БЕСЕДА ШЕСТНАДЦАТАЯ

В мире существует шесть великих религий. Их можно разделить на две группы: одна включает в себя иудаизм, христианство и ислам. Они верят в существование только одной жизни. Вы находитесь между рождением и смертью, за пределами рождения и смерти ничего не существует - жизнь это все. Хотя они верят в небеса, и в ад, и в Бога, у них есть только жизнь, одна жизнь. Другая группа включает в себя индуизм, джайнизм и буддизм. Они верят в теорию перевоплощения. Человек рождается снова и снова, вечно, пока не становится просветленным, а потом колесо останавливается.

Вот, о чем просил, умирая, мой дедушка, но я не осознавал все значение его слов… хотя я как машина повторял бардо, даже не понимая, что я говорю или делаю. Теперь я могу понять беспокойство бедного человека. Вы можете назвать это «наивысшим беспокойством». Если оно становится болезненным, как стало на востоке, тогда это одержимость, тогда я осуждаю это. Тогда это больше болезнь; это не нечто, что можно восхвалять, но то, что нужно порицать.

Одержимость — это психологический способ осуждения чего-то; поэтому я употребил это слово. Что касается людей на востоке, это было болезнью на протяжении тысяч лет. Оно помешало людям стать богатыми, процветающими и жить в изобилии, потому что все их беспокойство заключалось в том, как остановить колесо. Тогда кто будет его смазывать, и кто будет полировать его?

Индийцы одержимы. Это стало болезнью души — остановка колеса жизни и смерти. Конечно, им колесо всегда напоминает воловью повозку. Если они хотят остановить ее, я совершенно согласен. Но есть лучшие колеса, и человеку не нужно останавливать все. На самом деле, идея о нерождении еще раз просто показывает, что вы не жили. Это может показаться нам противоречивым, но позвольте мне сказать: только тот, кто полностью жил, останавливает колесо жизни и смерти. Тем не менее, те люди, которые хотят остановить его, это не те, которые так жили. Они умрут собачьей смертью.

Я не против собак — заметьте это, пожалуйста — я просто употребляю метафору. И это должно быть важно, потому что в языке хинди есть точно такое же выражение. Это единственная метафора, которая звучит одинаково и на хинди, и на английском. Па самом деле, не одинаковая, а одна и та же: кутте ки маут — «собачья смерть». Это совершенно одно и то же. В этом должно что-то быть. Чтобы понять это, я расскажу вам историю.

Говорят, что когда Бог создал мир помните, это только история - когда Бог создал мир, он дал всем: мужчинам и женщинам, животным и деревьям, и всему остальному, один и тот же срок жизни — двадцать лет.

Я удивляюсь, почему двадцать? Возможно, Бог тоже считал на пальцах, и не только на руках, но и на ногах: их всего двадцать.

Я провожу свое собственное исследование. Однажды, сидя в ванной, и моя руки и ноги, вы сосчитали пальцы. Возможно, однажды он сосчитал свои пальцы, и его посетила мысль: дать каждому двадцать лет жизни. Он был поэтом. Кажется, он также был и коммунистом. Теперь американцы будут очень обижены. Пусть будут, мне все равно. Если меня никто в мире не волновал, почему я должен волноваться за янки? И сейчас я хочу быть неистовым, таким же, каким я был раньше.

Я точно знаю, что если бы Иисусу было позволено учить подольше, он не был бы таким неистовым, он бы изменился. Кроме того, он был иудеем. Он бы понял и не стал бы говорить такую ерунду — «царство Божье» — а эти двенадцать глупцов, которые считали себя, и он считал их апостолами! Он дал им намек, так как в противном случае, они бы не догадались до этого сами.

Иисус был так неистов, что даже великий революционер тех дней, Иоанн Креститель, который также был учителем Иисуса и который был заключен в тюрьму, даже из камеры он прислал послание Иисусу. Он написал: «Слушая твои заповеди, я удивляюсь, действительно ли ты тот мессия, которого мы ждали? Потому что твои заповеди так неистовы».

И я называю это свидетельством. Иоанн Креститель был одним из величайших революционеров в мире; Иисус был всего лишь одним из его учеников. И случайность истории то, что Иоанна Крестителя забыли, а Иисуса помнят.

Иоанн Креститель был настоящим пожаром. Ему отрубили голову. Королева приказала, чтобы его голову принесли ей на блюде, только тогда она почувствовала, что страна останется спокойной. И именно это было сделано. Голову Иоанна Крестителя отрубили, положили на красивое золотое блюдо и принесли королеве. Этот человек, Иоанн Креститель, тоже немного забеспокоился, когда услышал неистовые речи Иисуса. И я говорю, что они должны быть исправлены — да, даже я говорю так — не потому что они были неистовыми, а потому что они начали становиться глупыми. Неистовость — это нормально, но глупость? Нет.

Просто подумайте об Иисусе, проклинающем фиговое дерево, потому что он и его ученики были голодны, а на дереве не было плодов. Был не сезон. Это не было виной дерева, тем не менее, он так разозлился, что проклял фиговое дерево, сказав, что оно навсегда останется уродливым.

И это я называю глупостью. Мне все равно, было ли это сказано Иисусом или кем-то еще. Неистовость — это часть религиозности, а глупость — нет. Возможно, если бы Иисус учил немного дольше — ему было всего тридцать три года, когда он умер — я думаю, что будучи истинным евреем, он бы к семидесяти годам успокоился. Не было совершенно никакой необходимости распинать его. Иудеи поспешили.

Я думаю, что поспешили не только иудеи, потому что они лучше знали, возможно, распятие Иисуса пришло от римлян, которые всегда вели себя глупо, по-детски. В истории римлян не было никого, кто был бы похож на Иисуса, Будду, Лао Цзы.

Я могу вспомнить только одного человека, это император Аврелий. Он написал свою знаменитую книгу «Медитации». Конечно, это не то, что я называю медитацией, это размышления. Моя медитация всегда в единственном числе, она не может быть во множественном. Его медитации — это действительно размышления; они не могут быть в единственном числе. Марк Аврелий — это единственное имя, которое я могу вспомнить из всей истории римлян и которое заслуживает упоминания, но это не слишком много. Любой бедный Басе может победить Марка Аврелия. Любой Кабир может ударить императора и лишить его чувств.

Я не знаю, можно ли так сказать в вашем языке или нет, «лишить чувств». Вернуть его в чувство действительно позволительно, но это не моя работа, такое может сделать каждый. Это может сделать даже хороший удар, это может сделать камень на дороге. Для этого не нужен будда, будда нужен, чтобы вывести вас за пределы чувств. Басе, Кабир или даже такая женщина, как Лалла или Рабия, действительно могли вывести императора в запредельное.

Но это все, что пришло от римлян, больше ничего, но все же, это что-то. Человек не должен никого полностью отрицать. Только из вежливости я принимаю Марка Аврелия, не как просветленного человека, а как хорошего человека. Он мог бы быть просветленным, если бы. волею случая, он бы встретился с таким человеком, как Бодхидхарма. Было бы достаточно всего одного взгляда Бодхидхармы в глаза Марка Аврелия. Тогда бы он познал впервые, что такое медитация.

Он бы пошел домой и сжег бы все, что написал. Возможно, тогда он бы оставил собрание набросков — летящая птица, увядающая роза или просто облако, плывущее по небу — несколько предложений, не говорящих много, но достаточно, чтобы вызвать, достаточно, чтобы пустить в ход процесс в человеке, который встречается с ним. Это было бы настоящей записной книжкой о медитации, но не о размышлениях… Множественное число здесь невозможно.

Восток, и особенно Индия, могут быть названы психологами не только одержимыми смертью, но действительно захваченными идеей о самоубийстве. Здесь бы психолог не ошибся. Человек должен жить, пока он жив; нет необходимости думать о смерти. А когда смерть придет, человек должен умереть и умереть полностью; тогда не будет необходимости оглядываться. И каждое мгновение, когда человек живет тотально, любит и умирает — именно в это мгновение человек познает. Познает что? Этого «что» нет. Человек просто приходит к познанию не предмета, но познающего. «Что» — это объект, а «познающий» — субъект.

В то мгновение, когда умер мой Нана, моя бабушка все еще смеялась, вернее, заканчивала смеяться. Тогда она начала контролировать себя. Она была, конечно, из тех, кто может себя контролировать. Но на меня ее контроль не произвел впечатления, впечатление на меня произвел ее смех перед самым лицом смерти.

Снова и снова я спрашивал ее: «Нани, ты можешь мне сказать, почему ты так громко смеялась, когда смерть была так близка? Если даже такой ребенок как я осознавал это, невозможно, чтобы ты этого не понимала».

Она сказала: «Я осознавала, поэтому я смеялась. Я смеялась надбедным человеком, который пытался остановить колесо, потому что ни жизнь, ни смерть, в высшем смысле ничего не значат».

Мне пришлось дожидаться момента, когда я мог задать ей вопрос и спорить с ней. Когда я сам стал просветленным, я подумал, что задам ей этот вопрос. Именно это я и сделал.

Первое, что я сделал после просветления, в возрасте двадцати одного года, я поспешил в деревню, где жила моя бабушка, в деревню моего отца. Она никогда не покидала места, где был сожжен ее муж. Это место стало ее домом. Она позабыла обо всей роскоши, к которой привыкла. Она позабыла обо всех садах, полях, и озере, которые ей принадлежали. Она просто никогда не вернулась, даже, чтобы все привести в порядок.

Она сказала: «Какой в этом смысл? Все устроено. Мой муж умер, а ребенка, которого я люблю, здесь нет; все устроено».

После просветления я немедленно поспешил в деревню, чтобы встретиться с двумя людьми: первым был Магга Баба, человек, о котором я перед этим говорил. Вы, конечно, удивитесь, почему… Потому что я хотел, чтобы кто-нибудь сказал мне: «Ты просветленный». Я знал это, но я хотел услышать это и со стороны. Магга Баба был единственным человеком в то время, которого я мог спросить. Я слышал, что он недавно вернулся в деревню.

Я поспешил к нему. Деревня была в двух милях от станции. Вы не можете поверить, как я спешил к нему. Я дошел до дерева ним…

Слово «ним» не может быть переведено, потому что я не думаю, что на западе существует нечто, похожее на него. Дерево ним это нечто странное: если вы попробуете листья, то узнаете, что они очень горькие на вкус; вы не сможете поверить, что яд может иметь более ядовитый вкус. На самом деле, совершенно напротив, они не ядовитые. Если вы будете есть по несколько листьев каждый день… а это сложно. Я делал это на протяжении нескольких лет; пятьдесят листьев утром и пятьдесят листьев вечером. И есть пятьдесят листьев с дерева ним каждый день может только человек, который решил убить себя!

Они такие горькие, но они очищают кровь и защищают вас от всех инфекций, даже в Индии, а это чудо! Даже ветер, пролетевший сквозь листья деревья ним, считается чище, чем все остальные.

Люди сажают эти деревья вокруг своих домов, чтобы воздух был чистым, незагрязненным. Это научно доказанный факт, что дерево ним не подпускает никакие инфекции, создавая стену защиты.

Я поспешил к дереву ним, где сидел Магга Баба, и. знаете, что он сделал, в то мгновение, когда увидел меня? Я не мог поверить себе — он прикоснулся к моим ногам и заплакал. Я чувствовал себя очень неловко, потому что собралась толпа, и все думали, что в этот раз Магга Баба действительно сошел с ума. До этого времени он был немного ненормальным, но теперь он полностью ушел, ушел навсегда… гате, гате — ушел, ушел навсегда. Но Магга Баба смеялся, и, впервые, перед людьми, он сказал мне: «Мой мальчик, ты сделал это! Но я знал, что однажды ты это сделаешь».

Я прикоснулся к его ногам. Впервые он пытался удержать меня от этого, говоря: «Нет, нет, больше не прикасайся к моим ногам».

Но я все равно прикоснулся к ним, хотя он был против. Но я не обратил на это внимание и сказал: «Замолчи! Занимайся своим делом, а мне дай заниматься моим. Если я, как ты говоришь, просветленный, пожалуйста, не мешай просветленному человеку прикасаться к твоим ногам».

Он снова начал смеяться и сказал: «Ты мошенник! Ты просветленный, но, все равно мошенник».

Потом я поспешил к дому. Это был дом моей Нани, а не дом моего отца, потому что она была той женщиной, которой я хотел рассказать, что произошло. Но необычны пути существования: она стояла в дверях, смотря на меня, немного удивленная. Она сказала: «Что произошло с тобой? Ты больше не прежний». Она не была просветленной, но достаточно умной, чтобы увидеть перемену во мне.

Я сказал: «Да, я больше не прежний, и я пришел, чтобы поделиться опытом того, что произошло со мной».

Она сказала: «Пожалуйста, что касается меня, оставайся всегда моим Раджой, моим маленьким мальчиком».

Поэтому я ничего ей не сказал. Прошел один день, и она разбудила меня посреди ночи. Со слезами на глазах она сказала мне: «Прости меня. Ты больше не прежний. Ты можешь притворяться, но я могу видеть сквозь твое притворство. Нет необходимости притворяться. Ты можешь мне сказать, что с тобой произошло. Ребенок, которого я знала, умер, но кто-то лучший и светящийся занял его место. Я не могу больше назвать тебя своим, но это не имеет значения. Теперь миллионы людей смогут называть тебя своим, и каждый сможет почувствоваться тебя как своего».

Это первый раз, когда я кому-то это рассказал. Моя Нани была моим первым учеником. Я учил ее пути. Мой путь прост: быть спокойным, почувствовать в себе того, кто является наблюдающим, и никогда не является объектом наблюдения; знать знающего и позабыть знаемое.

Мой путь прост, так же прост, как и путь Лао Цзы, Чжуан Цзы, Кришны, Христа, Моисея, Заратустры… потому что здесь различны только имена, путь один и тог же Различны только паломники; паломничество одно и то же. Л истина, процесс очень просты.

Мне повезло, что моя бабушка была моим первым учеником, потому что я никогда не нашел того, кто бы был так прост. Я находил очень много так их же, как она, простых людей, но глубина ее простоты была такой, что никто никогда не был способен превзойти ее, даже мой отец. Он был простым, совершенно простым, и очень глубоким, но не в сравнении с ней. Мне грустно говорить, но ему было далеко до бабушки, а моей матери было еще дальше.

Вы удивитесь, узнав — а я говорю это впервые - моя Нани была не только моей первой ученицей, она также была моей первой просветленной ученицей, и она стала просветленной задолго до того, как я стал посвящать людей в саньясу. Она никогда не была саньясинкой.

Она умерла в 1970 году, в тот год, когда я стал посвящать людей в саньясу. Она была на смертном одре, когда услышала о моем движении. Хотя я не слышал это сам, один из моих братьев передал мне ее последние слова… «Это было так, как будто она говорила с тобой», — сказал он мне. «Она сказала: «Раджа, теперь ты начал движение саньясы, но уже слишком поздно. Я не могу быть твоей саньясинкой, потому что к тому времени, когда ты приедешь сюда, меня не будет в этом теле, но пусть тебе передадут, что я хотела быть твоей саньясинкой».

Она умерла до того, как я приехал к ней, ровно за двенадцать часов. Это было долгое путешествие из Бомбея в маленькую деревушку, но она настояла на том, чтобы никто до моего приезда не прикасался к ее телу; и затем, все что я решу должно было быть сделано. Если я захочу, чтобы ее тело было сожжено, хорошо. Если я захочу, чтобы се тело было похоронено, тоже хорошо. Если я захочу сделать что-нибудь еще, тогда это тоже будет хорошо.

Когда я добрался домой, я не мог поверить своим глазам: ей было восемьдесят лет, а она выглядела такой молодой. Она умерла двенадцать часов назад, но все еще не было признаков разложения. Я сказал ей: «Нани, я приехал. Я знаю, что в этот раз ты не сможешь мне ответить. Я просто говорю, чтобы ты услышала. Не нужно отвечать». И вдруг, почти чудо! Там был не только я. но и мой отец, вся моя семья. На самом деле, собралась вся округа. Все они видели одно: из ее левого глаза скатилась слезинка - через двенадцать часов!

Врачи — отметь это, пожалуйста, Деварадж — подтвердили ее смерть. Мертвецы не плачут; даже живые редко это делают, что же говорить о мертвых! Но это была слеза. Я принял ее за ответ, что еще мог я ожидать? Я зажег огонь на ее погребальном костре, как она хотела. Я не сделал это даже для тела моего отца.

В Индии это почти закон, что старший сын должен поджечь погребальное ложе своего отца. Я не сделал этого. Что касалось тела моего отца, я даже не пошел на его похороны. Последние похороны, на которых я был, были похороны моей Нани.

В тот день я сказал своему отцу: «Слушай, папа, я не смогу прийти на твои похороны».

Он сказал: «Что за ерунду ты говоришь? Я все еще жив».

Я сказал: «Я знаю, что ты еще жив, но сколько ты еще проживешь? Только вчера Нани была жива; завтра тебя может не быть. Я не хочу загадывать. Я хочу сказать прямо сейчас, что я не приду ни на одни похороны, после похорон моей Нани. Поэтому, пожалуйста, прости меня, я не приду на твои похороны. Конечно, там тебя уже не будет, поэтому я прошу прошения сегодня».

Он понял и был, конечно, немного шокирован, но сказал: «Хорошо, если ты так решил, но кто подожжет мой погребальный костер?»

В Индии этот вопрос имеет огромное значение. Обычно это делает старший сын. Я сказал ему: «Ты уже знаешь, что я бродяга, у меня ничего нет».

Магга Баба, хотя он был совершенно беден, имел две вещи: свое одеяло и свою маггу — чашку. У меня нет ничего. Хотя я живу как король. У меня ничего нет. Мне ничего не принадлежит. Если однажды ко мне кто-то придет и скажет: «Оставь этот дворец», — я немедленно его покину. Я даже не буду брать с собой вещи. Мне ничего не принадлежит. Вот так однажды я покинул Бомбей. Никто не мог поверить, что я уеду так легко, ни разу не оглянувшись.

Я не мог пойти на похороны моего отца, но я заранее попросил его разрешения, задолго, на похоронах моей Нани. Моя Нани не была саньясинкой, но она была саньясинкой в другой смысле, во всех, кроме того, что я не дал ей имя. Она умерла в оранжевом. Хотя я не просил ее носить оранжевое, но в тот день, когда она стала просветленной, она перестала носить свои белые одежды.

В Индии вдова должна носить белое. А почему только вдова? Чтобы она не была красивой естественная логика. И она должна обривать голову! Смотрите… как назвать этих ублюдков! Чтобы сделать женщину уродливой, она обрезают ее волосы и не позволяют носить никакой цвет, кроме белого. Они забирают из ее жизни всю красочность. Она не может посещать празднества, даже свадьбу собственного сына или дочери! Сам праздник для нее под запретом.

В тот день, когда моя Нани стала просветленной, я помню — я должен заметить это — было 16 января 1967 года. Я без колебания говорю, что она была моей цервой саньясинкой, она была моей первой просветленной саньясинкой.

Вы оба врачи, и вы хорошо знаете доктора Аджита Сарасвати. Он был со мной почти двадцать лет, и я не знаю больше никого, кто был бы так откровенен со мной. Вы удивитесь, узнав, что он ждет снаружи… и существует большая возможность того, что он почти готов, чтобы стать просветленным. Он пришел, чтобы жить здесь, в коммуне; это было для него сложно, особенно как индийцу, покинуть свою жену, детей и свою профессию. Но он не мог жить без меня. Он готов отказаться от всего. Он ждет снаружи. Это будет его первым интервью, и я чувствую, что это будет и его просветление. Он заслужил это, и заслужил это, преодолев огромные трудности. Быть индийцем и быть полностью со мной — это не простая работа.

Сколько времени?

«Без пятнадцати девять, Ошо».

У меня осталось пять минут. Это так бесконечно прекрасно… Нет, это просто великолепно. Нет, человек не должен быть жадным. Нет, я последовательный человек… последовательно, нет… и помните, что я не говорю «нет» как отрицание. Для меня «нет» - это самое прекрасное слово в вашем языке. Я люблю его. Я не знаю, любит ли его кто-то еще или нет, но я люблю.

Вы рождаетесь пациентами… а я врач. Время пришло. Все должно прийти к полной остановке.