БЕСЕДА ТРИНАДЦАТАЯ

Хорошо, уберите полотенце. Яшу, извини меня, потому что сейчас я должен начать заниматься своими делами, а ты можешь понять, что две рубашки одновременно на одной груди — это слишком для нее тяжело, особенно для бедного сердца, спрятанного в груди. Сердце не может вести себя как политик или дипломат. Оно не дипломат; оно просто и подобно ребенку.

Я не могу забыть Иисуса. Я вспоминаю его больше, чем любой христианин в мире. Иисус говорит: «Блаженны те, кто подобны детям, ибо их есть Царствие небесное». Самое важное, что необходимо помнить, это слово «для». Все высказывания Иисуса начинаются с «Блаженны те, …» и заканчиваются «…Царствие небесное», это единственное уникальное утверждение, потому что все остальные высказывания говорят: «Блаженны смиренные, потому что унаследуют Царствие небесное». Они логичны, это обещания на будущее - будущее, которого не существует. Это единственное утверждение, которое говорит: «… ибо их есть Царствие небесное»: ни будущего, ни разумности, ни причины, ни обещания выгоды; просто чистое утверждение факта, или даже простое утверждение факта.

На меня это утверждение всегда производит впечатление, всегда восхищает. Я не могу поверить, что человек снова и снова может восхищаться одним и тем же утверждением на протяжении тридцати лет… Да, на протяжении тридцати лет это утверждение со мной, и оно всегда приносит в мое сердце радостный трепет: «Ибо их есть Царствие небесное»… так не логично и, тем не менее, так истинно.

Яшу, я сказал, чтобы ты убрала полотенце, потому что два дела не могут решаться вместе, особенно, в одном сердце. И ты так хорошо относилась ко мне на протяжении всего времени, что я тебя знаю, а когда я пытаюсь вспомнить, когда это началось, кажется, что я знаю тебя вечно. Я не шучу. Вообще-то я, когда думаю об Яшу, не могу вспомнить, когда она вошла в мой личный мир. Как будто она всегда была здесь, сидя рядом со мной, как медсестра или нет. Теперь она стала редактором вместе с Девараджем — это прекрасное назначение. Теперь у вас может быть два доктора. Разве это не прекрасно? Вы можете сделать так, чтобы они боролись, и наслаждаться этим!

Теперь я подхожу к своей истории… Перед тем, как что-то рассказывать, всегда хорошо сделать небольшое введение, как можно более нелогичное, потому что это как раз верное введение для такого человека, как я. Иногда я смеюсь над собой, просто так… потому что, когда есть причина, смех прекращается.

Человек может смеяться только тогда, когда нет причины. У смеха нет ничего общего с разумностью, поэтому иногда я оставляю свою разумность и неразумность — помните, это две стороны одной монеты — и тогда у меня начинается действительно сердечный смех.

Конечно, никто не может его услышать. Это не физический смех, иначе Деварадж или Девагит определили бы его своими инструментами. Очи не могут установить его. Он трансцендентален по отношению ко всему инструментальному. Смотрите, какое я создал прекрасное слово: инструментальность. Напишите его точно так же — инструментальность. Тогда вы - сможете понять, что я говорю — хотя бы слова, и возможно, однажды и бессловесное. Это моя надежда, моя мечта обо всех вас.

Вы будете беспокоиться, потому что сегодня мне действительно надо слишком много времени, чтобы начать. Вы знаете меня, я знаю вас. Я буду рассказывать так очень медленно. Это поможет опустошить вас. Это весь мой бизнес, опустошение: вы можете называть его «Опустошение без границ».

Вчера я говорил вам, что смерть моего дедушки была моей первой встречей со смертью. Да, встречей и чем-то большим; не только встречей, иначе я бы упустил настоящий ее смысл. Я видел смерть и нечто большее, что не умирало, что плыло над этим, убегая из тела… частицы. Эта встреча предопределила все течение моей жизни. Она дала мне направление или скорее, измерение, которое раньше не было мне знакомо.

Я слышал о смертях других людей, но только слышал. Я не видел, и лаже если бы я видел, они не имели для меня никакого значения.

До тех пор, пока не умрет кто-то, кого вы любите, вы не сможете по-настоящему столкнуться со смертью. Позвольте мне подчеркнуть: со смертью можно столкнуться только тогда, когда это смерть любимого человека.

Когда любовь и смерть окружают вас, то происходит преображение, огромное изменение… рождается новое существо. Вы никогда не станете прежними Но люди не любят, и из-за того, что они не любят, они не могут испытать смерть так, как испытал ее я. Без любви смерть не дает вам ключи к существованию. Когда теть любовь, она передает вам ключи от всего, что есть.

Мой первый опыт смерти не был простой встречей. Он был во многом сложный. Умирал человек, которого я любил. Я знал его, как своего отца. Он вырастил меня в абсолютной свободе, ни заповедей, ни подавлений, ни запрещений. Он никогда не говорил мне «Не делай этого» или «Делай то». Только теперь я могу осознать красоту этого человека. Старику очень сложно не говорить ребенку «Не делай этого, сделай то», или «Просто сиди здесь, ничего не делай», или «Сделай что-нибудь, почему ты просто сидишь и ничего не делаешь?» Но он никогда так не делал. Я не помню ни одного случая, когда он пытался вмешаться. Он просто уходил. Если он думал, что то, что я делал, неправильно, он уходил и закрывал глаза.

Однажды я спросил его: «Нана, почему ты иногда закрываешь глаза, когда я просто сижу рядом с тобой?»

Он ответил: «Сейчас ты этого не поймешь, но когда-нибудь, это возможно. Я закрываю глаза, чтобы не мешать тебе делать то, что ты делаешь, правильно это или нет. Это не мое дело препятствовать тебе. Я забрал тебя у отца и матери. Если я не могу дать тебе свободу, тогда зачем же было забирать тебя у родителей? Я забрал тебя только для того, чтобы они не мешали тебе. Как же я могу вмешиваться?»

«Но ты знаешь, — продолжил он, — иногда возникает огромное искушение. Ты такое искушение. Я никогда не знал, иначе я бы не стал рисковать. Ты гениален в том, что касается неверных занятий. Я удивляюсь, сказал он, — как ты умудряешься столько делать неверно. Или я сошел с ума… или ты».

Я сказал: «Нана, тебе не надо беспокоиться. Если кто-то и сошел с ума, то это я». И с того дня я говорил людям: «Не обращайте на меня внимания, я сумасшедший».

Я сказал это, чтобы утешить его, и я до сих пор говорю это, чтобы утешить людей, которые на самом деле сошли с ума. Но когда вы находитесь в сумасшедшем доме, и вы единственный, кто не сошел с ума, что вы можете сделать, кроме как говорить всем: «Расслабьтесь, я сумасшедший, не воспринимайте меня серьезно». Это то, что я делал всю свою жизнь.

Он обычно закрывал глаза, но иногда искушение было слишком сильным… Например, однажды я ездил верхом на Бхуре, нашем слуге. Я приказал ему быть лошадью. Сначала он был смущен, но моя бабушка сказала: «Что в этом плохого? Разве ты не можешь немного поиграть? Бхура, будь лошадью!» И он начал делать все, что делает лошадь, а я ездил на нем верхом.

Это было слишком для моего деда. Он закрыл глаза и начал монотонно петь свою мантру: «Намо арихантанам намо… намо сиддханам намо».

Я, конечно, остановился, потому что когда он начинал петь свою мантру, это означало, что для него это слишком. Пришло время остановиться. Я встряхнул его и сказал: «Нана, вернись, нет необходимости петь мантру. Я прекратил игру. Разве ты не видишь, что это была всего лишь игра?»

Он посмотрел мне в глаза, я посмотрел ему в глаза. На мгновение было тихо. Он ждал, когда я заговорю. Ему пришлось уступить; он сказал: «Хорошо, я буду говорить первым».

Я сказал: «Это хорошо, потому что если бы ты продолжал оставаться в молчании, я бы молчал всю свою жизнь. Хорошо, что ты заговорил, чтобы я мог ответить тебе. Что ты хочешь спросить?»

Он сказал: «Я всегда хотел спросить тебя, почему ты такой озорной?»

Я сказал: «Это вопрос, который ты должен приберечь для Бога. Когда ты встретишь его, спроси: «Почему ты создал этого ребенка таким озорным?» Ты не можешь спрашивать об этом меня. Это все равно что спрашивать: «Почему ты это ты?» Как может быть дан ответ на этот вопрос? Что касается меня, меня это не волнует. Я просто являюсь самим собой. Позволено ли это или нет в этом доме?» Мы сидели в саду.

Он снова посмотрел на меня и сказал: «Что ты имеешь в виду?»

Я сказал: «Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Если мне не разрешается быть самим собой, тогда я не войду больше в этот дом. Поэтому, будь ясен со мной: или я войду в этот дом с разрешением быть собой, или я забуду этот дом и стану странником, бродягой. Скажи мне ясно, не колеблясь, давай!»

Он засмеялся и сказал: «Ты можешь войти в дом. Это твой дом. Если я не смогу сдержаться и буду вмешиваться в твою жизнь, тогда я покину этот дом. Тебе не нужно уходить».

Вот, что он сделал. Через два месяца после этого разговора его больше не было в этом мире. Он не только покинул дом, он покинул все дома, даже тело, которое было его настоящим домом.

Я любил этого человека, потому что он любил мою свободу. Я могу любить только, если уважается моя свобода. Если мне придется торговаться и получать любовь, платя за нее свободой, тогда эта любовь не для меня. Это для других смертных, это не для тех, кто знает.

В этом мире почти каждый думает, что любит, но если вы посмотрите на всех любящих, то увидите, что это пленники друг для друга. Какая странная любовь, если это любовь, которая создает преграды! Разве любовь может стать преградой? Но в девяносто девяти целых и девяти десятых процента случаев так и происходит, потому что с самого начала любви не было.

Это факт, что обыкновенные люди только думают, что любят. Они не любят, потому что когда любовь приходит, где «я» и «ты»? Когда приходит любовь, она немедленно приносит чувство свободы, необладания. Но такая любовь, к сожалению, встречается очень редко.

Любите, оставаясь свободными, если у вас это есть, вы король или королева. Это и есть настоящее Царствие небесное - любовь и свобода. Любовь дает вам корни в земле, а свобода дает вам крылья.

Мой дедушка дал мне и то, и другое. Он дал мне свою любовь, больше чем он когда-либо давал моей матери или моей бабушке; он дал мне свободу, которая является величайшим подарком. Умирая, он дал мне это кольцо, и со слезами на глазах сказал мне: «У меня больше ничего нет, чтобы дать тебе».

Я сказал: «Нана, ты мне уже дал самый ценный подарок».

Он открыл глаза и сказал: «Какой?»

Я засмеялся и сказал: «Ты забыл? Ты дал мне свою любовь, и ты дал мне свободу. Я думаю, что ни у одного ребенка не было никогда такой свободы, какую дал мне ты. Что еще нужно мне? Что еще ты можешь дать? Я благодарен. Ты можешь умереть в мире». С тех пор, я видел много умирающих людей, но умереть мирно очень сложно. Я видел только пятерых, кто умер мирно: первым был мой дедушка; вторым был мой слуга Бхура; третьей была моя Нани; четвертым был мой отец; а пятым был Вималкирти.

Бхура умер просто потому, что он не мог себе представить жизни без хозяина. Он просто умер. Он расслабился в смерти. Он пришел с нами в деревню моего отца, потому что он правил воловьей повозкой. Когда на протяжении нескольких мгновений он ничего не услышал, то спросил меня: «Бета», это означает «сын», — «все хорошо?»

Снова и снова Бхура спрашивал: «Почему такая тишина? Почему никто не разговаривает?» Но он был человеком, который не стал бы заглядывать за занавес, который отделял его от нас. Как он мог заглянуть за занавес, когда там была моя бабушка? В этом была проблема, он не мог посмотреть. Но снова и снова он спрашивал: «Что случилось? Почему все молчат?»

Я сказал: «Ничего плохого. Мы наслаждаемся тишиной. Нана хочет, чтобы мы помолчали». Это была ложь, потому что Нана был мертв но это было и правдой. Он замолчал; это было послание для нас, чтобы и мы молчали.

Я, наконец, сказал: «Бхура, все хорошо; только Нана нас покинул».

Он не мог в это поверить. Он сказал: «Так как же все может быть хорошо? Без него я не смогу жить». И в течение двадцати четырех часов он умер. Как будто закрылся цветок… отказываясь открываться при солнце и при луне. Мы испробовали все, чтобы спасти его, потому что мы были в большем городе, городе моего отца.

Город моего отца был, для Индии, конечно, маленьким городом. Население было всего двадцать тысяч. Там была больница и школа. Мы испробовали все, чтобы спасти Бхуру. Врач в больнице был изумлен, потому что он не мог поверить, что этот человек был индийцем; он так по-европейски выглядел. Это была причуда природы. Что-то вышло не так. Как говорят: «Что-то получилось не так», я бы перевернул эту фразу следующим образом: «Что-то вышло так» — почему всегда не так?

Бхура был в шоке из-за смерти своего хозяина. Нам пришлось лгать ему до тех пор, пока мы не приехали в город. Только когда мы достигли города, и тело было вынесено из повозки, Бхура увидел, что произошло. Тогда он закрыл глаза и больше не открывал их. Он сказал: «Я не могу видеть своего хозяина мертвым». А это были всего лишь отношения хозяина-слуги. Но между ними возникла определенная близость, определенная интимность, которая не поддается объяснению. Он никогда больше не открыл глаза. Он прожил еще несколько часов и перед смертью погрузился в кому.

Перед смертью мой дедушка сказал моей бабушке: «Позаботься о Бхуре. Я знаю, что ты позаботишься о Радже мне не надо даже говорить тебе об этом — но позаботься о Бхуре. Он служил мне так, как не смог бы никто другой».

Я сказал врачу: «Можете ли вы понять ту привязанность, которая существовала между двумя этими людьми?»

Врач спросил меня: «Он европеец?»

Я сказал: «Он похож».

Врач сказал: «Не будь хитрым. Ты ребенок, тебе всего семь лет, а ты очень хитер. Когда я спросил, умер ли твой дедушка, ты сказал, что нет, а это было неправдой».

Я сказал: «Нет, это правда он не умер. Человек такой любви не может умереть. Если любовь может умереть, у мира нет надежды. Я не могу поверить, что человек, который уважал мою свободу, свободу маленького ребенка так сильно, мертв, просто потому, что он не может дышать. Я не могу уравнять бездыханность и смерть».

Европейский доктор подозрительно посмотрел на меня и сказал: «Этот мальчик или будет философом, или сойдет с ума». Он ошибся: я и то, и другое. Это не вопрос или-или. Я не Серен Кьеркегор; здесь нет вопроса или-или. Но я удивлялся, почему он не мог мне поверить… такая простая вещь.

Но простым вещам поверить сложнее всего; сложным поверить проще. Почему вы должны верить? Ваш ум говорит: «Это так просто, это совершенно несложно. Нет причины, чтобы верить». Пока вы не Тертуллиан, чье утверждение — одно из моих самых любимых…

Если бы мне пришлось выбрать одно высказывание из всей литературы на любом языке мира, мне очень жаль, но я не выбрал бы из Иисуса Христа; мне очень жаль, но я не выбрал бы также из Гаутамы Будды; мне очень жаль, но я не выбрал бы ни из Моисея, или Мухаммеда, или даже из Лао Цзы, или Чжуан Цзы.

Я выбрал бы этого странного человека, о котором немногое известно - Тертуллиан. Я не знаю точно, как произносится его имя, поэтому будет лучше, если я произнесу его по буквам: Т-е-р-т-у-л-л-и-а-н. Цитата, которую я бы выбрал из всех, такова: «Кредо ква абсурдум» — всего три слова — «Я верю, потому что это абсурдно».

Кажется, что кто-то спросил ого, во что он верит и почему, и он ответил: «Кредо ква абсурдум» — это абсурд, поэтому я верю». Причина для веры, данная Тертуллианом это абсурдум «потому что это абсурд» .

Забудьте на мгновение о Тертуллиане. Опустите занавес. Посмотрите на розы. Почему вы любите их? Это не абсурд? Нет причины, чтобы любить их. Если кто-то продолжит спрашивать вас, почему вы любите розы, вы, в конце концов, пожмете плечами. Это «Кредо ква абсурдум», это пожатие. В этом все значение философии Тертуллиана.

Я не мог понять, почему врач не мог поверить, что мой дедушка не умер. Я знал, и он знал, что во всем, что касается тела, все покончено; здесь конфликта не возникло. Но есть нечто большее, чем тело — в теле, но, тем не менее, это не часть тела. Позвольте мне повторить это, чтобы подчеркнуть: в теле, но, тем не менее, это не часть тела. Любовь обнажает это; свобода дает этому крылья, чтобы взлететь в небо.

Есть еще немного времени?

«Да, Ошо».

Сколько? Мы продвигаемся очень медленно, как праздник бедняка. Пойдем до конца. Не этим путем, не медленно это не мой путь. Или горите, или совершенно не горите. Или поджигайте с обеих сторон сразу, или пусть у темноты будет своя красота.