БЕСЕДА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Хорошо. Я слышал, как Рави Шанкар играет на ситаре. У него есть все, что можно только придумать: личность певца, мастерство владения своим инструментом и дар изобретения, что редко для классических музыкантов. Он очень интересуется новым. Он играл с Егу-ди Менухином, ни один индийский игрок на ситаре не готов к такому, потому что такого раньше не было. Ситара и скрипка? Вы сошли с ума? Но изобретатели все немного сумасшедшие, поэтому они способны на изобретение.

Так называемые здравые люди живут ортодоксальной жизнью от завтрака до времени сна. О промежутке между завтраком и кроватью ничего не нужно говорить — не то, чтобы я боялся сказать это. Я говорю о «них». Они живут по правилам, они следуют им.

Но новаторам приходится выходить за пределы правил Иногда надо настаивать на том, чтобы не следовать им, просто ради того, чтобы не следовать — и это окупается, поверьте мне. Это окупается, потому что это всегда приводит вас на новую территорию, возможно, вашего собственного существа. Средство может быть разное, но человек внутри вас, играющий на ситаре, или на скрипке, или на флейте, тот же самый, разные корни ведут к одному и тому же смыслу, разные прямые из круга ведут в один и тот же центр. Новаторы обречены на то, чтобы быть немного сумасшедшими, нетрадиционными… и Рави Шанкар был чужд условностям.

Первое: он пандит, брамин, и он женился на мусульманке. В Индии этого нельзя даже вообразить — брамин, женившийся на мусульманке! Рави Шанкар сделал это. Но это была не просто мусульманка, это была дочь его учителя. Это означает, что он годами скрывал свои взаимоотношения от учителя. Это было еще более нешаблонно. Конечно, учитель немедленно разрешил свадьбу, в то мгновение, как узнал об этом. Он не только разрешил, он организовал ее.

Он тоже был революционером, и более высокого ранга, чем Рави Шанкар. Его звали Аллауддин Хан. Я встретил его с Масто. Масто часто приводил меня к редким людям. Аллауддин Хан был определенно одним из уникальных людей, которых я видел. Он был очень стар, он умер только после того, как ему исполнилось сто лет.

Когда я встретил его, он уже был почти в могиле. Масто ничего мне об этом не сказал. Я был немного удивлен. Я ущипнул Масто, но он вообще не отреагировал на это. Я ущипнул его сильнее, но он все равно остался таким, как будто ничего не произошло. Потом я действительно сильно ущипнул его, и он сказал: «Ой!»

Потом я увидел глаза Аллауддина Хана - хотя он был так стар, что вы но морщинам его лица могли прочитать историю. Он видел первую революцию в Индии. Это было в 1857 году, и он помнил ее, так что он должен был быть, по крайней мере, достаточно взрослым, чтобы помнить это. Он видел, как прошел весь век, и все это время он занимался игрой на ситаре. Восемь часов, десять часов, двенадцать часов каждый день, это классический индийский способ. Это дисциплина, и если вы не будет заниматься, вы потеряете сноровку. Это так неуловимо… Это происходит, только если вы находитесь на определенной стадии подготовки, иначе это уходит,

Говорят, что он однажды сказал: «Если я не играю на протяжении трех дней, толпа замечает это. Если я не занимаюсь один день, мои ученики замечают это. Что касается меня, я не могу остановиться ни на одно мгновение. Я должен заниматься и заниматься, иначе, я немедленно замечаю. Даже утром, после хорошего сна, я замечаю, что что-то утеряно».

Индийская классическая музыка это трудная дисциплина, но если вы применяете ее к себе, она даст безграничную свободу. Конечно, если вы хотите плавать в океане, вам надо тренироваться. И если вы хотите летать в небе, то, очевидно, что необходима огромная дисциплина. Но это не может быть навязано кем-то еще. Все навязанное становится уродливым. Вот так слово «дисциплина» становится уродливым, потому что она начинает ассоциироваться с отцом, матерью, учителем и всеми людьми, которые ничего не понимают в дисциплине. Они не знают ее вкуса.

Учитель говорил: «Если я не занимаюсь несколько часов, никто не замечает, но, конечно, я вижу разницу». Надо постоянно практиковаться, и чем больше вы практикуете, тем больше вы натренированы в практике, она становится легче. Постепенно приходит мгновение, когда дисциплина больше не упражнение, а радость.

Я говорю о классической музыке, не о своем предмете. Мой предмет изначально наслаждение или начало наслаждения. Я расскажу вам об этом позже…

Я слушал Рави Шанкара много раз. У него есть подход, волшебный подход, который есть лишь у очень немногих людей в мире. Это была случайность, что он прикоснулся к ситаре; к чему бы он ни прикасался, все становилось его инструментом. Это не инструмент, это всегда человек.

Он влюбился в звуки Аллауддина, а Аллауддин был намного выше - - и даже если бы тысячи Рави Шанкаров объединить вместе, они бы не могли достичь его высот. Аллауддин определенно был бунтарем и не только как новатор, но и как неповторимый творец музыки. Он многое принес в музыку.

Сегодня почти все великие музыканты в Индии - его ученики. Это не без причины. Разные музыканты приходя г только, чтобы прикоснуться к ногам Бабы: играющие на ситаре, танцоры, флейтисты, актеры. Вот так он был известен, просто как «Баба», потому что кто будет называть его по имени, Аллауддин?

Когда я видел его, ему уже было за девяносто. Естественно, он был Бабой, это просто стало его именем. И он учил стольких музыкантов играть на стольких инструментах. Вы могли принести любой инструмент и могли увидеть, как он начинал играть па нем, как будто он в жизни ничего не делал, как только занимался этим.

Он жил очень близко от университета, в котором я был, всего в нескольких часах. Я иногда приезжал к нему, когда не было никаких фестивалей. Я упомянул об этом, потому что фестивали проводились всегда. Я был единственным, кто спросил его: «Баба, вы можете сказать мне числа, когда здесь не будет фестивалей?»

Он посмотрел на меня и сказал: «Так ты пришел, чтобы унести и это?» И с улыбкой назвал мне три даты. В году было всего три дня, когда не было фестивалей. Причина была в том, что с ним были различные музыканты - индусы, мусульмане, христиане — каждый фестиваль приходил там. Он был, в настоящем смысле, патриархом, святым покровителем. Я приезжал к нему в эти три дня, когда он был один, и вокруг не было толпы. Я сказал ему: «Я не хочу тревожить вас. Вы можете сидеть молча. Если вы хотите играть, делайте что хотите. Если вы хотите рассказывать Коран, мне понравится. Я пришел сюда, чтобы быть частью вашего окружения». Он заплакал, как ребенок. Я вытер его слезы и спросил: «Я причинил вам боль?»

Он сказал: «Нет, совсем нет. Это просто так тронуло мое сердце, что я не мог ничего сделать и заплакал. И я знаю, что не должен плакаты я так стар и это неуместно, но разве всегда надо быть уместным?»

Я сказал: «Нет, по крайней мере, когда я здесь». Он начал смеяться, и слезы на его глазах, и улыбка на его лице… и то, и другое было такой радостью.

Масто привел меня к нему. Почему? Я скажу еще кое-что, прежде чем отвечу на этот вопрос…

Я слышал Вилаят Хана, другого великого исполнителя на ситаре — возможно, немного более великого, чем Рави Шанкар, но он не новатор. Он совершенно классический, но слушая его, даже я полюбил классическую музыку. Обычно, я не люблю ничего классического, но он играет так совершенно, что ничего нельзя поделать. Вам приходится любить это, это не в ваших силах. Как только ситара оказывается в его руках, вы больше не владеете собой. Вилаят Хан — это чистая классическая музыка. Он не позволит никакого загрязнения, он не допустит ничего популярного. Я имею в виду «поп», потому что на Западе, пока вы не скажете «поп», никто не поймет, что это популярно. Это просто укороченное слово «популярный» - плохо укороченное, истекающее кровью.

Я слышал Вилаят Хана, и я хотел бы рассказать вам историю об одном из моих очень богатых учеников. Это было приблизительно в 1970 году, потому что с тех нор я ничего о нем не слышал. Он до сих пор суше-

ствует я спрашивал о нем, но саньяса так напугала многих людей, особенно богатых.

Эта семья была одна из богатейших в Индии. Я был поражен, когда жена сказала мне: «Вы единственный человек, кому я могу сказать это: десять лет я любила Вилаята Хана».

Я сказал: «Что же в этом плохого? Вилаята Хана? - ничего плохого».

Она сказала: «Вы не понимаете Я не имею в виду его ситару, я имею в виду его самого».

Я сказал: «Конечно! Что ты будешь сделать с его ситарой без него?»

Она стукнула рукой по голове и сказала: «Вы что, вообще ничего не понимаете?»

Я сказал: «Смотря на тебя, нет. Но я понимаю, что ты любишь Вилаята Хана. Это прекрасно. Я просто говорю, что в этом нет ничего плохого».

Сначала она смотрела на меня и не верила мне, потому что в Индии, если вы говорите такое религиозному человеку - жена-индуистка влюбляется в музыканта-мусульманина, певца или танцора — вы не получите его благословения, это точно. Он может не проклясть вас, но в большинстве случаев он так и сделает; даже если он может простить вас, даже если он очень современный, ультрасовременный.

«И», сказал я ей, — «в этом нет ничего плохого. Люби, кого ты хочешь. А любовь не знает преград каст или вероучений».

Она посмотрела на меня, как будто я был одним из тех, кто влюбился, а она была святой, с которой я разговаривал. Я сказал: «Ты смотришь на меня так, как будто я влюбился в него. Это тоже правда. Я тоже люблю, как он играет, но не самого человека». Человек высокомерен, что обычно в артистах.

Рави Шанкар еще более высокомерный, возможно, потому что он тоже брамин. Это как будто вы имеете две болезни сразу: классическая музыка и то, что вы брамин. Л в его болезни есть и третье измерение, потому что он женился на дочери великого Аллауддина, он его зять.

Аллауддин был так уважаем, что только быть его зятем означало, что вы великий, гениальный. Но, к сожалению для них, я также слышал Масто. И в то мгновение, как я услышал его, я сказал: «Если бы мир знал о тебе, люди бы забыли всех этих Рави Шанкаров и Вилаят Ханов».

Масто сказал: «Мир никогда не узнает обо мне. Ты будешь моим единственным слушателем».

Вы будете удивлены, узнав, что Масто играл на многих инструментах. Он был действительно разносторонним гением, плодородным умом, и он мог из ничего создать нечто прекрасное. Он рисовал так бессмысленно, как не мог рисовать даже Пикассо, и так прекрасно, как точно не мог нарисовать Пикассо. Но он просто уничтожил свои рисунки, говоря: «Я не хочу оставлять никаких следов на песке времени».

Но иногда он играл с Пагал Бабой, поэтому я спросил его: «Как же Баба?»

Он сказал: «Моя ситара оставлена тебе, даже Баба не слышал ее, Бабе оставлено что-то еще, поэтому, пожалуйста, не спрашивай меня. Ты можешь не услышать ответа».

Естественно, я хотел знать, что это было. Я был любопытным, но я сказал ему: «Я оставлю любопытство при себе. Я никого не спрошу, хотя я могу спросить Бабу, а он не может солгать мне, но я не спрошу, это я тебе обещаю».

Он засмеялся и сказал: «В таком случае, когда Бабы больше не будет в этом мире, тогда я тоже сыграю тебе на этом инструменте, потому что только тогда я смогу сыграть на нем тебе или кому-нибудь другому, не раньше».

И в тот день, когда Пагал Бабы не стало, первое, что пришло мне на ум: «Что это за инструмент? Теперь пришло время…» Я осуждал себя, обвинял себя, но какое это имело значение? Единственное, что снова и снова приходило мне в голову, было «Что это за инструмент Масто?»

Любопытство это нечто глубокое в человеке. Не искуситель убедил Еву, любопытство убедило ее, и также Адама, и так далее, и тому подобное… до сих пор. Я думаю, что оно будет вечно уговаривать людей. Это странное явление. Конечно, это небольшая беда. Я слышал, как Масто играет на других инструментах, возможно, на этом он играл более профессионально, ну и что? Человек умер, а вы думаете об инструменте, на котором Масто теперь сыграет для вас… это человечно.

Хорошо, что у людей на макушке нет окон, иначе все бы видели, что происходит. Тогда была бы настоящая проблема, потому что то выражение, которое у них на лице — совершенно иное, это только персона, маска. Что у них внутри? - поток из тысячи вещей.

Если бы у нас в головах были окна, было бы сложно жить. Но меня эта мысль развлекла… Это чрезвычайно помогло бы людям становиться молчаливыми, так что каждый мог бы заглянуть в их головы и увидеть, что там не на что смотреть. Молчащие могли улыбаться, смотря на своих соседей, и говорить: «Смотрите, ребята, смотрите. Смотрите столько, сколько хотите». Но в голове нет окон. Она совершенно запечатана.

После смерти Бабы я думал только об инструменте Масто. Простите меня, но я решил рассказать всю правду, какой бы она ни была. И я собираюсь рассказывать ее столько, сколько нужно. Девагит, Деварадж и Яшу - рассказ об этом может занять годы, и потом нужно будет быстро закончить книгу.

Никогда не зависьте от завтрашних дней. Просто делайте это сегодня, только тогда вы сможете сделать это. Не зная, вы попали в ловушку. А вы думаете, что я попал в мышеловку? Забудьте об этом. Я поймал вас троих, и теперь, каждый день ловушка будет сжиматься, нет возможности убежать.

Да, одна женщина — которая попадет в этот рассказ, потому что она много значит для меня — она сказала мне что-то подобное. Она странна по-своему, все, что она дала мне, было первым: первые часы, первую печатную машинку, первую машину, первый магнитофон, первый фотоаппарат. Я не могу поверить, как она смогла сделать это, но все было первым. Я расскажу вам о ней позднее. Напомните, когда подойдет время.

Она сказала мне, что единственная тяжесть у нее на сердце это то, что когда умерла мать ее мужа, она почувствовала голод.

Я сказал: «Что плохого в том, что ты была голодной?»

Она сказала: «Ты думаешь, это хорошо? Мать моего мужа умерла, лежит мертвая передо мной, а я так голодна, и думала только о хорошей еде: парате, бхадже, разогулле. Я никогда никому не говорила, сказала она мне, — потому что я думала, что никто не простит меня».

Я сказал: «В этом нет ничего плохого. Что ты можешь поделать? Ты не убила ее. В любом случае, человек рано или поздно начинает есть — чем раньше, тем лучше. А когда он собирается есть, то думает о том, что хотел бы».

Она сказала: «Вы уверены?»

Я сказал: «Сколько раз я должен повторять это?»

Когда она рассказывала мне, я снова вспомнил о том, как она должно быть себя чувствует, потому что я вспомнил умирающего Бабу, и первую мысль, которая пришла ко мне. Мысли действительно странные люди… Я подумал: «На каком инструменте играет Масто?» Конечно, когда я увидел Масто, то сказал: «Теперь…»

Он сказал: «Хорошо».

Не было сказано больше ни одного слова. Он понял и впервые играл мне на вине. Раньше он никогда не играл на ней для меня. Это разновидность гитары, но более сложная, и, конечно, способная достичь высот, которых не может достичь даже ситара, и глубин, до которых ситара доходит только наполовину.

Я сказал: «Вина! Масто ты хотел скрыть это от меня?»

Он сказал: «Нет, нет, никогда. Но когда я был с Бабой, и еще не знал тебя, я сам пообещал ему, что не буду ни для кого играть на этом инструменте, пока он жив. Теперь для меня ты Пагал Баба, так я всегда буду думать о тебе. Теперь я могу сыграть для тебя. Я ничего не скрывал от тебя, но когда было дано это обещание, ты совершенно не знал меня. Теперь все закончено».

На мгновение я не мог поверить своим собственным ушам, сколько он скрывал. Я сказал: «Масто, ты знаешь, что между друзьями это не очень хороню».

Он посмотрел на землю и ничего не сказал. Первый раз в жизни я видел его в таком настроении.

Я сказал ему: «Нет. Не надо сожалеть, и не надо грустить. Что случилось, то случилось, это больше не имеет с нами ничего общего».

Он сказал: «Я не сожалел, мне было стыдно. Я знаю, что сожаление легко смыть, но стыд… вы можете избавляться от него, но он снова будет здесь. Вы можете снова избавиться от него, а он здесь».

Стыд приходит только к действительно великим людям. Он не случается с обыкновенными людьми, они не знают, что такое стыдиться. Я неожиданно вспомнил одну вещь… Сколько времени?

«Десять двадцать две, Ошо».

Хорошо.

Мне не напомнили время. Мне никогда не напоминают время, и вы знаете это. Иногда это становится слишком. Вы голодны, готовы бежать в кафе… а я все еще говорю. Очевидно, что вы не можете остановить меня. Только я могу остановить себя. Не только это, я даже говорю вам, чтобы вы остановили меня, только когда я скажу «Стоп». Это просто старая привычка. Мне напоминали о чем-то еще, не о времени.

Масто жил в доме моей Нани. Это был мой дом для гостей. В доме моего отца не было места даже для хозяина, что же говорить о госте. Он был так переполнен, я не могу поверить, что Ноев ковчег был более переполнен. Там были всевозможные создания. Что за мир! Да, это почти мир. Но дом моей Нани был почти пуст: то, как я люблю, пуст.

Английское слово «пустой» не соответствует тому, что я хочу сказать. Это слово «шунья» — безбрежная пустота. Дом моей Нани был действительно шуньо. Он был так пуст, как должен быть храм, и она держала его в такой чистоте. Я люблю Гудию по многим причинам; одна из них — что она содержит дом в такой чистоте. И естественно, если она находит ошибку что касается чистоты — я всегда соглашаюсь с ней. У нее такая же чувствительность, как и у моей Нани. Возможно, у мужчины не может быть такого качества, которым женщина обладает от природы. Видеть грязную женщину ужасно. Видеть грязного мужчину — это нормально, это можно вынести - кроме всего, он просто мужчина. Но женщина, не зная, держит себя и все, что ее окружает, в чистоте. А Гудия англичанка, чистая англичанка. Есть только два англичанина — Гудия и Сагар… я имею в виду, во всем мире.

Моя Нани так беспокоилась о чистоте, и, что касалось нее, Бог был рядом с чистотой. Целый день она убиралась… для кого? Там был только я. Я приходил вечерами, утром я уходил. И целый день бедная женщина занималась уборкой.

Однажды я спросил ее: «Разве ты не устала? И никто не просит, чтобы ты делала это».

Она сказала: «Уборка так помогла мне. Это стало почти молитвой. Ты мой гость. Ты больше здесь не живешь, разве не так? Ты гость. Я должна подготовить свой дом для гостя…» Она сказала: «Ты мой бог».

Я сказал: «Нани, ты сошла с ума? Я твой бог? Ты никогда не верила ни в какого бога».

Она сказала: «Я верю только в любовь, и я нашла ее. Теперь ты единственный гость в моем храме любви. Я должна держать его в такой чистоте, в какой могу».

Ее дом стал домом для гостей, не только для меня, но и для моих гостей. Когда бы ни пришел Масто, он обычно останавливался в ее доме. И моя Нани служила тому, кого бы я ни привел к ней в дом как гостя, как будто человек действительно много для нее значил.

Я сказал ей: «Тебе не надо так беспокоиться».

Она сказала: «Они твои гости, поэтому я должна заботиться, больше, чем я бы заботилась о своих гостях».

Я никогда не видел, чтобы моя Нани разговаривала с Масто. Иногда я видел, как они сидят вместе, но я никогда не видел, чтобы они разговаривали. Это было странно. Я спросил ее: «Почему ты не разговариваешь с ним? Он тебе не нравится?»

Она сказала: «Он мне очень нравится, но нам не о чем говорить. Мне нечего спросить, ему тоже нечего спросить. Мы просто киваем головами и сидим молча. Так прекрасно сидеть молча. С тобой я разговариваю. Я должна многое спросить, а у тебя есть многое, чтобы рассказать мне. С тобой разговор так прекрасен».

Я понял, что у них по-другому происходят отношения. Мы общались по-другому, и конечно, не только так. С того дня, разговор между нами все уменьшался, до тех пор, пока не пропал совсем. Тогда мы привыкли часами сидеть в молчании. Ее дом был действительно прекрасен. Он был прямо рядом с рекой, и в то мгновение, когда я говорю «река», что-то в моем сердце немедленно начинает петь песни.

Я никогда больше не увижу эту реку, но в этом нет необходимости, потому что, когда бы я ни закрыл глаза, я вижу ее. Я слышу, что сейчас это уже не то самое прекрасное место. Прямо рядом с ней появилось много новых домов, открылись магазины, это стало рынком. Нет, я бы не хотел поехать туда. Даже если бы мне пришлось, я бы закрыл глаза, чтобы увидеть все таким прекрасным, как это было — высокие деревья и маленький храм… Я до сих пор слышу, как звенит колокол.

Вчера кто-то принес несколько колоколов, странных колоколов, такие в большинстве стран мира неизвестны. Они тибетские. Хотя они сделаны в Калифорнии, дизайн у них из Тибета. Не только это, хотя они были сделаны в Калифорнии, они определенно были улучшены. Обычно. тибетские чаши необработанны, а эти очень гладкие и сделаны из стекла. Позвольте, я их вам опишу.

Они не похожи на большинство колоколов. Они похожи на тарелки, много тарелок, соединенных вместе, так что когда дует ветер, они ударяются друг от друга, и звук действительно заслуживает того, чтобы послушать.

Я видел много колоколов. Один тибетский лама в Калимпонге показал мне тибетский колокол, который я никогда не забуду. Он стоит того, чтобы рассказать вам. Возможно, вы никогда ничего такого не увидите, потому что эти колокола — это часть исчезающего Тибета. Скоро они совершенно исчезнут. Колокол, который я видел, действительно был странным.

Я видел колокола только в Индии, и всегда слово «колокол» у меня ассоциировался с индийским. Он вешается к потолку, а внутри есть маленький язычок, который бьет по нему. Это чтобы разбудить бога, который засыпает. Я могу понять красоту этого что даже Бога надо разбудить, что же говорить о человеке. Но этот тибетский колокол — чаша -был совершенно другим. Его нужно было класть на пол, а не вешать под потолок.

Я сказал: «Это колокол? Он не похож».

Лама засмеялся: «Подожди и смотри, - сказал он, — это не просто колокол, это особенный колокол».

И он достал из сумки маленькую деревянную ручку. Потом он начал тереть ручкой внутреннюю поверхность чаши. После того, как он сделал это несколько раз, он ударил чашу в определенной точке, которая была отмечена, и, странно, она повторила всю тибетскую мантру, Ом Мани Падме Хум. Я не мог поверить, когда услышал это в первый раз. Она так четко повторила всю мантру.

Он сказал: «Ты найдешь подобную чашу в каждом тибетском монастыре, потому что мы не можем повторять мантру так часто, как должны, но мы можем, по крайней мере, сделать так, чтобы ее повторяла чаша».

Я сказал: «Прекрасно, это не глупая чаша».

Он сказал: «Совершенно нет. И если вы ударите не в том месте, то узнаете, что она может и кричать. Она повторит мантру, только если вы ударите в нужном месте, иначе она кричит, и создает всевозможный шум, но не мантру».

Я был в Ладакхе, стране между Индией и Тибетом. Возможно, теперь Ладакх станет самой важной религиозной страной мира, как однажды был Тибет. С Тибетом покончено, он разбит, уничтожен. В Ладакхе я видел такие же чаши, но намного больше по размеру, они были похожи на дом. Вы могли войти в них и, держась за ручку, могли ударять в определенных местах, могли создать мантру, которая вам нравилась. Дело только в том, чтобы знать язык чаши. Это почти как компьютер.

О чем я говорил, Девагит?

«Вы говорили о том, что Нани никогда не разговаривала с Масто, они обычно сидели молча…»

Правильно, поэтому сейчас мы должны молча посидеть… осталось десять минут. Ради бога - есть он или нет — просто расслабьтесь.

Сатьям Шивам Сандарам… Меня нет, а вы пытаетесь достичь меня. Все могут видеть. Вы видите? Меня нет. Продолжите еще несколько минут, всего две минуты, потому что я жду чего-то. Да… Хорошо…

Нет, Девагит. Ты был бы такой хорошей женой, даже я бы смеялся, но я не должен.

Стоп.