БЕСЕДА ВОСЬМАЯ

Я говорил о случае, который, безусловно, является важным для того, чтобы понять то, что происходило в моей жизни… и это все еще живо для меня…

Между прочим, я говорил, что я все еще помню, но слово «помню» неправильное. Я все еще могу видеть все происходившее. Конечно, я был только маленьким ребенком, но это не значит, что то, что я говорил, не принималось всерьез. В действительности, это единственная серьезная вещь, о которой я когда-либо говорил: самоубийство.

Западным людям может показаться грубоватым, если задать монаху - который почти как священник для джайнов - такой вопрос: «Почему ты не совершаешь самоубийство?» Но будьте милостивы ко мне. Позвольте мне объяснить, прежде чем вы сделаете вывод или прекратите меня слушать.

Джайнизм — это единственная религия в мире, которая уважает самоубийство. Теперь ваша очередь удивиться. Конечно, они не называют это самоубийством; они дали этому прекрасное метафизическое название - сантхара. Я против этого, особенно против того способа, как это было сделано. Это очень насильственно и жестоко. Странно, что религия, которая верит в ненасилие, должна проповедовать сантхару, самоубийство. Вы можете назвать это метафизическим самоубийством, но самоубийство есть самоубийство; название не имеет значения. Значение имеет то, что человек больше не живет.

Почему я против этого? Я не против права человека совершить самоубийство. Нет, это должно быть одним из основных прав человека. Если я не хочу жить, кто имеет право заставлять меня жить? Если я сам хочу исчезнуть, тогда все, что могут сделать остальные - это сделать это настолько удобным, насколько возможно. Заметьте: однажды я захочу исчезнуть, я не могу жить вечно.

Только недавно Шила показала мне наклейку для автомобиля, которую она привезла из Америки. На ней написано: «Я горжусь, что я американец». Я посмотрел на нее, и когда Шила ушла, я всплакнул по этому поводу. Я не американец, и я горжусь, что я не американец. Я и не индус - тогда кто же я? Я горжусь, что я никто. Именно к этому привело меня мое путешествие - к тому, что я никто, к тому, что у меня нет дома, к ничто. Я даже отрекся от просветления, что никто не делал до меня. Я также отрекся от озарения, от озарения этого немецкого идиота! У меня нет религии, нет страны, нет дома. Весь мир - мой.

Я первый гражданин вселенной. Вы знаете, я сумасшедший. Я могу начать печатать паспорта для вселенского гражданства. Я думал об этом. Я думаю об оранжевой карточке, которая может быть напечатана мной для моих саньясинов в качестве паспорта для вселенского братства, в противовес всем нациям, расам и религиям.

Я не против джайнского отношения к самоубийству, но метод… их метод неудобоварим. Для бедного человека требуется почти девяносто дней, для того, чтобы умереть. Это пытка. Его нельзя усовершенствовать. Даже Адольф Гитлер не додумался до такой великой идеи. Для эрудиции Девагита: Адольф Гитлер постиг идею сверления человеческих зубов -без анестезии, конечно. По всему миру все еще очень много евреев, зубы которых сверлили просто для того, чтобы мучить их. Но Адольф Гитлер мог и не слышать о джайнских монахах и их мазохистских упражнениях. Они превосходны! Они никогда не стригут волосы, они вырывают их своими руками. Смотрите, что за великолепная идея!

Каждый день джайнский монах вырывает свои волосы, бороду и усы, и все волосы на теле, просто своими голыми руками! Они против какой-либо технологии — и они называют это логикой, двигаясь к очень логичному концу. Если вы используете бритву, это технология; вы знали это? Рассматривали ли вы когда-нибудь лезвие как продукт технологии? Даже так называемые экологи продолжают брить свои бороды без понимания того, что они совершают преступление против природы.

Джайнские монахи вырывают свои волосы, и не в уединении, потому что у них нет никакого уединения. Роль их мазохизма не в том, чтобы иметь какое-то уединение, но чтобы быть полностью на публике. Они вырывают свои волосы, когда стоят голыми на базарной площади. Толпы, конечно, приветствуют и аплодируют. И джайны тоже, хотя они чувствуют большое сострадание, вы можете увидеть слезы на глазах, но бессознательно они также радуются этому, и билет не нужен. Я питаю отвращение к лому; я ненавижу все такие методы.

Идея совершения сантхары, самоубийства, через то, чтобы не есть или не пить, ничто иное, как очень долгий процесс самоистязания. Я не могу поддерживать это. Но я полностью поддерживаю идею свободы умереть. Я рассматриваю ее как право по рождению, и раньше или позже все конституции в мире будут содержать ее, будут должны иметь ее как самое основное врожденное право право умереть. Это не преступление.

Но пытать всех, включая себя, это преступление. Поняв это, вы поймете, что я не был грубым, я задал очень уместный вопрос. В тот день я начал пожизненную войну против глупости всех сортов, чепухи, религиозных предрассудков — короче, религиозного дерьма. Дерьмо — такое прекрасное слово. Оно коротко и говорит так много.

В тог день я начал свою жизнь как бунтовщик, и я буду продолжать быть бунтовщиком до самого последнего вздоха или даже после него. Кто знает? Даже если я не буду иметь тела, у меня будут тысячи тел тех, кто меня любит. Я могу провоцировать их — и вы знаете, я соблазнитель, я могу на века заложить идеи в их головы. Именно это я собираюсь сделать.

Со смертью этого тела мое восстание не может умереть. Моя революция продолжится, даже более интенсивно, потому что потом у нее будет намного больше тел, намного больше голосов, намного больше рук для того, чтобы продолжить ее.

Тот день был значительным, исторически значительным. Я всегда вспоминал тот день вместе с днем, когда Иисус спорил с раввинами в храме. Он был немного старше, чем я, возможно восьми или девяти лет. Его спор определил весь путь его жизни.

Я не помню имени того джайнского монаха; может быть, его звали Шанти Сагар, что значит «океан блаженства». Он определенно не был этим. Вот почему я забыл даже его имя. Он был просто грязной лужей, не океаном блаженства, или мира, или тишины. И он определенно не был человеком молчания, потому что он стал очень раздраженным.

Шанти может означать многое; оно может означать «спокойствие», оно может означать «тишина». Это два основных значения; и их не было в нем. Он не был ни спокойным, ни молчаливым, вовсе нет. Также нельзя сказать, что в нем не было суматохи, потому что он стал таким разгневанным, что закричал на меня, чтобы я сел.

Я сказал: «Никто не может приказать мне сесть в моем собственном доме. Я могу приказать тебе уйти, но ты не можешь приказать мне сесть. Но я не скажу, чтобы ты уходил, потому что у меня есть еще вопросы. Пожалуйста, не сердись. Помни свое имя, Шанти Сагар — океан покоя и тишины. Ты можешь быть, по крайней мере, маленькой лужей. И не будь обеспокоенным маленьким ребенком».

Не беспокоясь, молчал он или нет, я спросил мою бабушку, которая тогда смеялась: «Что ты скажешь, Нани? Должен ли я задавать ему еще вопросы, или сказать ему, чтобы он убрался из дома?»

Я, конечно, не спросил моего дедушку, потому что этот человек был его гуру. Моя Нани сказала: «Ты можешь спрашивать все, что ты хочешь, а если он не сможет ответить, дверь открыта, он может уйти».

Это была женщина, которую я любил. Это была женщина, которая сделала меня бунтовщиком. Даже моего дедушку шокировало, что она поддержала меня таким образом. Тот так называемый Шанти Сагар немедленно замолчал в то мгновение, когда увидел, что моя бабушка поддержала меня. Не только она, жители деревни были с самого начала на моей стороне. Бедный джайнский монах остался в полном одиночестве.

Я задал ему еще несколько вопросов. Я спросил: «Ты сказал; «Не верь ничему, пока не пережил это сам». Я вижу в этом истину, отсюда вопрос…»

Джайны верят, что есть семь адов. Вплоть до шестого есть возможность вернуться, но последний - вечный. Может быть, последний ад -это христианский ад, потому что там тоже, если однажды вы там, вы там навсегда. Я продолжал; «Ты упоминал семь адов, поэтому возникает вопрос, был ли ты в седьмом? Если ты был, тогда ты не мог бы быть здесь. Если не был, на каком основании ты говоришь, что он существует? Ты должен сказать, что существует только шесть адов, не семь. Теперь, пожалуйста, будь точным: скажи, что есть только шесть адов, или если ты хочешь настаивать на семи, тогда докажи мне, что, по крайней мере, один человек, Шанти Сагар, вернулся из седьмого ада».

Он был ошарашен. Он не мог поверить, что ребенок мог задать такой вопрос. Сегодня я тоже не могу поверить в это! Как я мог задать такой вопрос? Единственный ответ, который я могу дать, это то, что я был необразованным, и совершенно без всяких знаний. Знание делает вас очень хитрым. Я просто задал вопрос, который мог задать любой ребенок, если бы он не был образованным. Образование это величайшее преступление, которое человек совершает против бедных детей. Может быть, последнее освобождение в мире будет освобождением детей.

Я был невинным, совсем незнающим. Я не умел читать или писать, даже считать по пальцам. Даже сегодня, когда мне приходится что-то считать, я начинаю с пальцев, и если я пропускаю палец, я путаюсь.

Он не мог ответить. Моя бабушка встала и сказала: «Тебе придется ответить. Не думай, что только ребенок спрашивает; я тоже спрашиваю, и я твоя хозяйка».

Сейчас я снова хочу познакомить вас с обычаями джайнов. Когда джайнский монах приходит в семью для того, чтобы получить еду, он дает проповедь. Проповедь для хозяйки. Моя бабушка сказала; «Я сегодня твоя хозяйка, и я также спрашиваю тебя о том же самом. Был ли ты в седьмом аду? Если нет, скажи честно, что ты не был, но тогда ты не можешь говорить, что есть семь адов».

Монах так смутился и озадачился — больше потому, что ему противостояла прекрасная женщина — что он стал уходить. Моя Нани закричала; «Остановись! Не уходи! Кто ответит на вопрос моего ребенка? А у него есть еще кое-что спросить. Что ты за человек? - бежишь от вопросов ребенка».

Тот человек остановился. Я сказал ему: «Я опускаю второй вопрос, потому что монах не может на него ответить. Он также не ответил на первый вопрос, поэтому я задам ему третий; может быть, он сможет ответить на него».

Он посмотрел на меня. Я сказал: «Если ты хочешь смотреть на меня, смотри в глаза». Наступила великая тишина, точно такая, как сейчас здесь. Никто не произнес ни слова. Монах опустил свои глаза, и тогда я сказал: «Тогда я не хочу ничего спрашивать. Первые два моих вопроса остались без ответа, а третий не задан, потому что я не хочу, чтобы гость этого дома был пристыжен. Я ухожу». И я действительно ушел с собрания и был очень счастлив, когда моя бабушка последовала за мной.

Мой дедушка пожелал монаху доброго пути, но как только тот ушел, он примчался обратно в дом и спросил мою бабушку: «Ты что, ненормальная? Сперва ты поддержала этого мальчишку, прирожденного нарушителя спокойствия, потом ушла с ним, даже не попрощавшись с моим мастером».

Моя бабушка сказала: «Ом не мой мастер, поэтому это меня ничуть не волнует. Кроме того, тот, кого ты считаешь прирожденным нарушителем спокойствия — только семя. Никто не знает, что из него выйдет».

Я знаю теперь, что из него вышло. Пока человек не прирожденный нарушитель спокойствия, он не может стать Буддой. И я не только Будда, как Гаутама Будда; это слишком традиционно. Я — Зорба-Будда. Я — встреча Востока и Запада. В действительности, я не разделяю Восток и Запад, высокое и низкое, мужчину и женщину, хорошее и плохое, Бога и дьявола. Нет! Тысячу раз нет! Я не разделяю. Я соединяю все, что было разделено до сих пор. Это моя работа.

Тот день был чрезвычайно важным для того, чтобы понять, что происходило на протяжении всей моей жизни, потому что пока вы не поймете семя, вы не заметите дерева и цветов, и, может быть, луну между ветвей.

С того самого дня я всегда был против всего мазохистского. Конечно, я узнал это слово намного позже, но слово не важно. Я был против всего, что аскетично; хотя это слово не было известно мне в те дни, но я мог чуять что-то отвратительное. Вы знаете, у меня аллергия на все виды самоистязаний. Я хочу, чтобы каждый человек жил по максимуму; минимум — это не мой путь. Живите по максимуму, или если вы можете идти за его пределы, тогда фантастика. Идите! Не ждите! И не теряйте времени, ожидая Боженьку.

Вот почему я говорю Яшу снова и снова: «Продолжай, продолжай и сведи Девагита с ума». Конечно, я не могу управлять Яшу; женщиной нельзя управлять; это невозможно. Она управляет мужчинами. Это ее дар, и она умеет это делать. Даже если она сидит на заднем сиденьи, она будет управлять водителем. Вы знаете водителей заднего сиденья, это самое худшее; и когда нет никого, кто управляет водителем, какая свобода! Женщиной нельзя управлять — даже я не могу управлять женщиной.

Итак, это трудно; несмотря на то, что я говорю: «Продолжай, продолжай», - она не слушает. Женщины рождаются глухими; они продолжают делать все, что они хотят- Но Девагит слышит. Я не говорю что-либо для него, но все же он слышит и сердится. Это путь труса. Я называю это путем минимума, ограничения скорости. Если вы поедете быстрее этого, вы получите билет.

Минимум — это путь труса. Если бы мне нужно было бы решать, тогда их самый верхний предел был бы минимумом; всякому, кто проходит под ним, будет немедленно дан билет. Мы пытаемся достичь звезд, а они привязаны к воловьим повозкам. Мы пытаемся, и это цель всей физики, в конце концов достичь такой же скорости, как свет. Пока мы не достигли этой скорости, мы обречены. Если мы достигнем скорости света, мы сможем убежать с любой умирающей земли или планеты. Каждая земля, каждая планета, каждая звезда однажды умрет. Как вы собираетесь спастись от этого? Вам нужны очень скоростные технологии. Эта земля умрет в ближайшие четыре тысячи лет. Что бы вы ни делали, ничто не сможет сохранить ее. Каждый день она приближается к своей смерти… а вы пытаетесь двигаться со скоростью тридцать миль в час! Попробуйте тысячу восемьсот шестьдесят миль в секунду. Это скорость света.

Мистик достигает ее, и внезапно у него внутри только свет, и ничего другого. Это пробуждение. Я за максимум. Живите по максимуму всеми возможными способами, даже если вы решаете умереть, умирайте с максимальной скоростью. Не умирайте как трус - сделайте прыжок в неизвестное. Я не против идеи покончить с жизнью. Если человек решает покончить с ней. тогда, конечно, это его право. Но я, несомненно, против превращения этого в долгую пытку. Перед тем как этот Шанти Сагар умер, он не ел сто десять дней. Человек способен, если он, конечно, здоров, свободно оставаться девяносто дней без еды. Если у него необычное здоровье, он может протянуть дольше.

Поэтому помните, я не оскорблял этого человека. В том контексте мои вопросы были абсолютно корректными, может быть, даже более того, потому что он не мог ответить на них. И странно сегодня говорить вам, что это было не только начало моего вопрошания, но и начало того, что люди не отвечали. Никто не ответил на какой-либо мой вопрос в эти последние сорок пять лет. Я встречал много так называемых духовных людей, но ни-кто никогда не ответил на какой-либо мой вопрос. В некотором отношении ют день определил весь мой аромат, всю мою жизнь.

Шанти Сагар ушел очень раздраженным, но я был чрезвычайно счастлив, и я не скрывал этого от моего дедушки. Я сказал ему: «Нана, возможно, он ушел раздраженным, но я чувствую, что поступил полностью корректно. Твой гуру был просто посредственным. Ты должен выбрать кого-нибудь подостойнее».

Даже он улыбнулся и сказал: «Может быть ты прав, но сейчас мой возраст уже неподходящий для того, чтобы менять гуру». Он спросил Нани: «Как ты думаешь?»

Моя Нани, как всегда верная своему духу, сказала: «Никогда не поздно поменять. Если ты видишь, что выбрал неправильно, поменяй его. По правде говоря, торопись, потому что ты стареешь. Не говори: «Я старый, поэтому я не могу поменять». Молодой человек может позволить себе не поменять, но не старый человек, а ты достаточно стар».

И через несколько лет он умер, но он не смог собраться с мужеством, чтобы поменять своего гуру. Он продолжал по тому же старому шаблону. Моя бабушка часто тыкала ему, говоря: «Когда ты собираешься поменять гуру и свои методы?»

Он говорил: «Да, я сделаю, я сделаю».

Однажды моя бабушка сказала: «Прекрати всю эту чепуху! Никто никогда не изменится, если он не сделает это прямо сейчас. Не говори «я сделаю, я сделаю». Либо изменяйся, либо не изменяйся, но будь недвусмысленным».

Эта женщина могла стать ужасно мощной силой. Она не была предназначена быть только домашней хозяйкой. Она не была предназначена жить в маленькой деревушке. Весь мир должен знать о ней. Может быть, я являюсь средством для выражения ее мыслей; может быть, она влилась в меня сама. Она так глубоко любила меня, что я никогда не смотрел на мою мать как на настоящую мать. Даже моя вторая мать, о которой я никогда никому не говорил, не была как моя Нани. Я всегда смотрел на мою Нани как на мою настоящую мать.

Когда бы мне ни приходилось сознаваться в чем-то, в чем-нибудь плохом, что я сделал кому-нибудь, я мог сознаться только ей, никому другому. Она была моим поверенным. Я мог доверить ей все, потому что я понял одну вещь, и вот она: она способна понять. Я, должно быть, сделал все, на что только способен человек, и рассказывал ей об этом вечером. Это было, пока я оставался с ней, перед тем, как я поехал в университет.

Я никогда не спал в доме моей матери. Хотя после смерти моего дедушки моя бабушка переехала в ту же деревню, что и вся остальная семья, я спал там по той простой причине, что я мог рассказать ей обо всех проказах, что я делал днем. Она смеялась и говорила: «Здорово сделано! Великолепно! Хороню! Этот человек заслуживает этого. Он действительно упал в колодец, как ты говоришь?»

Я сказал: «Да, но он не умер».

Она сказала: «Это хорошо, но ты сумел толкнуть его в колодец?»

У нас по соседству был колодец без каких-либо защитных стен. Ночью всякий мог упасть в него. Я часто приводил людей к нему, а человек, который упал в него, был никто иной, как кондитер. Моя мама — моя бабушка… я всегда забываю, потому что я смотрю на нее как на маму. Лучше называть ее Нани, так не будет неправильного понимания. Я сказал моей Нани: «Сегодня я сумел сделать так, что кондитер упал в колодец». Я все еще могу слышать ее смех. Она смеялась до слез.

Она сказала: «Это очень хорошо, но жив он или нет?»

Я сказал: «С ним абсолютно все в порядке».

«Тогда, — сказала она, — нет проблем. Не беспокойся; этот человек заслуживает этого. Он подмешивает так много дряни в свои сладости, кто-то должен был сделать что-то с этим». Позднее она сказала ему: «Пока ты не сменишь свои привычки, помни, ты будешь падать в колодец снова и снова». Но она ни разу не сказала мне ни слова об этом.

Я спросил ее: «Не хочешь ли ты сказать что-то об этом?»

Она сказала: «Нет, потому что я наблюдала за тобой с самого твоего детства. Если даже ты делаешь что-то неправильное, ты делаешь это так правильно и в такой правильный момент, что даже неправильное становится правильным». Именно она сказала мне впервые, что правильное в руках неправильного человека становится неправильным; и неправильное в руках правильного человека становится правильным.

Поэтому не беспокойтесь о том, что вы делаете; помните только одно: что вы существуете. Это великий вопрос, о делании и существовании. Все религии заинтересованы в делании; я заинтересован в существовании. Если ваше существование правильно, а под правильным я подразумеваю блаженство, тишину, спокойствие, любовь, тогда что бы вы ни делали — правильно. Тогда для вас нет других заповедей, только одна: просто быть. Быть тотальным без остатка. Тогда вы не сможете сделать что-либо неправильно. Весь мир может сказать, что это неправильно, это не важно; имеет значение лишь ваше собственное бытие.

Я не волнуюсь о том, что Христос был распят, потому что я знаю, даже на кресте он был полностью расслаблен в себе. Он был так расслаблен, что мог молиться: «Отец» — это было его слово для Бога. Если точно, он сказал даже не «отец», а «абба», что намного более прекрасно. «Абба, прости этих людей, потому что не знают они, что делают». Опять подчеркивается слово « делать» — «что они делают». Увы, они не могли видеть бытия человека на кресте. Имеет значение именно бытие, это единственное, что имеет значение.

В тот момент моей жизни, задавая монаху странные, вызывающие раздражение, выводящие из себя вопросы, я не думал, что я делаю что-то неправильное. Может быть, я помог ему. Может быть, однажды он поймет. Если бы у него была смелость, он понял бы даже в тот день, но он был трусом — он сбежал. И с тех пор это стало моим опытом: так называемые махатмы и святые — все трусы. Я никогда не встречал махатму, индусского, мусульманского, христианского, буддистского, о котором можно было сказать, что у него бунтарский дух. Пока человек не бунтарь, он не религиозен. Бунт - это есть сама основа религии.