ЧТО ОСТАВЛЯЕТ МАСТЕР

Что оставляет нам большой мастер?

Имя, живущее как довод в спорах, как назидание нынешним футболистам, как элегический вздох пожилого болельщика, как небылица, рассказанная во дворе.

Биографию на статистический лад, где сообщается, сколько им проведено матчей за клуб и за сборную, сколько забито голов, каких наград он был удостоен.

Лестные эпитеты, набор которых давно исчерпан («замечательный», «превосходный», «выдающийся», «уникальный», «ведущий», «знаменитый», «талантливый», «своеобразный») и от частого, неразборчивого употребления стершихся, ничего не говорящих ни уму ни сердцу.

Словесные характеристики, где про любого сказано примерно одно и то же: «высокотехничный, прекрасно видевший поле, с отточенным завершающим ударом и превосходным пасом, умевший сыграть и коллективно и индивидуально, быстрый, выносливый, способный повести за собой партнеров, бесстрашный, всегда корректный».

Фотографии, эти замершие мгновения, приятно тешащие тех, кто его некогда видел на поле, и оставляющие равнодушными невидевших. Киноленты и телезаписи, где он мелькает среди двух десятков игроков, на считанные секунды появляясь крупным планом…

Сам себе я кажусь старым-старым болельщиком, когда рассказываю что-нибудь из довоенных сезонов и вижу настороженные, неморгающие глаза слушателей. Но и для меня живут только как имена с велеречивыми эпитетами Николай Соколов, Федор Селин, Петр Исаков, Михаил Бутусов, Николай и Александр Старостины. Я беспрекословно верю всему, что о них пишется и говорится, точно так же, как, надеюсь, доверяют молодые друзья моим словесным живописаниям Михаила Якушина, Сергея Ильина, Андрея Старостина, Владимира Степанова, Владислава Жмелькова, Николая Трусевича…

Все мы верим, что игроки, которых мы не застали на поле, неспроста пользуются славой. Верим на слово, молча и послушно. И как же завидуешь иной раз тем, кто по праву очевидца рассказывает о них!

А быть может, нет смысла завидовать – ведь футбол вечно обновляется и у каждого сезона свои герои? И разве спустя сколько-то лет сегодняшний восьмиклассник не станет с апломбом покорять аудиторию в качестве бывалого человека, видевшего Владимира Астаповского, Сергея Ольшанского, Евгения Ловчева, Давида Кипиани, Виктора Колотова, Олега Блохина? Будет и так. Правда, хочется надеяться, что научатся делать фильмы о больших мастерах, где бы сохранялся для потомства их футбольный облик.

Верно, конечно, что футбол обновляется и без конца выдвигает очередных своих героев. Но это далеко не то же, что ежевесенняя смена листвы на деревьях. Мастера оставляют о себе не одну меланхолическую память, они обязательно что-то добавляют в наше представление о футболе, дарят игре какую-то грань, черточку, краску, подробность, тонкость.

В футбол не просто играют, его еще и творят на наших глазах, год от года, матч от матча. Как это делается и кто это делает? Эволюция футбола излагается в любом популярном пособии, и верстовыми столбами служат тактические перемены. Читатель их знает: система «пять в линию» с двумя защитниками, «дубль-ве», система четырех защитников, или, как се иногда называют, «бразильская», потом ее вариации с тремя или четырьмя хавбеками, с тремя или двумя форвардами. Изобретение «дубль-ве» связывают с именем тренера «Арсенала» Чепмэна, «бразильской системы» – с именем Феолы, варианта с четырьмя хавбеками – с именем Рамсея.

И мы в своем футболе обязаны зафиксировать, что идеи смены мест форвардов, «сдвоенного центра» нападения, универсального, разностороннего полузащитника осуществлялись под началом Б. Аркадьева, что игру с двумя центральными защитниками еще в сороковых годах нащупал М. Якушин, что в то же время, что и Рамсей, вариант 4+4 + 2 вводил в киевском «Динамо» В. Маслов.

Выходит, все просто: прозорливые тренеры и есть главные конструкторы, их расчетам, фантазии и воле и подчиняется футбол… Но почему же тогда существует неизбывная проблема «игрок под схему или схема под игрока»? Один тренер мечтает встретить футболистов, которые смогли бы вести игру строго в соответствии с его замыслом, а другой, зная, ценя и любя своих игроков, старается помочь им выразить себя. Я не думаю, что один из этих методов правильный, а другой – порочный. Оба имеют право на существование, и мы легко найдем примеры больших удач у сторонников любого из них. Б. Аркадьев пришел к «сдвоенному центру» потому, что в его распоряжении в ЦДКА оказались Г. Федотов и В. Бобров, он как бы обосновал, узаконил их соседство. В. Маслов, наоборот, в киевском «Динамо» отказался от нескольких хороших игроков ради того, чтобы с молодыми, безвестными осуществить свой вариант, и создал команду, три года подряд становившуюся чемпионом страны.

И тот и другой метод одинаково непрост. Тренер вовсе не подобен шахматисту, переставляющему по своей воле деревянные фигурки. Его «слоны» и «ладьи» размышляют, что-то могут и что-то не могут, понимают или не понимают партнеров, у них свои излюбленные, привычные «ходы», наконец, они либо с норовом, либо покладисты, вспыльчивы или флегматичны, добросовестны или ненадежны.

Одного своеобразного форварда стали ругать, устно и в печати, за то, что он, прежде маячивший на переднем крае, остро атаковавший и забивавший голы, вдруг стушевался, стал отходить назад, перестал угрожать воротам – словом, «потерял свою игру». Я спросил его, что он думает об этом.

– Спорить не буду, это же видно: и не забиваю и игры нет. А знаете почему? Были у меня раньше два партнера – один в центре, другой сзади, и у нас шло как по нотам. Сейчас – другие. Раньше мне кидали мяч вперед сразу, и я шел, а теперь дают обязательно с паузой, и я в ритм не попадаю. Оказываюсь без мяча и иду назад его искать. Ну а тренер (вообще-то он тренер дельный, знающий) видит, что у меня не получается, хочет помочь и часами со мной одним сидит у макета, гоняет по доске фишки и вдалбливает, где я должен находиться в разных ситуациях. У меня голова кружится от этих фишек. Да разве я не хочу?..

Мне кажется, что в этом случае тренер обращался с игроком, как шахматист со «слоном», желая, чтобы тот ходил по одним черным диагоналям и никогда по белым. И если уж он мнит себя гроссмейстером, то подумал бы, как поддержать атаку «слона» другими фигурами, как вернуть ему «его игру». Тренер не вправе самонадеянно считать, что играет он, он передвигает послушные фигурки. Играют футболисты, а тренерское слово для них – общий план, поддержка, подсказка, предостережение. И в любом замысле, в любом игровом варианте они заодно – тренер и футболисты.

Именно поэтому в нашем представлении навсегда и прочно аркадьевский «сдвоенный центр» Г. Федотов и В. Бобров, якушинские центральные защитники М. Семичастный и Л. Соловьев, система Феолы – сборная Бразилии, чемпион мира 1958 года в полном составе, рамсеев-ские четыре хавбека – Чарльтон, Болл, Питере и Стайлз и масловские – Сабо, Биба, Мунтян и Медвидь.

Ни один тренер, каким бы он ни был выдумщиком, ясновидцем и теоретиком, не в силах ничего доказать, пока не встретит игроков, соответствующих его представлениям, способных оценить по достоинству и воплотить его предначертания. Бессмысленно резать торт славы на неравные куски. Ясно одно: любой шажок вперед опробован, оправдан и доказан искусством людей, ведущих по полю мяч, искусством больших мастеров.

Позади 39 чемпионатов страны, и все их я видел. Несложный, хотя и округленный, подсчет позволяет сказать, что за это время я перевидал на каждой позиции примерно по сотне игроков. Как выделить достойных упоминания?!

Уверен, что каждый, кто следит за футболом, готов составить «сборную» по собственному вкусу. Однажды, в 1967 году, «сборная пятидесятилетия» избиралась голосованием футбольных спецов. Участвовал в нем и я. Минуло несколько лет, и я внес два изменения в тот свой список. Об этом я упоминаю для ревнителей точности, любящих сличать разные публикации одного и того же автора. Как будто бы наши взгляды на футбол не могут меняться! Думаю, что, наоборот, изменения неизбежны, а иногда желательны и похвальны: футбол не катехизис, ему не к лицу догмы, так же как и журналистике – канонические тексты.

«Сборная пятидесятилетия» состояла из четырех защитников, двух хавбеков и четырех форвардов. Ну а я тогда довольно прозрачно схитрил и назвал кандидатов по расстановке «дубль-ве». Хотелось отметить побольше форвардов… Как все игры, условна и игра в «собственную сборную». Разночтения просто обязательны. Не говоря уж о том, что «сборные» зависят от нашего возраста, от стажа посещения стадионов.

…Вратарь – фигура парадоксальная. В конечном итоге футбол сводится к тому, чтобы был забит гол. И люди идут на стадионы или приникают к телевизорам в надежде увидеть сей славный миг. Голы показывает кинохроника, за ними гоняются фотокорреспонденты, их описывают во всех подробностях в газетах, обсуждают болельщики, да и сами бомбардиры даже на склоне лет помнят о своих ударах и без конца готовы о них рассказывать. Больше, чем кто бы то ни было, мешает осуществлению заветных чаяний вратарь. Схватывая мяч на белой линии ворот, он обрывает вскрик стадиона, набравшего в легкие воздух, усаживает на место вскочивших. Вратарь как бы стоит поперек игре, она в него утыкается, и когда мяч у него в руках, это значит, что все надо начинать сызнова, что усилия пошли прахом. Но, несмотря на это, человек, не позволяющий забивать желанные голы, который, казалось бы, должен был нас раздражать, сделался фигурой, пользующейся исключительными симпатиями. В этом парадоксе выражена чудесная соразмерность футбола.

Но есть тут и другое. Десять человек на поле играют с мячом одинаково, они и одеты одинаково. Вратарь один и одет не как все. Он врывается резким диссонансом в картину матча и оценивается иными мерками. Кто он, футболист? Все-таки точнее сказать – вратарь. Исключительность обязанностей делает исключительной его роль. Стадион, симпатизирующий «своей» команде, может встретить гробовой тишиной классный удар чужого форварда. Чужой вратарь непременно удостоится аплодисментов за бросок в угол ворот. Искусство вратаря как бы вне конъюнктуры, вне расчетов, оно имеет вечную власть над людьми.

В футболе много красивого, а игра вратаря красива вся, целиком, без изъятия. Если, конечно, вратарь высокого класса. Самый искусный форвард и ошибается, пасуя, и бьет выше ворот, и штрафуется судьей за нечистое единоборство. Вратарь ничего вольного не может себе позволить, он обречен на безупречную игру, потому что белая линия ворот – это канат под куполом цирка и сотка за спиной не для страховки, а, наоборот, для того, чтобы отметить его поражение.

Мы с вами знавали многих хороших вратарей; советский футбол на протяжении всей своей истории не изведал вратарского безвременья. Мне не хотелось бы никого ни с кем сравнивать: каждый мастер достоин уважения. Замечу только, что трибуны обычно неравнодушны к вратарям, которых постоянно можно видеть летящими в воздухе. Они, если и пропускают гол, бывают прощены за свои предшествующие чудеса. Акробатический стиль импозантен, дарит выставочные фотокадры. И все-таки в глубине души за такого вратаря побаиваешься: а вдруг прыгнет и промахнется? По моим многолетним наблюдениям, летающие вратари то и дело пропускают голы, которые следует признать сомнительными.

И существует иная манера игры, встречающаяся гораздо реже. Этот вратарь тоже летает в углы, но в крайнем случае. Обычно же он вырастает на пути мяча, и то, как он его ловит, не воспринимается как подвиг, потому что он делает это, на удивление, просто. Он затрачивает словно бы какую-то другую энергию, чем вратарь-акробат, не столько мышечную, сколько нервную, умственную. Он разгадчик, он наперед знает, куда прилетит мяч. Таким вратарем был Анатолий Акимов. Памятен его мягкий длинный бросок, но чаще всего Акимов вспоминается с мячом в руках, который неведомо как к нему прилетел. И, кстати, Акимов играл долго, с 1936 по 1951 год, и до последнего матча надежно.

Вот и Лев Яшин играл долго, с 1953 по 1970 год, и до последнего матча надежно. Долго и надежно. Сами по себе 18 лет стажа, хоть и вызывают уважение, всего рассказать не могут. Надо представить, какие это были годы.

Яшин пришел в наш футбол вовремя, накануне поворотных событий. Он стоял в воротах сборной в августе 1955 года в матче с тогдашним чемпионом мира – командой ФРГ. Он стоял в воротах на Олимпиаде в Мельбурне в 1956 году, когда были завоеваны золотые медали. Он стоял в воротах на трех чемпионатах мира и в двух розыгрышах Кубка Европы, принесших нашей команде первое и второе места. Другими словами, с Яшиным в воротах наша сборная вступила во все самые знаменитые международные турниры. Вспомним, каким нападающим он противостоял. Пеле, Гарринча, Вава, Жаирзиньо, Герсон, Кеван, Гривс, Альберт, Бене, Хамрин, Маццола, Ривера, Шекуларац, Костич, Рагга, Вальтер, Зеелер, Эйсебио, Амансио, Онега, Роча… Под их обстрелом Яшин был признан первым вратарем в мире.

Достижение всегда легче обозначить, чем объяснить. Откуда взялся Яшин? В «Динамо» до него играли отличные мастера Алексей Хомич и Вальтер Саная, в сборной команде страны – Леонид Иванов. Прямо скажем, такие «исходные нормативы» для новичка не из легких. Яшин (думаю, что это было к счастью) выполнил их не вдруг, не по щучьему велению. Он начинал трудно, пережил жестокие разочарования. После первых двух игр за «Динамо» в 1950 году он был надолго переведен в запасные и более двух лет ждал своего часа. Ждал – это значит отбивал и отбивал бесчисленные удары на тренировках, удары, шедшие в зачет ему одному. Все его старания, броски, синяки были невидимы миру, и никто не мог поручиться, что из него выйдет вратарь.

С годами, с опытом что-то в людях меняется. Но то, что определяет судьбу и призвание, обычно остается нетронутым, на всю жизнь. Я не был знаком с Яшиным, когда он, отстраненный за неудачу, добивался права стоять в воротах. Но, зная его сейчас, легко представляю и того молодого, безвестного, хватающего мяч. Он, став мировой величиной, остался таким же. Вероятно, тогда он усвоил хоть и простую, но далеко не всем доступную истину, что на один отраженный в матче удар приходится сто ударов на тренировке, и пронес эту истину сквозь все свои славные сезоны.

…Мы дожидались посадки в аэропорту Цюриха. Яшина узнал один пассажир, выразил ему свое восхищение, пожал руку, взял автограф. Пассажир заявил, что в дни предстоящего чемпионата мира в Англии будет смотреть все телевизионные передачи. «Я тоже», – горько усмехнувшись, сказал вдруг Яшин. «Перевести?»-спросил я. Он резко махнул рукой: «Не надо, не поймет…»

Не только чужеземец не понял бы тревоги Яшина. Да, это выглядело странно, не вязалось с его славой, с его заслугами. Но это было сказано искренне: ему уже 36, как знать, что будет спустя полгода…

Думаю, что Яшина всю его жизнь хранило от искушений славы вот это самое беспокойство за завтрашний матч. Он никогда не жил матчем вчерашним, как бы тот ни был удачен, не слишком доверял ему по той простой причине, что, пока играешь, нет матча последнего. Никакой взлет ничего не гарантирует, каждые очередные полтора часа проверяют человека сызнова, очередная игра делает всех равными, независимо от стажа, званий, оваций.

Затрудняюсь назвать дату, когда Яшин получил общее признание. Одно известно: не было вратаря, который бы так долго носил тяжкое бремя славы, проходя все новые и новые испытания и выходя из них с честью, не только ничего не теряя, но и что-то приплюсовывая.

Из славы можно делать любые выводы. Яшину слава делала его вратарскую жизнь вдвое сложнее, и, может быть, именно поэтому он относился к ней настороженно, даже с иззестной досадой. Оказавшись в средоточии мирового футбола, сыграв за сборную мира в 1963 году в эпохальном матче, ознаменовавшем столетие игры, получив в том же году «Золотой мяч» – приз лучшего футболиста Европы, Яшин не умозрительно, а руками, телом, поврежденным коленом ощущал, как безжалостно строг футбол, как широк и непоправим резонанс малейшего неверного движения.

Однажды мне в редакцию позвонил незнакомый болельщик:

– Вы читали интервью с Яшиным? Что же получается? Он обвиняет игроков сборной в отсутствии заряженности на победу, обижает некоторых из них…

А я вспомнил в этот момент, как на заседании президиума Федерации футбола Яшин держал речь в защиту одного мастера, которому по каким-то формальным причинам не разрешали играть.

– Товарищи, но он же специалист футбола! Как же можно специалисту не позволять выполнять дело, которым он владеет?..

Исполненный уважения к людям футбола, готовый отстаивать их интересы, Яшин резок, когда сталкивается с игроком, не отдающим всего, на что способен. Добрый, я бы даже сказал, нежный к своим соратникам, в которых верил, Яшин был крут и колюч с теми, кто у него на подозрении по части отношения к игре. На моих глазах он осадил 19-летнего форварда, только что приглашенного в сборную, когда тот обратился к нему на «ты».

– Я тебе не Лева, а Лев Иванович, и, будь добр, называй меня на «вы».

Больше чем уверен, что Яшин успел разглядеть в этом парне зазнайство, оттого так с ним и обошелся. И он не ошибся: форварда этого спустя недолгое время вывели из сборной.

За Яшиным числят многие вратарские достижения. Считается, что он был новатором в дальних выходах из ворот. Что ж, яшинские вылазки помнятся. Помнятся и его броски, послужившие поводом для зарубежных журналистов прозвать его «черным спрутом». И все-таки дороже всего в Яшине то чувство надежности, которое мы все испытывали, видя его в воротах. Более 500 матчей за его плечами, в том числе 78 в составе сборной. Он пропускал голы, иногда досадные. Характерно, что яшинские неудачи вспоминают примерно так же, как великолепные матчи других вратарей, они в его карьере были своеобразными сенсациями. Ну а хорошая игра Яшина не дробится на эпизоды, она была постоянной величиной, нормой. Такое достижение не отнесешь к специфически вратарским, это достижение человеческое…

Восемнадцать лет вратарское искусство олицетворял Яшин. Есть и сейчас у нас хорошие вратари. Выдвинутся новые, молодые. Не обязательно, чтобы они напоминали Яшина внешностью, повадками, манерой игры. Но о том вратаре, за которого мы всегда будем спокойны, мы скажем: «Как Яшин». Эту меру оценки он оставил футболу.

…Английские авторы в начале века безапелляционно заявляли, что защитником может быть любой здоровый, сильный человек, что для исполнения этой роли не требуется особого дарования. Скорее всего, так оно и есть, если иметь в виду достаточное, удовлетворительное исполнение. Во всяком случае, так называемые «средние» игроки в защите могут спокойно прожить свой век, не вызывая нареканий. «Среднему» форварду и хавбеку на это рассчитывать не приходится, от их услуг откажутся сразу же, как только на горизонте появится чуть более способный.

Защитнику достается: он весь внимание, он не жалеет себя, выполняет уйму рискованной, мускульной, подчас однообразной работы.

И все-таки защитник не самостоятелен, все его поведение вынужденное, он разгадывает, откликается, мешает, не дает играть, встает на пути, отбирает и отбивает в сторону мяч, хоть за линию, хоть на угловой, да еще у него сзади в запасе вратарь, да еще вполне вероятно, что чужой форвард смажет, и тогда можно с деланным равнодушием повернуться и идти как ни в чем не бывало от своей штанги в поле.

На простоте, понятности и незамысловатости игры защитника, скорее всего, и возникли оборонительные построения, когда команда сознательно разрешает противнику долго себя атаковать, опутывает его, заставляет тщетно тратить силы, усыпляет его бдительность, а потом при случае наносит убийственный выпад и, вопреки очевидному соотношению сил, побеждает 1:0. Матчей, разыгранных по такому сценарию, не счесть. Это футбол деловой, когда желанную победу или ничью терпеливо вымучивают, не отходя далеко от своих ворот. Какими бы реалистически мыслящими личностями ни изображались руководители команд, избирающие такого рода игру, все знают, что идут они на это от желания уцелеть, остаться на поверхности. В футболе оборонительная соломинка вполне надежное бревно и, оседлав его, можно добраться до берега.

Футбол придуман как попеременная схватка тех и других защитников с теми и другими форвардами, это его нормальный образ жизни, И вот открылось, что равенства можно достичь без дерзания – не соревнуясь в атаках, а просто – в окопах. Это открытие сделало футбол общедоступным, средние команды получили возможность время от времени обыгрывать заведомо более сильные (оттого-то мы часто не угадываем, как кончатся матчи). В загадочности результатов футбол, может быть, даже выиграл. Тот, среднеарифметический, повседневный, рядовой. Ну а другой, снящийся мальчишкам, прекрасный, за душу хватающий, изнемогает от нарочитого, наглого, не всегда честного засилья оборончества, его стреноживают, пинают, унижают, и «водится» он, как львы в заповедниках.

Вспоминаю куйбышевские «Крылышки» в конце сороковых – начале пятидесятых годов. Благодушная московская публика шла на их встречи с ЦДКА и «Динамо», предвкушая особого сорта зрелище, и порой его получала. Гремевшие на всю страну форварды запутывались в тенетах многолюдной обороны, теряли самообладание, били мимо, а потом вдруг быстрый черноволосый куйбышевец Гулевский проскакивал, удирал от защитников и забивал гол. В ту пору такая игра выглядела диковинной, народ потешался, симпатизировал «Крылышкам», еще не ведая, что присутствует при начале эпидемии, которой спустя годы суждено будет исказить футбол. «Волжской защепкой» окрестили тогда эту бациллу (хорошо хоть прозвище отдает насмешкой!). Много бед способна натворить оборона, если ее, а не атаку сделать решающей силой!

Однако же (и в этом возмездие!) «герои» массированной обороны остаются безымянными, в памяти они сохраняются осиным роем. Истинных рыцарей защиты выдвигают команды, верящие в атаку и умеющие ее вести. Защитники таких команд не носятся скопом, им требуется больше искусства, их игра самостоятельна, акцентирована, они запоминаются как личности.

…Редакторская работа, когда изо дня в день просматриваешь ворохи фотографий, убедила меня, что большие мастера «хорошо получаются», они фотогеничны. Едва ли не каждый снимок, где фигурируют Стрельцов, Воронин, Иванов, Колотов, Блохин, выразителен, нестандартен. Когда я еще не разглядел как следует па поле динамовца Козлова, меня заинтересовала скульптурность его поз на снимках. Я стал к нему присматриваться и понял, что фотообъектив и на этот раз прав. Бывают и обратные примеры. Некий форвард принялся было забивать голы, и я просил фоторепортеров снять его крупно. На стол легли десятки снимков, но они разоблачали, шаржировали форварда, показывали его нелепым, смешным. Из этого молодого человека ничего путного не вышло.

Константин Крижевский был фотогеничен. Высокий, с выпуклой широкой грудью, чуть сутуловатый, с первого взгляда он не производил впечатления идеально сложенного атлета. В футболе привлекательность лепит игра, тут свои критерии: стройный, рослый красавец может стать потешным, а невзрачный восхитить плавностью и соразмерностью движений.

В Крижевском была высоко ценимая в защитниках суровость, даже угрюмость. И вместе с тем ему были свойственны приемы словно бы легкомысленные, приемы повышенной сложности: удары через себя в падении, шпагаты, головоломные прыжки. Другому бы наверняка сказали: «Играй проще, брось эти номера!» И, наверное, правильно бы сказали, потому что у другого, захотевшего играть, как Крижевский, удачи чередовались бы с вопиющими промахами. А для Крижевского усложненная игра, игра в полете, в прыжке, была естественна, это была его собственная игра, ни у кого не заимствованная, продиктованная свойствами, координацией его тела. В хорошие дни он срывал аплодисменты наравне с вратарями и форвардами. Люди вечно надеются увидеть в матче что-либо необычайное, какое-нибудь отклонение от привычного, их само по себе покоряет редкое, оригинальное движение, и в этом, кстати говоря, один из секретов зрелищности футбола. Когда говорят – «футбол не балет!», хотят подчеркнуть муки, испытываемые игроками-воинами на пути к чужим воротам. Пусть так. Но если взять внешний облик футбола, то чем он лучше, чище, чем выше классом, тем больше в нем возникает композиций чисто художественных – скульптурных и балетных. Крижевский играл таким образом, что мог навести балетмейстера на мысль о возможности постановки сцены на футбольную тему.

…Василий Соколов, длинный, поджарый, сухой, из костей и мускулов, с лицом аскета, напоминал мне куперовского индейского вождя. Убор из перьев ему пошел бы. Он играл чуть ли не до сорока, время его не брало, он и впрямь был «последним из могикан».

В 1937 году наш футбольный мир был взбаламучен визитом басков, от которых мы с десятилетним опозданием узнали о существовании «дубль-ве». Требовалось срочно перейти на эту самую систему с тремя защитниками. Лучше всех угадал «Спартак». Нашлись у него три человека, создавшие с первого показа образцовую оборонительную линию. По краям однофамильцы Соколовы, Виктор и Василий, в центре – Андрей Старостин.

В довоенные годы Василий Соколов ходил в молодых и талантливых, игралось ему легко, вся моральная ответственность лежала на центральном защитнике Старостине, а он оборонял свой фланг, бегая взапуски с правыми крайними. Особенно хорошо смотрелись его поединки с тбилисцем Гайозом Джеджелавой, низеньким, ловким, пронырливым дриблером. Оба играли честно, в охотку, и следить за ними было одно наслаждение.

Безоблачная молодость ушла, в послевоенное время «Спартак» бедствовал, Соколов стал и капитаном и центральным защитником и все тяготы принял на свой плечи. В эти годы и проглянули в нем черты аскета, подвижника, он сох от забот, разрывался на части, латая пробоины. Забыты веселые салочки с «крайком», один непрерывный, тяжкий труд без роздыха, потому что года три на «Спартаке» «отыгрывались»: команда была слабенькая, а имя жило и победить ее по старой памяти всем было лестно. А «Спартак» еще и «напрашивался»: в сорок шестом и седьмом годах, ничего собой не представляя, нахально увел Кубок из-под носа у тбилисцев и торпедовцев, и до того и после того безжалостно его тузивших.

Дождался Соколов светлых дней – поиграл в «Спартаке», набравшем силу, а потом и прошелся с ним, с чемпионом, вдоль трибун в качестве старшего тренера. И вот что интересно: команда возвышалась, команда тонула, по Соколов оставался Соколовым.

Защитник, ставший олицетворением судьбы своего клуба, таким он и помнится. Наверное, это потруднее, чем исправно выполнять свои обязанности в составе сильной команды, что, впрочем, он тоже умел.

…Андрей Старостин. Для подавляющего большинства сегодняшних болельщиков – это подпись под статьей. Да еще передающееся от поколения к поколению уважение к этой фамилии, до того футбольной, что она сделалась чуть ли не термином, вроде «офсайда».

В сороковом Андрей Старостин уже сходил – вот как давно это было. В предвоенные годы «Спартак» был единственной величиной, способной противостоять всевластному «Динамо», что и сплачивало вокруг него легионы безведомственных поклонников. Считалось, что он представляет промкооперацию, организацию для большинства неощутимую и малопонятную. Фактически команда представляла любого, кто выбирал ее и вставал на ее сторону. Все знали, что заправляли в «Спартаке» братья Старостины, авторитет завоевавшие не на невидимых служебных лестницах, а на футбольном поле, где они у всех на глазах исправно потрудились. Такой власти болельщики охотно доверяют. Андрей Старостин, третий после Николая и Александра капитан «Спартака» и всех сборных, выводил на поле шеренгу красно-белых в 1938–1939 годах, когда они установили не повторенный пока рекорд, забрав дважды подряд и чемпионское знамя и Кубок. Команда состояла из сильных людей, но ни для кого не было секретом, что бразды правления держал центральный защитник, «верховный боярин» Андрей Старостин.

Зрители ждали от него даже не игры – это подразумевалось само собой. Ждали руководства игрой. Не тайного, неразличимого с трибун, а открытого, страстного, грозного и карающего. Он стоял в центре на широко расставленных ногах, уперев руки в бока, с взлохмаченной черной шевелюрой, и были в этой его позе и власть, и сила, и призыв, и укор. Легко было представить, что партнерам страшно и стыдно оглянуться, и они рвались вперед, чтобы не попасть под испепеляющий взгляд Старостина. Мне трудно по юношескому романтическому восприятию судить об особенностях его защитного мастерства, одно помню хорошо – его длинные повелительные пасы форвардам. С них начинались многие атаки и прорывы, в них выражалась его душа капитана, для которого футбол существовал в двух крайних проявлениях – в упоении победой и в трагедии поражения.

Легко допускаю, что позднейшие центральные защитники – Башашкин, Крижевский, Масленкин, Шестернев, Турянчик – с точки зрения техники и тактики превосходили Старостина (годы обязательно что-то прибавляют к знаниям и умению!). Но убежден, что Старостин, как никто из центральных защитников, играл центральную роль в команде. От него игра расходилась лучами, свои личные обязанности он считал отправной точкой, а душой был всюду, в каждом эпизоде.

Не исключено, что с той поры и пошла молва о спартаковском неуемном духе. Во всяком случае, в пору капитанства Старостина дух этот не был выдумкой, легендой или преувеличением, он существовал реально. Позже, когда «Спартаку» удавалось выказать волю, спасти проигранный матч, старые его друзья не могли не припомнить старостинских времен, не подумать, что что-то от них сохраняется и поныне.

Как бы ни усердствовали люди, склонные к теоретизированию, изображая футбол точной наукой, мастерство неразделимо с человеческим самовыражением. Изощрённое, но холодное искусство стирается в памяти, а неравнодушная душа мастера поощряет и греет любовь зрителей к футболу. Потому я и отдал предпочтение Старостину, выделив его из длинной шеренги отличных центральных защитников.

…Из породы хранителей футбольного огня и Валерий Воронин, правый полузащитник «Торпедо» и сборной.

Он и сам был красив на поле, высокий, легкий, изящный, и футболу желал быть красивым. Игроку никуда не уйти от километров беготни туда и обратно, от напряжения уставших мышц, от того доказанного факта, что в игре надо находиться все девяносто минут, а с мячом удается побыть минуты две, не больше. Не уйти и от того, что приходится быть обыгранным, обманутым, напрасно, больно упавшим. Надо заранее смириться со всем этим мытарством. Многие игроки, особенно полузащитники, честным мытарством и обходятся. Их хвалят, для них выделили из словаря уважаемое слово «труженик», им доверяют тренеры, твердо верящие, что «кто-то в команде должен бегать». В них ценят «мотор», беззаветность и безотказность, и никаких броских красот от них не ждут. Футбольная пехота!

И вдруг среди них объявляется юноша, который мытарство и труженичество делает невидимым и предлагает вниманию трибун отборные, утонченные приемы. Так представился нам Воронин.

Он бегал легко, размашисто, по-мальчишески весело. Ему вообще футбол был в радость! Отработав полтора часа в тяжелейшем матче, он мог все забыть и помнить только, какой он дал скрытый пас Славке и как тот его понял, и без конца всем об этом рассказывать. Он поездил по белу свету, много повидал и заделался коллекционером: собирал и держал в памяти лучших мастеров, избранные приемы, удары, эпизоды, умел рассказать и изобразить, как, кто, где и когда превосходно сыграл. Сам красивый игрок, он собирал и коллекцию, делавшую честь его вкусу. Любой искусник пользовался его расположением и доверием. Играть ему приходилось с разнокалиберными мастерами, и, кто бы ни оказывался рядом, Воронин терпеливо сносил чужие промахи и готов был отработать за двоих. А мечтал он о партнерах, которые были бы ему равны, а то и лучше его. Зная, что сам он «звезда», Воронин с наслаждением, будто хвастаясь, говорил о других «звездах». Он легко, беспечно относился к своей одаренности (чересчур беспечно!) и не испытывал ни малейшей ревности к кому бы то ни было.

Воронин хорош был и как центральный защитник, и как персональный опекун Эйсебио или Альберта, и как ведущий за собой команду в атаку, да и голы забивал нестандартные.

Когда мы были в Бразилии, Воронин по секрету говорил мне: «Страсть как хочется сыграть с пацанами на Капакабане! Босиком, по песочку…» Разрешения не давали, но Воронин все же улучил момент и удрал. И, вернувшись, шептал мне на ухо, сияющий: «Отвел душу! Здорово, черти, играют!» Мне рассказали, что после нашего отъезда ребятня на пляже допрашивала двух советских людей, куда исчез такой высокий черноволосый парень, почему он не приходит – они всегда его примут в компанию, играть он умеет. Мальчишки так и но узнали, что приглянувшийся им партнер спустя день играл на «Маракане» против их сборной.

Ему, баловню, футбольному эстету, легко было сделаться капризным, не слишком надежным, ему бы многое прощалось. А он был покладистым, безответным, абсолютно надежным. В годы, когда он играл, кандидатура Воронина в сборной не ставилась под сомнение ни болельщиками, ни тренерами. Такие были наперечет: Яшин, Нетто, Иванов, Шестернев.

…Слева от Воронина – Игорь Нетто. Какое-то время они играли вместе в сборной, и нам это казалось обычным делом; не думалось тогда, что придется долго с грустью вспоминать об этом звене хавбеков.

Они были разительно не схожи. И Нетто был эстетом, но строгости необыкновенной. Его отзывы об иных игроках звучали, как приговоры инквизиции. Как Воронин, и он раз и навсегда провел черту между «классом» и «бесклассицей». Только Воронин был забывчив и отходчив, а Нетто не прощал и не забывал. Насколько в игре Воронин был свободен, размашист, красив и добр, настолько Нетто был суров, экономен, расчетлив, точен и зол. Это даже не разного типа футболисты – это две личности, чье мастерство было настолько уверенным, что им легко было обнаруживать на поле свою человеческую сущность. Об игроках, умеющих не так уж много, мы можем лишь приблизительно догадываться, какие они люди. А этим двум ничто не мешало выражать себя.

Суровый Нетто, чьих язвительных замечаний, сделанных тонким, пронзительным голоском, побаивались партнеры, заработал право на свои колкости долгим и безупречным служением «Спартаку», сборной и футболу.

Нетто перемещался по полю незаметно, крадучись и возникал всегда там, где необходимо. Он читал, разгадывал игру заранее, а длинные ноги скрадывали движение: шаг, второй, и он у цели. Нетто не совершал, как Воронин, молодецких рывков к чужим воротам, но он легко мог оказаться вдруг наедине с вратарем, подготовив свой выход одной-двумя хорошо рассчитанными передачами.

Он умел на ходу небрежно снять мяч с ноги противника и как ни в чем не бывало бежать с ним дальше, словно ни капельки не сомневался в успехе. Умел дриблинговать в тесноте. Умел забить гол хитро, в уголок, куда вратарю нипочем не добраться. Но более всего дорог был его комбинационный дар. Нетто, колючий, неулыбчивый, сухой выказывал щедрость деда-мороза в передачах мяча. Щедрость невозможную без терпения, без уважения к партнерам, без понимания, что игра основана на доброте, на взаимности, на вере, что только из бесконечных повторений и попыток и может родиться искомый миг удачи. Уж и не знаю, делал ли еще кто-нибудь так много для своих товарищей, как Нетто. «На! Получи! Возьми! Беги!»-такой разговор он вел послушным ему мячом. Самый нужный в футболе разговор, ради которого можно снести и любую словесную колкость, ибо неверную, запоздалую передачу, заставляющую бежать напрасно, не исправит никакая обаятельная улыбка.

Нетто был из тех, кто делает футбол разумным, поднимает его в глазах людей, вызывает желание размышлять о нем. Нетто не ассоциируется с какими-либо редкостными происшествиями, с чудесными удачами, со взлетами и озарениями. Он свято верил в безупречность, правильность игры, добивался этого и примером своим заставлял и товарищей на поле и людей на трибунах принять его веру. Уходя с поля, он двумя руками аккуратно приводил в порядок пробор. Футбольный математик, все исчисливший и проверивший, постигший формулу классной игры, сверяющий по ней игроков и команды, лучший шахматист среди мастеров футбола. Все, кто видел Нетто на поле, могут считать, что о футболе они знают чуть больше тех, кто его не видел.

…Пятерка форвардов. Славное и вымирающее племя! Пять форвардов – это дань прошлому, явная натяжка, нынче больше трех или двух не выставляют, а то и довольствуются одним, сейчас в чести игроки середины поля, удваивающие оборону и выбегающие поддержать атаку. Игра по «дубль-ве» напоминала рыцарский турнир; там сходились один на один – форвард на защитника. Каждый защитник заставлял вспомнить выражение «один на медведя хаживал», потому и были тогда среди них искуснейшие люди. Теперь защитники махнули рукой на личную доблесть и действуют по принципу «двое, а то и трое на одного».

Нынешние малочисленные, разрозненные, одинокие форварды – это страстотерпцы, чудаки, блаженные, гонимые. Мало того, что они постоянно в меньшинстве, они еще и в глазах судей сделались фигурами подозрительными и докучными. Прислушайтесь, как радостно и облегченно звучит свисток, чуть только форвард в чужой штрафной площади коснется защитника, и как угрюмо молчит этот свисток, если в том же месте форварда отталкивают, бьют по ногам, блокируют. Голы подскочили в цене – и одного за глаза хватает для победы. Судьи это знают и держат форвардов в черном теле. Если какой-нибудь идеалист обвинит арбитров, что они творят суд неправедный, что они придерживают футбол за трусы, то ведь это сотрясение воздуха, вполне безопасное, и ничего больше. Если же судье покарать защитника строго по букве закона, неровен час, гол получится, а это можно истолковать как открытую поддержку одной из команд, что мигом и будет сделано, и сотрясаться будет не воздух, а пол под ногами судьи. Само собой, выбирается линия наименьшего риска.

И все-таки на форвардах футбол и держится. Потому честь и слава им, страстотерпцам, чудакам, блаженным, гонимым! Верные и неизменные симпатии наши – им! Потому, я надеюсь, простится мне отступление от новейших схем, где пятерых форвардов нет и в помине.

…Василий Трофимов, правый крайний московского «Динамо». Приземистый, широкогрудый, на коротких крепких ногах, чуть смешной в длиннющих трусах того времени. Колобок из сказки, который «ото всех ушел». В нашем футболе один он мог бы потягаться на правом краю с бразильцем Гарринчей. Сила моторного катерка, устойчивость на волне любой крутизны, рывок с места, как выстрел, четкий, без страха и сомнений, огонь по воротам – всего этого больше чем достаточно. Но Трофимов при своей грубоватой внешности был наделен еще и достоинствами виртуоза. Два шарика – мяч и Трофимов – были нерасторжимы, и их перемещение по полю выглядело как жонглерство, как цирковой номер. Он играл в лучшую пору «Динамо», вместе с Сергеем Соловьевым, Константином Бесковым и Василием Карцевым. Они в большей мере слыли бомбардирами, чем он, – на отлете, справа. Но даже представить нельзя динамовскую атаку без угрозы с его фланга. Трофимов замыкал кольцо окружения, отвлекал на себя силы защиты и упрямо, молча, сцепив свои крупные, крепкие зубы, пробивался, проникал, обманывал, лавировал, и перед ним, низеньким крепышом, рушились высоченные башни.

Я бы рискнул сказать, что Трофимов был крестным отцом Игоря Численно и Славы Метревели; у первого от пего сила, настойчивость, прямота, у второго – легкость, верткость, ласковое обращение с мячом.

…Валентин Иванов, правый полусредний «Торпедо» и сборной. С закинутой назад головой, тонкий, изящный, он напоминал оленя, уходящего от волчьей стаи. Он никогда не смотрел себе под ноги, на мяч, он озирал поле, расстановку игроков, и решения его были мгновенными. Ему легко было с Метревели, Стрельцовым, Ворониным, Батановым, он искал их, играл на них, уверенный, что будет понят и получит мяч обратно. Он любил отдать, чтобы получить. Когда же, отдав мяч и по лисьей тайной петле выскользнув на позицию для удара, обнаруживал, что его замысел не разгадали, он резко тормозил и оскорбленно поводил плечами. Он хотел быть в игре постоянно, весь на нервах, порывистый, легко возбудимый…

Иванов много сделал и для «Торпедо» и для сборной, забив во славу той и другой команды рекордное количество голов. И все же у меня сохранилось ощущение, что он в силах был сделать больше. Слишком часто он оставался непонятным, слишком часто затеваемые им длинные и короткие «стенки» рушились из-за несообразительности или нерасторопности партнеров. Игра, которую он любил и искал, которая пела в его душе, была потоньше и посложнее той, в которой ему приходилось участвовать. Биография «Торпедо» в годы Иванова пестрила то вознесениями, то прозябанием. В любом окружении он оставался самим собой, выделялся, возвышался. Но насколько ему было бы легче и удобнее, если бы всегда его подпирали партнеры, равные по интуиции, по обращению с мячом! Ему же выпадала прорва черной работы, он тащил за собой команду по долгу лидера, брал на иждивение посредственности.

Иванов имел абсолютный футбольный слух, его передергивало от фальшивых нот, он страдал от них. Страдал и играл. Я вспоминаю его в двух обличиях: чисто выходящего на ворота после комбинации им же начатой, счастливого, увлеченного, норовящего вдобавок обмануть еще и вратаря и горестно остановившегося, недоумевающего, как можно было не понять такой простой, очевидный ход. Для него очевидный…

…Григорий Федотов, центральный нападающий ЦДКА. Вот уж чья репутация непоколебима, так это федотовская! Не приходилось мне встречать человека, поставившего под сомнение хоть одну из граней его дивного дара. А ведь о ком из «звезд» не спорили, кого не поругивали! Однажды Константин Бесков разоткровенничался: «В сорок третьем, в войну, разыгрывали мы первенство Москвы. Мало кто видел наши матчи, а я, поверите ли, тогда играл ну как Федотов…» Вымолвил и смолк, нахмурясь, подумав, наверное, что я не поверю. А я уловил одно: меру уважения большого мастера к Федотову.

Прошло много-много лет, но если сейчас в присутствии бывшего динамовского вратаря Алексея Хомича зайдет разговор о Федотове, он непременно вставит, приосанившись: «А, знаете, между прочим, Григорий Иванович мне ни одного гола не забил… Так-то!..»

Испытал я и на себе федотовский авторитет. Как-то весной на солнышке на сухумском стадионе сидел я в компании футбольного люда, и мы, как водится, вели вечный, нескончаемый разговор об игре. Я, тогда молодой репортер. с кем-то заспорил и пустился доказывать свое. И тут, оглянувшись, увидел за своей спиной наклонившегося, насторожившего ухо Григория Ивановича. Я оборвал себя, желание спорить пропало. Что можно было сказать путного в присутствии этого человека! Потом я не раз жалел, что не втянул Федотова в разговор. Сейчас бы я такой возможности не упустил, а тогда смутился, только и всего…

В откровении Бескова был еще и привкус горечи от того, что у его поколения мастеров (славное поколение!) лучшие футбольные годы пришлись на войну, пропали. И Федотов был из того же поколения. Довоенный, молоденький, он помнится как левый край «Металлурга» и ЦДКА. Довольно крупный, но какой-то мягкий, легко управляющий телом белокурый парень не зло, а по-доброму обводил и обманывал защитников, выскакивал на простор и делал всегда не то, чего следовало ждать, что сделал бы любой другой на его месте, а все наоборот: вместо удара откатывал мяч назад в центр; вместо паса вдруг бил, низко склоняясь к траве, и мяч по диковинной траектории, огибая вратаря, летел в дальний верхний угол. Этой своей непостижимостью, приводившей тем не менее к желанному результату, он покорял и противников и зрителей. На левом краю он был персонажем из сказки со счастливым концом, Иванушкой, преодолевающим любые хитрые козни.

Потом мы увидели его центральным нападающим, и начались чудеса похлеще. Здесь, будучи наречен главной фигурой, он и матча не взял, чтобы обвыкнуть. Его талант оказался разносторонним, неисчерпаемым. Федотов стал лидером команды по праву своего искусства, лидером покладистым, терпеливым, прекраснодушным, не стремившимся к самовластью, как иные записные бомбардиры, жадно требующие игры па себя. Он забивал сам и давал забивать другим. А забивал он, как никто другой. Казалось, он не прилагает никаких особых усилий. Так, ненароком уловит мгновение и ударит, склонив тело на сторону, чтобы мяч удобнее вошел в подъем его большой ноги. При этом ни мощного движения, ни пушечного выстрела, ни рывка, когда от топота гудит земля, нет, все мягко, незаметно, а мяч – в воротах, и только по резко переломившемуся телу вратаря можно было понять, какой силы и точности федотовский удар. Попал, и никакого торжества или вызова. Возвращался не спеша к центру человек, знающий, что он сейчас сделал то, что делать умеет, и готовый сделать это снова. Он умел забивать с неочевидных позиций, что обманывало защитников. Он умел посылать послушный мяч не в заманчиво открытый ближний угол, где его можно настичь броском, а в неудобный дальний, чем приводил в отчаяние вратарей.

Хоть и забил он первым сто мячей в матчах чемпионатов и носит «Клуб бомбардиров» его имя, прелесть федотовский игры не исчерпывалась попаданиями. О нем как-то даже неловко сказать, что он был техничен. Техничность подразумевает выучку, владение набором известных приемов. Выучки у Федотова не ощущалось, он все делал так, как ему удобно. Потому и не был он ни на кого похож, потому и труден был для защитников.

Федотова не щадили. Его сбивали, а он, вставая, удивленно поглядывал снизу вверх на обидчика. С ним не трудно было расправляться – грубиян ничем не рисковал, ответа последовать не могло. Он был из тех, кто все силы и помыслы свои сосредоточивает на игре, не представляя (или не желая представлять), что в ходу есть еще и скрытые, нечестные шансы. Изнемогает от них футбол. Изнемогал и Федотов, как человек, наиболее ярко собой футбол воплощавший. В конце карьеры на него горестно было смотреть: ноги в наколенниках, в опущенных плечах покорность судьбе, опасливость, осторожность движений…

Мы часто толкуем о футбольной талантливости. У Федотова, самоучки из поселка Глухово, дарование было настолько очевидным, что о нем иначе как «рожден для футбола» и не отзовешься. Именно и только для футбола.

…Всеволод Бобров, то ли левый полусредний, то ли вместе с Федотовым «сдвоенный центр нападения». Такой же величины талант, как у Федотова, но иного толка. Будь они похожи, им бы не ужиться рядом, в одной линии форвардов ЦДКА. Они же мало того, что ужились, вместе стали прямо-таки скульптурной группой под названием «Форварды».

Бобров выходил забивать. И ждали от него гола. И вскипали споры на трибунах всякий раз, если он своего гола в каком-то матче не забивал. «Балерина», «филон», – драли горло критиканы. Забивал он чаще, чем кто-либо иной. Константин Сергеевич Есенин дает архиточную справку: 0,84 гола на матч. Шестнадцать сотых оставались горлопанам.

Но почему же Федотова принимали безоговорочно, а о Боброве спорили? Да потому, что Федотов имел право не забить, он и без того доставлял массу удовольствия болельщикам, а у Боброва этого права не было. Он сам его отнял у себя, с первых же матчей принявшись заколачивать голы и приучив зрителей к этому.

Боброву была скучна маята на середине поля, он не старался блеснуть там какими-либо коленцами, на которые откликнулись бы с трибуны. Он всегда трудно, тяжело возвращался от ворот противника, а если его «мотанули», то и вовсе останавливался. Для обратного движения он не был создан. На трибунах это подмечали, а при случае припоминали.

Но едва возникало движение в направлении к чужим воротам – в Боброве что-то взрывалось, он оживал, ни следа вялости и скуки, длинные ноги несли его вперед, порой по странному, непонятному курсу, туда, где, кажется, ничего не могло стрястись. И как-то он всякий раз угадывал, они с мячом находили друг друга, и тут он бил коротко, жестко, беспощадно, наверняка. Хорош он был и с мячом па ходу, когда рывками гибкого, расслабленного тела вынуждал к опрометчивым, неверным шагам одного за другим нескольких защитников и высокий, крупный, как неотвратимая беда, возникал перед мечущимся вратарем.

Все богатство движений Бобров приберегал для атаки, рывка и удара. Тут ему служили и прыжок, и удар головой, и финт, и дриблинг, и удар в падении. Тут он был в родной стихии, тут он себя не берег, он видел ворота, и душа его рвалась к ним.

Даже в голах Боброва иные, совсем уж завравшиеся люди тщились видеть одно везение. «Другие трудятся, а он добивает». Это было верхом невежества. Бобровские голы, как на подбор, помечены его личным клеймом, все равно, с прорыва ли он забит, или после обводки, или из-под ноги зазевавшегося защитника. Не скажешь, что был бобровский удар, как были федотовский, карцевский, дементьевский, грининский, калоевский… Но были бобровские голы. Им угаданные, им сделанные, им пронесенные, им выстраданные, им раздобытые, им отвоеванные. Завершающий удар мог выглядеть как угодно, мяч мог нехотя перевалиться через линию, мог отскочить от штанги, мог войти с двух метров от простенько подставленной «щечки». Бобров творил голевые ситуации и в этом был богом, как артиллерия – бог войны. Неправдоподобная ловкость, увертливость, рывок с ветерком, отгадка – все, что надо, было при нем. И так как не было ему равных, то и казалось, что уж слишком легко голы ему даются, что везучий он человек. Талант и впрямь везение…

Он был рожден «гением прорыва», как выразился Евгений Евтушенко.

Когда Евтушенко, прочитав вслух свое стихотворение, посвященное Боброву, отдал листки мне, я, пробегая их глазами, вдруг наткнулся второй раз на слово «гений», а потом оно появилось еще раз… Женя заметил, что я «торможу», и спросил:

– Что?

Слова такого высокого звучания и смысла выигрывают от редкого употребления. И, наверное, я сказал бы об этом. Но «Бобер», ради которого мы некогда ходили вместе с Евтушенко па «Динамо», встал перед глазами таким, каким он был, и я ответил:

– Нет, ничего…

А однажды был еще один разговор по тому же поводу. Борис Андреевич Аркадьев, произносивший у пас в редакции один из своих чудесных, неторопливых монологов, вдруг сказал:

– Если было бы уместно спортсмена назвать «гением», то я предложил бы Боброва…

…Михаил Месхи, левый крайний тбилисского «Динамо». В «сборной полувека», мною упомянутой, ему было отдано немало голосов, но все они принадлежали журналистам. Тренеры, кроме Г. Качалина, его не жаловали. В чем же дело?

Месхи был форвардом, только форвардом, чего не скрывал и на чем настаивал. А его время было смутным, тренеры протрубили форвардам отступление, вменив им в обязанность уходить в глубину поля за мячом, считать себя первой линией обороны, уметь отбирать мяч, слили их в один отряд с полузащитниками ради того, чтобы и оборона и атака велись массированно. Месхи как крайний форвард умел больше, чем кто-либо другой, он знал это и, упрямый и гордый, не желал раствориться среди других игроков, становиться серийным и универсальным. Он берег свое редкостное умение и смотрел на новейшие тактические течения с горькой иронией и ни капельки не сомневался, что к крайним форвардам вернутся, ибо их игра и красива и необходима. Сначала он получил всеобщее признание, а потом вместе с другими крайними впал в немилость. Некоторые из них перестроились, приспособились, а Месхи, самый яркий, стоически переносил невзгоды и не склонил головы.

Никто не отрицал его исключительности. Вопрос ставился иначе: полезна ли она? И отвечали: в сегодняшнем футболе держать человека, желающего только атаковать, – непозволительная роскошь.

Польза! Боюсь, что нет достоверности в способах ее исчисления. Боюсь, что вообще понятие о пользе смещено к своим воротам, которые, как и рубашка, ближе к телу. Оттого-то высоко ценятся игроки их отстоявшие, и весь разбор вертится вокруг голов пропущенных. Недаром вратари жалуются, что при счете 0:1 на них смотрят косо, что это стало официальной моралью. Разумеется, форвард, забивший гол, чья фамилия набрана на табло, имеет право и на похвалу и на отпущение грехов. Но не примитивны ли подобные измерения?

До сих пор стоят у меня перед глазами три гола. Гол Виктора Понедельника в финале Кубка Европы в Париям в 1960 году, гол Метревели в матче со сборной Бразилии в Рио-де-Жанейро в 1965-м и гол Банишевского в ворота сборной Аргентины в Буэнос-Айресе в том же году. Первый принес Кубок, остальные позволили свести матчи к почетным ничьим. Все эти необычайно важные памятные голы забиты с мягких навесов Месхи.

Я упомянул те, которые вспомнил, не заглядывая в святцы статистиков. Если же заглянуть, то список важных голов, посланных с подач Месхи, окажется внушительным. Разве мы не обязаны бросить эти передачи на чашу весов, когда вымеряем пользу игрока?

Тренерская расточительность привела к тому, что о Месхи, находившемся в расцвете сил, стали отзываться как об устаревшем, вышедшем из моды. А он был самой что ни на есть «звездой» мирового значения, его принимали на «ура» на всех зарубежных стадионах. Спустя три-четыре года после того, как Месхи покинул поле, те же тренеры с чувством святой тревоги стали патетически восклицать: «Почему нет „звезд“? Куда они подевались?!» Наверное, Месхи мог бы им ответить, что прежде всего надо «звездами» дорожить, уметь ими пользоваться, уметь ими гордиться.

Рано ставший опальным, сыгравший за сборную меньше, чем мог, Месхи сумел все же побаловать нас своим оптимистическим талантом. Не так уж часто стадион смеется. Финты Месхи, оставлявшие в дураках самых вдумчивых и осторожных защитников, вызывали хохот и овацию. Игра на публику? Э нет, Месхи – один из серьезнейших футболистов, кого мне приходилось знать. Я не помню, чтобы он улыбался, даже когда выигрывал у меня в шахматы, даже когда мы с ним нежились на песке Капакабаны. Скупой на слова, он говорил всегда обдуманно, всегда о футболе и о том, чего футболу не хватает для полного счастья. Как-то я поздравил его в раздевалке с хорошей игрой, он и тут поморщился и с досадой тихо сказал: «Мало мне мяч давали, я сегодня был в форме. А когда не в форме, – тогда дают».

Месхи, еще когда играл, мечтал по-своему учить мальчишек. Он рассказывал мне об этом, когда мы сидели, наблюдая за матчем «диких» бразильских команд. «Понимаете, у нас их сразу учат, как мастеров, а мальчишкам надо долго просто играть, чтобы их способности развились, чтобы каждый понял, в чем он силен. А мы готовим одинаковых, никаких».

Сейчас он работает в футбольной школе. Хорошо бы ему остаться не только в благодарной памяти видевших его на поле, но и в учениках, последователях и единоверцах. Футбольное безвременье косой тенью упало на Месхи. Искусство можно стеснить на время. Но нужда в нем неистребима, и я разделяю уверенность Месхи, что истину в футболе хранят оригинальные мастера.

Много лет в первых числах декабря в адрес редакции, где я работаю, приходит из Парижа любезное напоминание о том, что еженедельник «Франс футбол» ждет списка, где по порядку должны быть названы пять лучших, по моему мнению, футболистов Европы, и краткое обоснование выбора. От каждой страны в избрании очередного владельца «Золотого мяча» участвует одно издание, один обозреватель. Сейчас мне немножко досадно, что не сохранились «пятерки», которые я отсылал в прежние годы в Париж, и нет возможности проверить свою «успеваемость» по разделу европейских «звезд». Помню только, как был обрадован, когда в 1963 году мой кандидат Лев Яшин собрал большинство голосов, и знаю, что последние три года мне в содружестве с сотрудниками редакции В. Винокуровым и Г. Радчуком удавалось правильно называть не только победителей – Беккенбауэра и дважды Круиффа, по и двух следовавших за ними. Остальные референдумы улетучились из памяти. А в них фигурировали – правда, на скромных местах – и паши футболисты. Да и почему бы им не фигурировать, если в сборную мира приглашали Шестернева и Метревели, а в сборную Европы – Воронина! А вот почему па скромных местах? Чем, скажем, уступал в 1964 году шотландцу Лоу наш Валерий Воронин?

Посмотрев перечень награжденных «Золотым мячом» (церемониал этот ведется с 1956 года), легко обнаружить, что подавляющее большинство лауреатов представляет не только самих себя, но и команды, либо клубные, либо сборные, в тот момент блиставшие на мировой арене. Избрание Круиффа совпадает с лучшими сезонами «Аякса», «Барселоны» и сборной Голландии, Мюллера и Беккенбауэра – сборной ФРГ, Риверы – «Милана», Беста – «Манчестер Юнайтеда», Чарльтона – сборной Англии, Альберта – сборной Венгрии и «Ференцвароша» и т. д. Хотя достоинства всех избранников не подлежат сомнению, однако свои победные баллы при голосовании они собрали и как победители, как люди, с чьим именем связаны достижения их команд. Как знать, если бы «Торпедо», скажем, в 1964 году выиграло Кубок ярмарок, а наша сборная – Кубок Европы, то Воронин, игравший в ту пору превосходно, мог бы иметь «Золотой мяч». Если бы…

И вот декабрь 1975 года, двадцатый референдум «Франс футбола». За несколько дней до него мы, журналисты, выбирали своего «лучшего футболиста года». В 110 анкетах из 128 первым был назван киевский динамовец форвард Олег Блохин. Он стал лауреатом третий год подряд, чего раньше у нас не бывало. Все три раза и я ставил его на первое место. Поэтому и в список, переданный по телексу в Париж, я без колебаний внес его первым. Не стану утверждать, что был уверен в полном успехе своего кандидата, но шансы его считал высокими. И вот почему. Никакие «если бы» не мешали Блохину. Он был в составе первоклассной команды, выигравшей Кубок кубков, был главной фигурой матчей за Суперкубок с «Баварией», в которых забил три выдающихся и решающих гола, его видели и в нескольких удачных матчах советской сборной. Словом, Блохин был преподнесен и европейским стадионам, и телезрителям, и зарубежным экспертам на том фоне, который, как гербовая печать, удостоверяет «звезду».

И он получил этот «Золотой мяч» 1975 года! В референдуме «Франс футбола» было зафиксировано рекордное единодушие – 122 балла из 130 возможных, как до этого в анкете «Футбола – Хоккея» – 362 из 384!

Когда я пишу эти строки, Блохину 23 года. Я отдаю себе полный отчет в том, что он «звезда», да еще общепризнанная, что он наш лучший бомбардир последних сезонов, что его возникновение как из-под земли перед вратарями выглядит колдовством, и все-таки рука не поднимается ввести его в свой список избранных. Блохин в том счастливом возрасте, когда мы все не имеем права считать свое знакомство с мастером состоявшимся, когда полагается ждать продолжения и развития. Он еще не в памяти, он в предвкушении нашем, он не досказан, о нем не хочется рассуждать, его хочется видеть…

Большие мастера друг друга не повторяют. Каждый из них приносит с собой открытие для нас: «Такого еще не было». Память о сошедших переплетается с ожиданием очередных, следующих, новых. Чередой они проходят перед нами, и чем их больше, тем ярче и сильнее футбол. «Звезд» пытаются вымерять количеством сыгранных матчей, забитыми голами, титулами и наградами. Согласен, реестры эти что-то дополняют и иллюстрируют. И все же «звезды» дороже всего нам как личности, вокруг которых бурлят страсти, как личности, заставляющие размышлять о футболе, со всеми его открытиями и заблуждениями, со столбовой дорогой и тупиками. Чем крупнее мастер, тем больше правды – когда торжествующей, а когда и горькой – сообщает он людям о футболе. Это и оставляет он после себя.