” на “нашем плане”…

Верно — человек и Вселенная несоизмеримы. Но в другую сторону. Как соизмерить человека и Млечный путь? Линейкой геометра человека не измерить. Человек занимает меньше пространства, чем слон. Но онтологически человек существеннее слона. Гора занимает больше места, чем человек. Но именно через историю человеческой мысли, а не через историю вулканов проходит ось эволюции Вселенной. Разве размеры бриллианта соизмеримы с теми шахтами, из которых их выкапывают? Но человек — это существо ещё более редкое, чем бриллиант.

И вот именно эту радость своей найденности, нелишности, замеченности, узнанности — крадёт неоязыческая теософия. Высшее Божество, в соответствии с её учением, не является ни Создателем (Творцом), ни Вседержителем, ни Спасителем. Оно вообще не думает, не действует…[11] Миром правят «дхиан-коганы»… И теософы спешат разъяснить «сироте»[12] его статус: твой папа — на самом деле не папа, а так, случайный любовник твоей матери, и вообще он никакой не лётчик, а грузчик из соседнего винного магазина… Тот, Кого ты полюбил, не Бог. Так себе — элохим, «низший ангел»[13].

На этом фоне понятна та радость, что переполняет христианского философа III в. Климента Александрийского: «Для нас вся жизнь есть праздник. Мы признаем Бога существующим повсюду… Радость составляет главную характеристическую черту Церкви» (Климент Александрийский. Строматы. 7, 7 и 7, 16).

Римский философ Цицерон полагал, что люди живут в космосе подобно мышам в большом доме — наслаждаются его великолепием, хотя оно предназначено отнюдь не для них[14]. Но не таково суждение христиан: “Мы не должны ничего ставить выше Христа, так как и Он выше нас ничего не ставил” (свт. Киприан Карфагенский[15]). «Нет у Него никакого другого дела, кроме одного — спасти человека» (Климент Александрийский. Увещание к язычникам. 87,3).

Христианство вернуло людям серьёзное отношение к своему мировоззренческому и религиозному выбору и отстояло их право на выбор.

Языческий мир встретил христианство устало-разочарованной репликой Понтия Пилата: «Что есть истина?» Римский чиновник не ждал ответа: он был убеждён в том, что ответа на его вопрос быть вообще не может. Он не желал продолжения разговора на тему, которая казалась недостаточно серьёзной, чтобы привлекать внимание образованных и деловых людей…

А затем в течение ещё трехсот лет этот сюжет будет повторяться вновь и вновь. Христианская проповедь — возмущение язычников дерзкой самоуверенностью христиан — арест — увещание к рассудительности — отказ от произнесения примиряющих слов («Вы правы. Я не то хотел сказать!») — казнь…

То, что было для христиан самым радостным в их новой вере, — именно это было самым возмутительным в глазах остальных. Христиане радовались, что они нашли Бога. Не семейного гения, не племенного божка, не подполковника «космической иерархии», но — Абсолютного Бога. В христианстве Абсолют, Первоединое, Первопричина, Первоисток, Бог, Господь и Спаситель — Одно. «Отец вернулся!!!»

На этот радостный крик соседи умудренно отвечали: «Да быть такого не может. С Отцом общаться нельзя вообще. И потом, если бы Он и вернулся, Он это сделал бы иначе. Во-первых, Он пришёл бы не к вам, презренным евреям, а к нам, благородным римлянам. Во-вторых, Он это сделал бы с триумфом, подобным тем торжествам, что устраивают наши императоры, возвращаясь домой с войны. И уж конечно, Он не дал бы Себя распять. Не может быть Владыкой Вселенной Тот, Кто даже похоронен был в чужой могиле!»

Но христиане помнили предупреждение ап. Павла: Смотрите, братия, чтобы кто не увлёк вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу; ибо в Нем обитает вся полнота Божества телесно, и вы имеете полноту в Нем, Который есть глава всякого начальства и власти (Кол. 2, 8-10). Вот так: Тот, Кто был распят по решению не самого высокого римского чиновника, есть глава всякого начальства и власти. В Том, Кто не смог даже Свой Крест донести до места казни без посторонней помощи, обитает вся полнота Божества телесно …

Христиане раздражали язычников своей дерзкой самоуверенностью, парадоксами своей проповеди. Но главное — своим отказом чтить святыни других религий. От христиан не требовали отречения от Христа. От них требовали признания других религий и хотя бы формального соучастия в ритуалах этих религий[16]. Ведь если дать каждому человеку возможность самому творить свою религию, то исчезнет духовная скрепа империи. Должны быть общенациональные ритуалы (хотя бы культ императора). Даже Цицерон, который совершенно не верит в богов, не допускает свободы гражданина от обязанностей, накладываемых государственным культом: «Никто не должен иметь отдельных богов, никто не должен почитать частным образом новых богов или пришлых, если они не приняты государством» (Цицерон. О законах. 2, 8).

Кроме того, все же нельзя быть твёрдо убеждённым в том, что олимпийских богов нет. А потому лучше не провоцировать их гнев. Боги ведь не будут разбираться — по чьей именно вине им стали меньше приносить жертв в таком-то городе или такой-то провинции. Свой гнев в виде засухи или извержения вулкана они нашлют на всех… Так почему же за нечестие одних («безбожных» христиан) должны страдать все? «Таким образом они навлекут осуждение богов как на себя, так и на тех, кто лучше их, но допускает, чтобы они все это делали и всё государство подвергалось участи нечестивых людей» (Платон. Законы. 910b). Во избежание общей беды Платон предлагает устроить тюрьму под названием «софронистерий» — «дом, где приводят в разум», куда люди, отказывающиеся поклоняться государственным богам, должны быть заключены «не меньше, чем на пять лет» (Там же. 10, 908е)[17]. «Попросту говоря, вот какой закон должен касаться всех: пусть никто не сооружает святилищ в частных домах» (Там же. 909d). Поздний ученик Платона, Ямвлих, уже в христианскую эпоху советует: «Тем, кто задаёт вопрос, есть ли боги, и, по-видимому, сомневается в этом, не следует отвечать как людям, а надо преследовать их как диких зверей» (Юлиан. Против Гераклия. 20)[18].

Но для христиан было немыслимо, узнав Единого и Изначального Бога, поклоняться былым узурпаторам-«господам». Представьте человека, который годами ждал встречи с любимой женщиной, уже отчаялся и даже почти перестал мечтать о ней… И вот она появляется на пороге его дома и признается в любви — а он отвечает ей: ну ты пока присаживайся, осмотрись, и обожди немножко: я тут пока журнал фотомоделей долистаю… Вот как немыслимо такое поведение для влюблённого, так же невозможно оно и для того, кто любит Христа: «Кто мне на небе? и с Тобою ничего не хочу на земле» (Пс. 72,25).

И империя начала преследования христиан, требуя от них терпимости. Христиан ослепляли, требуя от них «широты взглядов». Христиан запрещали, требуя: «запрещено запрещать! не смейте своим адептам запрещать молиться нашим богам!»

Христиане же предложили различать терпимость идейную и терпимость гражданскую. У людей должно быть право на несогласие, на дискуссии, на резкую оценку противоположных взглядов. Но государству не следует вмешиваться в эти споры — ибо «по человеческому праву каждый может почитать то, что он хочет… и одной вере не свойственно притеснять другую, так как жертвы требуются от духа волящего» (Тертуллиан. Послание к Скапуле. 2). Как позднее скажет русская поговорка: «Невольник — не богомольник»… «Не убивая врагов своей религии можно её защитить, а умирая за неё. Если вы думаете служить ей, проливая кровь во имя её, усиливая пытки, вы ошибаетесь. Ничто не должно быть так свободно, как исповедание веры» (Лактанций. Божественные установления. 5, 20).

Этот опыт гонений очень важен для истории и самопонимания христианства: придя к власти, христиане к сожалению, быстро забыли свои собственные призывы к веротерпимости. Всего через 60 лет после соединения христианства с государственной властью Римской империи произошла первая казнь еретика[19]… Увы, «языческие понятия об отношениях религии к государству оказались во много раз живучее самого язычества»[20], а потому и в христианском мире оказались возможны слова, призывающие к убийствам: «Люди у нас простые, не умеют по обычным книгам говорити: таки вы о вере никаких речей с ними не плодити; токмо для того учинити собор, чтоб казнить их и вешати» (Архиеп. Геннадий Новгородский )[21].

Но все же для столь консервативного института, как Церковь, было невозможно полностью забыть суждения древнейших святых Отцов, восстававших против любого насилия в области религии. И поэтому полемика о том, должно ли государство признавать свободу совести, вспыхивала вновь и вновь — и причём даже «диссиденты» могли использовать общеавторитетные христианские источники (сторонники свободы совести ссылались на Евангелие и древнейшие христианские авторитеты поры Церкви Гонимой; противники — на Ветхий Завет и на позднейшие примеры времён Церкви Господствующей).

Более того — каждый раз, когда христиане становились гонимыми в той или другой стране, они начинали повторять аргументы первых апологетов. Но, увы, едва лишь христиане чувствовали возможность власти, в их голосе столь же неизменно снова слышались стальные интонации… Чудовищнее всего этот перевёртыш наблюдать в современной России: уцелевшие от меча пытаются перехватить меч, чтобы самим обрушить его на голову мыслящих иначе… И практически никем из церковных проповедников не предлагается увидеть в тех неслыханных гонениях, которые наша Церковь пережила в ХХ веке, расплату за те гонения и призывы к гонениям, которыми были полны её же история и её издания в предшествующие столетия (ибо даже из уст Святых и даже в XIX веке раздавались призывы ввести смертную казнь для проповедников атеизма)…

Итак, требование свободы совести — это дар, который христианские мученики принесли в жизнь людей. Увы, это был тот дар, от которого потом неоднократно отрекались христианские же иерархи. И все же: «Можно быть недовольным Церковью за то, что она позже стала злейшим врагом терпимости, но не надо забывать, что она объявила её прежде всех»[22].

Именно Христос произнёс формулу, впервые в истории разделившую религиозное и племенное: «отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу». Эти слова вызвали подлинное изумление. Чтобы понять его, прочитаем полностью этот фрагмент: «Тогда фарисеи пошли и совещались, как бы уловить Его в словах. И посылают к Нему учеников своих с иродианами, говоря: Учитель! мы знаем, что Ты справедлив, и истинно пути Божию учишь, и не заботишься об угождении кому-либо, ибо не смотришь ни на какое лице; итак скажи нам: как Тебе кажется? позволительно ли давать подать кесарю, или нет? Но Иисус, видя лукавство их, сказал: что искушаете Меня, лицемеры? покажите Мне монету, которою платится подать. Они принесли Ему динарий. И говорит им: чьё это изображение и надпись? Говорят Ему: кесаревы. Тогда говорит им: итак отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу. Услышав это, они удивились и, оставив Его, ушли» (Мф. 22,15-22).

Понятно, чем пытались фарисеи «уловить» Иисуса: если Он скажет, что подать платить надо — они разгласят по Иудее, что Иисус — коллаборационист, что Он не несёт Израилю освобождения, а, значит, не является Мессией… Если же Он скажет, что платить дань империи не надо, то фарисеи известят об этом бунте римскую администрацию, а та положит конец существованию проблемы по имени Иисус.

Решение Христа удивительно точно. Он просит дать Ему монету, которой платится подать… Дело в том, что монет в Палестине ходило две. Евреи добились от Рима важной уступки: им было разрешено чеканить собственную монету. Евреи соглашались пользоваться римской монетой в обычной торговле. Но было одно пространство, куда они не могли допустить римские деньги. На римских монетах были изображения богов (и олимпийских и земных — императоров). Надписа на этих монетах гласили, что императоры — боги. Таким образом, каждая монета была и карманным идолом и языческой декларацией. В Храм же ничто языческое не могло быть внесено. Но подать в Храм приносить надо. Жертвенных животных приобретать надо. На нечистые же деньги нельзя приобрести чистую жертву…

Евреи, очевидно, достаточно доходчиво объяснили римским властям, что если им не будет разрешено чеканить свою монету, имеющей хождение в храмовом пространстве, то народ взбунтуется. Римская империя была достаточно мудра, чтобы не раздражать покорённые ею народы по мелочам… Так в Палестине продолжали выпускаться свои монеты (священные полусикли; см. Лев. 5,15; Исх. 30,24). И те самые менялы, что сидели во дворе Храма, как раз переводили светские, нечистые деньги в религиозно-чистые.

Итак, Христа спрашивают о том, надо ли платить налог Риму. Христос же просит показать — какими деньгами уплачивается этот налог. Ему, естественно, протягивают римский динарий. Следует встречный вопрос: «чьё это изображение и надпись?». Этот вопрос является решающим потому, что по представлениям античной политэкономии правитель был собственником земных недр, и, соответственно, всего золота, добываемого в его стране. И, значит, все монеты считались собственностью императора, лишь на время одолженной им своим подданным. Значит, монета и так принадлежит императору. Почему бы тогда не вернуть её владельцу?

Итак, первичный смысл ответа Христа ясен: храму надо отдать храмовую монету, а Риму — римскую. Но если бы Спаситель ответил именно этими словами — то этим бы смысл Его ответа и ограничился бы… Однако, Господь отвечает иначе: “отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу». Тем, кто не держал в руках римские динарии, дерзость и глубина этого ответа непонятны. Дело в том, что на динарии императора Тиберия (в ту пору правившего Римом) была надпись Tiberius Caesar Divi Augusti Filiis Augustus Pontifex Maximus (Тиберий Цезарь, сын божественного Августа, Август, верховный понтифик (т.е. есть верховный жрец)). Истинный Сын Божий держал в руках монету, на которой было написано, что сыном бога является император…

Тут или-или. Или Христос есть Путь (Ин. 14,6), или император — мост (понтифик означает мостостроитель; тот, кто строит мост между миром богов и миром людей). Или Христос является единственным Посредником между Богом и человеком (1 Тим. 2,5). Или таким посредником является царь. Монета утверждает, что император — сын бога и сам обладает божественным статусом и достоин божественного поклонения… Так что в этом случае должны были бы означать слова «отдайте Богу богово»? Да, благоверный римлянин должен был бы эти слова отнести к динарию и к императору. Но Христос очевидно не в этом смысле сказал эти слова. Он противопоставил Бога, истинного Бога и императора. Отныне государственная власть была десакрализована. Император — не бог. Ему могут принадлежать деньги, но не совесть.

Христианство позволило людям иначе взглянуть на самих себя. Важнейшая перемена в человеческом самопонимании связана с тем, что христианство отказалось от одного, казалось бы, самоочевидного тезиса языческой философии. С точки зрения язычества человек — часть природы, «микрокосм». Человек — это «микрокосм», малый мир в мире большом — «макрокосмосе». Свящ. Павел Флоренский эту мысль выразил так: «Человек — это сокращённый конспект мироздания»[23]. Микрокосмос — это маленькая действующая модель вселенной. На этом убеждении строится астрология и алхимия, китайское иглоукалывание и тибетская медицина…

И разве можно считать иначе? Вон и поныне даже популярные песенки поют — «Мы — дети Галактики» (нисколько, впрочем, не задумываясь над тем, знает ли Галактика о том, что у неё появились дети)…

Действительно, ведь в человеке есть все, что есть в мире… «Само сердце — малый сосуд, но там есть все», — говорит преп. Макарий Египетский[24]. Но этого мало сказать о человеке. Христианство смогло пойти наперекор очевидности. Византийские богословы возвестили, что человек скорее есть «макрокосм», помещённый в «микрокосм». «Человек — великий мир в малом» (Свт. Григорий Богослов )[25], то есть, если вернуть переводу греческое звучание, — «макрокосм в микрокосме».

И точно так же будет говорить спустя тысячу лет святитель Григорий Палама: «Человек — это большой мир в малом, является средоточием воедино всего существующего, возглавлением творений Божиих»[26]. В этом величайший православный оптимист (а разве не предельный оптимизм — убеждённость святителя Григория Паламы в том, что мы можем прикоснуться к самому Богу, к Его нетварному Свету?!) единодушен с самым большим пессимистом Ветхого Завета — Экклезиастом. «Все соделал Он прекрасным и вложил мир в сердце их», — говорит Экклезиаст о вселенной[27], вложенной в сердце каждого человека (Эккл. 3,11).

Человек — макрокосм потому, что вбирая в себе все, что есть в мире, он несёт в себе ещё нечто, чего весь мир вместить не может и чего не имеет: образ Божий и Божественная благодать, благодатное Богосыновство, разум, личность, совесть… «Смотри, каковы небо, земля, солнце и луна: и не в них благоволил успокоиться Господь, а только в человеке. Поэтому человек драгоценнее всех тварей, даже, осмелюсь сказать, не только видимых, но и невидимых, т.е. служебных духов»[28].

Свт. Григорий Нисский также вступает в полемику с язычниками по этому вопросу: «Язычники говорили, что человек есть маленький мир (микрокосм), составленный из тех же стихий, что и всё. Но, громким этим именем воздавая хвалу человеческой природе, они сами не заметили, что почтили человека свойствами комара и мыши. Ведь и комар с мышью суть слияние тех же четырех стихий… Что ж великого в этом — почитать человека подобием мира? И это когда небо преходит, земля изменяется, а все содержимое их преходит вместе с ними, когда преходит содержащее? Но в чем же, по церковному слову, величие человека? Не в подобии тварному миру, но в том, чтобы быть по образу природы Сотворшего» (Свт. Григорий Нисский. Об устроении человека, 16).

Посему и советует святитель Василий Великий: «Убегай бредней угрюмых философов, которые не стыдятся почитать свою душу и душу пса однородными между собою»[29].

Человек возвышается над миром потому, что не все в человеке объяснимо из законов того мироздания, в которое погружено наше тело и низшая психика. Не все в нас родом из мира сего. А потому не все имеет общую с ним судьбу. Оттого «я никак не проповедую языческое единение с природой, впитывания в неё. Природа смертна — мы её переживём. Когда погаснут все солнца, каждый из нас будет жить»[30]. «Как поразительно жить среди богов, зная, что самый скучный, самый жалкий из тех, кого мы видим, воссияет так, что сейчас мы бы этого и не вынесли; или станет немыслимо, невообразимо страшным… Вы никогда не общались со смертным. Смертны нации, культуры, произведения искусства. Но шутим мы, работаем, дружим с бессмертными, на бессмертных женимся, бессмертных мучаем и унижаем»[31]. «Церковь переживёт вселенную… Мы сохраним в вечности свою сущность, вспоминая галактики, словно старые сказки»[32].

Это то самое в христианстве, что ещё во II в. языческий собеседник Минуция Феликса определил как самое абсурдное: «Двукратная нелепость и сугубое безумие — возвещать гибель небу и звёздам, которые мы оставляем такими же, какими застали, а себе, умершим, сгинувшим, которые как родимся, так и погибаем, обещать вечную жизнь!» (Минуций Феликс. Октавий. 11). Столетием позже величайший греческий языческий философ Плотин бросал христианам тот же упрёк: «Вот что абсурдно: эти люди, имеющие тела, какие обычно есть у людей, с душой, наполненной желаниями, скорбями, гневом, претендуют на контакт с умопостигаемым; но если речь идёт о солнце, то они отрицают, что это светило обладает силой гораздо более свободной от страсти, чем наша. Они думают, что даже самые злые люди имеют бессмертную и божественную душу, а целое небо, с его звёздами, бессмертной душой не обладает!» (Плотин. Эннеады. 2,9,5,1-10).

Но христиане с древности и по сю пору убеждены в том, что люди, все мы, каждый из нас — бессмертнее мира, старше мира. Старше не потому, что созданы раньше вселенной, а потому что люди избраны Богом и замыслены Им как носящие право первородства во вселенной: «До сотворения космоса были мы рождённые в Самом Боге по причине того, что нам предстояло возникнуть» (Климент Александрийский. Увещание к язычникам. 1, 6, 4).

И потому в XVII в. Паскаль мог воскликнуть: «Человек — всего лишь тростинка, самая слабая в природе, но это тростинка мыслящая. Не нужно ополчаться против него всей вселенной, чтобы её раздавить; облачка пара, капельки воды достаточно, чтобы его убить. Но пусть вселенная и раздавит его, человек все равно будет выше своего убийцы, ибо он знает, что умирает, и знает превосходство вселенной над ним. Вселенная ничего этого не знает» (Паскаль Б. Мысли. 200 [347]).

А в ХХ в. Николай Бердяев в полемике с марксистами заметил, что лишь с точки зрения марксистов человек есть часть общества[33]. Для христианина же общество есть частица человека, ибо в человеке и в самом деле многое определяется его социальным происхождением, статусом, социальным опытом. Но человек не сводится ко всем влияниям на него — ни из прошлого, ни из окружения.

Та же интуиция сказалась и в полемике Вяч. Иванова с М. Гершензоном о соотношении веры и культуры. «Мне же думается, что сознание может быть лишь частию имманентным культуре, частию же трансцендентным. Человек, верующий в Бога, ни за что не согласится признать своё верование частью культуры; человек же, закрепощённый культуре, неизбежно сочтёт последнее за культурный феномен»[34].

Даже Герцен понимал, сколь обязана его либеральная философия христианству: «Лицо человека, потерянное в гражданских отношениях древнего мира, выросло до какой-то недосягаемой высоты, искупленное Словом Божиим. Личность христианина стала выше сборной личности города; ей открылось все бесконечное достоинство её — Евангелие торжественно огласило права человека, и люди впервые услышали, что они такое. Как было не перемениться всему!»[35].

Увы, и этот христианский дар, который можно резюмировать пушкинским выражением — «самостоянье человека», — снова отвергается неоязычниками. Для Блаватской «человек есть микрокосм макрокосма»[36] (то есть маленький мир в большом мире). И Рерихам нечего сказать о человеке, кроме того, что «человек, будучи микрокосмом макрокосма, является конгломератом самых различных вибраций (ритмов)»[37].

Люди конца второго христианского тысячелетия устали пребывать в той свободе от космических стихий, которую возвестил им Христос. Они снова захотели раствориться в космическом безличностном бульоне.

Мир, который люди открыли внутри себя, оказался богаче, чем тот мир, который облекает нас снаружи. То, что происходит в человеческом сердце, христианство сочло более значимым, чем то, что совершается вокруг: К акая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит? (Мф. 16, 26).

Эту же несоразмерность внутреннего измерения человека с измерениями внешнего мира прекрасно выразил Пастернак: «Не потрясенья и перевороты для новой жизни открывают путь, а откровенья, бури и щедроты души воспламенённой чьей-нибудь» («После грозы»). Ощущение того, что «два мира есть у человека: один — который нас творил; другой — который мы от века творим по мере наших сил» (Баратынский), станет настолько своим для европейской культуры, что даже Заболоцкий (насколько я понимаю, это был человек, далёкий от церковности), свидетельствует о той же самой иерархии ценностей: «Душа в невидимом блуждала, своими сказками полна. Незрячим взором провожала природу внешнюю она».

Для историков же литературы переломом, обозначающим переход от античности к европейской культуре, является «Исповедь» блж. Августина. Эта книга, написанная в начале V в., впервые повествует о внутреннем сюжете, о том, что происходит в душе человека. Персонажи античных произведений внутренне статичны. Их характер скульптурен, высечен уже с самого начала. Просто меняются обстоятельства вокруг них, и перемена декораций бросает разные отсветы на героя, высвечивая то одну его грань, то другую. Но евангельская проповедь покаяния призвала к переменам внутри человека. О том, как происходит в человеке «метанойя»-перемена ума-покаяние, и поведал Августин в своей предельно искренней книге («А юношей я был очень жалок, и особенно жалок на пороге юности; я даже просил у Тебя целомудрия и говорил: „Дай мне целомудрие и воздержание, только не сейчас“ [Блж. Августин. Исповедь 8, 7, 17])[38].

Евангельский призыв к покаянию возвещал, что человек освобождён от тождественности себе самому, своему окружению и своему прошлому. Не моё прошлое через настоящее железно определяет моё будущее, но мой сегодняшний выбор. Между моим прошлым и минутой моего нынешнего выбора есть зазор. И от моего выбора зависит — какая из причинно-следственных цепочек, тянущихся ко мне из прошлых времён, замкнётся во мне сейчас. То, что было в моем прошлом, может остаться в нем, но я могу стать иным…

О том, как покаяние воздвигает стену, защищающую меня от засилия моего греховного прошлого, говорят два эпизода из церковного предания… Чтобы они были понятны, надо вспомнить два обстоятельства: одно чисто бытовое, другое — духовное. Первое из них состоит в том, что классическая завязка некоего повествования из жизни монахов гласит: «Пошёл монах в город…». А в городе, как известно, встречаются женщины. Среди них, как гласит молва, встречаются труженицы панели. В круге же последних предметом профессиональной доблести считается умение соблазнить монаха: «мол, затащить к себе в номера какого-нибудь морячка — так это кому ж красы недоставало! А ты вот попробуй монаха соблазнить — тогда и посмотрим, чего ты стоишь на нашем бульваре Капуцинов!».

Второе же обстоятельство, без знания которого нижеприведённые истории не будут понятны, состоит в том, что когда лукавый[39] подталкивает человека ко греху, он влагает в нашу голову дискетку с незатейливым файликом: «Ну, разок-то можно! Ну, согрешишь, а потом покаешься! Ты же слышал, что Бог милосерден, он простит!». После же греха тот же «собеседник» ловко меняет дискету и теперь с неё считывается уже иная мыслишка: «Ну все, парень, доигрался! Какой теперь из тебя монах (священник, семинарист, христианин…). Ты знаешь, что за этот грех на Суде с тобой будет?! Ты же знаешь, что Судия справедлив и правосуден! Так что там у тебя шансов никаких! Поэтому, знаешь, семь бед — один ответ. Давай ещё разок! И вообще оставайся в миру, живи как все. В будущей жизни ничего хорошего тебя уже не ждёт, так ты хотя бы здесь поживи как люди!”…

На строгом языке Святых Отцов это выражается предостережением: “Прежде падения нашего бесы представляют нам Бога человеколюбивым, а после падения жестоким»[40]; «Бесчеловечный наш враг и наставник блуда внушает, что Бог человеколюбив, и что Он скорое прощение подаёт сей страсти, как естественной. Но если станем наблюдать за коварством бесов, то найдём, что по совершении греха, они представляют нам Бога праведным и неумолимым Судиею. Первое они говорят, чтобы вовлечь нас в грех; а второе. чтобы погрузить нас в отчаяние»[41]. Должно же быть все наоборот: прежде греха, когда борешься с греховным помыслом, приводи себе на ум память о Божием суде, а уже если грех произошёл, “если мы пали, то прежде всего ополчимся против беса печали»[42].

Дело в том, что отчаяние фиксирует нас в нашем состоянии падшести. Отчаяние парализует волю. Отчаяние увековечивает состояние греха. По верной мысли историка Ф. Зелинского, «отчаяние — это интеллектуальная смерть»[43].

Этому параличу нельзя поддаваться. «Доходят те, кто после каждого поражения встают и идут дальше. Подвиг именно в этом и состоит — никогда не сесть оплакивать. Плакать можно по дороге, по пути. А когда дойдёшь до цели — падёшь на колени перед Спасителем и скажешь: Прости, Господи! На всю Твою любовь я ответил цепью измен — а все-таки я пришёл к Тебе, а не к кому-нибудь другому» (митр. Антоний (Блум). О свободе и призвании человека).

И вот для того, чтобы растождествить себя и свой грех, надо восстать против отчаяния. В церковном лексиконе «отчаяние» оказывается антонимом «покаяния» («Покаяние есть отвержение отчаяния»[44]). Чтобы вернуть себе возможность действовать, возможность созидать своё будущее, нужно прежде всего свалить со своих плеч груз отчаяния. И в этом случае полезна память о Божием милосердии: «Мысль о милосердии Божием принимай только тогда, когда видишь, что вовлекаешься во глубину отчаяния»[45].

Теперь будут понятны краткие монашеские повествования: «Два брата, будучи побеждены блудною похотию, пошли и взяли с собою женщин. После же стали говорить друг другу: что пользы для нас в том, что мы, оставив ангельский чин, пали в эту нечистоту, и потом должны будем идти в огонь и мучение? Пойдём в пустыню. Пришедши в неё, они просили отцев назначить им покаяние, исповедав им то, что они сделали. Старцы заключили их на год, и обоим по-ровному давались хлеб и вода. Братья были одинаковы по виду. Когда исполнилось время покаяния, они вышли из заключения, — и отцы увидели одного из них печальным и совершенно бледным, а другого — с весёлым и светлым лицем, — и подивились сему, ибо братья принимали пищу поровну. Посему спросили они печального брата: какими мыслями ты был занят в келье своей? — Я думал, отвечал он, о том зле, которое я сделал, и о муке, в которую я должен идти, — и от страха прильпе кость моя плоти моей (Псал. 101,6). Спросили они и другого: а ты о чем размышлял в келье своей? Он отвечал: я благодарил Бога, что Он исторг меня от нечистоты мира сего и от блудного мучения, и возвратил меня к этому ангельскому житию, — и помня о Боге, я радовался. Старцы сказали: покаяние того и другого — равно пред Богом»[46].

Вторая история была такой: Брат пошёл набрать воды в реке и встретил женщину, стирающую одежду, и случилось ему пасть с нею. Сделав же грех, и набрав воды, пошёл в келлию. Бесы же, приступая и воздвигая помыслы, опечаливали его (слав.: оскорбляху его), говоря: «Куда ты идёшь? Нет тебе спасения! Зачем мира лишаешь себя?» Познав же брат, что они хотят совершенно его погубить, сказал помыслам: «Откуда вы пришли ко мне и опечаливаете меня, чтобы я отчаялся? Не согрешил я, — и снова сказал: — Не согрешил». Войдя же в келию свою, безмолствовал, как и прежде. Бог же открыл одному старцу, соседу его, что такой-то брат, пав, победил. Этот старец пришёл к нему и говорит: «Как ты пребываешь?» Он же говорит: «Хорошо, отче». И снова говорит ему старец: «Не было ли у тебя скорби о чем-либо в эти дни?». Говорит ему: «Ни о чем». И сказал ему старец: «Открыл мне Бог, что ты, пав, победил». Тогда брат рассказал ему все случившееся с ним. И старец сказал ему: «Воистину, брат, рассуждение твоё сокрушило всю силу вражию» (Пролог, 21 мая).

Третий рассказ передает Вл. Соловьев: В Нитрийской пустыне спасались два отшельника. Пещеры их были в недалёком расстоянии, но они никогда не разговаривали между собой, разве только псалмами иногда перекликаются. Так провели они много лет и слава их стала распространяться по Египту и по окрестным странам. И вот однажды удалось диаволу вложить им в душу, обоим зараз, одно намерение, и они, не говоря друг другу ни слова, забрали свою работу — корзинки и подстилки из пальмовых листьев и ветвей — и отправились вместе в Александрию. Там они продали свою работу и затем три дня и три ночи кутили с пьяницами и блудницами, после чего пошли обратно в свою пустыню. Один из них горько рыдал и сокрушался: — Погиб я теперь совсем, окаянный! Такого неистовства, такой скверны ничем не замолишь. Пропали теперь даром все мои посты, и бдения, и молитвы — зараз всё безвозвратно погубил. А другой с ним идёт и радостным голосом псалмы распевает. — Да что ты, обезумел, что ли? — А что? — Да что ж ты не сокрушаешься? — А о чём мне сокрушаться? — Как! А Александрия? — Что ж Александрия? Слава Всевышнему, хранящему сей знаменитый и благочестивый град! — Да мы-то что делали в Александрии? — Известно, что делали: корзины продавали, святому Марку поклонились, прочие храмы посещали, в палаты к благочестивому градоправителю заходили, с монахолюбивою донною Леониллою беседовали… — Да ночевали-то мы разве не в блудилище? — Храни Бог! Вечер и ночь провели мы на патриаршем дворе. — Святые мученики! Он лишился рассудка… Да вином-то мы где упивались? — Вина и яств кушали мы от патриаршей трапезы по случаю праздника Введения во храм Пресвятыя Богородицы. — Несчастный! А целовался-то с нами кто, чтобы о горшем умолчать? — А лобзанием святым почтил нас на расставании отец отцов, блаженнейший архиепископ великого града Александрии и всего Египта, Ливии же и Пентаполя и судия вселенной, Кир-Тимофей, со всеми отцами и братьями его богоизбранного клира. — Да ты что, насмехаешься, что ли, надо мной? Или за вчерашние мерзости в тебя сам диавол вселился? С блудницами скверными целовался ты, окаянный! — Ну, не знаю, в кого вселился диавол: в меня ли, когда я радуюсь дарам Божиим и благоволению к нам мужей священноначальных и хвалю Создателя вместе со всею тварью, или в тебя, когда ты здесь беснуешься и дом блаженнейшего отца нашего и пастыря называешь блудилищем, а его самого и боголюбезный клир его — позоришь, яко бы сущих блудниц. — Ах ты еретик! Ариево отродье! Аполлинария мерзкого всеклятые уста! И сокрушавшийся о своём грехопадении отшельник бросился на своего товарища и стал изо всех сил его бить. После этого они молча пошли к своим пещерам. Один всю ночь убивался, оглашая пустыню своими стонами и воплями, рвал на себе волосы, бросался на землю и колотился об неё головой, другой же спокойно и радостно распевал псалмы. Наутро кающемуся пришла в голову мысль: так как я долголетним подвигом уже стяжал особую благодать Святого Духа, которая уже начала проявляться в чудесах и знамениях, то после этого, отдавшись плотской мерзости, я совершил грех против Духа Святого, что, по слову Божию, не прощается ни в сём веке, ни в будущем. Я бросил жемчужину небесной чистоты мысленным свиньям, т.е. бесам, они потоптали её и теперь, наверное, обратившись, растерзают меня. Но если я во всяком случае окончательно погиб, то что же я буду делать тут, в пустыне? И он пошёл в Александрию и предался распутной жизни. Когда же ему понадобились деньги, то он, в сообществе с такими же гуляками, убил и ограбил богатого купца. Дело открылось, он был подвергнут градскому суду и, приговорённый к смертной казни, умер без покаяния. А между тем его прежний товарищ, продолжая своё подвижничество, достиг высшей степени святости и прославился великими чудесами, так что по одному его слову многолетне-бесплодные женщины зачинали и рожали детей мужеского пола. Когда пришёл день его кончины, измождённое и засохшее его тело вдруг как бы расцвело красотою и молодостью, просияло и наполнило воздух благоуханием. По смерти его над его чудотворными мощами создался монастырь, и имя его из Александрийской церкви перешло в Византию, а оттуда попало в киевские и московские святцы. “Вот, значит, и правду я говорю, — прибавлял Варсонофий, — все грехи не беда, кроме только одного — уныния: прочие-то все беззакония они совершали оба вместе, а погиб-то один, который унывал"»[47].

Удивительные свидетельства: на вершине покаяния надо уметь совместить в себе два как будто несовместимых самоощущения. С одной стороны — «mea culpa», моя вина, мой грех… А с другой — «это не я». Так больной приходит к врачу, показывает свою руку с занозой и молит: «Доктор, это по моей дури эта заноза оказалась во мне. Но ведь эта заноза — это не я! Можно ли сделать так, чтобы заноза была отдельно, а моя рука — отдельно?!». В покаянии человек с силой отталкивается от своего прошлого, сбрасывает его с себя, кричит ему в лицо: «я больше не хочу как прежде жить!», а, оборачиваясь к Богу — «Я больше не хочу Тебя терять!».

Покаяние действительно может менять прошлое (во всяком случае его влияние на настоящее). На вопрос «Если Бог всемогущ, то может ли Он сделать бывшее небывшим», христианская традиция покаяния говорит: да, может — если прошлое будет раскаяно… Некогда один монах попробовал освободить от беса приведённого к нему одержимого человека. Бес же заявил, что монах сам принадлежит ему… «Услышав это, брат, знавший кое-что за собой, отошёл и ушёл. Отыскав священника, он исповедал ему те грехи, о которых особенно сокрушался, и вернувшись назад, сказал бесу: "Скажи-ка мне, несчастный, что я сделал такого, за что должен быть твоим?». Отвечал ему бес: «Немного раньше хорошо я знал это, а теперь ничего не помню»[48].

Эта идея «пластичности» человека, его переменчивости и, значит, сложности очень многое породила в европейской культуре. Вся русская классическая литература с её заботой о «маленьком человеке» выросла из этой евангельской идеи.

Но сегодня неоязыческая идея «фатума», для пущей экзотичности назвавшего себя «кармой», вновь любо-дорога умам европейских неоязычников. И оккультисты даже сетуют: мол, люди, избалованные христианством и привыкшие к мысли о своей свободе, не сразу соглашаются с тем, что на самом деле вместо них «карма творит своё» (Рерихи. Беспредельность. 463). «Нелегко человеку принять истину о его зависимости. Ведь ту цепь существований не прервать, не выделить себя, не приостановить течение. Как один поток Вселенная!» (Там же. 193).

Если человек есть всего лишь микрокосмос, всего лишь частица Вселенной — тогда и в самом деле нельзя ни «выделить себя», ни «приостановить течение». Но если человек надкосмичен, если в его глубине есть выход к надкосмическому Богу, то человек может сопротивляться любым детерминациям и, вопреки всему, — стоять в свободе и истине. Насколько эта христианская убеждённость в нашей свободе (без этой убеждённости не могло бы быть и раннехристианского мученичества) была странна для язычников, видно из её сегодняшнего неприятия неоязыческой теософией.

Выведя себя из природного контекста, человек смог осознать своё поведение в совершенно иной системе координат. Если человек — часть природы, то он не может оценивать своё поведение по иным критериям, нежели природные. Но природные феномены не подлежат нравственному суду. Персидские цари Кир, который мстил реке, потопившей его лошадь у (Геродот. История, 1,189) и Ксеркс, приказавший бичевать море, расстроившее его планы[49] — предмет насмешек даже в дохристианскую пору. Нельзя возмущаться поведением рек или животных. И если быть логичным — то нельзя возмущаться и поведением преступника. Чтобы оправдать применение нравственных критериев в восприятии человеческих действий, философия должна осознать радикальное отличие человека от природы.

Осознав свою внеприродность, человек приобрёл право пользоваться двумя различными языками: он смог описывать явления природы на не-антропоморфном языке, не приписывая камням и звёздам человеческие страсти. Но и себя человек смог осознавать и оценивать по вне-природным критериям. Раз «живём мы в этом мире послами не имеющей названья державы» (Александр Галич), не стоит слишком большое значение придавать тому обстоятельству, что природа неподвластна нравственным законам. Человек-то внеприроден, а потому ценим по не-природным, нравственным критериям.

Так родилось то самое кантовское доказательство бытия Бога, за которое Иван Бездомный хотел сослать философа «в Соловки годика на три». Первый тезис Канта: все в мире подчинено закону причинности. Все события в мире соединены причинно-следственными связями, и ничего в нем не происходит без надлежащих причин, с необходимостью вызывающих к бытию свои следствия. Второй тезис: если человек тоже подчинён этому закону, то он не может нести нравственную ответственность за свои поступки. Третий тезис: если мы утверждаем нравственную вменяемость человека, мы должны постулировать его свободу. Вывод: следовательно, человек, живя в мире, не подчиняется основному закону мироздания. Значит, человек неотмирен, то есть обладает статусом экстерриториальности. Ничто в мире не может действовать свободно, а человек — может. Значит, человек есть нечто большее, чем мир. Таким образом, в человеческом нравственно-свободном опыте проступает иное измерение бытия — бытия не ограниченного пространством, временем, детерминизмом и одарённого свободой, нравственностью и разумом. Такое бытие на языке философии именуется Богом. Человек свободен — а значит, бытие богаче, чем мир причинности; человек свободен — а значит, «морально необходимо признавать бытие Божие»[50]…

Дело в том (и это прекрасно показал И. Кант), что в природе нет и не может быть категории «долга». “Невозможно, чтобы в природе нечто должно было существовать иначе, чем оно действительно существует, более того, если иметь в виду только естественный ход событий, то долженствование не имеет никакого смысла. Мы не можем даже спрашивать, что должно происходить в природе, точно так же как нельзя спрашивать, какими свойствами должен обладать круг; мы можем лишь спрашивать, что происходит в природе или какими свойствами обладает круг”[51]. Человеку мы можем сказать: ты таков, но ты должен был бы быть другим. А в природных феноменах не может быть такого зазора между тем, что есть и тем, что «должно» быть. Луну не осуждают за то, что её не видно днём. Солнце не судят за то, что оно порой затмевается. Волгу не награждают за самоотверженный труд в годы Войны. Сибирские реки не наказывают за то, что они текут в Ледовитый океан вместо того, чтобы проявить интернационализм, повернуть на юг и оросить своими водами пустыни Средней Азии.

И если человек есть исключительно часть “природы”, то и человеческое поведение нельзя описывать в категориях “долга”. Что бы ни натворил человек — реакция может быть только одна: “так получилось”, и иначе быть просто не могло. И нельзя винить того, чья человечность затмилась в некий день, самый важный для него и его ближних. И нелогично награждать соответствующей медалью хорошо воспитанного и генетически благополучного молодого человека за отвагу при пожаре.

Если в природе «должно» то, что несвободно, то, что необходимо должно было произойти при наличии соответствующих причин, то в области нравственности «должно» то, что избирается и достигается свободным усилием, то, что не вынужденно. Эти два «долга» не сливаются только в том случае, если мы не будет считать человека частной формой проявления всемирных законов…

И снова мы видим, что неоязычество отторгает этот христианский дар. Оно пробует описать человека на не-гуманитарном языке, на языке «физики» («природы»). У теософов даже слово «воля» означает всего лишь «импульс притяжения или отталкивания, порождённый биполярностью элементов»[52]. Ток, протекающий между «биполярными элементами» автомобильного аккумулятора, притягивает мошкару, летящую к фарам. И люди тоже просто должны научить измерять «энергетику» своих «аур». И тогда в рамках «философии космизма» человеческие чувства можно будет измерять в вольтах и амперах…

Христианство же не утратило чувство изумления перед чудом человеческого феномена: «Человек представляет собою большее чудо, чем всякое чудо, совершаемое человеком» (Августин. О Граде Божием 10,12).

Уже много столетий — начиная с эпохи Возрождения — в европейских школах преподают цензурированно-приукрашенное представление о языческой древности и античности. Египет — это седые пирамиды, мудрость тысячелетий… Эллада — это беломраморные храмы, дружба людей и богов, близость с природой, поэтическая естественность… И так все это контрастирует с чернорясным монашеством, тёмным средневековьем, пришедшим на смену античной простоте и человечности… Школьникам даже непонятно становится — как могла античность переродиться в средневековье…

Это недоумение рождается оттого, что даже хорошо образованные люди свои познания об античной мифологии ограничивают книжкой Куна, адаптирующей греческие мифы для детей. И конечно, из книжки Куна нельзя понять — почему христианство объявило войну этим милым и прекрасным сказкам.

Но ознакомимся — без цензурных купюр — только с с двумя наиизвестнейшими и обаятельнейшими греческими мифами.

Есть слово, дорогое сердцу каждого «нового русского» — Кипр. На Кипре каждому туристу показывают «пляж любви», на который из пены морской некогда вышла прекрасная Афродита. А в школах при знакомстве с этим мифом показывают репродукции: «Рождение Венеры» Ботичелли, Рубенса, Тициана…

И только об одном умолчивают и гиды, и учителя: они не берутся объяснить причину той первой экологической катастрофы. Откуда взялась та самая пена в первозданном море? Рассказ об этом придётся начать с бунта Кроноса против Урана. Это бунт, как мы помним, кончился оскоплением первичного бога, а затем — «член же отца детородный, отсечённый острым железом, по морю долго носился, и белая пена взбилась вокруг от нетленного члена. И девушка в пене в той зародилась. Сначала подплыла она к Киферам священным, после же этого к Кипру пристала, омытому морем. На берег вышла богиня прекрасная… Её Афродитой, „пенорожденной“, ещё „Кифереей“ прекрасновенчанной боги и люди зовут, потому что родилась из пены» (Гесиод. Теогония. 188-197).

Второй полузнакомый всем миф описывает рождение Афины из головы Зевса. Обилие аллегорий и в этом случае заслоняет естественный вопрос: а как именно Афина оказалась в Зевсе? И на этот раз история не самая симпатичная. У Зевса в ту пору была супруга по имени Метида. Она обладала свойством полиморфизма (проще говоря, она могла перевоплощаться во что хотела) — свойством, довольно неприятным в семейной жизни (ибо во время семейного диалога в ответ на безобидную реплику мужа «Почему у тебя опять борщ недосолен?!» супруга может превратиться дракона — и как её тогда «воспитывать»…). Зевс, решив избавиться от неё, уговорил её сделаться маленькой… Понятно, какой сюжет воспроизводит сказка «Кот в сапогах»? Да, едва только Метида стала маленькой, Зевс её проглотил. Таким образом премудрость оказалась внутри Зевса, ибо Метида была в то время беременна Афиной (см.: Гесиод. Теогония, 886-890).

А многие ли знают, что великий Геракл покончил жизнь самоубийством (Софокл. Трахинянки, 1260 слл.) — с предостережением детям: «вы великую зрите жестокость богов»? В целом же античность пошла очень странным путём. Речь идёт о гомосексуализме. Казалось бы, та культура, которая провозглашает своим идеалом мужество и естественность, умеренность и гармонию, могла бы миновать именно этот риф. Но культура, возвеличившая Геракла и Одиссея, очень прочно — на века — засела именно на этом рифе.

Платон ставит любовь между мужчинами значительно выше, чем любовь к женщине. Платоновский миф об андрогинах содержит в себе подробность, также часто опускаемую в популярных пересказах. Оказывается, андрогины быди трех полов: мужского, женского и мужеженского (собственно андрогины). Когда Зевс, убоявшись их силы, рассёк первых людей, то каждая половинка начала искать свою прежнюю. И это значит, что только треть людей ищет сближения с противоположным полом, а две трети влекутся к своему собственному. Нет, и эти две трети тоже могут вступать в общение с противоположным полом, но только из чувства гражданского долга: «…чтобы при совокуплении мужчины с женщиной рождались дети и продолжался род, а когда мужчина сойдётся с мужчиной — достигалось все же удовлетворение от соития, после чего они могли бы передохнуть, взяться за дела и позаботиться о других своих нуждах… Мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечёт ко всему мужскому: уже в детстве они любят мужчин и им нравиться лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и юношей» (Пир. 191с-192а).

Так «вместе с божественной философией расцвела и любовь к мальчикам» (Лукиан. Две любви. 35). Сексуальные услуги юноши рассматривались как нормальная форма оплаты услуг учителя, обучающего подростка какой-либо профессии. Когда Алкивиад пожелал стать учеником Сократа, «я решил сделать все, чего Сократ ни потребует. Полагая, что он зарится на цветущую мою красоту, я счёл её счастливым даром и великой своей удачей: ведь благодаря ей я мог бы, уступив Сократу, услыхать от него все, что он знает. С такими мыслями я однажды и отпустил провожатого, без которого я до той поры не встречался с Сократом, и остался с ним с глазу на глаз… и я ждал, что вот-вот он заговорит со мной так, как говорят без свидетелей влюблённые, и радовался заранее. Но ничего подобного не случилось. Я решил пойти на него приступом… Я лёг под его потёртый плащ и, обеими руками обняв этого человека, пролежал так всю ночь. Так вот, несмотря на все мои усилия, он одержал верх, пренебрёг цветущей моей красотой… Я был беспомощен и растерян» (Платон. Пир. 217а-219е).

Как видим, целомудрие Сократа было предметом удивления. Впрочем, Сократ никогда не осуждал педерастию, никогда не призывал обратиться к женщинам — он лишь призывал любить не только тела мальчиков, но и их души и душевную близость ставить выше телесной (Ксенофонт. Пир, 8)[53]. Описание идеальной любви у Платона дано в «Федре» (255-256). Тот, кто хотя бы однажды прочитает его, навсегда уже воздержится от возвышенного употребления словосочетания «платоническая любовь»…

Так греки подражали своим богам. На Олимпе всегда хватало «странностей любви»: любовником Зевса был мальчик Ганимед[54] (в указанном фрагменте «Федра» Платон прямо ссылается на эту парочку); любовником Геракла — Гилас; Посейдона — Пелоп[55]. По слову Овидия, не кто иной, как Орфей, «стал виной, что за ним и народы фракийские тоже, перенеся на юнцов недозрелых любовное чувство, первины цветов обрывают» (Овидий. Метаморфозы 10,83-84).

И вдруг над этим миром раздались слова ап. Павла: Не обманывайтесь… мужеложники… Царства Божия не наследуют (1 Кор. 6, 9-11).

Мужская любовь была возвращена женщинам и освящена церковным таинством… Христианство вернуло мужчин женщинам, — в частности, быть может, в благодарность за то, что во время Евангельских событий ни одна женщина не причинила ничего дурного Христу — ни словом, ни поступком (даже жена Понтия Пилата заступается за Иисуса).

Но сегодня и этот дар христианства оспаривается и осмеивается. Сегодня снова престижно и модно принадлежать к специфическому «меньшинству».

Ограничусь лишь одной газетной новостью: «Министр юстиции Франции Элизабет Гигу радовалась как ребёнок. Вскочила с места, смеялась, хлопала в ладоши. Вместе со всеми депутатами левых фракций Национального собрания. В самом деле, левым было от чего веселиться. Им все-таки удалось протащить закон, разрешающий во Франции браки между гомосексуалистами. Закон этот называется „Пакт гражданской солидарности“, или РАСS. Те, кто подписал такое соглашение, отныне по закону находятся во взаимоотношениях, соответствующих брачным. Они могут передавать друг другу имущество — как супруги. Платить меньше налогов — как женатые люди. Жить под одной крышей. Вести хозяйство. Получать друг за друга пенсию. Те, кто вступил в РАСS, уже через год могут подавать заявление о натурализации во Франции (обычный брак такого права не даёт). Отныне тысячи мужчин и женщин — иностранцы-гомосексуалисты, живущие с французами или француженками, — смогут претендовать на французское гражданство. Чтобы принять подобный закон, левым понадобился год. И 120 часов заседания парламента. Правые бешено сопротивлялись принятию РАСS. И все-таки 13 октября закон был принят Национальным собранием. Большинством в 315 голосов социалистов, коммунистов и „зелёных“ против 245 правых депутатов. Левые, в особенности социалисты, выполняли предвыборные обещания, данные ещё в 1997 году. Поддержка избирателей-гомосексуалистов была хотя и не решающим, но существенным фактором, склонившим чашу весов в пользу левой коалиции на тех выборах. Ещё весомее оказалась помощь левым со стороны соответствующего лобби в кругах предпринимателей и интеллектуалов. Что ж, сторонники идей Карла Маркса и Владимира Ленина не изменили своему амплуа. Они уже не раз доказывали, что нет такого закона, который они не были бы готовы принять, чтобы подальше удержаться у кормила власти… Не случайно первой против закона выступила французская Католическая церковь. “После этого голосования, — говорится в обращении епископов Франции, — все более насущным становится вопрос, желаем ли мы сохранения в будущем института брака. Желаем ли мы готовить юношество к созданию настоянии семей? Желаем ли мы обеспечить этим семьям возможность выжить, выполнить свою миссию по воспитанию человека — свою незаменимую роль?”. Ответа от политиков священники пока не получили»[56].

Мы тоже ответа ждать не будем. Просто отдадим себе отчёт в том, какое именно «христианское наследие» объявляет отжившим и устаревшим «новый мировой порядок», громко декларирующий свои притязания на приватизацию III тысячелетия. В школах Сан-Франциско первоклашки уже пишут диктанты, в которых вместо традиционного зачина «Жили-были дед да баба», поставлена новая модель «семейных» отношений: «Жили-были Джон с Джеком…».

Вас уже тошнит? Значит, в Вас ещё жива христианская культура. Значит, Вы родом из христианского Средневековья. Значит, в «новом мировом порядке» XXI века у Вас будут проблемы.

Христианство вернуло людям возможность любоваться небом, звёздами, облаками и закатом.

В языческих религиях каждый природный феномен наделялся именем и биографией. А поскольку речь шла все же о природных феноменах, то персонажи этих мифов оказывались столь же вне-моральны, как и природные стихии. Они оказывались по ту сторону добра и зла.

В природно-материальных феноменах язычник видел игру богов между собой (или их любовь, или их вражду). Если некий предмет был в мифологии связан с определённым божеством, значит, при встрече с этим предметом на ум неизбежно приходили воспоминания об этом боге и его деяниях.

Мы сейчас можем просто смотреть на закат и восход. Наши неверующие современники просто любуются этим зрелищем, и поэтическое чувство, близкое к религиозному, наполняет их сердца. Люди же верующие при этом произносят хвалу Творцу этой красоты (с радостью осознавая, что позади остались годы нашей собственной немоты перед лицом Творца, — ибо одним из самых несчастных существ на свете является атеист, который, видя красоту заката, не знает, кому сказать: «Спасибо!» за неё).

Мы можем просто смотреть… потому что мы не верим в египетский миф о богах Восхода и Захода — Шу и Тефнут. В начале времён, — повествует гелиопольская версия египетской мифологии (ок. 2700 г. до Р.Х.) — бог Атум был один. В отличие от традиционных теогоний, в этом зачине у первичного божества нет супруги (что позволяет истолковать этот миф как продвижение на пути к строгому монотеизму). Но люди архаики ещё с трудом представляли себе иной способ творения, кроме сексуального: зачатие-рождение. И потому мифотворец, пробующий изложить развитие мироздания из Единого источника, оказывается в затруднении: как же одинокий бог мог родить нечто без супруги? Атум разрешает его недоумение, прибегнув, по выражению американского египтолога, к способу, «противоестественному, хотя и вполне человеческому»[57]. Конкретнее: «Я соединился с моим кулаком, совокупился с моей рукой, упало семя в мой собственный рот, и я выплюнул Шу, я изрыгнул Тефнут (Папирус Бремнер-Ринд)[58].

Да, я помню, что есть такие темы, которые у христиан «не должны даже именоваться» (Еф. 5, 3). Но как в области вероучения, «злоба еретиков вынуждает нас совершать вещи недозволенные, предпринимать исследования запрещённые; заблуждения других вынуждают нас самих становиться на опасный путь изъяснения человеческим языком тех тайн, которые следовало бы с благоговейной верой сохранять в глубине наших душ» (Св. Иларий Пиктавийский. О Святой Троице. 2, 2), так и в области нравственной порой возникает необходимость в разговоре о запретном. Правда, это уже соприкосновение не с областью запредельной чистоты (как это происходит при осмыслении догматического богословия), но взгляд, обращённый в противоположном направлении. Взгляд, необходимый потому, что язычество сегодня настойчиво рекламируют как мышление более «экологически чистое», нежели христианство. Что ж, с древнейших времён христианские апологеты в таких случаях предлагали язычникам поворошить их собственное бельё…

Вот и одна из древнейших мифологических систем — угаритская — также связывает половую сферу с появлением заката и восхода. Западные семиты, «хананеи», как явствует из найденного в 1929 г. гимна (его обозначения 0UT52 или CTA23 или KTU1,23), из ритуала плодородия, полагали, что некогда бог Эль приблизился к двум женщинам, которых он пожелал оплодотворить. Те именуют его «отцом» — и это мешает ему, он теряет мужскую силу. Наконец, они зовут его «О жених, о жених, твой жезл опускается, напряжение твоего члена чахнет. Но когда птица зажарится в огне, и когда ты сожжёшь её на углях, две женщины станут супругами Эля, супругами Эля навсегда». После объятия и жара жены рождают Шахар и Шалим.Приносят весть Элю: «Жена, о Эль, родила». — «Кого она принесла мне как ребёнка?» -»Шахар и Шалим"». Шахар — это божество Восхода, Шалим — божество Заката[59]. А отчего звезды движутся по небу, то появляясь, то вновь исчезая? С детских пор нам памятна картинка из школьного учебника истории: египетская богиня неба Нут выгнулась в «гимнастическом мостике» над землёй. Изящная картинка. Но оказывается, та же самая богиня Нут в египетской иконографии изображается ещё и в виде свиньи и гиппопотама. Связь между этими образами такова: звезды «входят в уста её в месте головы её на западе, и она поглощает их. И вот бранился Геб с Нут, ибо он разгневался на неё из-за поедания ею своих детей. Наречено имя ей: “Свинья, пожирающая своих поросят” из-за того, что поглощает она их. И вот отец её, Шу, возвысил её и поднял к своей голове и сказал: “Берегись Геба, пусть он не бранится с нею из-за того, что она поглощает порождения свои. Она будет их рождать, они будут жить и будут выходить из зада её на востоке ежедневно”»[60]. «Под гиппопотамом они разумеют бесстыдство» ((Плутарх. Об Исиде и Осирисе, 32).

Знал бы Кант, что «звезды у него над головой» — это всего лишь извержения богини Нут, он бы смотрел на них менее восторженно…[61]

После демифологизации (расколдовывания) мира, которую провело христианство, мы можем спокойно водить своих дочерей на купания, не опасаясь, что духи вод затянут к себе понравившуюся им невесту…[62]

После демифологизации, проведённой христианством, мы можем любоваться радугой, видя в ней или просто красоту или знамение Завета Бога и человека[63]. А в язычестве радуга — знак беды: «По верованиям многих народов, змеи являются виновниками исчезновения различных источников влаги, и в частности дождя, и прекращение дождя в ряде случаев приписывается тому, что его выпила огромная змея. Также сказания раскрывают образ выпивающей дождь змеи: это — радуга, изгибающая своё пёстрое тело по небу, свободному от выпитого ею дождя»[64].

После демифологизации проведённой христианством, мы можем радостно смотреть на то, как лучи солнца пробиваются сквозь облака. На уроках природоведения нам рассказали, как возникают облака и почему дует ветер… Но для человека античного склада отношения солнца, облаков и ветра казались загадочными. Солнце разгоняет облака, но и ветер может облаками заслонить лик неба. Почему борются между собой ветер и свет?

Греческий ответ на этот вопрос содержится в мифе о Гиацинте. Гиацинт — мальчик, который стал любовником Аполлона (Аполлодор. Мифологическая библиотека. 1, 3, 3). Но в Гиацинта влюбился и другой бог — бог ветра Зефир. Не встретив взаимности, он решил отомстить Аполлону и Гиацинту. Однажды, когда Аполлон («златокудрый Феб») играл с Гиацинтом и учил мальчика метать диск, Зефир подул, отклонил летящий диск, и тот размозжил голову мальчику, из могилы которого и выросли цветы гиацинты (см.: Овидий. Метаморфозы 10, 175-195).

Мы смотрим на Млечный Путь. И опять видим лишь его красоту. Но для грека Млечный Путь — след божественного скандала. Гера, очередная супруга Зевса, знала о его похождениях «на стороне». Плодом одного из таких любовных приключений Зевса стало рождение маленького Гермеса. Гермес был замечательным малышом — и Гера, «увидев однажды дивно прекрасного малютку Гермеса, не удержалась от того, чтобы не накормить его своею грудью, — и только узнав, кого она кормит, с гневом и отвращением отбросила его. Брызнуло молоко богини, разлетелись брызги по небесной тверди: оттого и произошёл Млечный Путь»[65].

Более печальна монгольская легенда о происхождении созвездия Большой Медведицы: «Гессер-богдохану посылается семь голов, отрубленных у семи чёрных кузнецов, а он эти семь голов варит в семи медных котлах. Делает из них чаши, оправляет эти чаши серебром. И так из семи голов вышло семь чаш, которые Гессер-богдохан наполнил крепким вином. После этого он поднялся к мудрой Манзал-Гормо, и отдал ей эти чаши, и угостил её. Но она взяла эти семь чаш из семи голов чёрных кузнецов и бросила их в небо. И образовали семь чаш созвездие Долон-Обогод (Большую Медведицу)»[66].

Христианство же сказало, что у звёзд нет биографии. Как нет биографии у лампочки. Ни кровь, ни похоть не проступают с небес. «Огромное небо — одно на двоих»: оно для Бога и для человека. Мир прекрасен, и Творцом красота его обращена к человеческому лицу, взгляду, существованию. Можно смотреть на звезды, думая не о войне богов, но о даре Бога.

А человек идёт за плугом
И строит гнёзда
Одна пред Господом заслуга:
Смотреть на звезды

((Марина Цветаева))

Христианство создало необходимые условия для рождения науки. Научная астрономия возможна только при условии, если звезды перестали быть богами. Законы, описывающие падение камня на земле, должны быть приложены к движению звёзд. Чтобы решиться на такое и не быть наказанным (подобно древнегреческому философу Анаксагору)[67], нужно, чтобы общество и господствующая в нем религия согласились в звёздах видеть «камни», а не души (или тела или глаза) богов. «Никто, грек он или варвар, не замедлит признать, что Солнце и Луна — боги, и не только они, но ещё и пять светил, которые обычно люди называют блуждающими», — полагал Апулей (Апулей. О божестве Сократа: 2). Но нашлись люди, переступившие табуированную черту. Это были христиане.

Под возмущённые крики языческих мудрецов («Отрицая разумность светил они препятствуют постижению истины» — Плотин. Эннеады 2,9,5), Церковь возгласила: «Кто говорит, что небо, солнце, луна, звезды, воды, которые выше небес, суть существа одушевлённые и некоторые разумно-вещественные силы, — да будет анафема» (6-й анафематизм Собора 543 г.)[68]. Эта анафема на Востоке, равно как и осуждение аверроистов 7 марта 1277 г. парижским епископом Этьеном Тампие на Западе (п. 92 этого постановления возглашал анафему учащим, будто «небесные тела движутся внутренним принципом, каковой есть душа; они движутся подобно живому существу именно душой и её устремлённостью: потому как животное движется, поскольку стремится к чему-то, так движется и небо») расчистило дорогу научному миропониманию[69].

Научная астрономия появляется там, где движение звёзд описывается не на языке психологии, а на языке математики, то есть на языке, не знающем страстей — зависти, ревности, любви…

Если прав Фалес, и «все полно богов» (Аристотель. О душе. 1,5, 411а7), причём «всякий из них заботится о доверенном ему: или молнии метнуть, или облака озарить и все прочее» (Апулей. О божестве Сократа. 5), то исследование сути вещей должно быть исследованием божеств, т.е. теологией. Чтобы физика освободилась от мифологии, ссылки на интриги и желания богов («все это делается волею, властию и благоволением небожителей» [Там же]) должны быть устранены из общепринятой картины мира. Самим физикам это не под силу.

Только религия Единого Бога смогла освободить мир от чрезмерного обилия богов. Только религия Надзвёздного и Надкосмического Бога могла поставить по одну линию мир звёзд и мир земных камней (тем самым позволив описывать небесные движения языком земной механики). Только религия Логоса, ставшего Плотью, могла позволить на языке математики (языке идеальных чисел и форм) описывать процессы, происходящие в мире физическом (где не бывает ничего идеального).

Наконец, только поверив в то, что Бог есть Любовь, можно было перешагнуть через скептицизм и начать изучение мира в дерзкой уверенности, что книга Вселенной написана на языке человеческой математики[70].

И более, чем когда-либо, христианство нуждалось в рождении не-мифологической картины мира в эпоху Реформации, в XVI-XVII вв. В средние века шло постепенное вытеснение привычных языческих способов описания природных феноменов более прозаичными объяснениями. Оказывается, магнит притягивает железо не в силу взаимной симпатии их душ, а теми энергиями, которые истекают из него, повинуясь закону, установленному Творцом. Но это вытеснение окончилось на Западе огромным срывом, неудачей: в эпоху Возрождения вновь магия, алхимия, астрономия, оккультизм ворвались в область высокой культуры и стали считаться допустимыми способами миропонимания. В ответ Западная церковь, пробуждённая пощёчиной Реформации, ответила «охотой на ведьм», инквизицией и… поддержкой механистической картины мира. Научная картина мира была поддержана Церковью, остро нуждавшейся в союзнике для борьбы с общим врагом — оккультизмом.

В общем, в истории мы обретаем неоспоримый факт огромного значения: место рождения научной картины мира хорошо известно и чётко локализовано как в пространстве, так и во времени. Научная революция произошла в Западной Европе на рубеже XVI-XVII вв. Не в эпоху атеизма (XVIII в.), не в эпоху пренебрежения религиозными вопросами (XV в.), не в эпоху религиозной стабильности (XIII в.), а в эпоху Реформации и Контрреформации, в эпоху величайшего взлёта религиозной напряжённости в жизни христианской Европы родилась наука.

И не надо говорить, что, мол, творцы новой научной картины мира «опередили свой век» и поднялись над «религиозным фанатизмом толпы».

Николай Коперник был племянником епископа, управляющим хозяйством епархии, членом епархиального совета.

Кеплер три года учился на богословском факультете Тюбингенского университета, но его, помимо его воли, избрали преподавателем математики в Граце. «Для Кеплера такое решение означало крах всех его многолетних надежд. Он не мог себе представить, что дорога к карьере священника для него отныне закрыта, но тем не менее вынужден был подчиниться. Но глубокая религиозность и стремление „согласовать“ науку со своим выстраданным и искренним представлением о Боге остались характерными для всей его жизни»[71]. «Я хотел быть служителем Бога и много трудился для того, чтобы стать им; и вот в конце концов я стал славить Бога моими работами по астрономии… Я показал людям, которые будут читать эту книгу, славу Твоих дел; во всяком случае, в той мере, в какой мой ограниченный разум смог постичь нечто от Твоего безграничного величия» (Иоганн Кеплер )[72].

Галилей в 14 лет поступил послушником в орден иезуитов, «однако отец Галилея вовсе не желал видеть своего сына монахом и забрал его домой под предлогом того, что тот нуждается в лечении глаз»[73].

Лейбниц (кто забыл — это создатель системы дифференциального исчисления) свой главный труд посвятил «теодицее» — «оправданию Бога»[74].

Ньютон писал толкования на библейские книги прор. Даниила и ап. Иоанна Богослова [75].

Декарт (кто забыл — это создатель т.н. «декартовой системы координат») получил образование в иезуитском колледже, цитадели антиоккультизма»[76] и в переписке с богемской принцессой Елизаветой защищал католичество[77].

Химик Бойль (не забыли «закон Бойля-Мариотта»?) пользу от занятий научными исследованиями видел в привлечении разума исследователя для борьбы с чувственными страстями: «Кто может заставить малейшие случаи в собственной жизни и даже цветы своего сада читать ему лекции по этике и теологии, тот, мне кажется, вряд ли будет испытывать потребность бежать в таверну»[78].

Религиозные мысли Блеза Паскаля, создателя первой механической вычислительной машины, уже были цитированы выше…

И в противостоянии оккультизма и христианства наука оказалась на стороне Церкви, а Церковь — на стороне науки.

Чему противостояли Церковь и наука? Вот наисовременнейший образчик оккультно-розенкрейцерских космогоний: «Сатурн был первородным сыном Сириуса и братом-близнецом Урана. Но ярый Уран уявился Владыкой солнечным и стал соперником Сатурна. Сатурн оявился потом самым блестящим и страстно напряжённым Солнцем, много обширнее Урана, в силу поглощения им многих солнц, комет и лун. Он стал самым прекрасным солнцем, но пустоцветом, из-за отсутствия в нем космического магнетизма, который необходим для правильного развития солнечной системы. И он был смещён Ураном. Люцифер имел в своём организме все особенности состава Сатурна и яро развил мощь уплотнения тонких оболочек. Тем самым он способствовал развитию интеллекта и уявился на гордыне, стал мощным соперником Урана. Но Уран обладал высшими вибрациями и приобрёл высшее знание. Солнечный Иерарх Урана вместе с Люцифером оявились на Земле — и Уран стал соперником Люцифера. Он оявился на призыве нового Солнца, ставшего центром нашей солнечной системы, — и Сатурн должен был отойти»[79].

Да, по мере вытеснения христианства из общественной, культурной, университетской жизни старые тени вновь начали сгущаться. Астральные мифы, оккультизм, и, вслед за ними, гомосексуализм[80] снова вернули себе прописку в высокой европейской культуре. Снова модно сливать все религии в одну, вовлекая христиан в языческие игры[81].

Тревожнее же всего то, что разговоры о религиозном плюрализме и терпимости вновь начинают вестись с такими стальными интонациями в голосе, что христиане ощущают себя на пороге новых гонений[82].

Это ещё один урок христианства: умение жить, строить, работать, даже если знаешь, что твоя святыня будет разрушена. Это урок эсхатологической этики. Мы знаем, что однажды мы станем совсем чужими для мира официальной и массовой культуры. Знаем, что мраком застлан горизонт человеческой истории (имя этому мраку в христианском богословии — «царство антихриста»). Но это не повод для отчаяния и капитуляции. К каждому из христиан обращён совет мудрого Остромысла из сказки К. Льюиса «Последняя битва»: «Я был с ним в его последний час, и он дал мне поручение к Вашему Величеству — напомнить Вам, что миры приходят к концу, а благородная смерть — это сокровище, и каждый достаточно богат, чтобы купить его»[83].

Примечания:

1

Гугель А. Год “Зеро” — последний или первый? Встретим апокалипсис с энтузиазмом, призывает известный галерист Марат Гельман // Век. 1999, № 34 (349). Гельман готовит и свою собственную экспозицию к началу нового тысячелетия. Одну из её частей составляет “исследование Библии с точки зрения Уголовного кодекса”. А чего стесняться — “да этот суперновый год на самом деле — модное коммерческое предприятие, шанс заработать, который даётся раз в тысячелетие”

2

Внимание православных читателей обращу на то, что и у древних Святых Отцов считалось в порядке вещей без ретуши представлять пред глаза читателя смрадные страницы еретических и языческих теорий и практик. «Особенно грязные пороки приписывает Епифаний египетской секте гностиков — фивионитов или варвелитов (некоторые из этих описаний поэтому и опущены в русском переводе)» (Иванцов-Платонов А. М. Ереси и расколы первых трех веков христианства. М.,1877, с. 295).

3

Эсхил. Прометей прикованный // Античная драма. М., 1970, С. 83.

4

Трубецкой С. Н. Мнимое язычество или ложное христианство? // Собрание сочинений Т. 1. М., 1907. Публицистические статьи 1896-1905 гг. С. 163.

5

Тураев Б. А. История древнего Востока. Л., 1935. Т.1. С. 124.

6

Поэзия и проза Древнего Востока. М., 1973. С. 246.

7

См.: Eliade M.Histoire des croyances et des idees religieuses. De l'age de pierre aux mysteres d'Eleusis. Paris, 1976. p. 167.

8

Элиаде М. Трактат по истории религий. СПб., 1999, Т.1 С.111-112.

9

Каббалистическая мистика, кстати, считает иначе: «Существует ли сотворённое? Если смотреть „со стороны Б-га“, то ничто не существует, кроме Него» (Рабби Шнеур-Залман из Ляды. Ликутей Амарим (Тания). Вильнюс, 1990. С. 345).

10

Так говорит трактат «Аум» из рериховской серии «Агни Йоги» (Аум, 242).

11

По уверению Блаватской, свойствами Абсолютности являются “Абсолютное Небытие и Бессознание” (Блаватская Е. П. Комментарии к “Тайной Доктрине”. М., 1998, с. 71) и про Божественную волю “нельзя сказать, что она действует с пониманием” (Там же, с. 127). “Как можно полагать, что Абсолют думает, то есть имеет какое-то отношение к чему бы то ни было ограниченному, конечному и обусловленному? Это философский и логический абсурд. Даже каббала иудеев отвергает эту мысль” (Блаватская Е. П. Ключ к теософии. М., 1996, с. 77).

12

«Человечество есть великая Сирота» (Письма Махатм. Самара, 1993. С. 67). Ср. Платон: «Творца и родителя этой Вселенной трудно отыскать…» (Тимей 28с).

13

Блаватская Е. П. Тайная Доктрина: Синтез науки, религии и философии. Новосибирск, 1993. Т. 3. С. 186. Христос же и на этот чин рассчитывать не может: «Статус, который Они (Махатмы — А. К.) определили для Иисуса — это великий и чистый человек, который с радостью бы жил, но вынужден был умереть за то, что считал величайшим неотъемлемым правом человека — абсолютную свободу совести; адепт, который проповедовал всемирную религию, непризнающую никакого другого „храма Господня“, кроме человека; благородный Учитель эзотерических истин, которые он не успел объяснить, кто предпочёл смерть разглашению секретов посвящения И, наконец, тот, кто жил за сто лет до начала общепринятого, так называемого христианского летоисчисления» (Блаватская Е. П. Замечания к статье «Статус Иисуса // Блаватская Е. П. Смерть и бессмертие. М., 1998, сс.401-402). Вот так — даже до „дхиан-когана“ не дорос Христос с точки зрения „духовных христиан“…

14

«Когда смотришь на большой и прекрасный дом, разве ты, даже не видя хозяина, не сможешь сделать вывод, что дом этот построен отнюдь не для мышей и ласточек? Но не явным ли безумием с твоей стороны окажется, если ты будешь считать, что великолепие мира — это жилище для тебя, а не для бессмертных богов?» (О природе богов. 2,17). Было бы, впрочем, несправедливо считать, что таково было верование всех язычников. В Египте «Книга позания творений Ра» (т. н. «гелиопольская космогония») используя игру слов (ремит — слезы; ремет — люди) влагает в уста Ра признание, что «воссуществовали люди из моих слез» (Матье М. Э. Избранные труды по мифологии и идеологии древнего Египта. — М., 1996. С. 230 и 296). В другом тексте о Ра говорится, что «Он сотворил небо и землю для сердца их (людей). Он сотворил дыхание жизни для их ноздрей. Они — его образ, вышедший из его плоти. Он восходит на небе для их сердца. Он сотворил им растения, животных, птиц и рыб, чтобы их насытить» (там же, с. 176)

15

Свт. Киприан Карфагенский. Письмо к Фортунату об увещании к мученичеству // Отцы и учители Церкви III века. Антология. т. 2. — М., 1996, с. 333.

16

«Римлянину казалось, что предоставляя каждому веровать в глубине души в какого угодно бога, или вовсе не веровать, он дал личности всю ту свободу cовести, какой она может желать. Он мог представить себе верующего простеца, совершающаго жертвы и воскурения от всего сердца; мог представить себе неверующего „интеллигента", совершающаго то же для одной проформы; но представить себе душевное состояние, запрещающее человеку делать это хотя бы и для проформы, он не мог… Верующая языческая толпа видела в христианах безбожников; а истинные безбожники, неверующая интеллигенция и та часть правящаго класса, для которой все старые религии были отжившими суевериями, видела, понятное дело, в новой религии только новое „cуeвеpиe, грубое и безмерное» (Плиний, Тацит, Лукиан, Цельс). Справедливо усматривая в христианстве сильнейшее в их время проявление религиозной веры и энтузиазма, эти верхи именно этот-то энтузиазм и считали за главное зло. Христианство задевало их не тем, что добивало старые религии — а тем, что оно делало это во имя опять таки религии; тем, что круша религии, оно возстановляло религию. Так материалисты и атеисты от реформации до наших дней видят в реформации худшее зло, чем то католичество, против которого она ополчилась» (Мелиоранский Б. М. Из лекций по истории и вероучению Древней христианской Церкви (I-VIII в.). Вып. 1. Спб., 1910, сс. 63 и 65). «Официальная религия состояла исключительно из внешних обрядов, которым большинство придавало так мало значения, что не могло себе представить, чтобы исполнение их могло тревожить совесть» (Буассье Г. Падение язычества. Исследование последней религиозной борьбы на Западе в IV веке. Спб., 1998, с. 217).

17

«Ради спасения его души» (Платон. Законы. 909а) к заключённому ежедневно будет приходить проповедник официального культа. «Платон фактически желает воскресить процессы над еретиками, проходившие в V веке (он даёт понять, что тоже осудил бы Анаксагора, если бы тот не изменил своих взглядов… Тот факт, что судьба Сократа не научила Платона опасным последствиям, происходящим от подобных мер, может показаться странным» (Доддс Э. Р. Греки и иррациональное. Спб., 2000, с. 323).

18

Буассье Г. Падение язычества. Исследование последней религиозной борьбы на Западе в IV веке. Спб., 1998, с. 144.

19

«Вызванный этим повсюду ужас показывает, что все отнеслись к казни как к отвратительному новшеству. Когда Присциллиан, осуждённый тираном Максимом в Трире, был подвергнут пытке и предан казни с шестью своими учениками, а остальные были сосланы на острова в сторону Бретани, то по всей Европе раздался громкий крик негодования. Из двух епископов, преследовавших Присциллия, один был прогнан со своей кафедры, а другой сам удалился на покой. Свт. Мартин Турский, сделавший все возможное, чтобы помешать этому жестокому решению, отказался иметь общение не только с этими епископами, но и с теми, кто находился с ними в сношениях… Свт. Амвросий отлучил от церкви Максима» (Ли Г. Ч. История инквизиции в средние века. М., 1994. Т.1. С. 135-136). Впрочем, из опубликованных в XIX в. книг Присциллиана видно: он и сам полагает, что его оппоненты за свои взгляды достойны смерти.

20

Мелиоранский Б. М. Из лекций по истории и вероучению древней христианской Церкви I-VIII вв. СПб., 1910. Вып. 1. С. 87.

21

Цит. по: Григоренко А. Духовные искания на Руси конца XV века. СПб., 1999. С. 19.

22

Буассье Г. Падение язычества. Исследование последней религиозной борьбы на Западе в IV в. СПб., 1998. С. 81.

23

Свящ. Павел Флоренский. Микрокосм и макрокосм // Богословские труды. Сб. 24. М., 1983, с.234.

24

преп. Макарий Египетский. Беседа 43,7 // преп. Макарий Египетский. Духовные беседы, послание и слова. — М., 1880, с. 365.

25

Свт. Григорий Богослов. Слово 45 // Творения. Свято-Троицкая-Сергиева Лавра, 1994. Т. 1. С. 665. и Стихотворение о смиренномудрии, целомудрии и воздержании // Там же. Т. 2. С. 179.

26

Цит. по: архиеп. Василий (Кривошеин). Аскетическое и богословское учение св. Григория Паламы // архиеп. Василий (Кривошеин). Богословские труды 1952-1983 гг. Статьи, доклады, переводы. — Нижний Новгород, 1996, с. 120.

27

Мир — евр. olam, полнота мироздания; греч.  — совокупность веков, миров, эонов.

28

Прп. Макарий Египетский. Духовные беседы, послания и слова. М., 1880. С. 156-157.

29

свт. Василий Великий. Беседы на Шестоднев, 3. // Творения. ч. 1. — М., 1845, с.1 39.

30

Льюис К. С. Бремя славы // Сочинения. Минск-Москва, 1998. Т.2. С. 275.

31

Там же. С. 276.

32

Льюис К. С. Коллектив и мистическое тело // Сочинения, Т. 2. С. 304-305.

33

см. Хоружий С. С. Диптих безмолвия. — М., 1991, с. 88.

34

Гершензон М., Иванов В. Переписка из двух углов. — М., 1991, с. 9.

35

Герцен А. И. Письма об изучении природы, 5 // Герцен А. И. Сочинения. Т.2. М., 1986, сс. 333-334.

36

Блаватская Е. П. Комментарии к «Тайной Доктрине». М., 1998. С. 120.

37

Письма Елены Рерих — 1932-1955 гг… Новосибирск, 1993. С.173.

38

Та же честность столетием позже звучит в признании свт. Григория Великого: «И о жизни врагов мы молимся, и однако же боимся, как бы нас не услышал Бог» (Беседа 27, 8).

39

Пишу это слово с некоторой нерешительностью, которую прекрасно объясняет мой профессиональный анекдот (анекдот почти что про меня). Итак, представьте, что православный миссионер выступает перед образованной, интеллигентной университетской аудиторией. И по ходу своей речи он доходит до необходимости употребить неприличное слово — «бес». Миссионер не первый раз общается с подобного рода аудиторией, знаете её привычки, вкусы и немощи. Он понимает, что эта публика ещё слово «Бог» как следует не научилась понимать. В постсоветской образованской среде вместо этого непонятного слова принято употреблять что-нибудь попроще — скажем «Биоэнергоиформационное поле Вселенной». И понятно, что если в этой аудитории слово Бог норовят подменить каким-нибудь якобы синонимом (то «ноосферой» обзовут, то «Космосом», а то и вообще «моё высшее Я»), то уж слово «бес» тем более гарантированно вызовет возмущение просвещённой публики. Миссионер знает, насколько прав Дмитрий Мережковский «Черт хитёр: он делает смешными тех, кто на него показывает» (цит. по: свящ. Сергий Желудков. Почему и я — христианин. Спб., 1996, с. 118). И тогда миссионер решает выразиться попонятнее, то есть на жаргоне своих слушателей. И говорит: «И вот в эту минуту к человеку обращается мировое трансцендентально-персональное онтологически-ипостазированное тоталитарное зло»… Тут бес высовывается из под его кафедры и переспрашивает: «Как-как ты меня назвал? Повтори, а то я не расслышал!».

40

преп. Иоанн Лествичник. Лествица. Сергиев Посад, 1908. с. 83.

41

Там же, с. 132.

42

Там же.

43

Зелинский Ф. Ф. Соперники христианства. Спб., 1995, с. 357

44

преп. Иоанн Лествичник. Лествица. с. 73.

45

преп.Иоанн Лествичник. Лествица. С. 87.

46

Древний Патерик. М., 1899. с. 84. «У Господа разные святые: один приходит к Нему с радостью, другой — в суровости; и обоих Бог приемлет с любовью» (преп. Макарий Великий. Цит. по: митр. Вениамин (Федченков). Божии люди. М., 1991, с. 27).

47

Соловьёв В.С. Три разговора о войне, прогрессе, и конце всемирной истории. // Сочинения. Т.2. М.,1988, сс. 674-676.

48

Карсавин Л. П. Основы средневековой религиозности в XII-XIII веках преимущественно в Италии. Пг., 1915. сс. 65-66.

49

«Ксеркс повелел бичевать Гелеспонт, наказав тремястами ударами бича, и затем погрузить в открытое море пару оков. Царь велел палачам сечь море, приговаривая варварские нечестивые слова: „О ты, горькая влага Гелеспонта!… По заслугам тебе ни один человек не станет приносить жертв как мутной и солёной воде“ (Геродот. История, 7, 35)

50

Кант И. Критика практического разума // Сочинения. М., 1965. Т. 4. Ч. 1. С. 458. Подробнее см. в моей книге «Христианская философия и пантеизм» (М., 1997. С. 120-128).

51

Кант И. Критика чистого разума // Сочинения. т. 3. — М., 1964, сс. 487-488.

52

Письма Елены Рерих, 1929-1938 гг. Минск, 1992. Т. 2. С. 334.

53

Впрочем, и тела юношей вызывали у Сократа (или пишущего от его лица Платона) весьма бурные эмоции: «Хармид же сел между мной и Критием. И уже с этого мгновения мною овладело смущение и разом исчезла та отвага, с которой я намеревался столь легко провести с ним беседу. Когда же он сделал движение, как бы намереваясь обратиться ко мне с вопросом, я узрел то, что скрывалось у него под верхней одеждой, и меня охватил пламень: я был вне себя» (Хармид. 155сd)

54

«В оные дни небожителей царь к Ганимеду-фригийцу страстью зажёгся» (Овидий. Метаморфозы. 10,155). См. также: Гомер. Илиада. 20,232.

55

См.: Климент Александрийский. Увещание к язычникам. М., 1999. С. 170.

56

Гусейнов Э. Женитьба без Фигаро. Левые во Франции выполнили обещанное гомосексуалистам // Известия. М., 1999. 20 октября…

57

Антес Р. Мифология в древнем Египте // Мифологии древнего мира. М., 1977, сс.72-73.

58

цит. по: Рак И. В. Мифы древнего Египта. СПб., 1993. с. 245.

59

цит. по: La Creation et le Deluge d'apres les textes du Proche-Orient ancien. Supplement au Cahier Evangile, 64. p. 96. Впрочем, и у семитов были версии изначального самооплодотворения божества: «у финикийцев, если верить Филону была похожая картина: кусающий себя змей понимался как космогонический символ: первоначальный дух полюбил свои собственные начала и, соединившись с самим собой, произвёл некое илистое начало, из которого уже произошло все» (Циркин Ю. Б. Карфаген и его культура. М., 1987, с. 170).

60

Цит. по: Антес Р. Мифология в древнем Египте // Мифологии древнего мира. М., 1977, сс. 97-98.

61

«Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее размышляем о них, — это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне» (Кант И. Критика практического разума. С. 499).

62

«В Египте ещё в арабское время существовал обычай приносить в жертву Нилу в случае запоздалого или недостаточного его разлива девушку, называвшуюся невестой Нила. И как суданский змей, в аналогичной легенде, получая невесту, даёт необходимую для жизни людей воду, так и змей-Нил, получив жертву-невесту, праздновал свой брак и, возвращая жизнь природе и людям, заливал земли своей оплодотворяющей влагой» (Матье М. Э. Избранные труды по мифологии и идеологии древнего Египта. — М., 1996, с. 184).

63

«И сказал [Господь] Бог: вот знамение завета, который Я поставляю между Мною и между вами и между всякою душею живою, которая с вами, в роды навсегда: Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением [вечного] завета между Мною и между землёю. И будет, когда Я наведу облако на землю, то явится радуга [Моя] в облаке; и Я вспомню завет Мой, который между Мною и между вами и между всякою душею живою во всякой плоти; и не будет более вода потопом на истребление всякой плоти. И будет радуга [Моя] в облаке, и Я увижу её, и вспомню завет вечный между Богом [и между землёю] и между всякою душею живою во всякой плоти, которая на земле. И сказал Бог Ною: вот знамение завета, который Я поставил между Мною и между всякою плотью, которая на земле» (Быт. 9, 12-17).

64

Матье М. Э. Избранные труды по мифологии и идеологии древнего Египта. — М., 1996, с. 182.

65

Зелинский Ф. Ф. Соперники христианства: Статьи по истории античных религий. СПб., 1995. С. 105.

66

Рерих Н. К. Алтай-Гималаи. Путевой дневник. Рига, 1992. С. 252.

67

«Анаксагор говорил, что солнце — огнистая глыба, и оттого-то ждала мудрого смертная казнь. Вызволил друга Перикл, но тот, по слабости духа, сам себя жизни лишил — мудрость его не спасла» (Диоген Лаэртский. Жизнеописания философов. 2,3.)

68

Слово императора Юстиниана, посланное к патриарху Мине против нечестивого Оригена и непотребных его мнений. // Деяния Вселенских Соборов. Т. 3. Спб. 1996, С. 537.

69

«Осуждения парижским епископом Э. Тампье аверроистско-томистских тезисов дало импульс для выдвижения новых подходов к познанию мира» (Визгин В. П. Герметизм, эксперимент, чудо: три аспекта генезиса науки нового времени // Философско-религиозные истоки науки. М.,1997, с. 117).

70

«Другой вид достоверности получается тогда, когда мы думаем, что вещь не может быть иной, чем мы о ней судим. Такого рода уверенность основана на несомненном метафизическом положении, что Бог — Всеблагий Источник истины и что, раз мы созданы Им, то способность отличать истинное от ложного, которую Он нам даровал, не может вводить нас в заблуждение, если только мы правильно ею пользуемся… Такова достоверность математических доказательств» (Декарт Р. Первоначала философии // Сочинения. М., 1989. Т. 1. С. 421.

71

См.: Кирсанов В. С. Научная революция XVII века. М., 1987. С. 103.

72

Цит. по: Философия эпохи ранних буржуазных революций. М., 1983. С. 85.

73

См.: Кирсанов В. С. Научная революция XVII века. С. 150.

74

См. Опыты теодицеи о благости Божией, свободе человека и начале зла // Лейбниц Г. В. Сочинения в 4 томах. Т. 4. М., 1989.

75

См. Дмитриев И. С. Неизвестный Ньютон. Силуэт на фоне эпохи. Спб., 1999.

76

Гайденко П. П. Христианство и генезис новоевропейского естествознания // Философско-религиозные истоки науки. М., 1997, с.61.

77

Декарт Р. Сочинения т.2. М, 1994. Сс. 489-541.

78

Косарева Л. М. Генезис научной картины мира. М., 1985, с. 44.

79

Рерих Е. И. Письмо в Харбин, полученное там 17. 11. 1953. // Рерих Е. И. Огонь неопаляющий. М., 1992. С. 76-77.

80

«Ледбитер лично интересовался судьбой своих подопечных, и рядом с ним, как правило, находились один-два юных мальчика, доверенных ему родителями на воспитание. Эти мальчики и стали причиной его краха. 25 января 1906 г., когда Ледбитер был на пике популярности в Теософском Обществе, миссис Хелен Деннис из Чикаго, мать одного из любимцев Ледбитера — Робина Денниса, написала Анни Безант письмо, обвинив её партнёра в том, что тот учит мальчиков мастурбировать под видом оккультных упражнений, и намекнув, что эта мастурбация — только прелюдия к удовлетворению гомосексуальной похоти. Один мальчик сказал по этому поводу: "Думаю, что хуже всего в этом то, что он каким-то образом заставил поверить меня, что все это — теософия»… Когда миссис Безант спросили, почему же её оккультные способности не предостерегли её против Ледбитера, она неудачно сослалась на тот факт, что сама Е. Блаватская некогда пригласила Оскара Уайльда вступить в Теософское общество, не заподозрив о его увлечении юношами. Если даже Блаватскую подвели оккультные способности, спрашивала Анни Безант, то почему её собственные силы должны быть непогрешимыми?… В течение нескольких Безант вместе с Ледбитером регулярно по ночам посещала Учителей в астральном теле. С этими визитами было связано много важных моментов, поскольку все серьёзные решения в Теософском Обществе должны были получить одобрение Учителей. Анни часто ссылалась на эти санкции. Но согласно теософской доктрине. Посвящёнными могли стать только люди, чистые сердцем и телом; а общаться с Учителями могли только Посвящённые. Если Ледбитер был грешен, он не мог стать Посвящённым, а если он не был Посвящённым, то никаких визитов к Учителям быть не могло. Что же тогда означали красочные воспоминания Анни о совместных с Ледбитером беседах с Учителями?! Ледбитер утверждал, что разъяснением сексуальных вопросов он намеревался сохранить целомудрие своих подопечных, перенаправить их эротическую энергию на более высокий духовный план и освободить их от чувства вины. Осудив Ледбитера,… Олькотт вскоре пожалел о своём поспешном решении, и Братство Учителей единодушно призвало его раскаяться. Кут Хуми, Мория и Серапис являлись к постели больного не только, когда он был один, но и в присутствии Анни, миссис Руссак и мисс Ренда. Учителя советовали Олькотту простить Ледбитера и даже продиктовали ему письмо, которое можно назвать шедевром уклончивости и туманности» (Вашингтон П. Бабуин мадам Блаватской. История мистиков, медиумов и шарлатанов, которые открыли спиритуализм Америке. М.,1998, сс. 146-149).

81

Случай из жизни: «православный» целитель настойчиво советует православному пациенту практиковать уринотерапию (лечение мочой). В ответ на робкое возражение пациента — «Мне батюшка в церкви не разрешил пить мочу, говорит, что это грех и язычество» — «целитель» терпимо отвечает: «Батюшка не совсем прав. Можно применять урину, надо только чтобы она протекла по кресту или иконе».

82

О грядущих гонениях на христиан — моя книга «О нашем поражении» (М., 1999) и глава «Оккультный коммунизм» в первом томе книги «Сатанизм для интеллигенции» (М., 1997).

83

Льюис К.С. Хроники Нарнии. М., 1993. С. 452.