БЕСЕДА ДЕВЯТАЯ

Время не может идти назад, но ум может. Что за расточительность — дать такой ум человеку, который не может ничего забыть вообще, который не только стал не-умом, но также проповедует другим, чтобы они отбросили ум. Что касается моего ума — помните, мой ум, не я - это такой же механизм, как любой, используемый здесь. Мой «ум» просто означает механизм, но совершенная машина дана человеку, который отбрасывает его! Вот почему я говорю: «Что за расточительство».

Но я знаю причину: пока у вас нет совершенного ума, у вас не может быть интеллигентности, чтобы отбросить его. Жизнь полна противоречий. В этом нет ничего плохого; это делает жизнь более насыщенной.

Для мужчины и женщины не было оснований быть двумя; они могли бы быть как амебы - вы можете спросить Девараджа. Амеба это ни он, ни она, это одно. Она также как Муктананда и все прочие идиотанан-ды безбрачна — но она имеет свой собственный способ размножения. Как это озадачивает всех докторов в мире! Она просто продолжает есть, становится толще и толще, и в определенный момент она делится на две части. Это способ воспроизведения. Это действительно брахмачарья, безбрачие.

Мужчина и женщина могли бы быть одним, как амебы, но тогда бы не было поэзии, только воспроизведение. Конечно, не было бы ни конфликтов, ни придирок, ни стычек; но поэзия, которая возникает, так ценна, что все конфликты, и все придирки, и все потасовки стоят того.

Вот сейчас я опять слушаю Нурджахан… «То доверие, что было между нами, ты мог забыть, но я не забыла. Я все еще помню, хотя и немногое. Тс слова, которые ты говорил мне, может быть, ты не помнишь их совсем, но только памяти о них достаточно, чтобы я сохраняла надежду. Та любовь, которая была между нами…» Во карар, «та любовь»… карар можно перевести, как намного более сильное, чем любовь; это намного более страстно. Это было бы лучше перевести как «та страсть», или «та страстная любовь». И «во рах мугх мен оур туз мон тхи — и путь, который был между тобой и мной…»

«Путь…» только однажды, когда сердца открыты, есть путь, иначе люди связаны, они не едины. Они говорят, но никто не слушает. Они делают бизнес, но между ними только пустота, нет переливающейся через край радости. Во рах — «тот путь», и во карар — «та страстная любовь»… «Возможно, ты забыл это, по я помню. Я не могу забыть, что ты однажды сказал: «Ты царица мира, самая прекрасная женщина». Может быть, ты не сможешь даже узнать меня теперь…»

Вещи меняются, любовь меняется, тела меняются; это в самой природе существования изменяться, быть в постоянном движении. Я слушал эту песню как раз перед тем, как прийти в ваш зал, потому что я полюбил ее с самого детства. Я думал, что, возможно, она сможет вызвать некоторые воспоминания во мне, и, действительно, это произошло.

Вчера я говорил вам об инциденте, который произошел между мной и джайнским монахом. Но это не конец истории, потому что на следующий день он пришел, чтобы просить еды, к дому моего дедушки.

Для вас будет трудно понять, почему он пришел снова, если он покинул наш дом в таком гневе. Я должен объяснить вам ситуацию. Джайнский монах не может принять еду ни от кого, кроме другого джайна, и, к несчастью для него, мы были единственной джайнской семьей в этой маленькой деревушке. Он не мог попросить еды где-нибудь в другом месте, хоти и хотел бы, но это было против его учения. Итак, вопреки себе, он пришел снова.

Я и моя Нани вдвоем ждали наверху, смотрели в окно, потому что мы знали, что он должен прийти. Моя Нани сказала мне: «Смотри, он идет. Что ты собираешься спросить у него сегодня?»

Я сказал: «Я не знаю. Во-первых, но крайней мере, дай ему поесть, и тогда ему согласно обычаям придется обратиться к семье и к собравшимся людям». Каждый раз после еды джайнский монах произносит благодарственную проповедь. «И не беспокойся, я найду, что у него спросить. Сначала позволь ему говорить».

Он был очень лаконичным и осторожным в своей речи, что было необычно. По говорите ли вы или нет, если кто-то хочет спросить вас, то он сделает это. Он может спросить ваше молчание. Монах говорил о красоте существования, думая, наверное, что это не может создать никаких проблем, но, увы.

Я встал. Моя Нани смеялась позади я до сих пор могу слышать ее смех. Я спросил его: «Кто создал эту прекрасную вселенную?»

Джайны не верят в Бога. Для западного христианского ума трудно даже представить религию, которая не верит в Бога. Джайнизм намного выше христианства; по крайней мере, он не верит в Бога, и в Святого Духа, и во всю вытекающую из этого чепуху. Джайнизм — это, верите или нет, атеистическая религия, так как быть одновременно атеистом и верующим кажется противоречием, явным противоречием. Джайнизм - это чистая этика, чистая мораль, без Бога. Поэтому когда я спрашивал джайнского монаха о том, кто создал эту красоту, конечно же, я знал, что он ответит, он ответил: «Никто».

Это было то, чего я ждал. Я спросил: «Может ли такая красота быть создана никем?»

Он сказал: «Пожалуйста, не поймите меня неправильно…» В этот раз он пришел подготовленным; он выглядел более собранным. «Пожалуйста, не поймите меня неправильно, — сказал он, — я не говорю, что никто это кто-то».

Помните историю из книги «Алиса в Зазеркалье»? Королева спросила Алису: «По пути сюда не видела ли ты кого-нибудь, кто идет навестить меня?»

Алиса сказала: «Я не видела никого».

Королева выглядела озадаченной, а потом сказала: «Это странно; потому что никто должен был прибыть сюда перед тобой, а его до сих пор здесь нет».

Алиса, точно как английская леди, конечно же захихикала, только про себя. Ее лицо осталась серьезным. Она сказала: «Мадам, никто это никто».

Королева сказала: «Конечно, я знаю, что никто обязан быть никем, по почему он так задерживается? Кажется, что никто ходит медленнее тебя».

Алиса забылась на мгновение и сказала: «Никто ходит быстрее меня».

Тогда королева сказала: «Это еще более странно. Если никто ходит быстрее тебя, тогда почему же он еще не прибыл?»

Тогда Алиса поняла свою ошибку, но было слишком поздно. Она снова повторила: «Пожалуйста, мадам, помните, что никто это никто».

Королева сказала: «Я уже знаю это, никто это никто, но вопрос в том, почему его еще здесь нет?»

Я сказал тому джайнскому монаху: «Я знаю, что никто это никто, но ты говоришь так красиво, так восхваляешь существование, что это шокирует меня, потому что в обязанности джайнов не входит делать это. Кажется, из-за вчерашнего опыта ты изменил свою тактику. Ты можешь изменять твою тактику, но ты не можешь изменить меня. Я все еще спрашиваю, если никто не создавал вселенную, как же она появилась?»

Он стал озираться; все молчали, кроме моей Нани, которая громко смеялась. Монах спросил меня: «Ты знаешь, как она появилась?»

Я сказал: «Она всегда была здесь; ей не нужно было появляться». Я могу это подтвердить спустя сорок пять лет, после просветления и непросветления, после того как я столько прочитал и все забыл, после того, как я узнал то, что есть и — отложил это, пренебрег этим. Я все же могу сказать так же, как тот маленький ребенок: вселенная всегда была здесь; ей не нужно было быть созданной или появляться откуда-то — она просто есть.

На третий день джайнский монах не появился. Он сбежал из нашей деревни в другую, где была другая джайнская семья. Но я должен отдать ему должное: сам не зная того, он отправил маленького ребенка в путешествие к истине.

С тех пор скольким людям я задавал тот же вопрос и встречался с тем же невежеством — великие пандиты, образованные люди, великие махатмы, почитаемые всеми, и, тем не менее, не способные ответить на простой вопрос ребенка.

В действительности, ни на один настоящий вопрос никогда не был дан ответ, и я предсказываю, что ни на один настоящий вопрос никогда не будет дан ответ, единственный ответ — это молчанке. Не глупое молчание пандита, монаха или махатмы, а ваше собственное молчание. Не молчание других, но молчание, которое растет в вас. Нет ответа кроме этого. И то молчание, которое растет в вас - это ответ для вас и для тех, кто с любовью слился с вашим молчанием; иначе это не будет ответом никому кроме вас.

В мире было много молчаливых людей, которые не помогали другим. Джайны называют их арихантами, буддисты называют их архатами; оба слова означают одно и то же. Только языки немного отличаются; один — пракрит, другой — пали. Они языки-соседи или, точнее, языки-братья; ариханта, архат, вы сами можете увидеть, что оба слова — одно и то же.

Были ариханты и архаты, но хотя они нашли ответ, они не были способны провозгласить его, а пока вы не можете провозгласить его, провозгласить во всеуслышание, то ваш ответ не значит много — это только ответ для одного человека в толпе, где каждый полон вопросов. Вскоре ариханта умирает, и с ним его молчание; оно исчезает словно надписи на воде. Вы можете писать, вы можете расписаться на воде, но когда вы закончите писать вашу подпись, ее больше нет.

Настоящий Мастер не только знает, но помогает узнать миллионам. Его знание не является тайной, оно открыто для тех, кто готов воспринять его. Я знаю ответ. Вопрос я носил тысячи лет, в одном теле, в другом теле, от одного тела к другому, но ответ случился впервые. Это произошло только потому, что я спрашивал настойчиво, нисколько не боясь последствий.

Я вспоминаю эти происшествия, чтобы вы осознали, что пока человек не спрашивает и не спрашивает тотально, то ему трудно спросить себя. Когда он отброшен от всех дверей, когда все двери захлопываются и. закрываются перед вами, тогда, в конце концов, человек поворачивается внутрь — и там ответ. Он не написан; вы не найдете Библию, Тору или Коран, Гиту, Дао те Дзин или Дхаммападу… Нет, вы не найдете там чего-либо написанного.

Также вы никого там не найдете — ни Бога, ни фигуры отца, который улыбнется и похлопает вас по спине, говоря: «Итак, хорошо, сын мой, ты вернулся домой. Я прощаю все твои грехи». Нет, вы никого там не найдете. То, что вы обнаружите — это огромная, переполняющая тишина, такая плотная, что кажется, что до нее можно дотронуться… как прекрасная женщина. Человек может ощущать ее как прекрасную женщину, а она только тишина, но очень реальная.

После того, как монах ушел из деревни, мы смеялись, не переставая, несколько дней, особенно моя Нани и я. Я не могу поверить, что она была таким ребенком! В те времена ей должно быть было около пятидесяти, но ее душа была такой, как будто она всегда оставалась ребенком. Она смеялась вместе со мной и говорила: «Здорово ты это сделал».

Даже сейчас я могу увидеть спину спасающегося бегством монаха. Джайнские монахи некрасивы. И они не могут такими быть, все в них противно, просто противно. Даже его спина была противной. Я всегда любил красивое, где бы оно ни находилось — в звездах, в человеческом теле, в цветах или в птичьем полете… всюду. Я бесстыдный поклонник прекрасного, потому что я не могу себе представить, как некто может знать истину, если он не может любить красоту. Красота - это путь к истине; и этот путь не отличается от его цели: этот путь сам в конце концов превращается в цель. Первый шаг является также и последним.

То столкновение — да, это правильное слово… то столкновение с джайнским мистиком стало началом для тысяч других столкновений с джайнами, индусами, мусульманами, христианами, и я всегда был готов сделать все для хорошей дискуссии.

Вы не поверите мне, но я прошел через обрезание в возрасте двадцати семи, после того, как уже стал просветленным, просто для того, чтобы войти в мусульманский суфийский орден, куда не пускали никого, кто не прошел через обрезание. Я сказал: «Хороню, тогда делайте это! Это тело когда-нибудь разрушится целиком, а вы только отрежете маленький кусочек кожи. Отрежьте его, я хочу вступить в эту школу».

Даже они не смогли поверить мне. Я сказал: «Поверьте мне, я готов». И когда я стал спорить с ними, они сказали: «Вы так хотели сделать обрезание, а, тем не менее, не хотите принимать ничего, что мы говорим?»

Я сказал: «Это мой путь. Я всегда готов сказать да о том, что неважно; но что касается важного, тут я абсолютно непреклонен, никто не может заставить меня сказать да».

Конечно, им пришлось исключить меня из их так называемого суфийского ордена, но я сказал им: «Исключая меня, вы просто провозглашаете на весь мир, что вы псевдо-суфии. Единственный настоящий суфий был исключен. В действительности, это я исключаю вас всех».

Сбитые с толку, они смотрели друг на друга. Но это было правдой. Я пришел в их орден не для того, чтобы узнать истину; я ее уже познал. Тогда почему я пришел? Просто, чтобы была хорошая компания для споров.

Дискуссия была моей забавой с. самого детства. Я сделаю все только для того, чтобы иметь хорошую дискуссию; но так редко находится действительно хорошая компания для спора. Я вступил в суфийский орден - в этом я признаюсь впервые — и позволил тем дуракам всего лишь сделать мне обрезание; и они сделали его такими примитивными методами, что мне пришлось страдать, по крайней мере, шесть месяцев. По меня не интересовало это; весь мой интерес состоял в том, чтобы узнать суфизм изнутри. Увы! Я не смог найти настоящего суфия за всю свою жизнь. Но это относится не только к суфиям, я не смог найти настоящего христианина или настоящего хасида.

Дж. Кришнамурти пригласил меня встретиться с ним в Бомбее. Человек, принесший письмо, был общим другом, его звали Пармананда. Я сказал ему: «Пармананда, возвращайся назад и скажи Кришнамурти, что если он хочет встретиться со мной, он должен приехать сам - это будет правильно - правильнее, чем просить меня приехать к нему».

Пармананда сказал: «Но он намного старше вас».

Я сказал: «Ты езжай к нему. Не говори от его имени. Если он скажет, что он старше меня, тогда и ехать не стоит, потому что пробуждение не может быть младше или старше; оно всегда одинаковое - просто свежее, вечно свежее».

Он уехал и никогда не возвращался, потому что как мог Кришнамурти, старик, приехать, чтобы повидаться со мной? Все-таки он хотел встретиться со мной. Это интересно, не правда ли? Я никогда не хотел встречаться с ним, иначе я бы поехал к нему. Он хотел встретиться со мной, и все же хотел, чтобы я приехал к нему. Вы должны признать, что это немного уже слишком. Пармананда вернулся без ответа. Я спросил: «Что случилось?»

Он сказал: «Кришнамурти так рассердился, так рассердился, что я не посмел спросить его снова».

Сейчас он хочет видеть меня; я с любовью встречусь с ним, но я никогда не желал этой встречи по той простой причине, что я не люблю ездить к людям, даже к Дж. Кришнамурти. Я люблю то, что он говорит, я люблю то, что он есть, но я никогда не имел желания — по крайней мере, не говорил никому — что я хочу увидеть его, потому что тогда я должен был бы ехать к нему. Он хотел, хотел увидеть меня, и все же он хотел, чтобы я приехал к нему. Мне это не нравится, и я никогда не хотел это делать.

Это создало, по крайней мере с его стороны, антагонизм в отношении меня. С тех пор он высказывается плохо обо мне. Когда он видит одного из моих саньясинов, он ведет себя точно как бык. Если вы помашете быку красным флагом, то вы знаете, что будет. Вот это и происходит, когда он видит одного из моих саньясинов, одетого в красное; внезапно он впадает в бешенство. Я скажу, что он, должно быть, был быком в его прошлой жизни; он не забыл своей ненависти к красному цвету.

Это началось только с того момента, когда я отказал ему, до тех пор он не говорил обо мне плохо. Насколько я знаю, я свободный человек. Я могу говорить хорошо о ком-либо, а могу говорить плохо о нем же безо всяких проблем для себя. Я люблю все виды противоречий и несоответствий.

Дж. Кришнамурти против меня, но я говорю, что я не против него. Я все еще люблю его. Он один из самых прекрасных людей двадцатого века. Я не думаю, что найдется еще кто-нибудь, кого я бы мог сравнить с ним — но он имеет ограничение, и это ограничение стало его гибелью. Ограничение состоит в том, что он пытается быть абсолютно интеллектуальным, а это невозможно, если вы хотите подняться ввысь, если вы хотите пойти за пределы слов и чисел.

Кришнамурти был за пределами этого, просто выше, но он привязан к викторианской интеллектуальности. Его интеллектуальность даже не современная, а викторианская, почти вековой давности. Он говорит, что счастлив, потому что не читал Упанишады, Гиту или Коран. А что же он делал и продолжает делать? Я скажу вам. Он читает третьесортные детективные романы!

Пожалуйста, не говорите этого никому, иначе он будет биться своей головой об стенку. Я не боюсь за его голову, я боюсь за стенку. Что касается его головы, то он страдает от мигрени больше пятидесяти лет — это больше, чем вся моя жизнь так сильно, что в своем дневнике он говорил несколько раз, что хочет биться своей головой об стенку… Да, я беспокоюсь о стенке.

Почему он страдает от мигрени? — это от слишком большой интеллектуальности, и ни от чего более. Это не то же самое, что происходит с бедным Ашишем, моим плотником. Он также страдает от мигрени, но его мигрень физическая. Мигрень Дж. Кришнамурти духовная. Он слишком интеллектуален. Достаточно только просто послушать его, чтобы получить мигрень. Если вы не получите мигрени после лекции Дж. Кришнамурти, то это значит, что вы уже просветленный - или то, что вы не слушали. Второе более вероятно. Первое немного трудно.

Мигрень Ашиша можно вылечить, но мигрень Кришнамурти бесконечна. Он неизлечим. И сейчас уже нет нужды лечить его, потому что он так стар и так привык к жизни с мигренью. Она стала почти как жена. Если вы уберете его мигрень, то он останется один, вдовцом. Не делайте этого. Он и его мигрень женаты, и они собираются умереть вместе.

Я говорил, что мое первое столкновение с голым джайнским монахом стало началом длинной, очень длинной серии столкновений с так называемыми монахами дерьмо собачье. Все они страдают от интеллектуальности, а я рожден, чтобы спустить их обратно на землю. Но почти невозможно привести их к их же чувствам. Возможно, они не хотят, потому что боятся. Возможно, не иметь чувствительности или интеллигентности очень выгодно для них.

К ним относятся как к святым; для меня они только коровий навоз. Одно хорошо в коровьем навозе, он не воняет. Я напомнил вам об этом, потому что у меня аллергия на запахи. Коровий навоз имеет это хорошее качество, он не аллергийный. Как правильно сказать, Деварадж?

«Не вызывающий аллергии, Ошо».

Правильно, не вызывающий аллергии.

Моя Нани была в действительности не индийской женщиной; даже запад был бы немного чужим для нее. И помните, она была абсолютно необразованной — возможно, поэтому она была так дальновидна. Возможно, она увидела что-то во мне, что я не сознавал в те дни. Возможно, по этой причине она так меня любила… я не могу сказать. Ее больше нет. Одно я знаю: после того, как ее муж умер, она никогда больше не возвращалась в свою деревню; она осталась в деревне моего отца. Мне пришлось оставить се там, но когда я возвращался снова и снова, я спрашивал ее: «Нани, можем ли мы возвратиться в деревню?»

Она каждый раз отвечала: «Для чего? Ты ведь здесь». Те простые слова звучат во мне как музыка, как эхо, повторяющее: «Ты ведь здесь». Я тоже говорю вам то же самое. Она любила меня; и вы знаете, что никто не может любить вас больше, чем я.

Это прекрасно… Вы никогда не были здесь… Увы, если бы я только мог пригласить вас в это пространство Гималаев! «Сейчас» — это такое прекрасное пространство. И бедный Девагит — я все еще слышу его хихиканье. Боже мой! Может ли какая-нибудь химия сделать так, чтобы я не слышал его хихиканья?

Не думайте, что я схожу с ума — я уже сумасшедший. Вы видите это? ваше сумасшествие и мое сумасшествие, они полностью различны. Шила, отметь это. Даже Распутин, если бы он был жив, был бы саньяси-ном… я имею в виду, если бы он был жив. Никто без исключения не сможет обмануть меня.

Я являюсь тем типом людей, которые, даже умирая, скажут: «Достаточно, достаточно на сегодня…»