Глава 9. ВОСПОМИНАНИЯ О ПРОВИНЦИИ

Уже с давних лет меня преследовала неотступная мысль стать летчиком. Были, конечно, и сомнения, и неопределенные тогда еще поиски. По своему происхождению я относился к провинциальной буржуазии. Мой отец был довольно известным юристом в Гуантанамо. Конечно, он имел недостатки, характерные для буржуазии, но были у него и достоинства, которые трудно найти у представителей этого класса. В те годы я, как и многие мои товарищи, был охвачен жаждой приключений. Иногда мы отправлялись в «экспедиции» по южному побережью провинции Орьенте, которые длились по несколько недель. Практически для подобных путешествий у нас не было никаких средств, что затем выливалось в дополнительные хлопоты для родственников. Мы чувствовали себя мятежниками, выступавшими против всех законов и порядков, в том числе против учебы. Люди называли нас сумасшедшими. Лично я вызывал недовольство матерей многих моих товарищей, и они запрещали своим детям дружить со мной. Но вопреки всем запретам, естественно несправедливым, мы продолжали собираться вместе.

В те годы меня охватила ненасытная жажда к чтению. В каждой книге я находил что-либо интересное для себя. Рыцарские и любовные романы я читал с таким же увлечением, как и философские размышления Декарта. Кроме того, я увлекался серьезной музыкой и, несмотря на возражения отца, с помощью матери добился того, что мне разрешили заниматься у профессора музыки Галларта, Пепе Галларха, или великого Пепе, ученика маэстро Падеревского - пианиста, композитора и политического деятеля.

Пепе Галларт еще в молодости по воле отца уехал в Соединенные Штаты учиться инженерному делу. Он пробыл там пять лет и вернулся выпускником консерватории, да еще с громким титулом способного ученика самого маэстро Падеревского. Отец не смог простить его, и с тех пор они не общались.

Пепе, чтобы заработать себе на жизнь, давал уроки муэыки как приходя к ученикам, так и у себя на дому. Однако он соглашался заниматься только с теми, кто, на основе его собственных выводов, имел хотя бы минимум необходимых способностей и таланта. В этом он был непреклонен, что, естественно, отражалось на его бюджете. Его спокойную жизнь нарушали частые споры между ним и учениками, возникавшие из-за его непреклонности и упрямства. Жил он в одиночестве в скромном домике на окраине города.

Там в узкой комнате стоял его «Стейнвэй» - огромный рояль, превратившийся в настоящего тирана, загнавшего маэстро в единственное оставшееся свободным место - крохотную комнатенку, где он спал. В ней было так тесно, что, когда туда входили двое учеников, дверь уже не закрывалась. Создавалось впечатление, что и домик-то этот был построен вокруг великолепного «Стейнвэя».

Другой личностью, производившей на меня глубокое впечатление в те годы, был дон Андрее Девилье, типичный представитель буржуазного провинциального общества того времени. Он занимал должность администратора муниципального кладбища и был преисполнен собственного достоинства. Он торговался, продавая участки земли под могилы с таким видом, будто осчастливливал скорбящих, повторяя при этом: «У меня есть одно хорошее местечко для вашего почившего, это тихий, спокойный уголок, пусть отдыхает себе». Он произносил эта слова медленно, негромким проникновенным голосом, положив руку па плечо родственника покойного.

У дона Андреев Девилье были каштановые волосы и тихая неторопливая манера разговора. Он одевался в черную одежду, носил старомодный, чуть укороченный пиджак, галстук в красную горошину, на котором сияла круглая жемчужина. Говорили, что она стоит несколько тысяч песо. Он носил соломенную шляпу, а в руках обычно держал трость из черного дерева с массивной позолоченной рукояткой. И еще одна деталь, непременный атрибут его туалета, - роза, прикрепленная к лацкану. Он, по-видимому, каждое утро срывал по розе с того или иного вепка па кладбище.

Дон Андрее Девилье был постоянным клиентом и завсегдатаем кафе «Флорида», расположенного па главной улице Каликсто Гарсиа. Достойным соперником этого заведения было кафе «Рефекториум» дона Педро Торса, расположенное всего в двух кварталах от «Флориды» на той же улице.

Каждое кафе города имело свои особенности. Завсегдатаями «Рефекториума» были главным образом представители молодежи. По соседству с «Рефекториумом» находилось кафе «Юнион-клаб», куда вела широкая лестница из белого мрамора. В «Юнион-клабе» собиралась элита буржуазии города, предводителем которой многие годы был мой отец.

Кафе «Флорида» посещала несколько иная публика, и прежде всего служащие: адвокаты, судьи, прокуроры, административные работники муниципалитета, другими словами - наиболее «живая часть» общества, как тогда говорили.

Шум и гам стоял в кафе с девяти утра даже в рабочие дни. Дым от сигар висел сплошным туманом. Доносились взрывы хохота, слышался звон бутылок на столах из темного стекла. Шли веселые разговоры с шутками и забавными историями. Выпитые ром и коньяк оживляли атмосферу кафе.

Дон Андрее Девилье почти постоянно находился в кафе «Флорида», где публика уже привыкла к нему. Иногда он навещал «Рефекториум» и лишь изредка - «Литл Майами». Во «Флориде» его можно было видеть неизменно сидящим за столиком у окна, которое выходило на улицу. Он приветливо раскланивался со всеми своими знакомыми, каковых было немало.

Когда же на стоянке у парка вспыхивали желтоватые фары черных лимузинов, спокойный кладбищенский администратор превращался в хозяина одного из самых крупных и наиболее известных в Гуантанамо домов свиданий. Всего несколько часов в сутки дон Андрее занимался покойниками, чтобы затем снова вернуться в общество живых людей.

С тем же достоинством, какое хранил днем в кафе «Флорида», он держался в собственном салоне «Кукита», девиз которого был наппсан на здании крупными буквами: «Нет предела мужской силе. Рожденный здоровым гордо несет свой стяг до смертного одра!»

Помню, однажды солнечным утром я шел с матерью в контору отца. Когда мы пересекли широкий тротуар у «Флориды», нам навстречу, покинув свое кресло, направился дои Андрее Девилье. На его правой руке висела трость, белую соломенную шляпу он снял и прижал к груди в знак особого уважения. Моя мать остановилась, и дон Андрее, склонив голову, сказал ей:

– Сеньора, я падаю ниц в рабской покорности перед вашей красотой.

Тогда я впервые усомнился в искренности дона Андреса. В те минуты я не был уверен, то ли это рыцарский жест, то ли очередная выходка дельца. Моя мать немного покраснела и поблагодарила его за эти изысканные слова. Всю оставшуюся до места службы отца дорогу она, не переставая, восхищенно восклицала:

– Какая тонкая душа! Настоящий мужчина! К сожалению, таких людей мало сейчас осталось!

Естественно, что мать не знала о «ночном бизнесе» дона Андреса Девилье.

Как-то раз мне пришлось ночью нанести визит дону Андресу, по, конечно, не на кладбище, а… в «Кукиту». Отец заставил меня сделать это. Он долго раздумывал, стоит ли посылать меня, но потом, посмотрев на меня сверху вниз поверх своих очков в топкой золоченой оправе, сказал скептически, слегка покачивая головой:

– Сынок, настал час, когда тебе нужно познакомиться с одной из важнейших в жизни тайн. Узнай, где расположен салон «Кукита», ступай туда этой ночью и представься там дону Андресу Девилье. Это мужской секрет, и пусть он останется между нами. Мать об этом никогда не узнает.

Вечером, еще до назначенного часа, я заглянул в это кафе. Увидев, что я вхожу в зал, дон Андрее быстро поднялся из-за стола, за которым сидел с группой знакомых мужчин и женщин, и, сделав мне навстречу несколько шагов с распростертыми объятиями - чисто театральный жест, - обращаясь ко мне и ко всем присутствующим, произнес:

– Это сын доктора Альварито, мой большой друг. Он джентльмен, прошу любить и жаловать. - Затем, щелкнув пальцами, он громко позвал: - Фабиола, Нора, Мерен, Иоланда! Позаботьтесь об Альварито. Гость достоин уважения!

Я немного смутился, когда меня окружили четыре девушки. Одна из них, самая красивая - блондинка с голубыми глазами, - села мне на колени. Ей было уже за тридцать. Дон Андрее в это время поглядывал на меня с понимающей улыбкой. Я чувствовал себя султаном в гареме из известного анекдота, который знает, что ему нужно сделать, но не знает, с чего начать.

Время тянулось медленно. Я тогда учился на подготовительных курсах университета. Президентом страны в те годы был Грау Сан-Мартин. Старое здание, в котором размещалось наше учебное заведение, было полуразвалившимся. Учащиеся, не желая мириться с этим, объявили голодовку, а группа активных действий, как было условлено, занялась организацией бойкота торговой деятельности в городе. Мы были уверены, что, если Гуантанамо станет «мертвым городом», правительство вынуждено будет пойти на уступки.

Все шло так, как мы и планировали. Группа учащихся вообще отказалась принимать пищу, хотя кое-кто и поговаривал, что по ночам матери и невесты украдкой приносят им кофе с молоком. Тогда я понял, что всегда, когда происходят какие-либо чрезвычайные события, выявляется исключительная личность - лидер. Одновременно с этим появляются и злые языки. Я входил в группу активных действий, и вместе с другими ребятами, пешком и на машинах, которые нам дали в городе, мы закрывали все торговые точки, что приводило к смешным, а иногда и серьезным инцидентам. В этих поездках участвовал и Рауль, сын доктора Иделисо Оливареса Спока.

Я помню, что взял у своего отца браунинг и всегда держал его наготове, под сорочкой. Рауль тоже стал настойчиво выпрашивать оружие у своих каких-то дальних родственников, которые, узнав, для чего оно ему нужно, устроили скандал, но в конце концов все же уступили и со слезами на глазах посоветовали парню:

– Раулито, будь осторожен, жизнь у тебя только одни.

Подъехав на джипе к продовольственному магазину, мы, несмотря на протесты хозяина (а хозяева почти все были испанцами), заставляли его прекратить торговлю и закрыть двери. Через несколько минут после нас появлялись жандармы, которые приказывали хозяину открыть магазин. Но как только они скрывались за углом, мы снова были тут как тут и опять заставляли хозяина прекратить торговлю. И так повторялось много раз. Вопрос стоял так: кто раньше устанет, мы или жандармы.

Через несколько дней ситуация еще более осложнилась. Город был на осадном положении. Произошли столкновения - мы были вооружены камнями и мачете, а жандармы - огнестрельным оружием. Когда мы собрались в парке Марти, напротив кафе «Рефекториум» и «Юнион-клаб», кто-то сообщил, что к центру города идут армейские подразделения. Это были жандармы. Они учиняли расправу над мятежными учащимися, хватая всех, кто попадется на их пути, и избивали. Все бросились наутек. Я оказался перед входом в «Вашингтон» - самый лучший отель в городе. Прячась за колонной, я стрелял в сторону жандармов, которые, к счастью, были от меня на довольно большом расстоянии. Повернувшись, чтобы скрыться, я увидел метрах в пяти от себя моряка, очень нолного мужчину, и его жену, еще более толстую, чем ои сам. Женщина была очень взволнована, и моряк подталкивал ее в спину, стараясь побыстрее уйти по мраморной лестнице. Хотя момент был опасный, меня одолел смех… Судьбе было угодно, чтобы в тот раз я так легко отделался.

Позднее я узнал, что студенты Гаванского университета под руководством Фиделя Кастро вышли на уллцы Инфанта и Сан-Ласаро с манифестацией в поддержку нашей забастовки в Гуантанамо. В результате столкновений с полицией было ранено несколько студентов.

В город прибыли подкрепления из полка, расквартированного в казарме Монкада в городе Сантьяго-де-Куба. Повсюду было много солдат. Вместе с одним из моих товарищей, по имени Серхио, пройдя по городскому кварталу, в котором проживала публика сомнительного поведения и где было полным-полно солдатни, мы попали в один из домов с еще более сомнительной репутацией. Здесь выступал ансамбль, если не ошибаюсь, под названием «Питирре». Его руководителем был маленький симпатичный негр Питирре, очень популярный в своей округе.

В том доме, к нашему счастью, оказался всего одни жандарм, безобразного вида мужчина маленького роста. Жандарм был настолько толстым, что нельзя было определенно сказать, где у него кончается туловище и начинаются конечности.

Наш пистолет в тот раз находился у Серхио - была как раз его очередь носить оружие. А до этого, когда пистолет был у меня, я вынул пули и выбросил в унитаз.

Мы с Серхио спокойно сидели у стойки и слушали, как играют Питирре и его музыканты. Они исполняли что-то очень популярное. Сидящий рядом жандарм затеял со мной спор. Уйти от этого мне не удалось. Иногда бывает так трудно сдержать себя… В итоге я оказался на полу, сбитый этим бестией с ног, как в вестернах из серии фильмов о «диком Западе». Я пытался вырвать у жандарма его пистолет, который он держал в руке, причем намерения у меня были самые серьезные. В ходе потасовки пистолет выпал у него из руки и отлетел в сторону. Одна из женщин, присутствовавшая при этом, подняла пистолет и вынула из него патроны. Только это и спасло нас.

Постепенно все затихло, как бывает после бури. Правительство так и не отпустило средств на строительство нового здания для курсов, и у нас все осталось по-прежнему. Мы продолжали занятия в старом помещении. Среди наших преподавателей мне запомнился семидесятилетний дон Хуан. Он вел математику. Это был высокий сухопарый человек, хитроумный, острый на язык, наиболее интересный из всех преподавателей, один из самых образованных кубинцев, работавших на курсах в то время. Вторым, не менее интересным человеком был дон Рехино Боти, преподаватель литературы. Однажды некий Моро Охальво начал читать вслух скабрезные стихи. Когда дон Рехино услышал это, он медленно поднялся со стула. Нам показалось, что его хватил апоплексический удар. Глаза его метали искры, лицо наливалось краской. Так продолжалось до тех пор, пока накопившаяся в нем энергия не взорвалась. Мы услышали лишь одно слово:

– Вон!… Вон!…

Охальво Моро с неподдельной наивностью огляделся по сторонам, недоумевая, к кому это относится. В подобных случаях я старался сжаться на своем месте, моля судьбу, чтобы дон Рехино Боти не остановил свой взгляд на мне и не вызвал читать поэму или отвечать на какой-либо вопрос…

Шли недели, и экзаменационная сессия неотвратимо приближалась. Я по-настоящему понял, что меня ждет конец. Нужно было срочно принимать какие-то меры, чтобы избежать катастрофы. К сожалению, решение было принято мною не в пользу упорной учебы.

Хосе Рамон, по прозвищу Пират, Серхио и я провели чрезвычайное совещание, на котором единогласно решили бежать с Кубы. Мы проанализировали многие варианты. Сложнее всего было придумать, как обмануть полицию на причале в Бокероне - городе, расположенном в бухте Гуантанамо. Оттуда мы вознамерились отправиться в поисках счастья на Багамские острова. Ходили слухи, что там набирают рабочих для строительства американских военных баз. Когда же мы подсчитали деньги, которые были у нас в карманах, то с горечью обнаружили, что сумма не превышает 75 сентаво…

И тогда было решено уйти в горы. Может, это произошло потому, что горы, встававшие на горизонте, с детства привлекали меня, манили своей грандиозностью. Они казались мне такими же знакомыми, как главная улица в городе, парк или кинотеатр, с той лишь разницей, что в них я не бывал никогда. Из любого пункта города горы виднелись в синеватой дымке. Иногда они становились красноватыми или фиолетовыми. Как правило, над ними всегда висели стаи облаков, и ветер непрерывно гнал их, то открывая, то снова закрывая темные вершины. Горы как бы бросали мне вызов своей недоступностью, и теперь я почти дрожал от нетерпения, ожидая, что наконец-то попаду в их темное лоно, покрытое лесами. Различные истории, связанные с колдунами, разбойниками, похищением и убийством детей, которые рассказывали старики, придавали горам загадочность и таинственность. Нам казалось, что там, высоко в горах, по-прежнему живут французы - внуки и правнуки тех, кто бежал на Кубу в годы французской революции, а также бывшие гаитянские рабы, которые говорят на родном языке и, как повествует легенда, ночью при мерцающем свете полной луны бродят по старым заброшенным плантациям кофе.

Изредка мы подходили к горам во время походов и экспедиций, причем все ближе и ближе. И всякий раз они казались нам все более внушительными, загадочными и удивительными. Пожалуй, в окрестностях города это было единственное место, с которым мы еще не успели познакомиться. Реки, родники с необыкновенно вкусной водой, самые длинные мосты, тропы и тропинки до самого побережья - все мне было хорошо знакомо. Все, кроме гор.

Мы решили помериться с ними силами во второй половине дня, когда после дождя от камней и красных черепичных крыш домов поднимаются сильные испарения, когда на полуденных улицах городка тихо и пустынно.

Я осторожно заглянул в окно крайней комнаты в доме и увидел там Качиту, почему-то побаивавшуюся меня. Она почувствовала на себе мой взгляд, хотя а стояла спиной ко мне. На ее маленьком, таком милом лице можно было прочитать ужас, когда она увидела меня.

– Мальчик! Что ты делать на окне? Ничего хорошего не есть у тебя в голове?

– Качита, в доме есть кто-нибудь?

– Мальчик, если сеньора увидеть тебя здесь в это время, она сдирать кожа твой зад!

– Негритяночка, будь умницей, открой дверь.

Качита всегда причитала, иногда ее причитания были понятными, чаще нет. Когда она нервничала и сердилась, ее вообще было трудно понять. Я всякий раз отмечал, что у Качиты, приехавшей с Ямайки, сильный акцент. Неоднократно слушая ее беседу с мистером Джоном, тоже уроженцем Ямайки, я различал, что они говорят на ямайском диалекте английского языка. Джон был преподавателем и приходил к нам домой давать уроки английского языка моей матери и еще нескольким женщинам. Тогда этот язык был модным в городе.

Я уже знал, что после причитаний Качиты мне придется выслушать ее обычные угрозы - она, мол, обо всем расскажет отцу. Это было ее самым сильным оружием, и она знала об этом. Всякий раз, когда я шалил, она собиралась позвонить в контору моего отца и сообщить ему.

Попричитав, она наконец открыла мне дверь. Я влетел как вихрь, схватил ее на руки и отнес на кухню. Все это время она кричала истошным голосом. Ей было больше шестидесяти лет, и с каждым годом она, маленькая и сухонькая, становилась все меньше. Когда же Качита увидела меня с пожитками за спиной, она вдруг разволновалась, сделалась очень серьезной. Ее маленькие черные ручонки, прижатые к груди, мелко дрожали.

– Мальчик, настырный дурачок, не делать этого! Ты есть глупый, но ты подумать о матери! Сеньора умрет!

Никогда прежде я не слышал такой интонации в ее голосе.

Когда же ей стало ясно, что все слова напрасны, она вновь превратилась в прежнюю Качиту. Снова начались те же угрозы, бурная жестикуляция и крик. Затем она побежала звонить по телефону, но это не могло меня остановить.

Нельзя было терять ни минуты. Серхио и Пират уже ждали меня с вещами за углом, под небольшим навесом с оцинкованной крышей, где обычно продавали холодный пру [1] по три сентаво за большой стакан. Направляясь на железнодорожную станцию, мы договорились, что за билетами пойдет один из нас. Нужно было действовать очень осторожно, не оставлять следов, поскольку рано или поздно будут организованы поиски. На станции мы попытались пройти незамеченными, хотя понимали, что наши узлы привлекают внимание прохожих. Я, к примеру, надвинул старую, видавшую виды шляпу до самых бровей. В маленьких городках люди хорошо знают друг друга, и я боялся, что какой-нибудь старик, знакомый моего отца, подойдет и спросит: «Парень, ты сын доктора Альварито?»

К счастью, ничего подобного не произошло. Мы не могли даже представить себе и не знали до тех пор, пока пас не задержали, что нас предал Нино. Моя мать рассказала мне об этом со всеми подробностями после того, как все уже закончилось.

Старый поезд набирал скорость, направляясь в Сан-Луис. Скорость становилась все больше, и вагоны качало все сильнее. Со всех сторон раздавался скрип и треск. Пассажиры, как пьяные, раскачивались из стороны в сторону, и, чтобы пройти по вагону, нужно было крепко держаться за что-либо. Иногда с багажной полки на голову сидевшего внизу и, как правило, дремавшего пассажира внезапно сваливался какой-либо узел, корзинка с фруктами или, например, курица. Стоять в узком центральном проходе в вагоне было просто невозможно. Мы перешли и сели на твердые соломенные сиденья, в которых водились клопы, только и ждавшие случая, чтобы перебраться в одежду пассажиров.

Выйдя из поезда, мы пошли по скверной проселочной дороге, пролегавшей среди темных камней.

В какое-то мгновение Пират, Серхио и я обменялись взглядами. Мы понимали - пути назад уже нет. Я вспомнил о матери, об отце, о доме и почувствовал угрызения совести, но потом, взглянув вверх, увидел синеву гор, еще более величественных и могучих, чем раньше, окруженных дождевыми облаками.

На склоне горы прилепился старый домишко. С одной стороны его был лес, с другой находилась площадка для сушки зерен кофе. Это было ранчо Анибала Качимая. Построенный из дерева кухе дом стоял на семи ветрах.

Мы постучали. Дверь открыл Анибал, который удивился не меньше нас и с улыбкой произнес:

– Альварито, Хосе Рамон, Серхио? Что вы здесь делаете, ребята, почему не известили, что придете?

Мы и не предполагали, что пробудем несколько недель в домике на кофейной плантации.

Холодный ветер с гор проникал через щель в наружной стене, и по утрам нужно было укрываться толстыми джутовыми мешками желтоватого цвета, которые хранились в одной из комнат.

С наступлением сумерек зажигался фитиль масляного светильника, и весь дом, окруженный темнотой, медленно превращался в нечто загадочное. Казалось, что время остановилось. Мы садились за стол, во главе которого восседал Анибал. С нами садились его егеря. Еду подавала деревенская девушка Мануэла, которая за все время нашего пребывания там почти ни с кем не разговаривала.

Я никогда не забуду ночей, проведенных в этом домике. Сидя на табуретках вокруг тяжелого, сколоченного из толстых досок стола, мы ловили запах пищи, смешанный с дымом трубки старого гаитянца Симона. Когда-то он был рабом и теперь рассказывал разные истории, которые с ним приключались в этих местах. Потрескивал фитиль светильника, разгоняя темноту по дальним углам. Именно в такие минуты мне очень хотелось спросить Симона, что находится там, «в сердце гор», но, должен признаться, я так и не решился это сделать. Мне казалось, что старый гаитянец читает мои мысли. Его черная кожа блестела от падавших на нее бликов света, а кости, казалось, пытались прорвать ее и вылезти наружу. Его красноватые глаза внимательно смотрели на меня, а морщинистое лицо, окруженное клубами дыма, становилось суровым и недоступным.

Скоро тяжелый труд в поле стал для нас привычным делом. Мы помогали Анибалу собирать кофе, выполняли другие работы. Так, например, я научился управлять парой волов, запряженных в телегу. Подражая Анибалу, я покрикивал на них: «Писипи, Марипоса!», когда ехал на речку, чтобы наполнить водой огромные бидоны. Мы чувствовали себя уверенно и были всем довольны. Позднее я много раз задавал себе вопрос: «Почему нам было так хорошо, хотя мы ничего не имели, даже одежды?»

Все шло прекрасно, но, к сожалению, скоро мы стали замечать признаки беспокойства у Анибала, который все чаще и чаще останавливал на нас свой взгляд и, как-то странно улыбаясь, спрашивал:

– Ребята, как настроение?… Играя, вы и не замечаете, что уже несколько недель находитесь здесь и даже научились работать. - Наконец он решился задать вопрос, которого мы больше всего боялись: - Ребята… вы уверены, что спросили разрешения у своих родителей, прежде чем явиться сюда? - И продолжал: - Послушайте, вы же просто сумасшедшие, но я все же надеюсь, что вы не в бегах! Если же это так, то ваши бедные родители будут… Я не хочу и думать об этом…

А мы в свою очередь поспешили ответить ему:

– Анибал, дружище, не волнуйтесь! У нас каникулы…

Дом, в котором жил доктор Альварито Прендес, светился огнями до глубокой ночи. Можно было подумать, что там кто-то тяжело болен и около постели больного все время дежурит врач.

По городу ходили самые невероятные и даже трагические слухи, связанные с пропажей трех ребят. Одни говорили, что видели их в Бокероне, когда они убегали от полиции, чтобы сесть на судно, другие утверждали, что ребята наверняка находятся в столице. Третьи были уверены в трагическом исходе - якобы беглецы погибли в горах где-то в районе города Баракоа от рук членов секты ньяньиго. Поискам, волнениям, разговорам по междугородному телефону не было конца. Росло беспокойство отцов, увеличивалось нервное напряжение матерей и других родственников, которые почти смирились с печальным концом. Некоторые уже считали, что вот-вот они увидят наши трупы и смогут похоронить нас как истинных христиан.

В доме почти непрерывно звонил телефон. Всех интересовало одно - есть ли какие новости? А наиболее близкие родственники, особенно почтенные матроны, подруги моей матери, считавшие своим непременным долгом принимать все так близко к сердцу, как будто речь шла об их собственных детях, день и ночь не отходили от нее.

Просторный зал в доме доктора Альварито был переполнен. Чтобы освободить место, из помещения вынесли рояль марки «Плейель». На этом инструменте красного дерева играла моя мать, иногда играл и я. Инструмент поставили в темный угол одной из комнат. Для того чтобы все присутствующие могли сесть, в гостиную принесли все стулья и даже кухонный табурет, на котором обычно сидела Качита у себя на кухне, ожидая, пока подогреется суп.

Родерико, хозяин наиболее известной в городе погребальной конторы, любезно предложил моему отцу взять у него, естественно бесплатно, несколько складных скамеек. Родерико не мог скрыть нетерпения, с каким ожидал известия, что наконец-то нашли… наши тела. По этому случаю сразу же состоялись бы три службы одновременно. Он считал, что ему полагается быть ближе других к нашей семье, так как он одним из первых прибыл в дом доктора, естественно «как друг», чтобы сообщить о пропаже мальчишек. Родерико, в черном костюме, с черным галстуком, черными волосами и душой, почерневшей от его неблаговидных дел, появлялся как предвестник несчастья, как стервятник, подстерегающий добычу. Всякий раз, когда он заходил в дом, чтобы узнать, как идут дела, мать начинал бить озноб и она впадала в полуобморочное состояние. Однако никто открыто не высказывал Родерико того, что о нем думал. Он был одной из уважаемых в городе личностей, хотя его черный костюм у всех ассоциировался со смертью, с покойниками, гробом.

Входная дверь в доме оставалась открытой. Мужчины, как правило, выходили на улицу и в коридор, чтобы покурить и побеседовать, в то время как женщины находились в гостиной, наполняя ее запахом духов и дешевой пудры, распространявшимся по помещению нервными движениями разрисованных вееров. Такие складные веера считались семейной реликвией и передавались по наследству от матери к дочери. Часто молодые девушки использовали их для того, чтобы скрывать свои улыбки или вести «секретные» разговоры между собой.

Ночь не была жаркой, но от большого скопления людей в помещениях дома становилось душно, женщины сильно потели, особенно такие полные, как донья Флора, жена Мредита, хозяина магазина скобяных изделий «Дос Леонес» и Эдувихес, жена дона Педро Торса, хозяина кафе «Рефекториум», куда женщины обычно заходили после воскресной мессы у отца Саломона, чтобы показать свои новые наряды.

Была здесь и Ненита, жена муниципального судьи Лао Гальярдо, тучного краснолицего человека. «По религиозным причинам» он каждое утро заходил в кафе «Флорида» или в ресторане «Бомбилья». На заседаниях суда он появлялся крайне редко. Было чрезвычайно трудно определить, когда он трезв. Ходили слухи, что уже много лет никто не видел его таковым. Сейчас Ненита прикрывалась от излишне любопытных взглядов старым выцветшим китайским веером.

Все дамы были очень любезны с Кандитой, женой недавно прибывшего начальника гарнизона. Однако, когда она уходила, между ними завязывался обычный старый спор о том, есть ли в ней признаки «цветного» происхождения.

Росита Форниель была супругой каталопца Монсеррата, торговца лесом, у которого, как говорили люди, в банке лежало 80 тысяч песо. Это была единственная в то время семья, отдыхавшая каждое лето на Варадеро. Рассказы Роситы вызывали у остальных дам острую зависть.

Лампы огромной люстры освещали гостиную и столовую. Доносился глухой отзвук ведущихся бесед, иногда рассыпался смех доньи Сесилии, слышалось покашливание мужчин, куривших сигары, дым от которых обволакивал люстру. Время от времени появлялись Качита и Бенита, которые приносили чай, кофе или цветы.

В одной из комнат шла очень важная беседа. Мой отец, озабоченный и усталый в свои пятьдесят лет, был одет в темный костюм-тройку из английской шерсти. От него исходил запах лаванды. Он вел беседу с капитаном Венсанильо, начальником гарнизона.

Капитан был преисполнен собственного достоинства, хотя никогда не учился в военно-учебном заведении и не был особенно культурным человеком. Однако в кино он видел, как ведут себя в подобных случаях его коллеги. Держался он скованно и напряженно, прижимая к груди фуражку - жест тоже из кино, - хотя чувствовал он себя при этом очень неловко.

– Доктор, - обратился он к отцу, - вы не беспокойтесь. Это дело армии, и я, капитан Венсанильо, отвечаю ва свои слова. Все необходимые меры уже приняты. Вышестоящему начальству доложено. Я хочу, чтобы вы знали также, что мы разыщем их, даже если придется обыскать все окрестности вплоть до города Баракоа. - Он продолжал говорить в том же духе, с некоторым недоверием поглядывая по сторонам. - Я веду собственное расследование. У нас есть опыт в подобных делах, доктор. Военная карьера - это настоящая школа! К розыскам я привлек четверых гражданских. - И, понизив голос до шепота, он приблизился к отцу: - Они выдают себя за любителей петушиных боев и распределены по важнейшим пунктам всей зоны поисков…

Пока начальник гарнизона вел речь, в разговор двух «видных лиц» пытался всеми правдами и неправдами вмешаться капитан Иносенсио Кандидо, начальник городской полиции. Однако всякий раз, когда он открывал рот, его глаза встречались с уничтожающим взглядом капитана Венсанильо. Поэтому ему приходилось закрывать свой рот и не давать воли языку, к слову сказать, достаточно длинному.

Между двумя этими людьми постоянно шла скрытая борьба. Для Иносенсио Кандидо путь в «Юнион-клаб» был закрыт. Там он мог присутствовать только на официальных церемониях. Это был высокий мулат, носивший длинные бакенбарды. И сколько бы он ни старался подбелить себя всякими кремами и пудрами, он всегда выглядел мулатом. Капитан Венсанильо был белым, и ему разрешалось посещать клуб. Члены клуба не забывали, что он представлял вооруженные силы, и немного побаивались его, хотя в крайних случаях все же прибегали к его помощи.

На моего отца речь капитана произвела большое впечатление. Это можно было заметить по широко раскрытым глазам отца, а также по утвердительным кивкам в унисон словам, которые произносил военный.

Подошедший к ним судья Лао Гальярдо прервал их беседу. Сразу же сильный запах спиртного заполнил комнату. Он посчитал необходимым сказать:

– Альварито… судебная власть находится в твоем распоряжении.

Внезапно какой-то шум, напоминающий топот и крики огромной толпы людей, донесся в комнату, где проходила беседа. Когда встревоженный отец вышел из комнаты, то первый, кто бросился ему в глаза, был доктор Боррель, одетый в белый костюм. Вместе с доктором Ни-котом и доктором Родисом они осторожно склонились над Эльсирой Вильясанной, матерью Пирата, упавшей в обморок. Доктор Боррель, известный врач, попросил всех отойти в сторону, чтобы дать приток свежему воздуху. Он вынул нашатырный спирт и поднес его к лицу женщины, а Качиту отправил на кухню приготовить чай в анисовой настойкой с добавлением капель Джейкоба.

Отец снова вернулся в комнату, где продолжалась оживленная беседа. Главный редактор местной газеты «Воэ дель пуэбло» Сантьяго де ла Эс обратился к нему:

– Знаете, доктор, кроме того, что газета постоянно публикует информацию по данному случаю, я объявил о том, что «Вое» выплатит вознаграждение в том случае, если кто-либо сообщит об их местопребывании. После мы сочтемся.

Мой отец поднял голову и как-то странно посмотрел на него поверх очков.

В это время вошла Качита и, не спросив ни у кого разрешения, громко поинтересовалась:

– Что будут пить джентльмены - кофе, ром или коньяк?

Этим моментом тут же воспользовался судья, который поспешил опередить всех и, пытаясь изобразить на лице улыбку, сказал:

– Мне коньяк. - И мягким тоном быстро добавил, стараясь говорить ясно: - Принеси мне бутылку и поставь здесь, чтобы тебе больше не ходить.

Неожиданно послышался скрип открываемой наружной двери, привлекший внимание всех, кто находился в гостиной.

Это прибыл тот, кого так недоставало!… Запах ладана разнесся по комнатам дома, проник и на кухню, и Качита тут же перекрестилась.

Огромная, в пышном одеянии фигура отца Саломона, местного священника, осторожно втиснулась в помещение через проем двери. Ему было действительно тяжело и неловко справиться с собственным весом, намного превышавшим 200 фунтов. Казалось, что он занял сразу половину всего помещения. Все, кто присутствовали в доме, сразу же поняли, что отец Саломон употребил хмельное.

Несомненно, так подумал и Расивес, «свободный мыслитель» из нашего городка. О Расинесе многие осторожно говорили как о человеке странных принципов. Я помню, что он был одним из тех людей, которые, ставя под удар свою репутацию, посещали после полуночи «с разрешения алькальда» специальные сеансы в одном из центральных кинотеатров «Луке». Там изредка и при таинственных обстоятельствах показывали порнографические и научно-популярные фильмы. Обычно на следующий день, отвечая на вопрос какой-нибудь любопытной дамы, Расинес говорил:

– Сеньора, фильмы отличные! - имея в виду прежде всего порнографические ленты.

Я всегда сильно сомневался в том, что у Расинеса был какой-то здоровый интерес к таким киносеансам…

Священник прибыл в своей обычной одежде - огромных размеров сутане из ткани черного цвета. Ему было около шестидесяти лет. Он носил короткую прическу и всегда сильно потел. Больше всего людей поражал его густой, красивый бас. Говорил священник с ярко выраженным испанским акцентом, свидетельствовавшим о его происхождении, и в сочетании с тембром голоса это придавало его речи оттенок интимности. Казалось, что он не говорит, а служит мессу.

Ходили слухи, что отец Саломон был большим любителем вина, причем любого сорта - и хорошего, и плохого. Если после мессы, которую он служил, не оказывалось вина для причастия, люда говорили, что это дело рук отца Саломона.

Поговаривали также, что между ним и директрисой епископального колледжа доньей Триной Соледад существует тесная дружба. Дама была высокой женщиной с необъятной грудью. Она всегда носила черную одежду. На ее верхней губе, покрытой пушком, постоянно блестели капельки пота.

Когда святой отец появился в доме, все женщины встали и пошли ему навстречу. Многие из мужчин были уверены, что дон Саломон обманул не одну даму.

Мои тетушки Селия, Пепшгая, Летисия, Ритика и Фолита, до предела затянутые в корсеты - традиция, которой все они следовали, - были сильно взволнованы в свои пятьдесят с лишним лет. Пепилия, наиболее преданная Саломону, с грустью сжимала в руках букетик роз. Ее лицо было бледным и печальным. Пепилия, наиболее набожная иэ всех, никак не могла забыть одну историю, которую я ей однажды рассказал. Речь шла о связи, якобы существующей между доном Саломоном и доньей Триной. Тетушка тогда обиделась на меня. С тех пор прошло более трех месяцев, а Пепилия не сказала мне ни слова. И позднее в наших отношениях уже не было прежней симпатии.

Громовым басом дон Саломон благословлял присутствующих, говорил слова утешения, как будто раздавал направо и налево милостыню щедрой рукой. Покончив о этой церемонией, он направился в комнату моего отца.

– Доктор!… - произнес он, внимательно вглядываясь в лицо отца. Его глубоко запавшие глаза смотрели о грустью, в руках был букетик роз. - Смирение, вот что нужно, - продолжал он мощным басом. - В священном писании, в пятом стихе третьего раздела второго римского канонического издания, сказано… - И он дословно процитировал строки из библии, что всегда производило сильное впечатление на женщин и заставляло их удивляться его «большим способностям». - Тем не менее, - продолжал он, - нужно верить. Церковь в вашем распоряжении. - Его лицо от волнения стало багровым. - С этой минуты можете располагать мной. Я буду в качестве посредника с ними, этими ягнятами, отбившимися от стада… если они живы. Богу так угодно, и потому я готов в любой момент вступить с нпми в контакт. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы они повинились. Я хочу заставить их изменить свое поведение.

Священник был в центре внимания всех присутствующих. Как всегда, он и капитан оказывали самое сильное воздействие на слушателей.

Пять моих тетушек не могли сдержаться, чтобы не вмешаться. Под предводительством бледной как стена Пепилии они появились в комнате. Обратив свой молящий, полный внутренних переживаний взор на дона Саломона, Пепилия произнесла кротким голосом слова, которые исходили из самого ее сердца:

– Отец мой, прежде чем вы уйдете, мы хотели сказать, что уже неделя, как мы в три раза больше, чем обычно, молимся за спасение пропавших душ. - Она говорила как в бреду, все сильнее сжимая бледными руками букетик роз.

Дон Саломон посмотрел на нее сверху вниз взглядом, в котором не было и тени сожаления, и, благословив тетушек, тут же простился.

В эту минуту вошла донья Оливарес - моя бабушка, одетая, вопреки обыкновению, с головы до ног во все черное. Это была грузная женщина, затянутая в корсет, с огромной связкой ключей на поясе. Ее ключами можно было открыть любой шкаф, шкафчик и тумбочку в доме, включая те, что были в комнатах ее детей и внуков, а также принадлежавшие дону Сатурнино, моему дедушке. Проходя мимо кресла, на котором сидела моя мать, бабушка произнесла сквозь зубы всего несколько слов, но так, чтобы их услышали все присутствующие:

– У меня девять детей, но такого никогда не случалось… Есть женщины, которые не созданы для семьи!

Услышав эти слова, моя мать вновь почувствовала себя плохо. К ней тут же поспешил доктор Никот, скучавший от безделья. До этого матерью занимался доктор Боррель.

Эта ночь в доме моего отца была поистине сумасшедшей. Ярко освещенные окна комнат, дым сигарет, звон рюмок с напитками и чашек с кофе, шум вееров… Острый запах духов, исходивший от женщин, смешивался с запахами, доносившимися с кухни. В общем хоре особенно выделялись грубые голоса капитанов, докторов и в первую очередь священника, не жалевшего слов утешения, обращенных к хныкавшим дамам.

Совершенно иной была картина в стане «пропавших», которые безмятежно спали в гамаках на ранчо, в районе горы Монте-Крус. Кончился керосин, и погас огонек светильника. Анздбал еще продолжал переговариваться с Мануэлой, которая устроилась на циновке.

В это самое время в доме отца неожиданно вакончи-лась беседа. Пупу, наставник моих тетушек, внезапно влетел в дом и, будучи в состоянии сильного возбуждения, закричал громким голосом:

– Мне только что сказали, что их видели на рыночной площади!

Его слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. Как будто яркое солнце засияло на синем безоблачном небе. У моей матери вновь начался приступ. Отец, врачи, судья, капитаны и священник, а также редактор газеты «Вое дель пуэбло» и Родерико выскочили на улицу и побежали в направлении рыночной площади. Впереди всех несся не по годам резвый священник дон Саломон, приговаривая на бегу:

– Сеньоры, сеньоры, позвольте мне первому вступить в контакт с ними!… У меня самые мирные намерения… Дайте мне первому, я уговорю их изменить свое поведение. Они же бессовестные юные мошенники…

Не зря дон Саломон сорок лет работал с людьми. Он научился понимать их и знал, что этим вечером все, кто собрались в доме моего отца, пришли не потому, что хотели выразить сочувствие или сожаление. Не это было движущей силой, заставившей всех броситься на поиски пропавших… Причиной была ненависть. Он же по возможности хотел предотвратить сильную трепку, которую неизбежно получили бы беглецы от своих разозленных отцов. Таким образом дон Саломон еще более упрочил бы свой авторитет среди женщин, которые, по сути дела, составляли основную массу прихожан.

Однажды вечером мы возвращались после работы на кофейной плантации. Шел сильный дождь. Солнце уже садилось за горизонт. Мы сразу же поняли, что кто-то приехал на ранчо. Оказалось, это Нино, брат Анибала, студент медицинского факультета Гаванского университета. Он решил провести здесь каникулы. Нам не понравилось, что в момент знакомства он со странной ухмылкой на лице и любопытством в глазах воскликнул:

– Три мушкетера! - И, обращаясь к Анибалу, спросил: - На еду-то зарабатывают? А поведение как?

Анибал, ехидно ухмыльнувшись, ответил:

– Стало быть, три мушкетера? Ну-ну!

Вечером Нино рассказывал нам о своих столичных делах, в том числе о том, как он занял одно из первых мест в беге на сто метров в университетских соревнованиях мемориала Барриентоса. Заканчивая рассказ, Нино убежденно заявил, что нельзя выступить отлично, если будешь питаться одной лишь вареной фасолью в каком-нибудь пансионе.

В семье Качимай было четверо детей. Младший, Анибал, обрабатывал свой земельный участок, обеспечивая всех продуктами. Амалита, их сестра, училась на школьного учителя. Старший, Карлос, работал в банке, а Нино должен был стать врачом, что значительно укрепило бы престиж и финансовое положение семьи.

Когда подошло время ложиться спать, мы уже не питали недоверия к Нино. А он сказал нам каким-то безразличным тоном:

– Альварито и его друзья пойдут со мной завтра в Семпре, чтобы помочь мне принести соль и еще кое-что из необходимых продуктов. Пойдем напрямую через горы по тропинке, известной лишь нам с Симоном.

Конечно, мы обрадовались, услышав об этом. Я подумал: «Возможно, мы побываем в самом сердце горного массива». Мое нетерпение можно понять. Накануне старый Симон рассказал нам несколько историй военных лет, а также о том, как он приехал с Гаити. Мы в те минуты даже не представляли себе, какое предательство готовится. Нам оставалось всего несколько часов быть на свободе.

До рассвета мы уже были на ногах. Приготовили рюкзаки, оделись кто во что. Выпив по глотку горячего кофе, мы отправились в путь. Нино хотел выйти пораньше, пока еще было прохладно. Он сказал нам, что идти придется под гору и что спускаться будет трудно…

Мы шли вниз, впереди шел Нино. Напротив ранчо идти пришлось по крутому откосу. Никакая сила не могла удержать нас. Нам еще не приходилось передвигаться в горах таким вот образом. У нас даже не было времени, чтобы взглянуть, куда мы ступаем. Казалось, что мы проваливаемся под гору. Несмотря на наш опыт и силу, очень скоро мы начали задыхаться. Капли пота скатывались по лицу, а когда подул ветер, все почувствовали озноб. Но не это беспокоило меня. Я боялся свалиться на камни, покрытые мхом и еще мокрые от ночной росы. Чем ниже мы спускались следом за Нино, тем гуще и зеленее становилась растительность. Нас окружали мрак и первозданная тишина. Казалось, мы попали в сказочный мир, где слышались лишь редкие голоса птиц, испуганных нашим внезапным появлением, да грохот падающей воды, разлетавшейся па мелкие брызги. Солнечные лучи преломлялись, проходя через водяные струи, и окрашивали лес в красновато-фиолетовые тона. Мы вдыхали воздух, насыщенный влагой, исходившей от земли, и, погруженные в этот удивительный мир, почувствовали себя свободными и надежно укрытыми. У нас было такое ощущение, что в этом укромном уголке время остановилось, а наши собственные следы казались нам похожими на следы первобытных людей, скрывавшихся когда-то в горах. Впервые я почувствовал себя частицей этой природы, как будто бы я был одним из тех живых существ, которые обитают в лесу.

Нино вел нас дальше… Едва заметная тропинка почтя вертикально спускалась вниз. Взглянув вверх и увидев над головой плотный полог, образованный кронами гигантских деревьев, я полял, что открыл для себя совершенно новый, давно ушедший мир, где время не только остановилось, но даже повернуло вспять.

Наконец Нино сделал остановку на маленькой полянке, где поток воды образовал небольшую запруду, окруженную огромными камнями, отполированными водой, чистой и прозрачной, как горный воздух. Место это было каким-то необычным, пронизанным тишиной. Кавалось, она застыла повсюду: в кронах деревьев, среди камней и даже между нами. Наконец Нино, широко улыбнувшись, сказал:

– Это мое место! Мне его показал гаитянец Симон. Только я его знаю… а теперь вот еще и вы. Раньше здесь скрывались беглецы. Симон говорил мне, что это самое сердце гор.

Полный впечатлений, я внезапно понял, что нашел то, что давно искал.

Напившись ледяной воды, мы улеглись на мягкий травяной ковер, окружавший озерко. Оглядевшись, я рассмотрел, что мы находимся на поляне диаметром около сорока метров, окруженной густым лесом. Огромные деревья, поднимаясь над влажной землей, сплетали наверху свои длинные сучковатые ветви, образуя шатер, сквозь который едва проникали солнечные лучи. Эту небольшую горную долину окружили неприступные, почта вертикальные склоны, покрытые непроходимой растительностью. Едва заметно выделялась тропинка, по которой мы спустились в это уютное укрытие. Я мог бы часами сидеть здесь, слушая глухие звуки, доносившиеся снизу и заглушаемые толстым ковром желтоватой травы.

Отдохнув, мы снова двинулись в путь вслед за Нино, продолжая спуск по той же тропинке, скользя по склону и тяжело дыша. Нас окружали деревья, не пропускавшие солнечного света. Вскоре мы стали замечать, что значительно потеплело, влажность уменьшилась. На некоторые поляны проникали через зеленую крышу солнечные лучи, согревая землю и траву. Ветер донес снизу, от плантаций, сладковатый запах сахарного тростника.

За одним из горных перевалов плотная стена деревьев отступила. Нашим глазам открылась незабываемая картина. Всего в нескольких метрах от нас был край пропасти, а далеко внизу лежала долина. Она воспринималась как нечто нереальное, похожее на небольшой, хорошо исполненный рисунок. Это было Семпре - местечко, из которого мы когда-то ушли в горы… Оно раскинулось у подножия горы. На остановке, под серой крышей, спасающей от дождя, виднелась белая табличка, на которой чернела надпись «Семпре». Местечко Семпре - это четыре или пять грязных улочек и площадь для подвоза сахарного тростника, окруженная некрашеными деревянными домиками, покосившимися от времени. Постоялый двор служил одновременно и трактиром, где продавали рам, тростниковую водку и крепкое пиво. Пять деревенских столов с табуретками составляли всю мебель помещения. Среди посетителей было несколько крестьян и гаитянцев, таких же сгорбленных и старых, как дома в деревне.

Несмотря на трудный путь, мы не ощущали усталости, и Нино, как только мы вошли в Семпре, сказал, обращаясь к нам:

– Мальчики, мы пойдем на постоялый двор и отдохнем там немного. Я отлучусь по делу, а вы будьте там, никуда не уходите.

Сидя за грубыми деревянными столами, мы делились впечатлениями, оживленно обсуждали только что закончившийся переход. Неожиданно распахнулась дверь, и возникла высокая плотная фигура Шане - хозяина сахарной плантации. Он был в брюках для верховой езды, в блестящих сапогах с серебряными шпорами. На голове его красовалась огромная, надвинутая на брови шляпа из желтоватой соломы. Он широко улыбался нам из-под шляпы, закрывавшей пол-лица. Подойдя поближе, Жане сказал:

– Алварито, Серхио, Хосе Рамон… Что делают здесь эти мальчики? - И с иронией добавил: - Как поживают родители? Как мой дорогой друг Альварито?

– Хорошо… все нормально, - ответили мы все одновременно, поднявшись, чтобы поздороваться с ним.

Жане продолжал:

– Ну что же, это нужно отметить. Я уверен, что вы еще не завтракали.

– Еще нет,… Но вы не беспокойтесь…

– Нет, нет… посмотрим, что у нас здесь есть! - И оп направился к хозяину трактира, который с нетерпением ожидал, стоя с кухонным полотенцем на плече, когда можно будет обслужить столь богатых и знатных клиентов. Дело в том, что Жане был важной персоной в здешних местах. Вскоре мы уже ели тушеную индейку… Мы почти покончили с вкусным блюдом. Я дожевывал последний кусок, и он чуть было не застрял у меня в горле, когда внезапно я увидел в двери гигантскую фигуру сержанта сельской жандармерии. Своим животом он загородил выход. Оглянувшись, я увидел жандарма с винтовкой «спрингфилд» за плечом, который стоял у двери, выходящей на кухню. Мало того, в окне маячила шляпа еще одного жандарма. Обменявшись друг с другом взглядами, полными ужаса, мы поняли, что нас предали.

Сержант медленно подошел к нам, похлопывая по кожаным ножнам мачете, с которыми ходили все сельские жандармы, и сказал только одно слово:

– Поехали!

Жане, слегка улыбнувшись, перед тем как поднести сигару к губам, произнес:

– Мальчики, съешьте хоть что-нибудь на десерт.

Старый «форд» производства 1933 года, в котором мы ехали под охраной двух жандармов, подпрыгивал на ухабах. Машина с трудом передвигалась, потому что дорога, раскисшая от частых дождей, скорее напоминала болото. Вид у нас был жалкий: измятая одежда, шляпы из пальмовых листьев и видавшие виды, покрытые грязью и пылью сандалии. Когда же после утомительной поездки мы наконец добрались до центральной площади нашего города, жандармы толстой длинной веревкой связали нам руки за спиной и концами этой же веревки привязали нас друг к другу. Только в тот момент я по-настоящему понял, как далеко зашло дело. Второй раз за весь день сержант проговорил: - Поехали!

Но мы не поехали, а пошли, и этот переход показался мне бесконечным. Чтобы от парка добраться до моего дома, нужно было пересечь весь город, пройдя по главной улице. От стыда я был готов провалиться сквозь землю. На четырех улицах, примыкавших к парку, на которых располагались магазины, кинотеатр, «Юнион-клаб» и кафе, народ стоял и смотрел на нас. Одни зло посмеивались, другие смотрели серьезно, как бы говоря: «Какая безответственность!» Взгляды наших знакомых были полны удивления. Со стороны «Юнион-клаба» доносились всплески хохота. Девушки с кокетливой застенчивостью подносили платочки к лицу, бросая взгляды в нашу сторону. Я подумал, что женщинам всегда нравится что-либо необычное. По главной улице мы приблизились к перекрестку неподалеку от Агилеры, где находились дома самых богатых и знатных семей в городе, и тут увидели, что на балконах появляются дамы в сопровождении старушек, которые крестились, с удивлением взирая на нас, как будто увидели дьявола.

К счастью, когда мы пришли в наш дом, там были только наши матери, одетые в черное, да Качита, у которой при моем появлении глаза полезли на лоб, как будто я появился из преисподней. Стало тихо. Никто не произнес ни слова: ни наши матери, ни мы. Когда нам развязали руки и жандармы ушли, я подумал, что сейчас начнется самое худшее. Однако мать сидела все так же молча, глядя на меня влажными глазами как-то необычно, по-новому. Молчание, как мне показалось, слишком затянулось. И тут мать начала тихо плакать и причитать. За ней последовали и остальные матери. Я заметил сильную бледность ее лица и огромные темные мешки под заплаканными глазами. Поглядывая на меня украдкой, она утирала платком нескончаемый поток слез и причитала:

– Сыночек мой… как ты похудел! Сколько же ты голодал, бедный страдалец! Ты уже хотел вернуться, правда? Сыночек мой, не беспокойся. Я знаю, мы к тебе плохо относились, потому ты и ушел из дому…

На мгновение мне стало стыдно. Я готов был разреветься.

Так как от меня ничего хорошего ожидать не приходилось, родители решили послать меня на учебу в Гавану, в пользующийся хорошей репутацией «Кандлер-колледж», где я получил бы степень бакалавра. Потянулись дни учебы. Однако некоторое время спустя произошел случай, достойный сожаления. Согласно расписанию на занятия спортом в колледже отводилось два часа. Администрация приняла решение сократить это время на полчаса. Однако часть учащихся, в числе которых был и я, в знак протеста уселись на газон, решив не возвращаться в колледж после полуторачасовых занятий спортом. В конце концов наша затея провалилась, когда подошло время ужина. На газоне остался я и еще один парень. Конечно, из колледжа меня выгнали. Как мог я теперь показаться на глаза отцу?! С грустью вспомнил я детские годы, когда мы учились в католическом колледже «Саль» в Гуантанамо.

Один из братьев Саль, толстый и розовощекий Марио, каким-то образом умудрялся перед самым обедом выловить из нашего супа всю крупу, пытаясь, видимо, «поддержать свое экономическое благополучие». А его брат Мачито, преподаватель четвертого класса, когда ученики выводили его из терпения, поднимал до пояса свою тяжелую сутану и раздраженно кричал:

– У меня тоже есть брюки!

Но в этом, я думаю, никто не сомневался. Третий брат, Фернандо, был директором и настоящим «святым». Проповеди он читал низким, глухим, проникновенным голосом. Я не помню минуты, чтобы он не шептал молитву. Причем делал он это и во время ходьбы, и сидя за письменным столом, и занимаясь делами колледжа, и читая прессу или рассматривая юмористическую страницу какого-либо журнала. Брат Фернандо угощал меня конфетами, брат Мачито трепал за уши, а брат Марио давал затрещины заскорузлой крестьянской рукой.

Помню запах ладана, который никогда не выветривался из старой часовни, спрятавшейся среди зелени густо разросшегося парка. Мы подолгу стояли там подобно мраморным статуям, глядя, как пламя свечей колеблется в полутьме под глухой монотонный гул голосов молящихся. Затем мы в беспорядке выскакивали из этого мрачного помещения и шли на занятия спортом. Резкий солнечный свет ослеплял нас, заставляя на мгновение закрыть глаза. Здесь мы встречали брата Марио, который, как и другие мои товарищи, уже дожидался нас, чтобы сыграть в бейсбол, не снимая своей сутаны в разгар жаркого лета… Именно в это время я услышал об одном способном парии по имени Фидель, который учился в католическом колледже «Белен». Вспоминая о тех годах, я не могу без улыбки представить, какой была бы моя жизнь, если бы мои родители вместо «Кандлер-колледжа» направили меня в «Белен». В конце концов, возвратись в Орьенте, я решил сказать отцу, что хочу стать летчиком. А пока буду готовиться к поступлению в училище, могу где-либо поработать. Услышав это, отец посмотрел на меня поверх своих очков взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, и сказал:

– Завтра ровно в восемь утра будь у инженера Маррона. Он занимается общественными работами.

Точно в восемь утра я был у инженера Маррона. Его дом стоял в северной части города, на углу улиц Педро А. Переса и Пасео. Приятные мечты овладели мною: теперь я смогу зарабатывать, а то, что буду делать, всегда пригодится мне в жизни.

Маррон встретил меня с улыбкой и сказал:

– Альварито, подойди к Чорипану на главный склад, он уже знает о тебе…

Что-то мне в этом не понравилось, но я не мог понять, что именно.

Чорипан выдал мне кирку, я начал работать и через полчаса уже не сомневался, что эта кирка самая большая и тяжелая из всех имевшихся на складе.

Работая поденщиком, я рыл траншеи для водопровода в течение нескольких недель. Моими основными инструментами были кирка и лопата. Там, на окраине города, грязь доходила до колен, и я вынужден был переносить насмешки девушек из «Юнион-клаба», проезжавших мимо. Через некоторое время мне удалось убедить отца послать меня в столицу на учебу. Он, по-видимому, устал от моих просьб, потому и уступил. Отец был всегда снисходителен ко мне, даже слишком. Но в данном случае он пошел мне навстречу, видимо, потому, что имел страстное желание оторвать меня от «пропащих людей», завсегдатаев кафе «Флорида», «Рефекториум» и особенно ресторана «Бомбилья», владелец которого, дон Николас, часто приглашал меня к себе на ужин. И если я приводил своих друзей, это импонировало ему еще больше. Он говорил в таких случаях, поводя густыми бровями: «Не беспокойся, мальчуган, все будет хорошо». Пожалуй, отец принял такое решение еще и потому, что был сыт моими частыми отлучками в компании друзей, подобными последнему побегу, а также моим вступлением вместе с Серхио в организацию «Молодая Куба».

Мать, напротив, узнав о согласии отца на мой переезд в столицу, очень расстроилась. В конце концов она успокоилась, но в ее глазах навсегда осталась печаль. Они как бы говорили мне: «Сыночек мой… это ведь так опасно».

Шел 1948 год. Президентом страны был Карлос Прио Сокаррас. Студенческая жизнь в то время была и грустной, и веселой. Грустной - когда время очень долго тянулось в ожидании стипендии. Веселой - когда мы получали свои пять песо, чтобы в течение недели истратить их вместе с друзьями.

Я жил в пансионе на углу улицы Эспада и площади Вапора с десятью или двенадцатью студентами университета. Они называли меня солдатом, поскольку я готовился поступать в авиационное училище. По вечерам я занимался в подготовительной военной школе (это, конечно, слишком громко сказано), расположенной на углу улиц Сан-Ласаро и Инфанта. Это была частная школа, которую создал отставной капитан национальной армии Коскульюэла, чтобы заработать себе на хлеб. Это была личность странного вида и не менее странного поведения. Домом управляла дражайшая супруга отставного капитана - женщина, которой было уже за шестьдесят. Не обращая внимания даже на занятия, она в присутствии учеников сурово выговаривала мужу за какое-либо упущение, причем делала это тоном, не допускавшим возражений, и в самой грубой форме.

Этот сеньор получал в то время по 15 песо за два занятия в неделю, включавших алгебру, физику, химию, историю и другие дисциплины. Он выдал нам удостоверения с фотографиями и справки о сдаче экзамена по каждому предмету. Но важнее всего было получить от него гарантию того, что все, кто обучается у него, сдадут вступительные экзамены благодаря его прекрасным связям. Однако провалы на официальных экзаменах даже тех поступающих, которые прекрасно знали алгебру и физику, были делом постоянным. И тем не менее капитан снова и снова набирал оптимистов.

Однажды вечером я узнал от друзей из университета, что они решили выразить протест против повышения стоимости проезда в автобусах. Я немедленно оставил занятия и оказался в центре города на углу улиц Сан-Ласаро и Инфанта. Я, будущий военный, хватал булыжники и бросал их в автобусы, которые проезжали мимо меня. Вскоре прибыли машины полиции. Выскочившие из них полицейские стали наносить удары направо и налево. Мы были вынуждены отступить, точнее - не отступить, а дать деру. За считанные секунды я оказался в туалетной комнате бильярдного зала «Поп» на улице Сан-Ласаро, где мы с такими же, как я сам, живо обсудили наше положение. Неожиданно я подумал: «Что мне нужно здесь? Зачем мне все это, если я скоро поступлю в военное училище? А если меня задержат и заведут досье? Тогда придется проститься с мечтой об авиации».

В начале 1948 года был убит профсоюзный лидер Хесус Менендес. Это вызвало огромное потрясение в стране. Я помню, меня сильно взволновало это событие, как и многих других. Я пытался разобраться, что происходит. «Если он коммунист, - думал я, - а люди говорят, что это плохо, то как тогда объяснить реакцию народа?» Я знал, что люди, жившие скромно, отдавали часть своего заработка, помогая организации Менендеса. До меня доходили слухи, что многие люди, относящиеся к интеллигенции - преподаватели, писатели, артисты, - были коммунистами или симпатизировали им. Но почему? Я пытался понять, в чем здесь дело. Меня волновали эти вопросы, впрочем, сам я всегда был на стороне людей бесправных, обиженных. Чем очевиднее были факты несправедливости, тем сильнее становилось в душе моей чувство сострадания к этим людям.

Примечания:

1

Напиток из корней, популярный на востоке Кубы.