Глава 11

Вот так и случилось, что я, тихий, безобидный книжный червь, втайне от всех начал вести героическую жизнь Воина. Это был поистине новый опыт, совсем иное восприятие привычного мира, ибо, хотя передний край сражений этого необычного Воина и проходил через всю ту же старую библиотеку, мою обжитую маленькую келью в скиту и знакомую тисовую аллею, по которой мне приходилось ходить по вечерам на рынок за овощами, сам я действительно чувствовал себя совершенно другим человеком, потому что мое предназначение стало совсем другим, чем было раньше. Моя прошлая жизнь казалась мне теперь прогулкой по бульвару с магазинами на каждом шагу; я был зевакой, я был покупателем, от нечего делать пялившимся на витрины в поисках чего-то такого, что привлечет мой праздный взор, а затем прилагавшим все усилия, необходимые для приобретения полюбившейся безделушки.

Жизнь Воина была совсем иной. Я действительно был рыцарем в сияющих латах, верхом на грозном боевом коне, даже если сидел в своей маленькой библиотеке или бродил по тихим улочкам городка. Я гордо оглядывался теперь по сторонам, чувствуя себя всемогущим царем на троне, и искал любой возможности помочь своим подданным, любого случая защищать их и служить им, делая их радостными отныне и навсегда, вплоть до обретения ими полного счастья. Я жаловал им все, что было в моей власти: говорил добрые слова, расточал ласковые взгляды, дарил милые улыбки, дружески похлопывал по спине, выгребал для них всю мелочь из карманов, подбадривал тех, кто упал духом, делился той толикой своих тайных знаний, которую они в состоянии были с радостью воспринять. Но в глубине души я подносил им несметные богатства, наделял их глубочайшими духовными достижениями, даровал им то, что не могло принадлежать никому: синеву бескрайнего неба, шум океанского прибоя, цветы, что украшали все альпийские луга этой планеты… Чем больше искренности было в моих поступках и мыслях, чем сильнее звучало во мне пожелание, чтобы в один прекрасный день они действительно смогли получить все, что я предложил им - особенно, конечно, просветление, - тем быстрее, уже не по дням, а по часам росло во мне глубокое радостное удовлетворение от моей благотворительной деятельности.

Росла моя радость, но вместе с ней усиливалась и жажда, ведь я знал, что обучение мое не было закончено. Как конь, знающий, где вода, чувствует, что она все ближе, ближе и ближе, и все ускоряет бег, так и я, зная, что могу достичь своих целей, был теперь одержим желанием достичь их побыстрее: я жаждал совершенства; я знал, что смогу найти свою мать, я знал, что она уже недалеко; внутреннее чувство подсказывало мне, что я совсем близок к тому, чтобы вновь встретиться с златовлаской; тот же инстинкт говорил мне, что и конец моих поисков, и обретение всего того, что я искал, и моя мать, и наставники Сада, и златовласка непременно сойдутся все вместе, не заставив себя долго ждать. Я взял и снова отправился в Сад, решив, что пришел уже этот счастливый день, точнее, эта ночь.

Я точно запомнил дату, когда это произошло, и никогда потом ее не забывал. Это было в самый разгар лета, двадцать восьмого июля. Я вошел в Сад поздно ночью, когда земля уже успела остыть от дневного пекла, и уселся на землю у скамьи под чинарой, упиваясь душистыми ароматами легкого степного ветерка, постепенно забывая неподвижный испепеляющий воздух летнего полуденного ада, когда безжалостное солнце обжигает лицо, сушит ноздри и глаза.

Устроившись поудобней, я стал готовиться к созерцанию, медленно и с удовольствием выполняя все ступени разминки, как будто натягивал старую мягкую перчатку или начинал разговор со старым верным другом. Разминка подходила к концу, когда я почувствовал движение у калитки Сада, а вслед за этим увидел маленькую фигурку, которая тихо перемещалась вдоль кустов бордовых пустынных роз у северной стены.

Фигура поклонилась одному из кустов, как бы совершив безмолвную молитву, а затем продолжила движение.

Сначала показалась монашеская голова правильной формы - коротко стриженные черные волосы были похожи на бархатную шапочку, - а затем монашеская одежда и тело. Ничего еще толком не разглядев, я оказался на ногах, в глубоком поклоне, с ладонями, сложенными у груди.

Я поднял глаза почти со страхом, с благоговейным трепетом даже, ибо передо мной был Гаутама, Будда собственной персоной, и, хотя ничто в его облике не соответствовало моим ожиданиям, у меня не было никаких сомнений и никаких вопросов о том, Кто это был.

Невысокого, скорее, среднего роста и худощавого телосложения, Он словно застыл в едва уловимом поклоне скромности, которая казалась почти застенчивостью. Каждый его жест был прост и изящен, как проста и изящна была и вся его внешность и монашеское одеяние: чистое и ладное, оно естественно и незамысловато облегало его простую фигуру, видно, хорошенько привыкнув к ней за свою долгую жизнь. Никто не смог бы определить его возраст, я бы навскидку дал ему лет двадцать семь - двадцать восемь, но его лицо совершенно сбивало с толку. Оно тоже было простым и кроме скромности производило впечатление простодушной честности. У него были добрые, открытые, почти немигающие глаза, часто смиренно опускающиеся долу. В его мягком и умном лице, в легкой и милой улыбке сквозила какая-то тихая радость и человечность. Его кожа и все тело были такими же, как у вас или у меня, вокруг головы не светился нимб, и вообще никаких внешних чудесных проявлений вроде бы не наблюдалось, только вот глаза его лучились каким-то особенным чистым теплом, такое же тепло исходило от его нежных рук, и вообще весь он, от макушки до скромных босых ног, излучал доброе тепло. Это тепло распространялось по Саду, совершенно переполняя все мое существо, так что я еще раз поклонился Тому, который, похоже, не хотел да и не нуждался ни в каких поклонах.

- А ты присядь, - тихо сказал Гаутама, - пожалуйста, присядь.

Я машинально опустился на траву перед скамейкой, там же, где стоял, и еще раз поклонился сидя, молясь о том, чтобы он сел на скамейку. Он так и поступил, слегка поколебавшись, как будто был не уверен, что достоин такого трона. Гаутама опустился на скамью тихо и грациозно и стал смотреть вниз на траву перед собой, почти смущенный, совсем как девица на выданье наедине с незнакомым мужчиной. Посидели, помолчали.

Через какое-то время он вытянул вперед руку, и я увидел, что по дороге сюда он сорвал одну из красных роз. Он молчал, он просто держал передо мной розу, как будто предлагая мне взглянуть на нее, что я и сделал. Ни слова не было произнесено между нами, я просто взирал на цветок, а куда смотрел Будда, я толком не знаю, ибо по-прежнему чувствовал такой благоговейный трепет, что не смел взглянуть ему в лицо.

Неожиданно он убрал розу, взял меня тремя пальцами за подбородок и медленно поднял мою голову так, чтобы наши глаза встретились.

- Роза, - сказал он и, вытянув вперед обе руки, теми же пальцами опустил мне веки, продолжая придерживать их в этом положении. Я представил в своем уме розу, безупречную красную розу.

Потом его пальцы снова открыли мне глаза, и у меня перед носом опять оказалась та же роза.

- Не думай «роза», - велел Гаутама.

Я старался не думать «роза», старался не смотреть на то, что было у него в руках. Затем вновь взглянул и на какое-то мгновение, в течение кратчайшей вспышки сознания, я сначала увидел некий красный силуэт на фоне ночной тьмы, затем взгляд мой перепрыгнул на что-то круглое и красное, насаженное на что-то длинное прямое и зеленое. Но уже в следующий момент роза стала «розой» - я снова смотрел на розу.

- Еще, - сказал Будда. Он дал мне взглянуть на розу, убрал ее, осторожно опустил мне веки и повторил: - «Роза».

Я представлял себе розу, в моих мыслях была форма и цвет розы, а потом он аккуратно открыл мне глаза, подняв веки, и снова сказал:

- Не думай «роза», - как и в прошлый раз протянув ее мне. Какое-то время перед моим взглядом мелькали формы и цвета, чтобы через мгновение снова стать розой в моем уме и в моих глазах.

Гаутама наклонился и коснулся земли, на пальце у него оказался маленький черный муравей. Он пересадил муравья на розу и позволил ему вскарабкаться на бутон. Муравей в панике заметался среди лепестков, перепрыгивая с одного на другой и обратно, то скрываясь в глубине цветка, то снова показываясь наружу, то почти вываливаясь с бутона на землю. Наконец Будда коснулся розой земли, и муравей с видом явного облегчения скрылся в густой траве.

Он спрятал розу в руке, и все, что я мог видеть, была тыльная сторона его ладони, затем поднес руку с розой к лицу, широко раскрыл свои глубокие карие глаза и, слегка наклонив голову вбок, взглянул, а потом и пристально вгляделся в розу сам. Мне были видны только его глаза, но в этих глазах я увидел какое-то чувство необычайного удовлетворения, было заметно, что эта роза вызывает у него огромную радость. Я понял тогда, что он видит нечто такое, что мне в моем нынешнем состоянии никак не увидеть: он испытывал некое состояние абсолютного блаженства, вызванное вещью, на которую вроде бы глядел и я, и вместе с тем я осознал, что это не могло быть той же вещью, на которую глядел я. Гаутама накрыл розу рукой и повернул ко мне свои сияющие глаза.

- На мгновение, - тихо проговорил он, - ты видел розу до того, как успел подумать «роза», и тогда перед тобой мелькали какие-то простые формы и цветовые пятна. Потом твой ум определял это как розу.

Несчастный муравьишка тоже ощущал те же самые формы и цвета, но чувствовал только опасность и смерть и думал только о том, как унести ноги. Когда я смотрел на те же цвета и набор простых форм, что и вы с муравьем, я видел всю бесконечность, ум всех и каждого живого существа, и испытывал к ним беспредельную любовь. - Гаутама замолчал и закрыл глаза, как будто давая время моему разуму осознать его слова и хорошенько их обдумать, прежде чем он продолжит. Затем он снова убрал руку, показав розу, открыл глаза и спросил меня: - Кто же из нас троих видел эту вещь правильно? Что это за вещь? Роза? Или Владыка Смерти? А может, человечность и совершенная любовь?

В его присутствии мне казалось, что у меня не мой прежний ум, а ум, принадлежащий какому-нибудь великому и просветленному святому, поэтому я не чувствовал ни колебаний, ни необходимости отвечать словами. Вещь, которая была в его руках, одновременно была и каждой из перечисленных им трех, всеми ими сразу, и ни одной из них. Для каждого из трех существ, которые глядели на нее, она действительно была тем, что они в ней видели; она была суммой всех вещей, которыми она казалась всем троим; она никогда не смогла бы стать тремя различными вещами одновременно. Она была тем, что каждый видел в ней.

Он снова накрыл розу рукой и сделал паузу. Потом наклонился и жарко зашептал мне:

- Теперь смотри на нее, как на вечность; смотри на нее, как на все человечество, и познай ту любовь, которую я сам испытываю к каждому из вас.

Он убрал свою руку в каком-то радостном возбуждении, почти в трансе, я с нетерпением взглянул в его ладонь и увидел - простую алую розу.

Я в разочаровании закрыл глаза и устало сказал только:

- Не могу.

- Знаю, - ответил Будда.

- Но почему?

- Ты и сам прекрасно знаешь почему; ты видишь только то, что тебя заставляет видеть твой ум; ты видишь только то, что позволяют тебе видеть кармические отпечатки в твоем уме. Даже если ты смотришь на ту же самую вещь, в которой я вижу бессмертие, всю беспредельность жизни и чувствую бесконечную любовь к ней.

Я закрыл глаза и подумал: «Роза». Я открыл глаза и увидел «розу».

Будда поднял ноги на скамейку, скрестил их под монашеской одеждой и ушел в созерцание. Я тоже скрестил ноги и последовал за ним. Повисла тишина. Сначала исчезли все звуки Сада, потом все его запахи и само чувство Сада, потом я утратил ощущение того, что я сижу в Саду, и наконец я потерял даже мышление, даже мысль о себе самом. Это было совершенное и полное спокойствие.

Я узрел пустоту. Была только пустота, и я увидел ее. Больше не было ничего.

Когда все закончилось, ощущения начали возвращаться. Я почувствовал, что выхожу из созерцания, потом ко мне вернулось самоосознание. И в тот же момент я осознал, что только что в первый раз видел пустоту.

И тогда я осознал, что видел Просветленного, и окончательно уверовал, что Просветленные существуют на самом деле.

Тогда я окончательно осознал, что и сам стану Просветленным в течение семи жизней, а значит, узнал, что мои будущие жизни действительно существуют.

Я осознал, что следую истинным Путем.

Я осознал, что когда я стану Просветленным, то больше не буду называться своим именем.

Я осознал, что эти семь жизней будут счастливыми, в них не будет больше настоящего страдания, что я буду окружен любящими родителями, опытными и добрыми наставниками, духовными собратьями и учениями, - всем тем, что мне будет нужно, без изъяна.

Я осознал, что все, увиденное мною, было истинным. Что я не смогу больше сомневаться в этом снова и снова. Я знал, что не ошибся, не был введен в заблуждение, не грезил наяву и не повредился рассудком. Я осознал, что никто и никогда - кем бы он ни был, что бы он ни говорил - не заставит меня сомневаться в том, что я видел.

Я осознал, что понимаю все, о чем говорится в каждой священной книге мира; я осознал, что полностью впитал в себя великий океан знаний, как будто его уменьшили до детской слезинки. И я осознал истинность этих священных книг и узнал, что должен отдать свою жизнь, чтобы они остались в этом мире для тех, кто придет после меня.

Я любил всех живущих. Из груди моей вышел свет, подобный лучу мощного прожектора, был он бесцветный, и, выйдя наружу, коснулся каждого живого существа, и тогда я осознал, что буду всегда жить для каждого из них и только ради них и что нет для меня никакого другого дела.

Я осознал, что изображения Просветленных истинны. Я осознал, что мы должны беречь и почитать их. Я осознал, что должен кланяться им, и, когда настало время подниматься, я распростерся ниц перед ними.

Я осознал, что увидел иную реальность, настоящую реальность, действительно более возвышенную и чистую реальность. Я осознал, что в той реальности, которую я знал до этого, нет ничего похожего на эту истинную реальность. Я осознал, что моя прежняя реальность не была чистой реальностью. Я осознал, что в ней не было ничего, что в принципе могло быть чистым. Но я осознал также и то, что из всего того, что составляет эту мою прежнюю реальность, один только алмаз приближается к тому, чтобы быть чистым, чуть ли не во всех отношениях совершенным: совершенно твердым, совершенно прозрачным и почти вечным.

Я осознал, что умру. Я осознал, что мой ум не был еще чистым. Я осознал, что мой ум всегда видел все неправильно до того момента, когда я узрел-таки пустоту. Я осознал, что даже после этого, после выхода из созерцания, я снова вижу вещи неправильно, и это будет продолжаться до тех пор, пока я вплотную не приближусь к вратам просветления. Я осознал, что смогу читать мысли других. Я осознал, что если стану развивать свои силы, то смогу творить чудеса.

Я осознал, что я стал теперь кем-то другим, потому что, в отличие от всех остальных людей в этом мире, я узрел и осознал пустоту и прочие возвышенные истины, и потому что отныне мне не суждено будет страдать, как раньше. С этим было покончено; я осознал, что покидаю этот мир страданий, я был полностью уверен в этом, как и в том, что эта бодрящая уверенность навсегда останется со мной.

Я взглянул на Гаутаму с благодарностью. Он пристально смотрел на меня в полном молчании и совершенном восторге. Он знал все.