Дело Давида и Николая Чхотуа и др. (Тифлисское дело)

   22 июля 1876 г. между девятью и десятью часами вечера было установлено исчезновение из дома Нины Эрастовны Андреевской, временно проживающей вместе с матерью в Тифлисе (Тбилиси). На другой день утром ее труп был найден рыбаками в реке Куре верстах в сорока от города. Предварительным расследованием по данному делу было установлено следующее.

   По завещании Эраста Андреевского двум его дочерям Нине и Елене досталось имущество, находившееся в разных частях Тифлисского уезда. В конце 1875 года Георгий Шарвашидзе -- муж Елены Андреевской -- предложил управлять имуществом и наблюдать за ним Давиду Чхотуа, который принял это предложение и вскоре поселился в Тифлисе в доме Шарвашидзе. В июне 1876 года к Давиду Чхотуа приехал его младший брат -- Николай, оформлявшийся на военную службу, и поселился временно в квартире Давида. Весной 1876 года Нина и Елена решили произвести раздел завещанного им имущества, для чего Нина вместе с матерью приехала в Тифлис. Раздел был произведен. После этого муж Елены Т. Шарвашидзе уехал по делам в Кутаисскую губернию, а Нина и ее мать временно поселились в его доме. Дом этот представлял собой каменное двухэтажное здание, обращенное передним фасадом во двор, окруженный с трех сторон густым садом. Сад примыкал к помещению для летних увеселительных мероприятий, известному лод названием "Кружок". Задним фасадом, дом выходил на небольшую площадку, за которой начинается в виде обрыва крутой берег (зеки Куры. В доме, кроме хозяев, проживали: братья Чхотуа, повар Габисония, сторож Коридзе и садовник Мчеладзе.

   Обыкновенно Андреевские (Нина и мать) уходили из дому утром и возвращались часам к семи -- восьми вечера. В день происшествия Нина и мать также возвратились домой около восьми часов вечера. При их возвращений они были встречены Давидом Чхотуа, который после двадцатиминутной беседы с Ниной ушел в город по своим делам. Его брат Николай после прихода Нины и матери также ушел из дома в город и возвратился поздно.

   Нина Андреевская, переодевшись в домашнее платье и старые опорки от дамских полусапожек и вытряхнув на террасе платье, в котором ходила днем с матерью, занялась написанием письма к Г. Шарвашидзе в Кутаис, предполагая послать его с Давидом Чхотуа, который собирался отвезти Шарвашидзе оставленную им дома шашку. Часов в десять, окончив письмо, Нина взяла свечку и вышла из комнаты. Матери она сказала, что идет к повару Габисония за полусапожками, которые находились у него в чистке. Спустя минут двадцать после ухода Нины Варвара Андреевская (мать Нины) вышла в коридор и увидела, что свеча, взятая Ниной, горела в коридоре у поворота к двери, ведущей на террасу. Дочери в коридоре не было. С улицы вошел Коридзе. На вопрос Варвары Андреевской, где Нина, он ответил, что она, видимо, пошла прогуляться. В саду же Нины не оказалось. По просьбе Варвары Андреевской Коридзе разбудил спящего уже Николая Чхотуа, и с ним Варвара Андреевская продолжала розыски дочери. На окрики Варвары Андреевской откликнулся со второго этажа Давид Чхотуа и, узнав в чем дело, быстро сбежал вниз. Поиски Нины в саду были безуспешными. Тогда Давид Чхотуа спустился к берегу Куры и обнаружил там платье и белье Нины Андреевской, лежавшие на каменной площадке. На другой день, 23 июля, рыбаки Менебди-Швили и Чиаберов обнаружили в реке труп девушки, плывший по течению. Знакомыми и родными Нины Андреевской труп был опознан. Первоначальная версия следственных органов о том, что Нина Андреевская утонула, купаясь в реке, опровергалась многими данными, говорящими против нее.

   К этим данным относились, в частности, следующие.

   1. Нина Андреевская не могла бы сама, без посторонней помощи, спуститься к реке ночью по крутой и обрывистой тропинке.

   2. Если, бы она и смогла сама спуститься к реке, то, так как тропинка была покрыта грязью, платье и обувь Нины Андреевской также были бы выпачканы грязью. Однако платье и обувь Нины были чистые и сухие.

   3. Решив купаться, Нина не полезла бы в воду в рубашке и чулках. Однако труп был обнаружен в реке в рубашке и в чулках.

   4. Будучи в высшей степени стыдливой и конфузливой, Нина ке стала бы купаться в то время, когда, по заявлению свидетелей, на противоположном берегу купались мужчины.

   5. Видя купающихся, Нина неоднократно возмущалась, как можно купаться в такой мутной и грязной воде, какая была в реке Куре.

   6. Если бы Нина и утонула, то труп ее не мог в течение шести-восьми часов проплыть расстояние в сорок верст от города.

   7. Так как в шестнадцати верстах от города Кура вследствие мелководья образует три острова и разделяется на три рукава, глубиной всего два-четыре вершка, то труп ее едва ли мог проплыть далее этого места. Если бы труп и проплыл эту часть реки, то оказался бы значительно поврежденным, так как дно реки в этом месте каменистое и неровное. Однако на трупе не было обнаружено ни ссадин, ни царапин.

   Судебно-медицинским вскрытием трупа, произведенным 25 июля, также было установлено, что утонуть Нина не могла.

   Подозрение на убийство возникло у следственных органов относительно Давида и Николая Чхотуа. Оба они близко и хорошо знали Нину, прекрасно ориентировались в местности и имели достаточно времени для сокрытия следов преступления. Подозрение в убийстве Н. Андреевской падало на близко находящихся к ней людей еще и потому, что во дворе дома всегда находились злые собаки, которые никого из посторонних близко не подпускали. Кроме того, отсутствие видимых мотивов совершения преступления (кража, изнасилование) также указывало на то, что оно могло быть совершено лицами, состоящими в близких отношениях с Н. Андреевской. Но так как трудно было допустить, что преступление могло быть совершено в доме, то к ответственности вместе с Николаем и Давидом Чхотуа были привлечены Коридзе, Габисония и Мчеладзе.

   Все привлеченные по этому делу первоначально отрицали как само событие преступления, так и свое участие в нем. Однако позднее Зараб Коридзе и Иван Мчеладзе, отвергая свое участие в убийстве Н. Андреевской, дали следующие объяснения.

   22 июля после возвращения Андреевских из города Давид Чхотуа приказал. Зарабу Коридзе оседлать лошадь и подать ее брагу Николаю, собиравшемуся на прогулку. После возвращения Николая с прогулки Давид велел Коридзе хорошенько выводить лошадь, которая была сильно измучена и взмылена. В это же время Давид позвал Ивана Мчеладзе и предложил ему убить самую большую и злую собаку, а остальных собак запереть в сарай. На вопрос Ивана, зачем запирать собак, Давид ответил: "Не твое дело". После этого Давид приказал Ивану ложиться спать, а сам пошел в город встречать гостей. Вскоре он действительно появился во дворе в сопровождении каких-то людей. Из любопытства Иван последовал за ними и, хотя заметивший его Давид приказал ему вернуться, он все же проследил за ними. Мчеладзе заметил, что вскоре находившиеся в саду люди быстро задвигались и в это же время послышался легкий храп. Присмотревшись, Иван заметил, что Давид и находившиеся вместе с ним люди несут труп женщины к реке. Бросили они труп в реку или нет, он не знает, так как сильно испугался и хотел убежать. Однако Давид ему не дал скрыться: схватил Ивана Мчеладзе за волосы и приказал о случившемся никому не говорить.

   Примерно так же воспроизводил обстановку происшествия и Зараб Коридзе, наблюдавший его с площадки у выхода из дома. Его увидели Николай и Давид Чхотуа, причем Давид предложил Николаю убить Коридзе, однако Николай на это не согласился, и они отпустили его под клятвенное обещание не выдавать их.

   Независимо от этих показаний все подозреваемые в преступлении были привлечены к уголовной ответственности за совершение преднамеренного убийства Нины Андреевской по взаимному между ними соглашению. Инициаторами убийства были признаны Давид и Николай Чхотуа. Что касается цели убийства, то в обвинительном заключении она была охарактеризована следующим образом. Давид Чхотуа питал затаенную злобу к Н. Андреевской вследствие: 1) недоверчивого отношения к нему со стороны последней, выражавшегося не только в лишении его полномочия на участие вместо нее при разделе имущества, но и в устранении от управления доставшимся ей имуществом; 2) неудовольствий, доходивших до столкновений, вследствие находившихся в доме Шарвашидзе под надзором Давида вещей Нины.

   Суд присяжных, рассмотрев настоящее дело, признал виновными Д. Чхотуа и Габисония и приговорил -- первого к 20, второго -- к 10 годам каторжных работ. Н. Чхотуа был оправдан. По апелляционной жалобе и протесту прокурора дело пересматривалось Тифлисской судебной палатой 25--30 ноября 1878 г. По ходатайству защиты была назначена судебно-медицинская экспертиза, которая пришла к выводу об отсутствии на трупе признаков насильственной смерти. В качестве одного из защитников в апелляционной инстанции по делу выступал В. Д. Спасович.

   Господа Тифлисской судебной палаты, господа судьи коронные, господа судьи законники, то есть посвящающие себя служению закону, исполнению его свято и разумному его истолкованию, позвольте мне начать защитительную речь словами же закона.

   Статья 890 Устава Уголовного судопроизводства гласит, что при пересмотре приговоров по отзыву подсудимого определенное ему наказание может быть не только уменьшено, но и вовсе отменено. Слова эти исполнены глубокого значения, они -- якорь спасения для тех несчастных мучеников, которые, будучи осуждены в первой инстанции, вверили мне свою судьбу. Если апелляция не мертвый обряд, если апелляционное производство не трата времени, томительная как все, что бесполезно, если слова закона, который я только что прочел, настоящая, живая правда, то, значит, они следующее: что эти арестанты еще люди не решенные, что еще они не осуждены, не изобличены, что они могут возвратиться в общество, от которого их отделяли долгое время стены тюрьмы; что к приговору, их осудившему, вы должны отнестись критически, то есть должны его испытать и проверить, следовательно,-- усомниться в том, что он справедлив, следовательно, предположить, что, может быть, они люди невиновные, и перебрать мысленно все звенья, состоящие из умозаключений того приговора, который их сковал, точно веригами, с тем, чтобы узнать, не порвутся ли, по крайней мере, некоторые звенья, как нити, и не спадут ли с подсудимых вследствие того оковы приговора. Эта законом возложенная обязанность на судей высшего суда, обладающих большей опытностью, большими сведениями, значит -- большей возможностью систематически усомниться в виновности осужденных подсудимых до тех пор, пока заново и самостоятельно не будет построена вполне прочно их вина в совести судей, составляет одно из преимуществ суда, перед которым я имею честь говорить, суда апелляционного перед судом с присяжными. В суде присяжных, судящем более по впечатлению, а не по логическим выводам, и человека, только еще обвиняемого, а не такого, о котором уже прогремел осуждающий его приговор, -- законом не установлено никакого метода проверки обвинения, не предписано никаких правил исследования, а для избежания увлечений, весьма возможных, когда разбирается дело громкое и сильно возбуждающее страсти, служат два средства, -- с одной стороны, присяга присяжного: подать голос сообразно тому, что увижу и услышу на суде (статья 666 Устава Уголовного судопроизводства), и, с другой стороны, неизбежное почти затем предварение со стороны председателя в заключительном слове: забыть все то, что могло бы дойти до присяжных окольным путем, в виде рассказов, молвы, слухов, устных или печатных. Судьи коронные в таких предварениях и присягах не нуждаются. По закону, а именно по п. 2 ст. ст. 797 и 892 Устава Уголовного судопроизводства, суд должен мотивировать решение, объяснив его и сопоставив не с иными какими-нибудь данными, а только с представленными к делу доказательствами и уликами. По 737 статье Устава Уголовного судопроизводства прокурор подтверждает обвинение в том виде, в каком оно представляется по судебному следствию, точно так же, как и защита по 744 статье Устава Уголовного судопроизводства в том же виде представляет свои объяснения; причем каждой из состязающихся сторон воспрещается вставлять, ссылаться или приводить обстоятельства, не бывшие предметом следствия. Если же сторонами возбранено употреблять данные, в деле не имеющиеся, если суду только и можно мотивировать свое решение имеющимися в деле доказательствами и уликами, то отсюда ясно и бесспорно, что и состязание, и решение происходят в резко очерченном и ограниченном круге, на почве фактов, в пределах источников; а источниками только и могут быть четыре тома предварительного следствия, два тома производства окружного суда и судебной палаты и дополнение судебного следствия. Законом установленная необходимость позабыть все, вне дела лежащее, имеет громадное значение в настоящем деле, потому что на канве действительности, как бурьян, поросли сказки, легенды и мифы, которые приходится корчевать и вырывать, чтобы добраться до истины. Отрешаясь от сказочного элемента, судебное исследование по источникам согласно закону должно состоять в исследовании правды точно теми же путями, как и всякое исследование истины, например исследование историческое. Был факт в истории, из него возникла быль, сказание, легенда, которая составляет ходячее, хотя и превратное представление о предмете; ложь перемешалась с истиной. Что делает историк? Он отрицает всю легенду, кропотливо восстанавливает истину по источникам и являет факт в новом виде. Может быть, новое, добытое таким образом представление и не совершенно совпадает с действительностью, может, не вполне изобразит ее, но оно, тем не менее несравненно ближе к истине, гораздо правдивее, нежели всякие легенды.

   Доказав, таким образом, что исследование должно быть производимо только по источникам и что было бы противозаконно основывать его на чем-либо еще ином, кроме источников, я позволю себе еще изложить, каким образом следует пользоваться этими мной же приведенными источниками. Способы и приемы пользования источником находятся в теснейшей связи с устройством суда. Каждый своеобразно устроенный суд иначе функционирует, и есть коренное различие в этом отношении между судом с присяжными, окончательно решающим дела в одной инстанции, и судом тифлисской палаты, решающим дела по апелляции. Основной тип судопроизводства по судоустройству есть суд с присяжными. К нему применены и приспособлены почти все кассационные решения, даже и такие, которые имеют самый общий характер. В суде с присяжными источники предлагаются далеко не все; здесь заботливо усекаются, так сказать, все дикие ветви; запрещено читать и собственные признания, и опыты дознания, и некоторые документы; не могут быть подвергнуты под опыты судебного следствия и вещественные доказательства. Вы, господа судьи, гораздо свободнее в этом отношении, вы рассматриваете все дело от первой страницы до последней, вы знаете его полнее, нежели присяжные, вы знаете больше, но и к источникам вы смолоду привыкли относиться критически, для вас не существует причин, заставляющих законодателя искусственно устранять те из источников, которым он не совсем доверяет. Как историк пользуется всеми ими, так и вы воспользуетесь всеми источниками и позволите мне ссылаться на всякий источник, лишь бы он имелся в деле. Но вследствие того, что вы рассматриваете дело во второй инстанции, не повторяя всего судебного следствия, знание ваше менее непосредственное, изучение менее наглядное, опыт ваш имеет более книжный, бумажный характер; каждая буква в протоколе что-нибудь весит, и вы не будете мне препятствовать, когда я буду взвешивать слова, буквы и даже запятые, уничтожая измышления, искажения истины и прикрасы в самом их зародыше.

   Кроме этих двух существенных различий, есть еще одно, третье, которому приписывают большое значение, но на которое я попрошу не обращать внимания. Оно заключается в том, что так как присяжные ничем не мотивируют своего решения, а вы обязаны мотивировать, то суд присяжных в своих суждениях несравненно смелее и решительнее, что суд присяжных может и должен брать более на свою совесть. Юстиция присяжных способна ошибаться и увлекаться, но она менее дискредитируется. Когда есть, и несомненно есть факт преступления налицо, а, с другой стороны, в обвиняемом сильнее к совершению его мотивы, удостоверенные порывы и стремления к тому, чтобы воспользоваться плодами жизни или, по крайней мере, напряженное выжидание результатов, то сотни раз я это видел и испытал, для совести присяжных этого достаточно: смело перекидывается воздушный мостик стройной аркой от преступления к мотивам, хотя бы в деле не было и малейшего следа руки обвиняемого. От вас, господа судьи, стоящих превыше страстей и увлечений, обязанных отдавать отчет в каждом вашем выводе, обыкновенно требуется, чтобы, даже при наличности факта преступления и мотивов, виновность подсудимого только тогда признавалась, когда есть какое-нибудь хотя бы малое, но удостоверенное внешнее деяние обвиняемого в преступлении, видимое проявление его воли в мире внешнем по пути к преступлению. Допустим, что Н. Андреевская удавлена и потом в воду брошена, допустим, что отысканы правдоподобные мотивы, зачем подсудимые Чхотуа и Габисония желали ее смерти? Но докажите, что по ее шее и груди проходила их рука, докажите это по отношению к каждому из них, а если не можете сделать этого, то докажите, что существовал между ними общий на умерщвление Н. Андреевской уговор. Это требование, которое всегда почти и не безрезонно ставилось по отношению к судам из техников и которое вытекает из того, что от них и ожидается всегда менее вообще осуждающих приговоров, но также, так как они сведущие судьи, менее и плачевных судебных ошибок, имеет громадное значение для тех из подсудимых, которые являются спутниками других светил, мерцают в их блеске и осуждаются заодно, по общему правилу: "да кто их там разберет!". Таковы в данном деле Габисония и Н. Чхотуа, таков был бы и Ме-литон Кипиани, если бы прокурор не составил заключение о прекращении относительно его преследования. Были на месте преступления в момент совершения его, и отчего о нем не знают? Значит виноваты.

   Я заявил, что, сообразуясь с условиями устройства и производства суда, я мог бы с полным основанием стоять на этой почве и, допуская, что могло совершиться удавление, утверждать, что виновность в нем подсудимых не доказана, не доказано их участие, что Нина А. может быть убита, но не они убийцы, что неведомые люди могли проникнуть в сад, спуститься в нем и сбросить с обрыва свою жертву в воду, что могли сторожить ее, когда она вошла в воду и стала купаться, и тогда ее удавили, и мало ли можно сделать подобных предположений, не совсем правдоподобных, но физически не невозможных. Но, господа судьи, я от этого средства отказываюсь, я его откидываю, как ненужное, я на ваших глазах сжигаю мои корабли. Я становлюсь прямо и без колебаний на точку зрения суда и усваиваю себе следующую дилемму: 1) либо Н. Андреевская утонула случайно, и тогда уголовному правосудию нечего делать; 2) либо она убита и брошена потом в воду, но убита не кем иным, как домашними, и тогда в числе этих домашних были или как подстрекатели, или как физически виновные, или, по крайней мере, как пособники и укрыватели, Д. Чхотуа и Габисония, но не Н. Чхотуа, который мог, по мнению суда, ничего не знать о преступлении и о котором мне придется говорить особо, по поводу прокурорского протеста.

   Поставив эту дилемму, я разрешаю ее прямо и ставлю как тезис, который я должен доказать и который я надеюсь доказать, тезис, в полной истине которого я глубоко убежден и который для меня яснее белого дня, а именно, что Н. Андреевская, купаясь, утонула, и что, следовательно, в смерти ее никто не виноват.

   Чтобы доказать этот тезис, пойдем за трупом Н. Андреевской с того момента, когда он отыскан в Караязе, проследим обратно тот путь, который был пройден этим трупом, дойдем до места на площадке, где найдено ее платье, до минуты, когда она рассталась с матерью, и до предшествовавших ее исчезновению обстоятельств, и при этом разборе фактов будем перебирать, как зерна в четках, все те из них, которые нанизаны одно на другое, как обвиняющие подсудимых улики. При разборе я надеюсь вас убедить, что ни одна улика не уцелеет, все они раскрошатся в мелкий песок; одни из них, из фактов, обратятся в противное тому -- небылицы, другие получат смысл безразличных, третьи -- сомнительных, и весь искусственно построенный замок обвинения превратится в марево, в мираж.

   Я кончил мои предварительные объяснения, извиняясь за их длинноту, но такова уж моя усвоенная привычка обращать прежде всего внимание на приемы и методы исследования. Во всяком исследовании они главное, они. почти все, всякая погрешность коренится в ошибочном приеме, в ложном методе.

   Засим прошу перенестись мысленно в Караяз и присутствовать при обстоятельствах отыскания и вскрытия трупа.

   22 июля 1876 г., в среду, в самый день таинственного происшествия, исчезновения Н. Андреевской, два рыбака спустились утром в Ортачалы на бурдюках. Через час, в полдень, они остановились в Навтлуге, а в сумерки прибыли в село Таклы. Одного звали Пидуа Менабди-Швили, другого -- Эстате Чиаберов, по прозванию Наташка. Таклов две: по левой стороне Куры -- Кара-Таклы и по правой -- Ак-Таклы. Возьму предположение, наиневыгоднейшее для подсудимых, именно, что они ночевали в Ак-Таклы. По протоколу судебного следствия, по словам Чиаберова -- Наташки, они ночевали не в Ак-Таклах, а в местности, находящейся близко от Ак-Таклы и называемой Кенчи-Кара. С восходом солнца (которое бывает по календарю в конце июля в 4 часа 58 минут, возьму для округления счета 5 часов) они умылись и пошли вниз, до правого разветвления Куры, к тому месту, где были расставлены еще прежде того ими сети и надо было проверить привешенные к сетям крючья. Место, где были сети и крючья, отстояло от места ночевки, как этот суд от Татарского майдана, во всяком случае более версты. Я полагаю, что минимум надо дать на путь полчаса. Итак, в пять с половиной часов утра они осмотрели сети и разошлись; Пидуа пошел вверх, Эстате Чиаберов -- вниз. Но все-таки они отстояли друг от друга на расстоянии человеческого крика. Спустя полтора или два часа, говорит Чиаберов, я услышал крик Пидуа; солнце уже было довольно, высоко. Крик был вызван видом трупа, и находка трупа произошла, таким образом, в семь или семь с половиной часов, что совпадает и со словами Пидуа: солнце не было еще очень высоко, то есть далеко было ему до апогея высоты. Труп этот плыл свободно по воде в белье и браслетах, с распущенными волосами, закрытыми глазами и ртом. Лицо белое, спокойное, как у спящего ангела; ноги были у нее раздвинуты на два вершка, руки, приподнятые вверх, у локтей огибали грудь. Эксперт по части утопленников, Пидуа, видевший более пятнадцати трупов, не вытерпел и сделал следующую индукцию, образчик эмпирической индукции, которая едва ли найдет оправдание в судебной медицине; труп: женщины всегда плывет на спине, а мужчины вверх спиной. Он плыл ногами вперед. Место, где труп отыскан, находится ниже караязского моста, следовательно, у развилин Ришакала. Рыбаки раздели труп донага и, поместив его на островке, приняли меры, чтобы дать знать властям о находке. В версте от места находки трупа, по направлению к Тифлису, в шабуровской местности, они натолкнулись на собиравшихся в город крестьян Ивана Арутинова и Гигола Каракозова, которые, хотя и собирались в город, но пришли на островок поглядеть на труп. Общее впечатление всех четверых то, что труп был свежий, чистый; а между тем тогда был уже голый; никаких решительно не было повреждений и знаков: ни на шее, ни на груди (ссадин), ни царапин, а только, говорят Пидуа и Чиаберов, что было синее пятно на левой руке. По показаниям Пидуа и Цинамзгварова, синее пятно было ниже сгиба, на самой кисти левой руки. Я прошу обратить внимание на эти совершенно согласные между собой четыре показания: это не то, что не заметили, а то, что совершенно не было никаких пятен и подтеков. Когда труп подняли, по словам как Пидуа, так и Арутинова, изо рта вылилась кровь красноватая, как бы разбавленная водой. Пидуа говорит, что жидкости вытекло несколько капель, а Арутинов говорит -- ложки две.

   Пидуа при передопросе пояснил: это была жидкость, в которую замешана была кровь.

   Нагой труп тут же для предохранения от быстрого разложения зарыли в яму, конечно, не глубоко, засыпали песком, прикрывши его хворостом. Ясно, что к телу не могли не пристать земляные частицы, но я долгом считаю сказать, что, по показаниям Пидуа и Кобиева, в руках между пальцами, под ногтями не было найдено ни земли, ни песка. Через день, то есть 24 июля, в семь часов вечера, произведено полицией при докторе Мревлове, с замечательной неточностью и небрежностью, вскрытие трупа для перенесения его в анатомический театр. Полиция, Мревлев, Кобиев, Цинамзгваров стояли на берегу и послали на остров раздетых рыбаков Арутиновых, которые, откопав, сплавили нагой труп по реке к месту, где стояли исследователи, причем, конечно, труп был обмыт от земляных частиц и песка, и если были какие-нибудь песчинки или былинки между пальцами и под ногтями, то они должны были исчезнуть. От пребывания его в неглубокой яме остались наружные следы, глубокие и узкие желоба, вероятно, от хвороста, въевшегося в потерявшую всякую окоченелость и размягченную от разложения массу.

   Кроме того, говорится, что на пальцах ног кожа представилась поверхностно изъеденной, вероятно, полевыми крысами. Пребывание в воде сделало дело в совокупности с жгучим зноем июльского солнца. Труп был в полном гниении. Обе щеки, веки, шея и верх груди представляли вид темно-красных поверхностей с синим отливом, покрытых пузырями. То же представляли спина, оба бока груди и живота, места под коленами, задние поверхности обеих верхних конечностей, а также уши; со спины и с предплечий даже кожа слупилась. Тело сдано цирюльнику Шах-Незидову, который проколол его булавкой или бустирмом на животе в двух местах, и доставлено в анатомический театр в Тифлис. Беглый, небрежный, поверхностный протокол 24 июля едва отметил некоторые подробности.

   Настоящее исследование началось только в анатомическом театре 25 июля, ровно через двое с половиной суток после исчезновения Н. Андреевской, то есть через шестьдесят один час от момента ее предполагаемой смерти. Было ли оно полное, было ли оно точное, вот в чем да будет мне позволено усомниться. Деятельность врачей и должна быть двоякая: констатирование фактов в актах осмотров и выводы заключений. Рассмотрим отдельно и то и другое.

   С формальной стороны все как следует.. Произведен наружный осмотр, а затем вскрытие головы, брюшной и грудной полостей, я при этом наружном осмотре пропущены несомненно существовавшие на трупе знаки, не упомянуты проколы булавками на животе Шах-Незидовым, ни даже такой важный признак, по которому труп признан 24 июля за труп Н. Андреевской со стороны Шарвашидэе, Андреевской и Чхотуа, а именно порубление, то есть отсечение указательного пальца левой руки. Зато в акт осмотра вошли текстуально совсем не принятые и не проверенные экспертизой, а я полагаю, что докажу, ошибочные удостоверения со стороны следователя, не имеющего права ничего подобного удостоверять, потому что они для него искомое, а именно, что Н. Андреевская не могла сойти на площадку, что ее ботинки не загрязнены, что, следовательно, правдоподобно, она не утонула, а иным образом была изведена. Вместо того чтобы сказать им, вот вам труп, спорный вопрос: утонула ли Андреевская или была убита и в воду брошена,-- им предлагают все следствие, в извлечении, с готовым уже заключением о том, что она была убита, и заставляют искать признаки, которые бы соответствовали этому заключению. И вместо того чтобы отстоять самостоятельность своего исследования, медики вносят заключение в свой акт и из осмотра выпускают все то, что не. имеет с ним прямой связи, вопреки Уставу судебной медицины, который предписывает записать в акт даже рубцы, бородавки и родимые пятна, а не только отсутствие одного из членов тела. Слово "ноготь" изменено в "палец", так как обезображен был указательный палец, вследствие бывшего, вероятно, ногтееда. Из осмотра извлекаем черты, считаемые мною существенными: конец языка прижат, рот и глаза закрыты, изо рта выходила сукровица, тело распухшее, кожа облезает, где были багровые пятна, там теперь, как на голове, шее, груди, боках, зеленые трупные пятна. Есть и сине-багровые пятна с сильными кровоподтеками на обоих бедрах, а также на спине, под лопаткой, на пояснице, на обоих плечах, на обеих голенях.

   Внутренний осмотр представляет следующее: под кожей на всех костях черепа обширные кровоподтеки в виде рыхлых темных шариков, лежащих сплошной массой. Мозг малокровен, сильно разложен, без всяких признаков кровоизлияния. Кости целы. На груди, при полной целости ребер, кровоподтеки в грудных мышцах в виде островов. Легкие не спали, бледнокровные; сердце пусто, в околосердечной сумке обильное скопление серозной жидкости. В желудке ничего особенного, ни малейших признаков отравления, но нет и воды; мочевой пузырь пустой. В детородных частях слизистая оболочка влагалища бледна, что представляет важный признак отсутствия регул. Селезенка умеренно сокращена. Наконец, на шее, против яремной впадины, между мышцами шеи кровоподтек с двугривенный; шея без повреждения хрящей, с покраснелой слизистой оболочкой гортани и дыхательного горла, но без пенистой жидкости. Таковы главные факты. Посмотрим же теперь на заключение.

   Заключение состоит из отрицательных и положительных результатов. Отрицательный результат есть тот результат, в котором все эксперты: Горалевич, Главацкий, Блюмберг и Павловский -- согласились с поразительным единогласием, а именно в том, что никаких признаков утопления нет, потому что нет двух признаков, постоянных и характеризующих смерть от утопления, а именно пены у рта и отека легких, и менее постоянных -- воды в желудке и песка под ногтями. Пена в гортани остается трое суток, потом она переходит в плевру, остается слизь, которую можно рассмотреть еще в третьи сутки. Отек в легких увеличивает их в объеме; они нажимают на вдавливающие их ребра и только тогда, когда жидкость просочится в соседние ткани, легкие спадают и бывают в половине своей прежней величины. В данном случае не было ни отека, ни спадения.

   Установилось также полное единодушие и по важнейшему из пунктов положительного результата, по вопросу о кровоподтеках. Те свертки крови густыми массами, которые замечены на всех почти частях тела, признаны прижизненными явлениями травматического происхождения, то есть причиненными Н. Андреевской насилием извне, причем признано неправдоподобным, чтобы они могли появиться от ударов утопающей или только что утонувшей, у которой только что прекратилась жизнь, но продолжаются еще сокращения сердца и кровообращение. Вывод этот сделан решительно и категорически, как ножом отрезано. Кровоподтеки не могли быть смешаны с трупными явлениями. Горалевич даже определил, что ударов было нанесено не один, а четыре, целых четыре, ни более, ни менее. По словам Главацкого, был нанесен удар твердым телом, не особенно сильный. По словам Блюмберга, кровоподтеки служат признаком удавления, травматического повреждения и вообще насилия, более несомненным, нежели петляг затянутая на шее какого-нибудь трупа. Павловский заявил, что" посмертные подтеки никогда не бывают в свертках и смешать кровоподтеки с трупными пятнами почти невозможно. Полное отсутствие ссадин и ран заставило экспертов прийти к заключению, что подтеки могли произойти либо от ушибов не особенно сильных, либо от давления. Особенно поражали подтеки на черепе, и подтек на шее против подъяремной впадины, величиной с двадцатикопеечную монету.

   При оценке влияния кровоподтеков на смерть Н. Андреевской произошли споры, и мнения разделились. Самый осторожный из врачей, Главацкий, формулировал свой взгляд довольно", неопределенно. По его словам, смерть произошла от асфиксии, то есть от преграждения доступа воздуха к легким. Заключение довольно эластичное, потому что под него подходит и насильственно удушенный зажатием рта, и захлебнувшийся, потерявший сознание и переставший дышать самоутопленник. Остальные врачи восстали все, защищая внешнее насилие с повреждениями. По мнению Павловского, Н. Андреевская была удавлена нажатием на шею без повреждения гортанного хряща, а по мнению Блюмберга, главную роль играли не знаки на шее, а удары по голове, которые причинили сотрясение мозга. Заключение удобное и трудно опровержимое ввиду того, что, во-первых, мозг был в состоянии полного разложения, не допускавшего исследования, и, во-вторых, сотрясение мозга не оставляет никаких следов, следовательно, как предположение, оно неопровержимо, его и проверить-то нельзя. Ученый спор кончился, как всегда бывает, соглашением в духе эклектизма, в смысле допущения единовременно всех противоположных систем.

   Главацкий признает травматичность подтеков и сотрясение мозга и думает, что смерть произошла скорее от удушения, нежели от утопления, хотя признаки и той и другой смерти одинаковы. По мнению Горалевича, смерть последовала от совокупности всех наружных повреждений, то есть от давления на горло и грудную клетку. Павловский приписывает подтек в яремной впадине давлению, которое прекратило доступ воздуха к легким и таким образом причинило удушие. Блюмберг, отстаивая свою гипотезу о commotio cerebri, знает даже самым точным образом, как совершилось убийство: сначала были нанесены удары по голове, удары эти не произвели мгновенной смерти, а привели Н. Андреевскую в бессознательное состояние, в котором она была удушена и тотчас брошена в воду. Но Блюмберг знает весьма многое, и не только по предметам, относящимся к его специальности; он знает, например, как значится в судебном протоколе, что труп вовсе и не плыл по реке, а так только был положен на мелком месте, где его и обрели рыбаки.

   Такова главная суть заключения экспертов, из которого я выпускаю все второстепенное, как например, рассказы об иле и песке, которых нет, а быть непременно должны у утопленников на глубоких местах, о воде в легких и желудке, которой может не быть, о пустом мочевом пузыре, на пустоте которого настаивает Блюмберг, но тут же замечает, что этот признак отвергают ученые. По особенному свойству нашего дела весь ключ позиции в том, что составляло предмет экспертизы: утонула ли или была убита и брошена в воду? Вне этого вопроса все остальное, как я постараюсь доказать, не важно и мелочь. И по этому вопросу в ответах экспертов уже был вынесен подсудимым готовый приговора убита. Суду оставалось только либо усомниться и призвать других, еще более опытных экспертов, либо приложить, так сказать, к готовому осуждению свою печать, потому что ни я, ни мой почтенный противник, ни господа судьи не знаем, не можем и не вправе по незнанию своему решать, какие признаки на трупе соответствуют утоплению и какие удавлению. Суд так и сделал, но после того возникает вопрос, какой смысл стороне, а хотя бы И осужденной, возражать против такого приговора, произнесенного представителями науки. Я, господа, уважаю всякий законный, по закону юридическому или по природе и законам вещей, авторитет, но я не допускаю авторитетов безусловных, в особенности когда от оракула этого авторитета зависит судьба человека, смертная казнь или каторжные работы. Что может быть святее и крепче третейского решения по формальной записи, а и оно может быть кассировано судом; точно так же, что может быть сильнее слова, произнесенного представителем науки во имя науки, но и это слово может быть уважено или не уважено, и не должно быть уважено, когда в нем нет условий, при которых оно становится убедительным. Когда оно становится убедительным, то и тогда, как известно, суд юридически ему не обязан подчиняться. Но возможны случаи, когда он и нравственно не обязан ему подчиняться. Таким образом, возникает вопрос о соотношении двух авторитетов -- суда и науки,-- вопрос, который неясно понимался и криво поставлен даже в решении Тифлисского окружного суда.

   Да будет мне позволено сосредоточить на некоторое время на нем внимание палаты. Всякий судебный приговор есть логическая дедукция, всякая дедукция имеет форму силлогизма; каждый, кто совершил такое-то деяние, подлежит такому-то наказанию, говорит закон,-- это большая посылка. А совершил такое-то деяние -- меньшая посылка, выражающаяся в вердикте присяжных. Следовательно, А. подлежит такому-то наказанию, дополняет суд в своей резолюции. В общем ходе и работе судебной дедукции есть эпизоды, к числу которых принадлежит и экспертиза. Она тоже вся построена в форме силлогизма, в выводе которого участвуют и эксперты и суд.

   Дедукция с помощью экспертов имеет следующий вид. Большая посылка представляется в таком виде: если есть налицо признаки 1, 2, 3, то имело ли место удушение или отравление, или изгнание плода? Этого положения никто не может вывести, кроме специалиста, не только специалиста по медицине вообще, но и специалиста по судебной медицине. Есть люди, которые всю жизнь посвятили подаванию помощи живому больному человеку, которым, однако, я не доверяю вовсе решать вопрос о причине смерти субъекта, которого они не наблюдали живым, как не советую обращаться ко мне, хотя и юристу, по финансовому вопросу, потому только, что мне, как юристу, не может быть чуждо и финансовое право, или по вопросам по архитектуре, потому что я, будучи, например, искусным человеком в построении речи, должен быть искусным и во всяком другом строении, даже каменных зданий. Большая посылка это положение, не доступное для профанов. Но если оно в себе самом заключает противоречие, если оно чисто эмпирическое, то есть предлагает факт голый, но не объясняет законов факта, если оно, наконец, совсем противно популярному книжному значению, столь ныне распространенному посредством печати, то понятно, что и суд может и должен усомниться в большой посылке и либо эту посылку совсем отвергнуть, либо обойтись вовсе без экспертизы, или же обратиться к другим обер-сведущим людям, специалистам в квадрате.

   Что касается до второй посылки, то она ставится так: в данном случае, например, на теле Андреевской найдены какие-то признаки, соответствующие понятию убийства, удушения, отравления. В выводе этой посылки, которая заимствована из протоколов и свидетельских показаний, оба элемента, и судьи и эксперты, принимают одинаково живое и непосредственное участие, контролируя друг друга. Следовательно, если эксперт выдает за признак то, чего никто из свидетелей не говорит, или то, чего вовсе нет в visum repertum {Акт осмотра.}, то суд вправе сказать: этого признака нет, он фальшив, это фантазия, устранить его совсем.

   Когда есть обе посылки, то заключение следует само собой и его выводит сам суд, уже совсем без экспертов, причем он юридически может и не вывести его. 533 статья Устава Уголовного судопроизводства применяется и к уголовному производству. На основании этой статьи суд не обязан подчиняться мнению сведущих людей, не согласному с достоинством обстоятельствами дела, но нравственно обязан подчиняться, коль скоро оно стойко и выдерживает пробу тех критериев, которые я имел честь изложить.

   Изложив логические основания, по которым и профаны, каковы судьи и стороны, могут, конечно, не по существу, а только с внешней стороны, с кассационной, так сказать, точки зрения, отнестись к делу, я позволю себе применить эти критерии к экспертизе по делу Н. Андреевской.

   Я думаю, что не обижу и не скажу ничего неприятного для экспертов Блюмберга, Главацкого, Горалевича и Павловского, сказав, что они не то что дилетанты, но и не полные специалисты; так сказать, полуспециалисты, такие, например, каким был бы я критиком, если бы мне дали разрешать тонкие вопросы права полицейского, финансового или административного. Все эксперты -- искусные люди в принесении помощи живому больному человеку, но не в исследовании причин смерти умершего.

   Лекции судебной медицины, этой крайней специальности в кругу медицинских знаний,-- предмет второстепенный, остающийся в наших тетрадях, да несколько печатных учебников, да собственный опыт -- десятка два вскрытий, а эти опыты куда как недостаточны, все это способствует образованию поспешных индукций, общих выводов из нескольких случайных примеров.

   Ни один из экспертов не мог объяснить признаков утопления и удавления генетически; они говорят есть, но не говорят, почему? Зато явились обобщения, например, у Блюмберга о пустоте мочевого пузыря, от которого он сам должен был отказаться, совершенно такие же основательные, как обобщения Пидуа: утопленники плывут вверх спиной, а утопленницы наоборот. При такой экспертизе не вполне специалистов весьма важное значение имеет литература, книжки. Знание у нас не хранится под спудом; есть по> каждому знанию печатные учебники, капитализированный опыт целых веков, изложенный в доступной форме. Если эти книжки говорят прямо противное тому, что говорят живые эксперты, то я не советовал бы судить по книжкам по причинам, которые я потом изложу, но я бы советовал не верить и экспертам относительно этого факта, а раз не веришь этим фактам, то все обаяние их авторитета пропало,-- не веришь им совсем. Авторитет есть нечто цельное, как заговор. Раз в одном пункте его провалишь, он провалится и во всей своей целости. Но даже один беглый просмотр книжек самых известных, самых употребительных учебников достаточен, чтобы пошатнуть всю веру в экспертизу. Книжки говорят противное тому, что экспертиза. Господа, я не специалист, но учебники я перелистывал, и вот что я нашел в самых употребительнейших из них, каковы: Casper Liman, для вскрытия трупов, MОttelerweig, перевод профессора Крылова, Briandet Chaudet Tardieu и другие. Относительно пресловутых, устойчивых признаков утопления, будто бы отсутствующих в трупе Н. Андреевской, то, например, еще у Шауенштейна говорится, что никаких признаков, нет верных, устойчивых, непостоянны даже пена, даже отек легких. Один признак, который здесь имеется: гниение, страшно быстрое и начинающееся сверху, с головы,-- безусловно постоянен. Даже не могут считаться таковыми пена и пенистая жидкость. Она действительно важна, но только тогда, когда смерть произошла от асфиксии. Когда человек, утопая, борется со смертью, реагирует и напрягает силы, чтобы дышать, тогда гортань, горло и бронхи содержат всегда пену, но когда смерть происходит от обморока, тогда наступает мгновенная приостановка рефлекторного действия легких и дыхания, происходит потеря сознания без боли от апоплексии нервной и в выдыхательном положении грудной клетки и тогда дыхательное горло сухо и содержит в себе немного лишь воды без пены. Точно то же можно сказать и об отеке легких. Увеличение легких происходит от той же причины, что и пена: от сильного вдыхания при борьбе со смертью; но, во-первых, при смерти от обморока, при выдыхательном положении клетки увеличение легких до такой степени слабый признак, что Миттелервейг не поместил его в число признаков смерти от утопления. Во-вторых, кроме того, я обращу внимание на следующую странность в словах экспертов. Они признали бы утопление, если бы легкие были с отечным отпечатком ребер или спавшие, вследствие просочения жидкости в соседние ткани, а если тело найдено в момент перехода от одного состояния в другое, то, очевидно, не было бы ни того, ни другого, ни А ни В, а среднее состояние, не очень отечное, а с легкой воздушной опухолью.

   Но я имею более серьезный упрек против экспертов, нежели тот, что они приняли несерьезный признак -- пену изо рта -- за серьезный, я их упрекаю в том, что они не проверили существование этого признака в данном случае, который, по всей вероятности, был. Это нечто вроде воды у рта, которая замечена Пидуа, нечто -- ни кровь, ни вода; вода, разбавленная кровью, которой вылилось две ложки, в связи с состоянием красноватости гортани и дыхательного горла, давала полное основание думать, что пена была, но исчезла, потому что произошло необычайно быстрое разложение трупа и сохраниться-то на третий день она не могла. Господа эксперты предпочли совсем игнорировать показания рыбаков и остановились на выводе: пены не нашли, а следовательно, ее не было. Один из них, Главацкий, объяснил показание рыбаков таким образом: пена могла исчезнуть, но осталась бы слизь, а слизи-то и не было, гортань была сухая. Прошу обратить внимание на этот отзыв. Он является expromtu, он не занесен в visum repertum, он не подтвержден другими экспертами. Прямая обязанность суда была его исключить именно потому, что если этот важный и существенный признак имел место, то он должен был быть занесен в акт осмотра, а заявленный так поздно, теряет всякое значение. Суд же его-таки без проверки и принял, хотя принятие или непринятие признака есть обстоятельство из области житейских, а не научных фактов, определяемых и проверяемых протоколами. Итак, оказывается, что не доказано отсутствие устойчивых признаков утопления.

   Еще менее оправдывается признание наличности удушения, доказываемое кровоподтеками. Самый наглядный пункт положения совершенно ложный: что подтеки не могли быть смешаны с гипостозами или трупными пятнами от просачивания сыворотки с кровяным пигментом сквозь капилляры в соседние ткани, и о том, что, как только есть кровяные свертки, так непременно должны были иметь место прижизненные повреждения.

   Миттелервейг говорит, что в периоде гниения кровоподтеки тоже изменяются и тогда их едва возможно отличить от гипостозов посредством имбибиции. Гипостозы представляют равномерно окрашенную поверхность, их признаки резки, так как они не проникают глубоко в ткань; но для определения их надобно прорезать мышцу, а этих опытов именно и не делали эксперты на черепе. Здесь то, что они называют подтеком, было прямо на кости, но не в мышцах шеи, кожа которой не была окрашена, а только между ними было пятно величиной в двадцатикопеечную монету. Их не было даже между ребрами. В visum repertum сказано, что рассеянные островками сетки на реберных мышцах проходили до надкостницы ребер, но это заключение лично было выведено из сопоставления красноты на ребрах с краснотой на надкостнице, без сечения всей мышцы, которое едва ли было произведено. Бриан и Шоде говорят, что когда вырезанная кожа оказывается пропитанной кровью во всю толщину и эта жидкость оказывается густой и свернувшейся, то почти с достоверностью можно сказать, что эти повреждения были причинены при жизни. Этих признаков нельзя проверить на visum repertum. Великий авторитет -- Каспер основываясь на опытах своих, Энгеля и Бока, отвергает, чтобы свертки крови доказывали происхождение прижизненное. Майр говорит, что как только наступает гниение, уже нельзя определить, имеешь ли перед собой прижизненный или посмертный сверток крови. Главная разница та, что при травматических кровоподтеках границы подтека точнее и резче обозначены, между тем как трупные пятна более расплывчаты, а в данном случае подтеки описаны как обширные, рыхлые, сплошные на черепе и так неопределенные островки на ребрах. Я думаю, что если не останавливаться только на некоторых кровоподтеках, а взять все описанные в visum repertum в связи с полнейшим отсутствием всяких ссадин, ран, царапин и подкожных подтеков, то легко убедиться, что почтенные эксперты просто-напросто смешали гипостозы с экхимозами. Кровоподтеков оказалось пропасть на голове, кругом черепа, в мышцах ребер, на бедрах, спине, правой лопатке, пояснице, боках, обеих голенях, у колен; все эти кровоподтеки на всех частях туловища и голове признаны прижизненными. Для объяснения, как могли они произойти без окрашивания кожи, так как труп был чист и без внешних знаков, каковы ссадины, и прочее, Главацкий должен был прибегнуть к предположению мягкой подстилки между кожей и бьющим предметом, вследствие чего кровь изливается не под кожицу, но в мышцы. Но в таком случае были истязания. Н. Андреевская была избита с головы до пяток, с такими утонченными варварскими приемами, которые не соответствуют ни короткому времени между ее исчезновением и обнаружением исчезновения, ни месту и обстоятельствам, которые внушили осторожность, ни цели, которую могла полагать даже корысть или мщение. Зачем было надо колотить по плечам, и по бокам, да по голове через какую-нибудь подушку? Многочисленность кровоподтеков доводит предположение об их прижизненности до абсурда. Ясно, что мало-мальски рассудительная критика должна была обнаружить, что признаки утопления Н. Андреевской весьма вероятны и, напротив, признаки травматических излияний крови, следовательно прижизненных насилий, весьма сомнительны. Что предстояло суду? Либо поверить экспертам на слово, как авторитету, либо усомниться в том, толкуют ли они согласно с обстоятельствами дела, известными и суду по протоколу? Отрицают ли пену, когда она есть, отрицают ли плытие трупа, как, например, Блюмберг, когда труп найден плывшим. Раз усомнившись, суд столь же мало может видоизменять, кодифицировать суждения экспертов, как приговор присяжных. Суд не может совладать с большой посылкой, вещателями которой эксперты являются, он может поверить оракулу и тогда принять целиком его изречение; либо потерять веру в авторитет и тогда отнестись к экспертам, как к недостоверному источнику. А затем что?.. Затем либо надо самый вопрос признать нерешенным, то есть сказать: может быть, удавлена, а может быть, утонула, и оправдать прямо и просто подсудимых по общему правилу криминалистики, что всякое сомнение должно быть истолковано в пользу подсудимых; либо -- назначить новую и настоящую экспертизу. Вместо того, суд вышел из пределов своей роли, заявил, что он вправе проверять как экспертизу, так и научную основательность приводимых в опровержение ее выводов авторитетов и явиться судьей между экспертами, требующими пены, и ученым Окстоном, который вскрывал девяносто трупов в 55-часовое время после смерти и пены не находил. Окстон не нашел пены, но не видно из протокола, не нашел ли он слизи, а слизи не было, как говорят эксперты; следовательно, эксперты правы.

   Я уже заметил, что слизь, вероятно, была, но не в том ошибка, а в том, что суд является разборщиком спора между экспертами и книгой, которой они не читали, которая известна только по отрывку из судебной медицины Бухнера; что хотя суд дает предпочтение экспертам перед книгой, он мог дать предпочтение и книге перед экспертами, и на основании сочинения, хотя и специального, но достоинств которого он оценить не в состоянии, решил научный вопрос, в котором он, очевидно, столь же мало компетентен, как я в вопросах об ассирийском языке. Позвольте пояснить мою мысль примером. Есть в судебной медицине знаменитость, Тардье, написавший десятки сочинений. Он изобрел теорию распознавания задушения по подтечным пятнам под плеврой на легких, которых никогда нет при смерти от утопления. Допустим, что суд преклонился бы перед этим авторитетом. Но все немецкие врачи отвергают вывод Тардье. Следовательно, оказалось бы, что суд подкупило бы и увлекло громкое имя и что он сделал бы громадную ошибку, взявшись не за свое дело судить по вопросу, в котором он-то и не судья и потому, что не судья вызывает экспертов. Я надеюсь, господа судьи, что вы не пойдете по этой опасной стезе, что вы не поверите экспертам Главацкому, Горалевичу, Блюмбергу, и Павловскому и их рубящему, как топор, выводу ввиду противоречий и промахов экспертизы, что вы отдадите предпочтение более трезвому и убедительному выводу моего эксперта, настоящего по этому делу специалиста, и следовательно, заключите, что 23 июля в Караяз приплыл свежий труп женщины, на котором не могло быть никаких знаков внешнего насилия, удавления или задушения, женщины, может быть, утонувшей. Таким образом, одна улика убыла, рассеялась из тех, которые доказывали событие преступления. Все остальные остались, а их, по-видимому, бесчисленное множество, и все до единой надо разобрать. За доводами, почерпнутыми из осмотра тела, идет довод, заимствованный из области механики, или, лучше сказать, гидравлики. Если Н. Андреевская не убита, то утонула в десять часов вечера 22 июля, а если утонула, то в Тифлисе, в саду около своего дома. Но если она утонула в этом месте, труп ее не мог проплыть пространство, отделяющее Тифлис от Караяза, сомнительно даже, могло ли ее тело пройти по мелким местам, во всяком случае не могло не ударяться о дно, не быть ушибленным. А так как труп чист, то она, вероятно, была убита, из Тифлиса увезена сухим путем и пущена в воду где-нибудь поблизости от того места, где ее нашли. Такова вторая улика. Займусь ее разбором.

   Было заявлено при следствии не бог знает каким знатоком, пожалуй, таким же, как Пидуа или "Наташка", что труп непременно идет ко дну, что, попав в яму, он пролежит там дня три, пока разбухнет, и что он должен тащиться по дну, цепляясь за камни и подвергаясь ушибам. Все эти заключения подлежат сильному спору и весьма сомнительны. Коль скоро человек потерял сознание, то он перестал управлять собой и дальнейший его путь в воде зависит от удельного веса его тела. Вес этот больше, если человек захлебнулся, напился воды и вода вытеснила из легких воздух, и меньше, если смотреть без опоения вследствие нервной апоплексии, как в данном случае. Вес больше, когда человек худ, как щепка, и меньше, когда человек плотен, с отложением жира как в настоящем случае. Вот почему труп мог не опуститься в яму, мог попасть в течение прямо из этой ямы у площадки в 4 1/2 аршина, по словам Водопьянова, в 5--по словам Каменогорского, и пойти дальше. Вес человека почти равен весу воды, вес Андреевской вследствие ее полноты и того количества воздуха, которое осталось в легких, мог быть меньше воды, то есть, что тело настолько же было погружено под поверхностью, настолько высовывалось над поверхностью, забирая таким образом чрезвычайно малое количество воды. Плыл же свободно этот труп, когда его остановили, схватив, за ноги, рыбаки; следовательно, по той же самой причине он мог уплыть так и от Михайловского моста. Тут из этого логического кольца выхода нет, разве оспаривать показание рыбаков, но этого не делает даже и обвинение. Оно пришло в голову только Блюмбергу, с его живым воображением.

   Но труп не мог проплыть 43 версты от начала ночи 22 июля до раннего утра 23. Прежде всего я отвергаю эти 43 версты. Они без критики взяты со слов свидетеля Водопьянова, которого я ловлю на первой крупной цифровой неточности и утверждаю, что если он ошибся в длине реки, которую он так досконально будто бы знает, как староста спасательной станции, то почему ему же не ошибиться и в глубине той же реки. Эксперт Ткачев на основании точных измерений определил это расстояние в 33 версты, и сомневаться в этом невозможно. Таким образом, расстояние прочно установлено. Остается определить скорость течения. В сентябре 1876 года при следствии путь этот пройден лодкой ровно в пять с половиной часов, а именно от шести с половиной утра до двенадцати часов. Н. Андреевская, если утонула, то в половине десятого. Нашли ее в Караязе приблизительно через 14 часов, то есть через 840 минут. Если разделить это время на 33 версты и 100 саженей (840 : 16 600), то окажется, что труп проходил версту почти в 25,5 минуты, вдвое медленнее ходьбы человека пешком и езды на лодке. Если рассчитать, какова будет эта скорость в минуту, то выйдет в минуту 19,7 сажени, а в секунду -- 0,33 сажени. Это исчисление почти цифра в цифру совпадает с вычислениями, на которые я прошу обратить внимание в записках кавказского технического общества за 1869--1870 годы. В технической беседе Вейсенгофа от 27 сентября 1870 г. передаются результаты исследований Куры в Тифлисе инженерами Белли и Баб в течение четырех лет, от 1862 до 1865 года. По этим исследованиям Кура -- река капризная. Она имеет самые низкие воды зимой, не столь низкие летом, весьма большие весной, не столь большие осенью. Колебания между максимумом и минимумом относятся, как 33 к 1. Скорость реки, не имеющей водопадов, на небольших протяжениях в несколько десятков верст почти везде одинакова. Она по вертикальному разрезу воды больше на поверхности, нежели в глубине, но тело плыло по поверхности. Быстрота течения зависит от объема воды, и при объеме воды в кубических саженях 10,93 она равняется 0,378 сажени в секунду. Наибольшая скорость 2 сажени в секунду. Но могут сказать, что летом объем воды, доставляемой в секунду, может быть меньше 10,93 сажени. Едва ли, скорее больше. Я это заключаю из сопоставления по таблице объема воды за 22 июля за все четыре года, 1862--1865. Объем воды бывал в 7,2 сажени, но бывал и в 22,5 сажени, а в среднем в воде 15,13 сажени, а при этом объеме средняя скорость течения 0,45.

   Итак, по техническим данным, основанным на точных вычислениях, труп мог проплыть 22 июля 1876 г. 33 версты до Караяза.

   Но если исчезает препятствие пространства в 43 версты, то существует другое, в так называемых перекатах в Куре. Река течет глубоким руслом до 16 верст. Затем, не доезжая до Караджалара, она делится на три рукава, из которых наиболее глубокий имел в сентябре 1876 года глубины шесть вершков. Потом идет опять разветвление с глубиной в наиболее глубоком из трех рукавов на 4 вершка, причем руководивший экспертизой Водопьянов удостоверяет, что 23 июля 1876 г. вода была еще ниже на 1 1/2 вершка, следовательно, имела 4 1/2 и 27г вершка и, значит, в глубочайшем из рукавов стояла на высоту, равную ширине моей ладони. Ясно, что по такой мели не проплыть никакому трупу, если правду говорит Водопьянов; но говорит ли он правду, в том да будет мне позволено, усомниться. Прежде всего я поторгуюсь об этих 1 1/2 вершках. При осмотре местности занесено в протокол, что Водопьянов признавал разницу уровней воды всего в 1/2 вершка, следовательно, в наиболее мелком месте наиболее глубокого рукава 3 1/2 вершка. В протоколе 9 сентября и в протоколе судебного следователя записано 1 1/2 вершка, вероятно, по ошибке. Во всяком случае разница цифр не объяснена, на нее не обратили никакого внимания. Но я полагал, что при изыскании полной и настоящей истины никак нельзя установить 1 1/2 вершка на том только основании, что против протокола защитник не возражал.

   Почему судил даже и об этих 4 и 3 1/2 вершках Водопьянов? Имел ли он аршин с собой, мерил ли он воду? Нет, он судил по глазомеру, как судил о 43 верстах, и если ошибся на 43 верстах, то мог ошибиться и на 4 вершках. Но если это была ошибка, то никак, уже не в пользу подсудимых, потому что Водопьянов принадлежал к числу увлекавшихся, желавших доказать преступление, как увлекались Цинамзгваров, следователь и весь, можно сказать, Тифлис, то есть все верившие в преступление и подгонявшие к нему факты. А между тем из того же показания можно почерпнуть несколько данных, после которых плохо верится в 4 вершка. Осмотр был произведен таким образом. В лодке сидели следователь, товарищ прокурора, Бураков, Водопьянов, Каменогорский да четыре гребца, итого девять человек. Вес этих людей вместе с весом лодки был не менее 55 пудов. Я очень сомневаюсь, чтобы эта лодка сидела в воде только на 4 вершка, то есть на глубине двух моих ладоней в ширину. Она забирала больше, и глубина реки, так как лодка не села на дне, должна была быть и того еще больше. Правда, что в одном месте лодка цеплялась за камни и они должны были ее перетащить. Но что значит это "перетащить"? Не тащили же Кобиев, Хлодовский и понятые, не высаживались же они, а просто, вероятна, один или два гребца сошли в воду да толкнули и двинули ее своими руками. Притом сам Водопьянов, хотя предполагает, но труп все же мог проплыть. Даже в судебном протоколе сказано, что если труп проплыл, то должен был быть сильно поврежден. А почему поврежден? Потому, что, по идеям Водопьянова, труп тащится по дну, а не плывет поверх воды. Но я отвергаю эту теорию Водопьянова; труп должен был плыть, если он легок, по поверхности, а труп Н. Андреевской был особенно легок, распущенные волосы предохраняли голову, плыл он на спине, но туловище было охраняемо бельем, которое испытало значительные повреждения. Рубашка, приподнятая вверх и державшаяся подмышками, была разорвана на спине на 1/4 вершка. Кальсоны были тоже разорваны по бокам. Быстрота течения, 1/3 сажени в секунду, не такова, чтобы тихо несущееся тело, в особенности предохраненное бельем, должно было терпеть ушибы. Итак, существует полная возможность проплытия трупом пространства от Тифлиса до Караяза в десять часов, а тем более в четырнадцать.

   Но я не отвергаю, что существует и возможность смерти Нины Андреевской от асфиксии, не оставившей насильственных знаков и не отличимой от утопления, перевозки ее тела ниже перекатов Караджаларских и опущения трупа в воду где-нибудь около Кара-Таклы или Ак-Таклы. Вдумаемся в это последнее предположение и укажем на те невероятности, на которые оно наталкивается. Таинственные, неизвестные убийцы, которые вынесли, по предположению суда, труп Нины Андреевской на своих руках и обладали превосходными средствами перевозки, должны были быть озабочены тем, куда девать труп, не подавая вида, что она убита, вселяя убеждение, что она утонула. Из-за чего они провезли труп верст двадцать слишком и спустили его в одном из немногих спусков в Куре, две версты за Таклами, где дорога, прежде чем отойти от Куры, подходит к ней на 80 саженей и где проезжие поят скот? Надобно признаться, что эти люди, которые должны были страшно умно и хитро задумать преступление, страшно глупыми оказались при укрывательстве. Зачем доверять ее труп воде и притом воде такой быстрой, не хранящей доверенной ей поклажи? Платье, сложенное на берегу, заставляло бы предполагать утопление; исследование преступления задерживалось бы ожиданием всплытия трупа; есть трупы даже и в малых реках, которые никогда не всплывают, и между тем труп был бы зарыт в уединенном месте, в какую-нибудь яму, в овраге или между кустами, и не узнали бы о нем не только люди, но и птицы небесные. Если же эти люди, вопреки здравому смыслу, решились бросить труп в реку, как поддельное доказательство не бывшего утопления, то, во-первых, им нельзя было Н. Андреевскую донага не раздеть, оставляя браслеты и медальон, а снять, по крайней мере, белье, так как купанье в белье -- даже между женщинами исключение и с этим исключением могли быть знакомы мать, сестра, но едва ли могли быть знакомы недавно приставленная прислуга Шарвашидзе и сам Чхотуа. Во-вторых, из осмотра сухим путем местности видно, что есть спуск в нескольких верстах за Навтлугом, за дачей Тамамшева, у дальней церкви св. Варвары. В протоколе осмотра местности сказано, что спуск крут и есть жилые строения поблизости. Крутизной спуска никого в Тифлисе не испугаешь, а что касается до жилых строений, то их назначение не определено и не указано, как далеки очи от спуска, а притом ночью подвоз трупа к спуску и мимо жилых строений, лишь бы не открытых всю ночь для гуляющих людей, как духаны, совершенно не возможен. Таковы соображения, по которым весьма сомнительно, чтобы труп Н. Андреевской был вывезен и умышленно спущен за Ак-Таклами, за двумя перекатами; а следовательно, и эта вторая улика превращается в дым, в неизвестное, в мечту воображения. Остается третья. Спуск из дома Шарвашидзе был весьма крутой и почти невозможный для ходьбы днем, не только ночью; притом с половины этого спуска сочилась вода родника по тропе, так что платье, а по крайней мере, ботинки сходившей должны быть грязными или хотя бы мокрыми, а они найдены совсем чистыми и сухими. Разберем последнюю из улик, будто бы доказывающих физическую невозможность купанья, а следовательно, и того, что Н. Андреевская утонула.

   Перед открытым окном комнаты в нижнем этаже, занимаемой Андреевскими, есть площадка, по которой идет через обрыв к реке, как обыкновенно на кручах, зигзагами тропинка в форме латинского вывороченного на другую сторону S; длина всей тропинки 5 саженей до воды, но сюда следует включить самую площадку до обрыва; сам обрыв от площадки до поверхности воды в вертикальном направлении 2, мало-мало 2 1/2 сажени, то есть как спуск с крыши одноэтажного небольшого домика. Первый зигзаг, составляющий половину S, идет по твердому и сухому, зеленью поросшему грунту и не особенно крут. Я сходил по нему без всяких затруднений. Говорят, и это записано в протоколе судебного следствия, но весьма неопределенно и глухо. Там записано, что после того, как в дом была помещена больница Красного Креста, сделана выемка, тропа расширена. Не знаю, произошли ли какие-либо перемены в этой части спуска, может быть, слово "выемка" относилось к другой части спуска. Сторож, который водил меня, утверждал, что первая верхняя половина спуска совсем не тронута. Но другой зигзаг, другая часть спуска подвергалась некоторому весьма незначительному исправлению, которое, не изменяя его вида, облегчает работу спускающейся стопы; в нем сделаны насечки горизонтально в виде ступенек. Когда я был в сентябре, да и теперь, никаких камешков не было, но из протокола от 27 февраля видно, что мелкий щебень, оставшийся, вероятно, от насечек, мешал осматривавшим. Теперь по ступенькам сходить удобно, тогда же, не отрицаю, это было трудненько; рискнул ли бы я сходить в мои 50 лет, -- не знаю, может быть, не рискнул бы, но во всяком случае я замечу, что трудность есть понятие относительное и что если для нас спуск был бы труден ввиду того, что и плотнее мы и главное менее гибки наши мускулы и кости, то он нипочем для девушки молодой, бойкой, отважной, воспитанной не для салона, но имеющей почти мужской склад ума и сильную волю. Правда, что сход затруднительнее ночью, не вспомним, что это был сад дома, где проживала Нина Андреевская целую неделю и что ночь была хотя и облачная, но лунная, следовательно, дающая полную возможность ориентироваться, как днем. Сходили же по этой тропе вовремя поисков за Ниной, кроме братьев. Чхотуа, Цинамзгваров, полицмейстер Мелик-Бегляров, Исарлов и сам следователь; а Беллик и Сулханов сходили только до половины, до родников. Все они охали и жаловались на боль в спине, некоторые пользовались помощью полицейских на спуске. Тем не менее, я утверждаю, что спуск был возможен и не опасен, что до нижней площадки на скале, в двенадцать шагов длины и пять ширины, с которой был сход в реку, Н. Андреевская могла решиться сойти и исполнить свое намерение, не обладая никакими акробатическими способностями, кроме здоровых и гибких мускулов. Возможность подтверждается и показанием Варвары Тумановой, что в день происшествия Н. Андреевская ходила по спуску и расспрашивала про место, где купаться. Даже и окружной суд не поставил крутизну спуска в шеренгу улик, он зачислил туда только сухие и чистые сапожки. Приходится именно о них и говорить теперь.

   На площадке, у берега, лежали в образцовом порядке, заставляющем верить в купанье либо предполагать весьма тонкое, умное, хладнокровно обдуманное воспроизведение искусственных сборов к купанию, сначала поясок, потом кофточка, на ней платье с грязными пятнами и разорванным подолом, а рядом с платьем пара опорок от ботинок, старых и поношенных, поставленных рядышком, носками к реке, но совершенно сухих. В акте, составленном в четыре с половиной часа утра, значится, что на этих ботинках нет ни малейших следов засохшей грязи. По словам главных свидетелей -- Цинамзгварова и Мелик-Беглярова, 22 июля с половины высоты обрыва сочилась вода из родников и воды было больше, нежели теперь, потому что родник обделан кирпичом, после чего вода течет теперь струей, а тогда она, вероятно, стекала сплошной тонкой массой. Бегляров утверждал, что после спуска по тропинке сапоги его были совершенно грязные, но, напротив, те ботинки были совсем красноватые с заметными следами зелени. Цинамзгваров утверждает тоже, что на подошвах были заметны следы травы и зелени. Этот отрицательный признак и был точно луч света, с этой минуты Цинамзгваров уверовал в преступление. Чтобы оценить этот признак по достоинству, отделив его от всяких оттеняющих его субъективных воззрений, нужно принять в соображение: 1) время наблюдений, 2) свойства как грунта, так и стекающейся воды в летнее время, без дождей. Прежде всего я должен заметить, что в Тифлисе, имеющем вообще грунт скалистый, не бывает и не может быть грязи иначе, как после дождя. Ее не бывает и быть не может в скалистом грунте, даже там, где родники; разве грязь эта образуется искусственно, когда, топча ногами на одном и том же месте, разболтают сочащуюся влагу. Я понимаю, что теперь, когда родник выложен кирпичом и превращен в одну струю, то есть в ручеек водо-обильный, многократно проходя по нем толпой, можно его взбаламутить и получить на сапогах сланцевые и иловые следы. Но даже и по этой чистой струе, если идет только один, то он может лишь замочиться, а не загрязниться, тем более в то время, когда вода тонким и широким слоем покрывала скалистый бок обрыва. Что касается до грязных сапог Мелик-Беглярова, то если бы свидетели припомнили, что их им показывал Мелик-Бегляров, я думаю, он мог загрязниться, потому что был на обрыве в особенных обстоятельствах 22 июля, после обоих Чхотуа, Цинамзгварова, Беллика, Сулханова, да мало ли кого, когда на всей скале виднелись следы сапог, следы истоптанные и размазанные. Итак, я полагаю, что не грязь следует искать, не на ней останавливаться, а главным образом иметь в виду сухость или мокроту. Известно, что Тифлис имеет один из самых сухих климатов в мире, в особенности в летнее время, в конце знойного июля, при 30 градусах жары. С восьми с половиной часов до четырех с половиной часов, когда был составлен протокол Кобиевым, прошло семь часов, в течение которых всякие сапоги могли просохнуть. Относительно их мокроты во время, более близкое к происшествию, мы ограничимся только показанием Цинамзгварова и Беглярова. Оба наблюдали поздно и при огненном свете даже не в комнате, а на площадке, где вещи так и лежали до прибытия следователя Кобиева.

   Согласитесь, господа судьи, что эти условия крайне неудобны для исследования цветов. Я по первому показанию Цинамзгварова, данному 30 октября, определяю таким образом время: узнали о происшествии около двенадцати часов, в половине первого; в час ночи поехали вместе с Бегляровым к Варваре Андреевской. Оба видели площадку и сапоги около половины второго, следовательно, опять через четыре часа после происшествия, когда незначительная мокрота могла просохнуть. Но их показания именно такого рода, что если принять их за сущую правду, то надо положительно заключить, что подошвы ботинок были весьма мокры и намочены были именно в роднике. Старые, изношенные опорки от ботинок имеют серо-желтый цвет нежженной охры с тушью, между тем, по Беглярову, подошвы были красноватые, но Цинамзгваров утверждает, что подошвы были красные, а кожа старая неполированная, бывает всегда темно-красная и коричневая, когда ее намочить; что же касается до зелени, то она не объяснима ничем другим, кроме соприкосновения с теми слизистыми водорослями в воде, нити которых всегда заводятся в топкой влаге, на скалистом грунте подле ручейков. Н. Андреевская нигде не была, где бы могла к подошве пристать зелень; зелень сада в конце июля не была сочной, следовательно, если допустить след зелени, а он подтвержден произведенной экспертизой, то от водорослей на нашей колее, а следовательно, в связи с темно-коричневым цветом подошв прямо Доказывается, что Н. Андреевская прошла через родник.

   Замечательно то, что при осмотре обуви Кобиевым в четыре с половиной утра при тех же Цинамзгварове и Мелик-Беглярове признак зелени вовсе в протокол не занесен, из чего я усматриваю, что на глаз его не было видно, что, проходя через столько рук, он стерся, как стереться могли и следы грязи на ботинках, которая, если была, то, конечно, самая неглубокая.. Одним словом, либо пятна зелени были, и они доказывают присутствие родника, а их исчезновение доказывает, что, проходя через много рук, ботинки потеряли все характерные особенности, которые имели, когда стояли на площадке; либо зелени вовсе не было, так что, рассматривая ботинки второпях, при свечке или факеле, Цинамзгваров или Бегляров увидели, чего не было, зелень им померещилась, но в таком случае и показания их о сухости подошв недостоверны; неизвестно, каковы были ботинки; к пяти часам утра они успели окончательно просохнуть. Таким образом, выходит следующее: было обстоятельство столь важное, что его сразу приняли за решительное доказательство преступления. Лица, сделавшие это открытие, сейчас подали обыскивать, арестовывать, строить воздушные замки гипотез для объяснения мотивов, а между тем самого-то обстоятельства не констатировали как следует, не описали, вследствие чего оно и выходит в уголовном отношении никуда не годным, каким-то не то жировым, не то кровяным пятном, из которого самый тщательный химик, анализируя, ничего вывести не в состоянии, а между тем это и есть единственный кирпич, на котором зиждется все здание, вся пирамида обвинения, имеющая, вопреки статике, узкое основание и широкую вершину в самом неустойчивом равновесии.

   После разбора улики, основанной на ботинках, о физической невозможности утопления не может быть и речи. Остаются соображения, заимствованные уже не из области физики и статики, и уже гораздо менее решительно основанные на психологии, на серьезных свойствах ума и характера, которые, по мнению суда6 мешали молодой девушке купаться, на ее привычках, потому что не могла она купаться в белье, не могла она купаться во время регул. Между тем всякие психологические задачи труднее решать, нежели физические, потому что деятельность человека не чисто рефлекторная и как элемент в них входит тот X, который одними называется свободным произволом, а другими -- способностью противопоставлять внешним мотивам те неисчислимые сонмы идей и представлений, которые составляют содержание нашего сознания. Как бы то ни было, и эта новая категория улик физико-психологических, бледных, неясных должна быть разобрана и упразднена. Я полагаю, что она упразднится несравненно легче даже, нежели улики, почерпнутые из законов физики и из свойств материи.

   В visum repertum 25 июля 1876 г. есть следующие слова: с_л_и_з_и_с_т_а_я о_б_о_л_о_ч_к_а в_л_а_г_а_л_и_щ_а б_л_е_д_н_а. Никем не замеченный, этот факт имеет громадное значение. Он доказывает, что в момент купанья не только прошла менструация с ее признаками, но прошло последующее после выделения крови выделение белей или, по крайней мере, что после менструации продолжалось только выделение белей, которых следы найдены на правом рукаве рубашки, но которых вовсе не найдено на кальсонах.

   Оно так и должно быть по рассказам прачки. По словам Зуевой, регулы впервые были в гостинице, куда приехала Андреевская, как известно, 29 июня, а так как, по словам Зуевой, регулы бывали через три недели, то они должны были быть ко времени убийства. Они и были действительно. За два или за три дня до убийства, следовательно, 19 или 20 июля, Зуевой дано было белье, в том числе известные женские тряпки, окровавленные, из чего Зуева и заключила, что регулы имели место за пять дней до убийства, то есть около 17 июля; из факта их отдачи я могу заключить, что период регул кончился. Да и спросите любого доктора, могут ли они пять дней продолжаться. Нине так нужно было белье, что, отдав его 19, она ездила 22 к прачке просить о доставке его немедленно; прачка и приняла все белье и с этими тряпками вместе с запиской Нины. И то и другое получила Безирганова, заплатившая за белье 2 руб. 50 коп.

   Настоящая экспертиза единогласно согласилась, что в момент купанья у Нины Андреевской не было уже кровей. Войдите же теперь в положение чистоплотной женщины, у которой только что кончились регулы. У нее должна быть неодолимая физиологическая потребность вымыться, каковы бы ни были серьезные или несерьезные свойства ее ума и характера. Когда является физиологическая потребность, то какой вздор толковать про свойство ума и характера.

   А что, имея надобность выкупаться, она прямо отправилась тайком, никому не сказав, в Куру, это настолько естественно, как то, что когда кто голоден, то отправляется поесть в первый ближайший трактир. В пользу этого предположения говорит не только бойкость и неугомонность ее характера, ее всем известная и всеми удостоверяемая эксцентричность, но и та масса имеющихся в деле доказательств, что она постоянно была занята идеей купанья в Куре, что ее подмывало идти окунуться в струях этой реки. Сюда относятся все разговоры Н. Андреевской с разными лицами о грязной воде в реке Куре и о том, что она бы не решилась купаться. Из отзывов Автандилова, Сулханова и других видно, что она заводила с ними разговоры об этом именно предмете, а если относилась к этой идее отрицательно, скажу, что 9/10 всего числа девушек отнеслись бы на языке отрицательно к самой эксцентричной выходке, например, поехать в маскарад или куда-нибудь на пикник. Не ожидать же от нее, что она скажет: а вот, я так пойду купаться; не ожидать же, что она скажет: я тогда буду купаться.

   Подобного рода заявление было бы граничащей с идиотизмом простотой или более чем кокетством. Ни то, ни другое не было присуще Н. Андреевской.

   С посторонними она заводила только разговоры, не высказывалась, но с близкими она не таилась и не хитрила, как говорит В. Андреевская. Матери она прямо сказала, что попробует раз выкупаться. Вспомните показание на судебном следствии Варвары Тумановой, что в Кисловодске в 1866 году Н. Андреевская купалась в таких местах, где не решился бы купаться и мужчина. Вспомните ее же слова, что В. Андреевская передавала ей после события, следовательно, утром 23 июля, слышанное от прислуги, что 22 июля Нина спускалась к Куре, расспрашивала прислугу и Н. Чхотуа, где мельче, и вы поверите словам обоих Чхотуа, что она выражала им намерение выкупаться. Это совсем на нее похо- же, пойти купаться в десять часов, говорит Туманова.

   Но если она решилась купаться, то, раздеваясь, она должна была скинуть и белье, должна была взять с собой перемену белья, простыню. Так судило общество, так судили даже знакомые, даже родные, например, Кетевана Орбелиани, но знающие жизнь в известном доме лишь по наружности, по входу с переднего крыльца. Если предположить, что убийцы Н. Андреевской хотели сочинить поддельное утопление и расположили для виду платье на площадке в порядке естественного раздевания, то во что бы то ни стало они должны были снять и белье, тем более, что оно оказалось не окровавленным, за исключением тех незначительных крапинок, доказывающих, что оно было грязно, когда его одела Н. Андреевская. Но, господа судьи, судебное исследование имеет свои громкие прерогативы, оно входит с заднего крыльца и наблюдает человека en dИshabille. Таких неожиданностей, противоречащих ходячим понятиям о комфорте в семье, во всяком случае богатой, и тут много. На Нине Андреевской было, несомненно, грубое и сильно заношенное белье, кальсоны, заплатанные и на задних частях, и на коленях. Рубаха испещрена кровяными крапинками, башмаки с покривившимися каблуками весьма не элегантного свойства. Из показания В. Андреевской явствует, -- прошу извинения за подробность, но суду не присуще чувство стыдливости, -- что Н. Андреевской выливаемо было за окно содержимое ночного горшка. Добавьте незначительность багажа, отдачу всего белья прачке: тогда и явится предположение, что может и не быть губки, может и не быть другой простыни, а был такой расчет, что сняв рубашку и кальсоны, Нина, надев платье, кофту и на босую ногу широкие спорки, доберется до дому таким образом. Во всяком случае, не подлежит ни малейшему сомнению, что в воду она могла пойти только в белье, одетая, во-первых, потому что хотя ночью, но купанье происходит все-таки в Тифлисе, во-вторых, что бойкая девушка, наездница, артистка, читавшая Геккеля и Дарвина и выделявшаяся резкостью своих слов и смелостью поступков, была нечто вроде Карла XII, крайне застенчивая, стыдливая, мечтавшая также остаться на век девицей. Стыдливость ее была столь неслыханно велика, что даже в баню ходила она в рубашке. Старуха-служанка Хончикашвили говорит: "Раз была я в бане с Андреевскими; барышня парилась в рубашке и только потом разделась". Мать, В. Андреевская, удостоверяет, что она всегда мылась в рубашке, и когда ей приходилось снимать рубашку и закутываться в простыню, она даже ей никогда не показывалась в одной рубашке, а выходила совсем одетая. Если родная мать, которая в конце концов уверилась в убийстве, твердила, что Н. Андреевская могла сойти в одних чулках без ботинок, что она могла не снять белье, могла не взять с собой простыни, то по какому же праву и на каком основании мог усомниться в этом суд, менее знающий Н. Андреевскую, чем родная мать. Спущенные чулки ничего не значат, если труп, хотя некоторое время, плыл вперед головой, а не ногами, а неизвестно, как он плыл, когда его изловил Пидуа. Итак, и эти улики пропадают. У средневековых юристов для доказательства убийства требовалось тело убитого, corpus delicti. Здесь есть corpus, но весьма сомнительно, если ли это corpus delicti.

   Может быть, утоплена, можеть быть, задушена, но без давления на горло, а одним из способов, в романах только встречающихся, например, приложением пластыря и преграждением дыхания, а может быть, и утонула. Чтобы обличить убийство, необходимо доказать, что ее известные люди убивали, поймать их на самом деянии убийства, а затем, так как нет действия без причины и злодеяния без мотива, то доискаться личных целей убийства; необходимы доказательства не самого дела, а преступного деяния подсудимых. Таких доказательств нет, акт деяния покрыт совершенным мраком. Ставят улики, которые относятся либо к области приготовлений, либо к области скрытия следов преступления, о мотивах никто и не думает; зачем их доискиваться? Эти исследования рассматриваются, вероятно, как роскошь. Если предшествующие мои доводы успели хотя сколько-нибудь пошатнуть убеждение в наличности corpus delicti, то, конечно, остальной анализ действий, приготовительных к акту, который, может быть, и не был, или охранительных, когда преследование уже висело над головами подозреваемых, не имеет никакого значения.

   Но я должен сразиться и с этими личными уликами против каждого из подсудимых, дабы доказать, что это псевдоулики, хитроумные натяжки, что в силу предвзятой идеи каждое лыко шло в строку, что каждый бесцельнейший предмет превращался в режущий инструмент, топор или револьвер, против подсудимых и в особенности против главного, Чхотуа, потому что об остальных мало и думали, они так и шли без счету и числа впридачу.

   Итак, разберем прежде всего личные улики против Д. Чхотуа, подразделив их на приготовительные и последовавшие за преступлением, из которых я постараюсь потом доказать, что только первые имели бы значение, а последние никакого.

   Теперь перехожу к рассмотрению улик против Д. Чхотуа. Главной уликой являются собаки. В доме Шарвашидзе их было пять или шесть. Они были особенно злые, кусались, не пропускали посторонних, но своих домашних знали, и по-видимому, и Андреевские освоились с ними, по крайней мере, в деле нет намеков, чтобы собаки беспокоили их и чтобы люди, по приезде Андреевских, были озабочены униманием собак. Прочие же входили во двор только при ком-нибудь из домашних, всего же чаще при помощи садовника Мгеладзе, который и жил в сторожке у ворот двора. Между этими собаками самая большая, сильная и злая была одна. Свидетель Кадурин удостоверил, что за неделю до события, следовательно, когда Андреевские только что въехали в дом, Д. Чхотуа просил яду у Кадурина, чтобы отравить собаку, так как она могла взбеситься, но Кадурин посоветовал ему подождать. В деле есть еще более ранние доказательства, что собак опасались. В Счетах Д. Чхотуа под No 22 значится на 21 июня, что коновалу дано 2 рубля за лечение собак. Случилось, что свое давнишнее намерение убить собаку Д. Чхотуа привел в исполнение как раз в роковое число 22 июля. Вечером того числа, часов в восемь, он приказал ее убить садовнику Мгеладзе, что Мгеладзе и сделал, убив ее палкой, которая найдена 23 июля утром в кухне окровавленной с прилипшими К ней шерстинками. Но в воображении Цинамзгварова, присутствовавшего при ее осмотре, палка эта превратилась потом в топор, как он это показал 30 октября.

   Остальные собаки присмирели, не лаяли, оно так и должно было быть после того, как изведен был подзадоривавший их собрат. Были ли они заперты или так где-нибудь припрятались, неизвестно; очень может быть, что они не были заперты, так как одна из них попала под ноги приехавшей в десять с половиной часов Варваре Тумановой. Отсутствие собак обратило на себя внимание в самую ночь события и породило предположение, что собаки были заперты и заперты по приказанию Чхотуа. Факт этот непосредственно известен только Д. Чхотуа и Мгеладзе, но во время следствия он явился обставленным мельчайшими подробностями. Говорили, например, о каком-то опрокинутом корыте с помоями, о закладке двери сторожки поленом. Но тут представляется такая особенность, что все показание Мгеладзе признано судом романом, совершенно как зачумленное, как вынуженное спаиванием и подкупом. Сам Мгеладзе умер. Факт запирания собак выяснился, таким образом, из вторых источников, а именно: 1) из показаний Цинамзгварова и Беглярова, которые расспрашивали: и прислугу и Чхотуа о собаках ночью в саду, и 2) из показаний других лиц, имевших с Д. Чхотуа разговоры о собаках впоследствии. Что касается до Цинамзгварова и Беглярова, то их роль, которую я разберу после, не такова, чтобы их, собственно, можно было назвать свидетелями; они скорее были доводчики, ближайшие деятели в созидании легенды о таинственных незнакомцах, о фаэтонах и т. д. Но в деле еще приведен целый ряд показаний людей, которых приставили к Д. Чхотуа после того, как он сделан был кандидатом в тюремные сидельцы, на похоронах и после похорон. Прочтите, господа судьи, все эти показания, и вы не найдете, чтобы в них указывалось, что Д. Чхотуа приказал запереть собак. Таковы показания Умикова, Меликова, Ивана Месхи, Мозгварова. Они показали, что когда приставали к Чхотуа относительно запирания собак, то он отражал эти нападки, говоря: "Ну и что же, если были заперты, их заперли, чтобы они не кусались и чтобы не мешали розыскам". Итак, сомнительно, по приказанию ли Д. Чхотуа запер собак Мгеладзе, а, может быть, их и вовсе не запирали. Несомненно только, что самая большая из собак была убита. Что же из этого следует? Что Д. Чхотуа старался облегчить нешумный доступ в сад таинственным незнакомцам? Каким? Доказано ли существование этих незнакомцев, не легенда ли они? А так как устраняются показания Мгеладзе и Коридзе, то кто их видел? Господа судьи, здесь допущен, по-моему, такой антилогичный прием: запиранием собак доказывается вход незнакомцев, а вход незнакомцев объясняется запиранием собак, причем теряется из виду, что является уравнение с двумя неизвестными без известных величин; теряется из виду, что запирание собак не имеет смысла, коль скоро допускается, как это сделано в приговоре, совместное убиение Н. Андреевской и домашними, в числе четырех человек, и незнакомцами извне, в составе тоже, пожалуй, четырех человек. Господа судьи, для того, чтобы справиться с девушкой 25 лет, не надо восьми человек, довольно двух или трех. Если в заговоре были домашние, двое Чхотуа, Коридзе, Мгеладзе, Габисония, то убив Н. Андреевскую, они могли сдать ее через ворота незнакомцам, с тем чтобы припрятать труп. Но в таком случае незачем убивать собак, так как двор и ворота находились вне наблюдений В. Андреевской. Или убийство совершили неведомые незнакомцы, то тогда не одних собак надлежало припрятать и удалить, но и Коридзе, и Мгеладзе, и Габисония, и я не понимаю зачем последний на скамье подсудимых, так как достаточно было посадить одного Д. Чхотуа. Во всяком случае улика, заключающаяся в собаках, далекая и подлежит различным толкованиям.

   Какие же другие? Штаны, мозольные кружки и галстук, изобретенные для сочинения поддельного алиби. Или я ничего не смыслю в делах уголовных или по вопросу об этом алиби существует странное недоразумение. Признаюсь, я этого алиби не понимаю, и вот по каким соображениям: я думаю, что эта улика не улика, что она походит на колесо ветряной мельницы, с которым пресерьезно сражалось обвинение, не. подозревая, что оно неодушевленный предмет.

   Алиби называется отвод со стороны обвиняемого, основанный на том, что он не был на месте преступления в момент совершения его. Преступление совершено в промежуток времени получасовой, между моментом, когда Н. Андреевская вышла со свечой из комнаты матери, и моментом, когда В. Андреевская стала искать свою дочь. Суд определяет этот промежуток равным от времени после девяти часов до девяти и трех четвертей часа, но точное определение времени здесь ни при чем. Д. Чхотуа мог думать, что он возвратился в четверть одиннадцатого, но главное то, что он уже спал или притворялся спящим в момент начала поисков, то есть без четверти десять, а перед тем вернулся, разделся и расположился спать, на что нужно полчаса, следовательно, что он несомненно был в своей квартире в единственные полчаса: потребные для лишения жизни Н. Андреевской, вне которых преступление и немыслимо.

   При таких условиях разыскивание того, где был Чхотуа вечером, прежде чем он возвратился домой, не имеет никакого соотношения к алиби его, есть работа столь же праздная, какой например, была бы поверка того, что он ел за обедом, рыбу или говядину, или в каком он был сюртуке, сером или черном. Ну, не ужинал Д. Чхотуа в гостинице "Европа", хотя об этом и не произведено исследования, не покупал он в аптеке у провизора Канделяки хищных порошков и мозольных кружков 22 июля вечером, а утром, хотя запись в книге едва ли что-нибудь доказывает, и неизвестно, не записывались ли продаваемые медикаменты сразу, а не постепенно. Ну, положим, соврал в этом отношении Д. Чхотуа. Может быть галстук он купил у Чарухчианца не 22, а 23 июля, хотя они продавались у Чарухчианца и 21, и 22, и хотя из показания обоих Чарухчианцев и из книги видно, что шарф мог быть куплен 22 июля во время до пожара, что совершенно понятно, так как пожар "совпал с моментом исчезновения Н. Андреевской. Такого же рода и вопрос о брюках, хотя он и повредил, может быть, всего больше Д. Чхотуа, возбудив подозрение о каком-то подстроенном доказательстве, о, стычке между Д. Чхотуа и портным Капанидзе, вследствие чего Капанидзе и Мдивани на предварительном следствии отозвались, что никаких брюк Д. Чхотуа им не оставлял, и подтвердили этот ответ, осмотрев и свои книги, и магазинный гардероб, а при судебном следствии они и новый приказчик Шахнабазов представили те самые брюки, как завалявшиеся между старыми вещами. Но это дело до того выходит из ряда обыкновенных, что настоящие, несомненные фальсификации проходили в нем бесследно, зато и подлинное принималось иногда за фальшивое, как, например, находка брюк, которую я положительно отношу к числу неподдельных фактов на том основании, что эти брюки не имеют к делу никакого отношения и, следовательно, сочинять этот -факт в сообществе с портными для Чхотуа не представляло никакого интереса. Я в таком виде представляю себе это происшествие: когда пошел таинственный розыск по всем направлениям по таинственному делу, преступлению, которое по своей обстановке поражало соображение и ужасало будто бы своими размерами, всякий, кроме тех, которые явились добровольцами-сыщиками, старался, сколько мог, не быть задетым, чтобы не попасть в какую-то прикосновенность с убийцами. Вот почему и Капанидзе с Мдивани, из малодушия и трусости, промолчали о брюках, но когда дело пошло на суд, Шахнабазов прочел обвинительный акт и магазинщики пораскусили, в чем дело и какое значение имеют брюки, всем им жаль сделалось, что, может быть, они напрасно повредили Чхотуа, а они и предъявили в интересах правды брюки, но оказали Д. Чхотуа медвежью услугу потому, что их запоздалое поличное отвергнуто как плод их стычки с Д. Чхотуа. Оставим, впрочем, тот спор, который, по-моему, не более, как водотолчение. Допустим, что Д. Чхотуа соврал. Что же из этого следует по делу об убийстве? Разве суд заседает, чтобы судить о нравственных грешках Д. Чхотуа? Предоставим это дело его беседе со священником на духу. Разве мы не знаем вралей постоянных, вралей без мотива, вралей, которые постоянно и без интереса врут. Никто же их еще не судил, как за убийство. Мало того, вы, господа судьи, даже и относиться к этому вранью не можете, как отнесся бы посторонний человек, с осуждением и негодованием. Вы должны устранить это обстоятельство, как к делу не подходящее, на основании того, что вы слуги закона, вы судите по законам, а преследование обвиняемого только за то, что он врал, прямо противно духу судебных уставов. В старой инквизиционной процедуре, тде доискивались прежде всего собственного признания подсудимого, я понимаю, что искренность или неискренность подсудимого играли роль, и в числе улик преступления было то, что подсудимый делал на следствии разноречивые, а следовательно, ложные или просто лживые показания. Но заметьте, что зато он мог быть оставлен только в подозрении, а лучшие постановления нашей старой магистратуры направлены к тому, чтобы на такой факт не обращалось даже внимания. Вместо инквизиции мы дожили до процесса состязательного. Первое условие состязания -- свобода действий, возможность употребления подсудимыми всех средств к оправданию без малейшего разбора; никто не может ему воспретить употреблять даже ложь и, summum jus -- summa iujuria {Высшее право -- высшая несправедливость.}. В нашем новом суде отношение его к подсудимому таково -- извините за несколько тривиалные выражения: защищайся чем угодно, ври сколько душе угодно, тем покойнее будет судье, что все вышло наружу, интрига не осталась скрытой. Судья будет судить не по твоим словам, которые, как слова заинтересованного, подозрительны, но по обстоятельствам дела, в число которых войдут факты дела, но не твоя ложь, но не твое поведение при следствии. В суде с присяжными показания при следствии подсудимого вовсе не читаются, таким образом остается неизвестным, как он защищался при следствии. Да если бы он врал и на суде, то ни один из представителей не оставит его, не будет объяснять присяжным, чтобы они на эту ложь не обращали внимания, а его предупреждать,. что до истины можно добраться умом, помимо всех усилий подсудимых затемнить истину и без вымучивания у него признания. В суде без присяжных есть другое средство против увлечения негодованием, возбуждением ложью: мотивация приговора. Подсудимый, защищаясь, на что он имеет право, ставит отвод об алиби. Отвод этот, по несостоятельности, отвергнут; итак, следует, что подсудимый был на месте преступления в момент его совершения, был в доме Шарвашидзе. Да он этого и не отвергал, будут ли ему верить, что он уже спал, или поверим ли мы другим лицам, которые будто бы от него слышали, что он читал газету, собираясь спать. Факт этот весьма сомнительный, так как в его комнате было темно, свеча не, светилась, а без свечки не читают.

   Во всяком случае опровержение алиби не идет дальше того, что алиби не было; а превращать отвод алиби в самостоятельную улику преступления есть, по-моему, грубая логическая ошибка, принятие какого-то картонного доказательства за настоящее. Я отрицаю, как одно из грубейших заблуждений, умозаключение суда, что к нелепому предлогу, по мнению суда, подсудимый мог прибегнуть, так как всякий юрист знает, что сгоряча, когда подсудимый, хотя бы и невиновный, попадает под суд, он наговорит вздору для себя же вредного короба с два, а суд должен будет установить связь между алиби и преступлением, а не гадать о цели, с какой кто врал. Цель была ясная, чтобы спастись от опасности, кажущейся грозой, от каторжных работ. Мне тяжело даже отвечать на две последние улики против Чхотуа, до того они представляются натянутыми, на те два-три слова, которыми он обменялся с Габисония в ночь 22 июля, и на то, что он будто бы делал притворные поиски трупа у парома. Прислуга уже была охраняема стражей под глазами Петренко, значит -- заподозрена в убийстве. Д. Чхотуа оставался на свободе, но в него впивались жадные взгляды людей, уже заранее убежденных, что он убийца, и следивших с напряженным вниманием Гамлета в сцене с театром, не изменяется ли он в лице. В эту минуту подсудимые перекинулись двумя-тремя словами по-грузински, которых никто не слышал я которых содержание осталось неизвестным. Может быть, со стороны Габисония было сказано: "За что нас арестовали, что нам делать?". Может быть, Д. Чхотуа ответил: "Не унывайте, держитесь как следует, говорите правду" и т. д. Обмен мыслей тотчас же был прерван Петренко, Колмогородским, Цинамзгваровым. Приведение таких улик доказывает, что нет веских, нет настоящих, когда платеж наличными производится выдачей таких кусков металла, которые совершенно лишены даже формы монет.

   Еще красивее улика с паромщиком; со слов его, паромщика Кадурина, о том, что Д. Чхотуа стоял долго на берегу,-- а может быть, он отыскивал глазами труп Нины,-- потом вымыл руки, а может быть, и голову, как это делают люди встревоженные, когда желают успокоиться и собрать мысли; затем, вероятно, увидев его, Кадурина, лежащим на пароме, пораженный пришедшей ему в голову мыслью, он стал с горячностью расспрашивать, не видел ли паромщик утопленника. В бессвязности этих действий, происходящих от внутренней тревоги лица, суд усматривает явное притворство, притворные поиски тела Н. Андреевской, о которой Д. Чхотуа известно было, что она не утонула. Что бы вы сказали, господа судьи, если бы родственник и ближайший наследник завещателя по закону стал доказывать недействительность завещания сумасшествием, а сумасшествие стал доказывать невозможностью, чтобы по духовному завещанию, он, наследник по закону, был бы устранен. Ясно, что здесь будет petito principii, верченье в беличьем колесе. Не то- ли самое и здесь?

   Вопрос о притворстве есть вопрос чисто психологический о том, что А. знал, что чего-то нет, и несмотря на то, его искал. Если бы мы не знали по обстановке театрального представления, что мы присутствуем при воображаемых и симулированных действиях, то мы никак не могли бы решить, правду ли мы созерцаем или ложь; следовательно, и для решения Вопроса, притворялся ли Давид Чхотуа, необходимо решить, что Н. Андреевская не утонула и что об этом знал Д. Чхотуа и несмотря на то ее искал. Но ведь и А. и В. суть факты искомые, еще не известные. Обыкновенно и в логике, и в математике идут от величин известных, чтобы определить неизвестные. Здесь же от неизвестных идем к исследованию неизвестных. Вот почему и получаются нелепые результаты. Лучшим опровержением улики о притворном искании трупа служат через несколько же строк следующие золотые слова суда, к несчастью, оставшиеся без применения, а именно, что наблюдения над состоянием духа подсудимого по обнаружении преступления произведены при таком тревожном состоянии духа самих наблюдателей, что лишены гарантии правильности сделанные ими тогда заключения. А тревожное состояние духа подсудимого не должно ли быть объясняемо не столько угрызениями совести, сколько может быть, что оно -- следствие неловкого его положения, следствие устремленного на него всеобщего внимания, высказываемого ему почти в глаза. Как жаль, что суд не остался верен этой правдивой мысли. Она, будучи последовательно развита, предотвратила бы массу ошибок, предварила бы смерть двух людей и долговременное содержание других под стражей.

   С уликами против Д. Чхотуа я кончил. Но есть еще другие подсудимые: брат Чхотуа, Габисония, Куридзе и Мгеладзе. Не явствует ли преступность, как каждого из них в отдельности, так и всех в совокупности, из улик, имеющихся против остальных подсудимых. Разберем эти улики, и прежде всего улики против Габисония. ;

   У Н. Андреевской было три пары обуви: а) опорки, найденные у Куры, б) другие, которые она сняла, вернувшись вечером и раздеваясь, и в) которые были найдены Цинамзгваровым под кроватью П. Габисония. Относительно сапожек этих только из показания Цинамзгварова видно, что они были начищены, но не расследовано, какие были починенные и какие непочиненные, так как был сбит один каблук. Это расследование разрешило бы все спорные вопросы. Но именно в настоящем деле -- бездна праздных исследований, тогда как важные пункты оставлены без внимания.

   Вот эти-то сапожки и задали работы следователю больше, чем мозольные кружки и брюки Д. Чхотуа. Как и когда они попали к П. Габисония? Это тайна между ним и Н. Андреевской. Ее не разрешили даже и показания матери, которые до того сбивчивы и противоречивы, что придется допустить: а) либо, что ее голова ослабела, б) либо, что показаний от нее добивались, пригоняя их к известному уже решению задачи. Так, 23 июля она показала, что Нина пошла вытряхивать пыль из платья. 28 июля она же показала, что Нина, уходя, сказала только слова: " Я скоро приду". Петру были отданы того же утра Ниной, без ее ведома, сапоги для починки. В показании, данном 5 ноября в Одессе, говорится: Нина сказала, что сходит в кухню за полусапожками, которые дала утром вычистись повару. Наконец, 29 ноября Варвара Андреевская показала, что она не знает, давала ли Нина в день убийства повару или кому-либо сапоги для починки. Сопоставьте эти показания. Два из них несомненно ложны и, по всей вероятности, самое ложное от 5 ноября, когда одряхлевшая мать в своем горе уверовала, что ее Нина мученица, что ее убили. Но это показание, очевидно, всего-то более и было на руку обвинению, как средство доказать, что, взяв сапожки для чистки утром, Габисония не возвратил их вечером, чтобы заставить барышню прийти в кухню, где ее ожидала засада. Все усилия были направлены к тому, чтобы доказать, что сапоги были даны для чистки, но не для починки, и, следовательно, к разрушению показания Габисония о том, как он отдавал сапоги, брал их назад, оставлял их у пурщика и т. д. Я не в состоянии разбирать всю эту длинную и, главное, бесполезную историю. Она, по-моему, разрешается очень просто тем, что не мог же Габисония рассчитывать, что барышня потребует чистые сапоги в десять часов ночи, потому что, во-первых, барышня никуда не собиралась; во-вторых, что барышня имела другие сапоги, которые скинула; наконец, в-третьих, барышни обыкновенно не ходят в кухню, а зовут людей, и как ни неохотно служила Андреевским чужая прислуга, а все-таки на зов эта прислуга должна была явиться. Я главным образом обращу внимание палаты на то употребление, какое суд сделал из обстоятельства о ботинках, столь же идущего к делу, как берлинский конгресс или события в Америке к улике виновности Габисония в убийстве. Габисония, значит, и теперь старается скрыть истину о сапожках, а если он старается скрывать, то для того только, чтобы отклонить подозрение, а кто старается отклонить подозрение -- тот уже виноват. Гораздо было бы прямее вместо всех этих логических хитросплетений, имеющих вид софизмов, поставить ребром вопрос, носил ли Габисония сапоги в починку, и разрешить его осмотром самих сапог. Но сапог-то и нет. За неимением же сапог, имеется записанное в протокол показание Ив. Сумбатова, говорившего, что он заметил башмаки под кроватью Габисония, что он рассматривал их -- башмаков теперь нет между вещественными доказательствами -- и что он заметил новую полосу на каблуке. Починка, по словам Сумбатова, была свежая, и потому он убедился, что Габисония говорит правду.

   Вторая улика против Габисония заключается в том, что когда исчезла Н. Андреевская, когда исчезновение это огласилось и пришло даже много посторонних посетителей, в том числе Цинамзгваров, Сумбатов, Туманова и другие, то сходившие на площадку, глядя сверху вниз, видели на обрыве человека с обвязанной головой, кто говорит тряпкой, как, например, Варвара Андреевская, кто -- башлыком, и этот человек внимательно следил за наблюдателями, а когда его заметили, удалился в кухню. Человек этот оказался П. Габисония. Он говорил, что его трясла лихорадка. Его словам не хотели верить: он, дескать, притворяется больным. Наконец, и само странное его любопытство обличало его в преступлении. Говорили, что он притворяется больным, хотя в скорбном листе значится, что он страдал давнишней лихорадкой. Довольно взглянуть на этого исхудавшего человека, чтобы убедиться, насколько его жизнь сильно подточена сифилисом и кавказской болезнью. Говорят, что он интересовался розысками, и ставят это ему в вину. Но, господа судьи, ведь это делает Цинамзгваров, который лично не знал Андреевскую, а так заинтересовался сам, что и следствию-то доставил половину материалов. Спросите себя, неужели никто из вас, узнав, что случилось по соседству что-то необычное, не пожелал бы поглядеть на это зрелище.

   Но венец всех улик -- в искусстве строить предположения, смелые до невозможности, более тонкие, нежели паутинная сеть, это царапина над правым соском у П. Габисония, открытая 14 августа, следовательно, через три недели спустя после происшествия, на таком месте тела, которое я отношу к секретным, потому что не только в высшем классе, но и в простонародии на Кавказе никто этого места не обнажает; даже у русского мужика оно спрятано под рубашкой, а у здешних -- под рубашкой, архалуком и черкеской. Исходя из слов доктора Маркарова, что ранка эта могла быть отнесена ко времени, когда совершено преступление, то есть к 22 июля, суд связал эти два факта и вывел заключение, что царапина могла быть причинена Габисония во время совершения убийства, но ставит между этими словами маленькую, ничтожную на вид частичку только: царапина только и может быть причинена Габисония при совершении убийства. Сказать это, значит вывести заключение не о возможности, а о достоверности, то есть, что Габисония при совершении убийства исцарапан. Позвольте мне этот замечательный образец логики пояснить примером: 12 октября 1877 г. много людей ранено за Дунаем, под Горным Дубняком. Я тоже, положим, к этому времени порезал себе руку. Рана по времени совпадает со сражением при Горном Дубняке, из чего я вправе составить предположение, что я мог быть ранен под Горным Дубняком, но, вставивши частичку только и утверждая, что я только мог быть ранен под Горным Дубняком, выйдет, следовательно, в результате, что я в самом деле ранен под Горным Дубняком, за что и могу претендовать на получение военного ордена Георгия четвертой степени. Но возвратимся к Габисония. Если он действительно изранен при убийстве Н. Андреевской, то как же рука ее туда попала и как на самых этих нежных руках не было следа того, что они рвали черкеску, верхнюю рубаху и добрались до самого соска. В скорбном листе записано, что есть ранки у Габисония также и на руке, на противоположной стороне голени, в двух местах две ранки. Я удивляюсь, как не отнесены они тоже к убийству и не приписаны руке Н. Андреевской. Все же эти улики, вместе взятые и уничтожающиеся при строгом анализе, доказывают только, как мало постигается у нас вообще, что такое улика в преступлении и как искусственный подбор как бы улик, псевдоулик, лишь бы их было много по счету, вполне достаточен для осуждения людей, хотя бы в их действиях не было ничего, имеющего какое бы то ни было отношение к преступлению, кроме их случайной близости по времени и месту к преступлению, еще не доказанному, но предполагаемому совершившимся.

   За Габисония стояли в категории прислуги Зураб Коридзе и Иван Мгеладзе, оба умершие, оба подлежащие и упоминанию и разбору ныне с одной лишь стороны, не признались ли они в прямом и непосредственном участии в преступлении и не усиливает ли их участие подозрения, падающего на остальных. Иван Мгеладзе убил большую злющую, собаку и запер остальных. Если предположить, как должен был действовать суд, что оба эти действия совершены по приказанию Д. Чхотуа, то затем участие Мгеладзе, видимое и доказанное, сведется до нуля. Если, не получив приказания, он запер собак в сторожку, то и в таком случае я уже доказал, что это обстоятельство безразлично; кроме того, оно опровергается показаниями Тумановой, что собаки не были заперты.

   О Зурабе Коридзе, появившемся первым после исчезновения Н. Андреевской, есть два совершенно противоположных обстоятельства в показаниях В. Андреевской, с которыми, по причине, уже рассмотренной, должно обходиться очень осторожно.

   В показании от 25 июля В. Андреевская говорит: "Я стала звать Нину, потом позвала Зураба, Зураб крикнул "сейчас" и с полчаса не являлся; после чего явился и сказал, что раздевал Д. Чхотуа".

   В показании 29 июля она говорит: "Через четверть часа, после ухода Нины, услыхав треск в коридоре, я крикнула Зураба, он ответил "сейчас" и пришел через полчаса, когда огарок уже догорал. Я приказала ему убрать огарок и принести свечку".

   По показанию ее 9 ноября она говорит: "Я вышла в коридор, с удивлением увидела свечку на. полу у двери и услышала приближающиеся шаги из комнаты Д. Чхотуа. То был Зураб, шедший босиком".

   Р_а_з_н_и_ц_ы малехонькие, но они существенны. Это обстоятельство о сапогах наводит на мысль, что сапоги были мокрые, когда барышню топили. К счастью, мокрых сапогов нигде в доме не оказалось, а простонародье, как во всем свете, так и здесь, любит ходить босиком; что же касается до места, где В. Андреевская встретилась с Зурабом, то его откровенное признание: "Я иду от Чхотуа",-- разом упрощало вопрос. Нет, нужно было, чтобы Зураб не сам сказал, что его накрыли возвращавшимся от Чхотуа, и вот почему во втором показании его заметили в коридоре.

   Так или иначе Зураб мог раздевать Чхотуа, а так как против него нет никаких других данных, кроме вымученного признания средствами, которые осудил окружной суд, то я не сомневаюсь, что за полным отсутствием данных о мере участия Зураба Коридзе, вы, господа судьи, если бы его судили, то тотчас же и оправдали бы его.

   Остается оправданный Николай Чхотуа, которого несчастье заключается в том, что он жил в доме Шарвашидзе и, по-видимому, спал в момент, когда Н. Андреевская пропала. Говорят, что в последнем слове он сказал: "Господин прокурор во всей своей речи обо мне не упомянул ни слова, что же мне после того говорить в мою защиту?". Свобода, которая выпала на долю Николая Чхотуа, оспорена апелляционным протестом товарища прокурора. Первый раз суд сказал: убийство совершено через домашних, но кем, нет никакой возможности выследить и указать прямо на одну какую-нибудь личность. Совершено с участием домашних, следовательно, нужно привлечь к суду всех домашних без изъятия. Если Д. Чхо.туа подговорил слуг, то тем более он должен был подговврить брата. При этом по последним показаниям В. Андреевской, Николай Чхотуа слишком скоро выскочил из комнаты, и к тому же одетый, на зов Варвары Андреевской, следовательно, он притворялся, следовательно, он знал и участвовал по предварительному с ними соглашению. Вся система доказательств состоит в ссылке на отвергнутые судом вымученные и купленные сознания Мгеладзе и Коридзе, которые я теперь обхожу, предоставляя их себе рассмотреть потом, когда, разобрав и установив историю происшествия, я перейду к истории возникновения сказок, легенд и иных фальсификаций происшествия.. Теперь я имею дело только с показаниями В. Андреевской, но прежде всего я должен повторить, что показания ее раздваиваются по некоторым интересным пунктам и что сторонам приходится либо выбирать любое, либо отвергнуть все, как противоречивые и не проверенные на суде, следовательно, заставляющие предположить либо о слабых умственных способностях, либо о внешнем давлении без всякой возможности восстановить ныне истину.

   29 июля В. Андреевская, не упомянув о пожаре, показала, что она стала звать Нину и пошла с Зурабом искать ее в саду. "Мы разбудили Николая Чхотуа (в нижнем этаже возле кухни), который, по-видимому, спал в то время. От этого крика проснулся (в верхнем этаже) Д. Чхотуа и спросил: "Что такое?" Потом оделся, побежал весь взволнованный". Между тем в показании 5 ноября она говорит: "Около восьми с половиной часов Нина пришла со двора, сказав, что пожар вспыхнул где-то, что на пожар будто бы смотрели Николай Чхотуа и прислуга. Через час, следовательно, в девять с половиной часов, у Николая Чхотуа свеча уже не горела; я не входила в комнату, я стояла вне (не смотрела же она сквозь щель в комнату молодого человека), я только втолкнула Зураба со свечой, Чхотуа сделал вид проснувшегося, но он проснулся быстро; я не верю, чтобы он спал, я не знаю, как он был одет (не спал же голый), был ли он прикрыт одеялом; не знаю, что он надел, надел ли он сапоги (следовательно, был, может быть, бос). Когда он вышел на двор, то отворилось верхнее окошко, в белой рубашке высунулся Д. Чхотуа и спросил: "Что такое?".

   Известно, как неблагоприятны для подсудимых последние показания Варвары Андреевской в сравнении с первыми, и как объяснить их, давлением ли извне, системой ли допросов или убеждением, мало-помалу проникшим в душу старушки, что дочь ее убита, убеждение, которого она сначала не имела. Но даже и в этом допросном пункте, кроме субъективного, "мне не верится, чтобы он спал", не сказано ничего, далее, о сне, которого она и не могла, стоя вне комнаты, наблюдать, а выходит, что Н. Чхотуа, вероятно, был бос, в белье лежал под одеялом, следовательно, в положении, совершенно противном тому, какое изображено в прокурорском протоколе. Если бы за час до исчезновения Н. Андреевской Николай Чхотуа и смотрел на пожар, то и это еще ничего бы не значило; но, господа судьи, заметьте, что его наблюдения за пожаром ничем не подтвердились. Записаны слова Н. Андреевской: "Матушка, подите, посмотрите на пожар, Н. Чхотуа отправился смотреть на него",-- вставка странная: с какой стати то обстоятельство, что Н. Чхотуа смотрел на пожар, могло повлиять на В. Андреевскую, чтобы и она пошла посмотреть на пожар. Это один из тех позднейшего происхождения узоров, которыми рождающаяся легенда старалась сшить расползающиеся свои элементы, из которых выкраивалось исподволь и постепенно обвинение. Но из этого материала здание не выстраивается, как не выстраивается дом из пуха или канал из масла. Допустим, что Н. Чхотуа притворялся, что он залез в подушку, чтобы не быть при совершении или после совершения ужасного события. Судите его, но судите по закону. Но закон обойден, как будто он вовсе не известен обвинителю, и я невольно задаюсь вопросом, известно ли обвинителю, что в преступлении, совершенном несколькими лицами сообща, нужно прежде всего, по 11 статье Уложения, предварительно решить, было ли это преступление совершено скопом, без предварительного соглашения, или по предварительному соглашению? Вопрос этот не разобран, хотя и решен без всяких мотивов в последнем смысле. Но в таком случае нужно сделать переборку всех участвующих и, только подводя подсудимых под известные категории, казнить их по мере участия в преступлении, как сказано в заголовке перед 117 статьей. Куда же прикажете отнести подсудимых, как того требует 13 статья, не говоря уже о Д. Чхотуа, которого вы зачисляете и в зачинщики, и в подстрекатели, и, вероятно, в физические виновники? Он, конечно, атаман целой разбойничьей шайки. Но остальные? Габисония участвовал тем, что у него болела голова и что он оцарапан. Но участвовал ли он в совершении преступления или в сокрытии следов его? Н. Чхотуа участвовал только тем, что влез в подушки и лежал прикрытый одеялом. Кого о" подстрекал? Какой он мог иметь к совершению преступления мотив? Откуда видно, что он физически участвовал? Предложение, что Д. Чхотуа, завлекая домашних, завлек, быть может, и брата, оказывается фальшивым и неверным, именно потому, что всякий любит брата и, задумав преступление, не втянет, а, напротив, из любви выгородит его, тем более, что в физическом его участии не было необходимости, ввиду и трех человек прислуги, и неопределенного, быть может, сотенного числа таинственных незнакомцев. Чем он помогал приготовлению к преступлению, чтобы быть отнесенным в сообщники? Имел ли он один достаточную силу, чтобы помешать преступлению? Следовательно, может быть, он отнесен к разряду попустителей? Что он укрывал, чтобы можно было его отнести к разряду укрывателей? Самое большое, что его могло постигнуть -- это подведение его по ст. 15 Уложения под категорию недоносителей о преступлении, уже содеянном, но тут сам закон, а именно ст. 128, как Архангел, становится на его страже и прикрывает его своими крыльями. Наказаниям за недонесение о содеянном преступлении не подвергаются недонесшие родители на детей, дети на родителей, супруги на супругов, родные братья и сестры на родных братьев и сестер. Преследуя всех виновных и в том числе Н. Чхотуа без разбора, без разделения на категории, без меры вины, обвинение поступает суровее, чем по горским адатам (обычаям). По этим адатам только определенное число домашних делается за убийство ответственным.

   Обвинение же требует выдачи головой всех домашних без исключения, отчего же и не тех собак или щенков, которые тоже обнаружили некоторое участие в преступлении тем, что не лаяли в вечер 22 июля?

   Я разобрал все доказательства события преступления; их нет. Самое большое, что можно извлечь -- это двоящееся предположение: может быть, утонула, может, утоплена; мало вероятности, чтобы была удавлена и брошена в воду. Я разобрал прикосновенность к злому делу; если оно было творением рук домашних, то оказывается, что никто из них не прикасался, что связь их с преступлением основана только на том, что они домашние. Но в деле преступления, даже доказанном, есть еще нечто третье, кроме мертвого тела да и движения рук убийц, а именно та душевная пружина, которая приводила руки в действие, сердечное побуждение, первоначальный импульс, мотив. Для полной ясности дела необходимо, чтобы существовали все три элемента, обнаруженные или намеченные, и при присутствии которого-либо из них дело -- точно статуя без головы, или без рук, или без туловища. В крайнем случае, субъективный человек, по скудности средств познания, довольствуется двумя, когда может догадываться о существовании третьего. Внешняя сторона дела раскрыта: есть убийство, есть физический виновник, действовавший в состоянии вменяемости, тогда нужно предположить, что он имел цель, потому что только сумасшедшие действуют без достаточного основания, а меньше всего беспричинность может быть приписана воле. Всего чаще случается в суде уголовном, и притом в суде с присяжными, вести мост воздушной аркой между дослеженным фактом убийства и несомненными мотивами и делать заключение о неведомом преступнике. Наконец, бывает, и это еще рискованнее, когда предполагаемый убийца похваляется, что он убил своего явного врага, на нем найдены царапины и ссадины, обнаружено окровавленное платье предполагаемого убитого. Убийца осужден, но во всех уголовных летописях вы найдете случаи, что такие убитые воскресали, и в старой практике выработалось даже правило не обвинять без наличного corpus-delicti.

   Во всяком случае мотив все равно, что улика, клетка и сердце состава преступления. Мотивы должны быть хотя бы отмечены; в приговоре должна быть, по крайней мере, указана их возможность, следовательно, вероятность того, что, хотя нераскрытые, они существуют. Приговор суда о мотивах даже не заикнулся, он просто обошелся без них. Он просто нам дал постройку преступления без грудной клетки и сердца, как будто бы так и следует быть, так что по их недостатку мы должны обратиться к обвинительному акту, которого намеки, должно быть, не подтвердились, коль скоро не вошли в приговор.

   Какие же мотивы подходят под предлагаемые действия подсудимых? Даже в обвинительном акте нет никаких.

   Предполагают, что Н. Чхотуа был увлечен старшим братом, хотя упускают из виду, что брат-то и должен был помешать ему втягиваться без нужды в дело убийства. Остается Давид Чхотуа. Из двух мотивов, только и возможных; в настоящем случае: корысти и злобы, прежде всего отпадает корысть. Н. Андреевская не была ограблена, одна или две вещицы с медальоном или остались на дне реки, или пропали у рыбаков. Смерть ее никому материальной выгоды не доставила, кроме как стоявшему вдали от всех действовавших лиц и жившему тогда в Одессе брату ее Константину. Итак злоба, но спрашивается, за что? Занимаясь геологией в Петербургском университете, сам кавказец, Д. Чхотуа приехал в 1870 году в Одессу и стал вхож в полукавказский дом бывшего доктора, при князе Воронцове, женатого на княжне Тумановой и породнившегося с Орбелиани. Знакомство началось еще при жизни Э. Андреевского. В доме этом он был принят точно родной после женитьбы на одной из Андреевских его молочного брата Шарвашидзе. Его отношения с бойкой, живой, имевшей много мужского, решительного и занимавшейся естественными науками Ниной, были милые, дружеские. В 1872 году умер Эраст Андреевский. Сестрам достались дом и другое имущество на Кавказе, которые с 1872 года по 1876 год оставались в нераздельном владении сестер, но приносили мало дохода, потому что нельзя было подыскать умелых и добросовестных управляющих. Не оправдал доверия Анищенко, не поправил дела Вейсенфельд, тогда Шарвашидзе и упросил Д. Чхотуа взять на себя управление имением. Человеком добрым его называл еще покойный Андреевский. Управляющий он был неважный. Но если в нем не видать качества управляющего, то, с другой стороны, те даже, которые называют его скупым, говорят, что, он был честный человек и даже честнейший, как отозвался о нем редактор газеты "Дроэба" С. Месхи.

   Во всяком случае он был свой, верный человек и за управление наследством, которое, по словам Анчабадзе, стоит более 200 тысяч рублей, брал всего 600 рублей, а потом, по предложению Шарвашидзе, 1200 рублей в год.

   Будучи приглашен на это место, Чхотуа бросил Петербург, заключил условие в ноябре 1874 года, но стал управлять имением с апреля 1875 года. Таким образом, управлял год до давно желанного и предвиденного момента раздела.

   В целом в разделе этом он был лицом, являющимся только ради церемоний для приложения к акту своей подписи. Раздел условлен был заранее еще в Варшаве, когда мать с дочерью посещали жену Шарвашидзе. Надобно было предварительно заложить имение, потому и выслана была доверенность некоему Мирзоеву, который, по словам Шарвашидзе, и оценил дом в 22 тысячи рублей. Но Мирзоеву было некогда, вследствие того была дана доверенность на имя Давида Чхотуа, посланная в письме Н. Андреевской из Одессы. Письмо это замечательно. Она, между прочим, пишет: "Это в сущности одна формальность, потому что мы в Одессе согласились на полюбовный раздел." Доверенность эта служила только для предварительных действий, потому что когда Варвара и Нина Андреевские приехали 29 июня и остановились в гостинице "Европа", то составить раздел на основаниях, предложенных в Варшаве со стороны Шарвашидзе, взялся Анчабадзе, а со стороны Н. Андреевской их старинный 65-летний знакомый Оников. Соглашение состоялось и относительно дома, по оценке Мирзоева, и относительно имений. Шарвашидзе дал Нине вексель в половину стоимости дома, а именно в 11 тысяч рублей. Вексель был изорван потом братом ее, Константином. Представителями сторон были Филков и Анчабадзе. Облечь полюбовный раздел в форму третейского приговора упрошен был некто Виссарион Гогоберидзе. Анчабадзе и Оников составили две равные части. Подававшему чай лакею Оникова, Леванидзе, приказано было позвать мальчика с улицы для вынутия жребия, и жребий вынут: на долю Нины выпал лес в Дрэ, в котором производилась уже рубка по распоряжению Шарвашидзе и Чхотуа. По словам Ал. Сулханова, Оникова и Гогоберидзе, когда жребий был вынут, то Нина сказала Шарвашидзе: "Георгий, ты хотел, лес, поменяемся",-- но Шарвашидзе не принял этого предложения. Это обстоятельство рассеивает все выводы, основанные на лакейских соображениях Леванидзе о том, что Шарвашидзе не был доволен, недопил чай и уехал. Они опровергаются и тем, что Нина и Шарвашидзе остались в дружеских отношениях, которых я еще коснусь. Как только раздел совершился, надо было приостановить рубку леса в Дрэ; новая владелица, входя во все свои права и, видимо, наслаждаясь их пользованием, поехала на место, созвала крестьян и в присутствии их, а также Д. Чхотуа и Сулханова, племянника Оникова, заявиласебя владелицей, указала на Сулханова, как на нового управляющего и как на человека, к которому с тех пор они должны обращаться со своей нуждой и со своими требованиями. При этом случае, рассказывалось Сулхановым, что Д. Чхотуа был скучен и побледнел; по словам Баграта-Швили, он метал на Сулханова столь злобные взгляды, что Баграта-Швили опасался за жизнь Сулханова и держал ружье наготове.

   Я не придаю этим показаниям сулхановским никакого значения потому, что факт наблюдения, может быть, явился у Сулханова ретроспективно. Он трудно констатируется; так могло Сулханову показаться; что касается Баграта-Швили, то он, как видно, по-своему судил об отношениях людей образованных и притом так мало понимал, в чем дело, что принимал все время. Д. Чхотуа за Константина Андреевского, на которого опять незачем было бросать гневные взгляды, да притом гневных взглядов никто не замечал, кроме его. Ни сам факт, ни его формы не оправдывали ни в малейшей степени предположения, чтобы Д. Чхотуа мог быть недоволен назначением нового управляющего. По рассказам очевидцев, Н. Андреевская не сказала никаких обидных слов и не сделала обидных намеков для Д. Чхотуа. Назначение же нового управляющего было существенно важно и практически необходимо, как для того, чтобы отметить перемену порядка, разницу старого от нового, так и для того еще, чтобы дать волю своему доброму и благородному сердцу, привлечь к себе крестьян и провозгласить программу целой новой помещичьей политики. Дело в том, что, по показанию, весьма вероятно, свидетеля объездчика-осетина Алексея Текеля-Швили, на этом имении лежал отцовский грех. Эраст Андреевский заставил крестьян до их освобождения подписать прошение, в котором они назывались "хизанами". Вследствие этого они не получили надела. Конечно, исправить зло не было возможности при общем владении, но первым делом Н. Андреевской было объявить, что они получат землю. Минута была торжественная и сильно могла растрогать присутствовавших, вот почему мог побледнеть Д. Чхотуа. Что Н. Андреевская делала крестьянам заявление по необходимости своего положения, а не для того, чтобы кольнуть Д. Чхотуа, я заявление не могло быть понимаемо как только в виде действительной необходимости и со стороны самого Чхотуа, что я заключаю из того, что и новый управляющий не был человек окончательный. Сулханов, племянник Оникова, им рекомендованный, был взят на время; это несомненно из письма, найденного на столике Тт. Андреевской и писанного ею утром 22 июля к своему учителю Иосифу Васильевичу Романовскому, управляющему одесским домом. "Может быть, мой поверенный Сулханов (назначенный на прошлой неделе) окажется также честным человеком; до сих пор он очень старателен. Но вы все-таки приищите надежного грузина. Мы с маменькой только на вас можем полагаться". Был ли смысл менять Д. Чхотуа на Сулханова, а вместе с тем выписывать нового управляющего от Романовского; очевидно, практичнее было подождать нового, оставив управление при Чхотуа. Нельзя было не переменить в одном только случае, если бы сам Чхотуа отказался. Есть обстоятельства, делающие этот отказ фактом, почти несомненным, и прежде всего слова Сулханова, который говорит, что отношения между Н. Андреевской и Д. Чхотуа были самые вежливые. Д. Чхотуа сам отказался от звания управляющего, чтобы не навлечь на себя нареканий из боязни, чтобы к нему не отнеслись недоверчиво. Не поверите Сулханову, так поверьте матери. В этом деле как бы условлено брать из ее показаний только то, чем она обвиняет, а не то, чем она оправдывает Д. Чхотуа. Между тем в показании 28 июля она говорит, что у Нины никакой неприязни к Д. Чхотуа не было. Чхотуа никогда не выражал желания быть управляющим имением Нины; притом он ничего не знает в деле управления. В настоящем деле нет ни малейшего указания на то, чтобы он напрашивался. Единственный свидетель в этом роде -- лесной сторож Ковальский, слышавший это от не подтвердившего ссылки лесника Георгия Модебадзе. Я потом объясню происхождение этой сказки. Между сторонами, может быть, все обошлось бы без всяких объяснений; случилось то, что бывает между короткими и хорошими знакомыми, из деликатности они не станут друг у друга одолжаться, друг к другу наниматься, чтобы не испортить своих хороших отношений. Вне деловых отношений, не подающих повода к злобе и даже к размолвке, не обнаружено ни малейших поводов к неудовольствию, ни малейшего намека, на котором можно было бы построить роман отвергнутой любви. За неимением личного мотива стали подозревать, что Д. Чхотуа есть только ширма, что за ним действовали другие темные силы. Два тома дела посвящены обследованию в Кутаисе, что ел, где был, о чем разговаривал Шарвашизде со своим поверенным Анчабадзе. Они не были привлечены к делу в качестве обвиняемых, но, я полагаю, что гораздо лучше положение подсудимых, нежели людей, относительно которых следователем дается предложение кутаисской полиции узнать. между какими лицами вращался Шарвашидзе и не готовился ли он послать в Россию убить своего шурина К. Андреевского, или относительно которых составляется постановление, что для окончательного убеждения в виновности Шарвашидзе и Анчабадзе в убийстве не достает только телеграмм их к Д. Чхотуа. Между тем и телеграммы налицо, и все-таки первоначальное убеждение в убийстве остается под спудом. Пришлось признать, что Шарвашидзе не мог иметь ни малейшего интереса в смерти Н. Андреевской, так как не жена его наследовала по закону все ее имущество, а брат ее Константин, что досужие предположения о том, что Шарвашидзе нечто вроде того шейха, который во время крестовых походов посылал на Ричарда Львиное сердце и Филиппа Августа своих убийц, не внесены даже в обвинительный акт. Бессилие и нищета этих предположений не помешали помещению в обвинительном акте нескольких парфянских стрел, пущенных вслед убегающим всадникам, не сказано, что подозрения не подтвердились, а замечено только, что не добыто данных к возбуждению обвинения и не открыто, к несчастью, надлежащих улик, как будто бы есть место каким-либо уликам, когда признается, что смерть не могла принести пользы и что не могло быть более интимных отношений, как те, которые существовали между Ниной и ее зятем. Она умерла, когда не обсохли еще чернила на письме ее, которое она должна была в девять часов утра следующего дня отправить в Кутаис с Д. Чхотуа. Она пишет: "Дорогой Георгий!..". Далее она пишет, что купила место на дом и была страшно рада.

   Я полагаю, что тем можно и покончить главу мотивов преступления. Нигде, ни в ком не обнаружено никаких мотивов, да их и не было. События 22 июля развертываются перед нами просто, естественно, прямолинейно, словно хронологически они укладываются в следующем порядке.

   Перед нами носится яркий, живой, рельефный образ женщины, молодой, исполненной жизни и силы, имеющей все задатки долгой, счастливой жизни, полезной для себя и для Других. Хотя грузинка по матери, Н. Андреевская по складу ума, наклонностям, закалу характера в полном смысле русская женщина, в лучшем смысле слова, сама во все вникающая и решающаяся на дело самостоятельно. Свидетель Меликов привел, между прочим, на суде ее слова, сказанные. Анчабадзе: "Я русская женщина, люблю,, чтобы все делалось прямо, оканчивайте ваши акты, потом я поеду и подпишу". Это была притом русская женщина новейшей формации, бойкая, веселая, резвая, смелая, с широким умственным горизонтом, не знающая пределов. Она любила Бокля, читала Дарвина и Геккеля; по словам Варвары Тумановой знала медицину. По словам студента Донаиани, знавшего ее с 1868 по 1870 год, занималась женским вопросом, мечтала о докторстве и о путешествиях, рассказывала живо, огненно, с увлечением, одевалась чрезвычайно просто, даже неряшливо, с мужчинами становилась тотчас на товарищескую ногу, была резка, отважна, по выражению Варвары Тумановой, говорила смеясь, что трусят одни бабы. При таких условиях понятно, что она подчинила себе всех окружающих, что она вполне подчинила себе мать. По словам Тумановой", мать все делала по воле Нины еще в бытность их в 1876 году в Кисловодске. При этих смелых полетах в область мышления, живом и трезвом рассудке, стремлению к реальному, при резкости и в манерах, -- полное отсутствие, или, по крайней мере, полное подчинение чувственности, похоти и того, что называется плотским инстинктом.

   Она другая Диана, она между женщинами другой Карл XII. О ней говорит Шарвашидзе: "Она была чужда всякого романтизма". О ней все говорят, что. она никого, что называется, не любит; она смеялась, когда говорили о любви, это говорит Донаиани. Она говорила домашним, что никогда не выйдет замуж. При этом пугливом целомудрии, при этой стыдливости, мешающей ей обнажаться при сестре и матери, при этом крепком уме и закаленном характере, трудно было и выйти замуж, ей трудно было подыскать человека, которого превосходство она бы признала и потому к нему привязалась. Н. Андреевская выходила из ряда женщин, но и редкий мужчина был бы ей парой, его бы надо было со свечой поискать.

   Деловитость Н. Андреевской проявилась и в разделе. Она дает для формы доверенность, но условия продиктованы ею лично и сделка совершена толково, расчетливо, с полным пониманием "своего интереса. После раздела Нина, со свойственной ей принципиальностью и со сметкой, стала приискивать себе управляющего, за отказом Д. Чхотуа, бывшего управляющим, что нисколько не возмутило добрых ее отношений к братьям Чхотуа. По познаниям " происхождению она не могла не относиться к Д. Чхотуа, как к человеку своего общества и, конечно, не могла разделять ретроградных предрассудков своей матери: "Какое же они нам общество, они служат на жалованьи?". Еще в бытность Шарвашидзе в Тифлисе, он предложил Андреевской переехать в свой дом, но они не переехали, боясь стеснить его. После отъезда Шарвашидзе, они вдруг воспользовались приглашением и переехали по инициативе Нины. Это утверждает прямо В. Туманова, это утверждает и мать, объясняя переезд так: Нине, которая любила все устраивать и укладывать, пришла мысль наклеить ярлычки на вещи в доме Шарвашидзе, ей принадлежащие. Положение в доме оказалось не очень удобное не потому, чтобы Д. Чхотуа не был предупредителен, но по недостатку подходящей прислуги. На всем свете прислуга такова, что родственники господ для них люди чужие, которым служат они нехотя, если не ублажат их подарками, а мать и дочь -- женщины расчетливые. Какая притом прислуга из неуклюжих абхазцев или осетин могла быть годна для дам такого общества и воспитания, к каким принадлежали Андреевские? Какая горничная -- Зураб Коридзе, двигающийся медленно, как автомат. Зураб Коридзе, который скажет флегматически "сейчас". я ждешь его потом минут десять или двадцать? Обе дамы от этой Прислуги требовали весьма малого, сами выливали горшки, не обедали дома и, разумеется, имели в виду пробыть здесь наиболее короткое время, затем уехать; их пребывание имело характер случайности, думалось, уедут через день, через два. А задержали их случайно появившиеся одно за другим обстоятельства. Ездили в Каджоры в фаэтоне, в сопровождении Габисония. По показанию свидетелей Тохадзе и Хидакова, Нина ездила влес Дрэ и обещала хизанам, что их судьба будет устроена; наконец, была известная покупка в Тифлисе места под дом, по предложению Сулханова, о чем писала Н. Андреевская в письме к Шарвашидзе. OS этой новой затее, задержавшей именно еще на некоторое время Нину, не мог знать Д. Чхотуа, ездивший с Андреем Николаевым 20 июля и возвратившийся 21 вечером из Дрэ. 21 он вернулся, а 23 должен был ехать в Кутаис, к Шарвашидзе, везти отцовскую шашку, починенную в Тифлисе.

   У него в промежутке поездок только и было полтора дня, в течение которых, он узнал о предстоящей покупке земли. Он- предполагал ехать в Гори. Он думал, что они уехали. Их обыкновенное времяпрепровождение было следующее: утро они проводили дома, в три часа пополудни отправлялись обедать в гостиницу, возвращались в семь часов вечера домой, пили чай, потом дамы запирались у себя и просиживали по городскому современному обычаю часов до двенадцати и до первого, между тем как прислуга спала мертвым сном уже в половине десятого или в десять часов и даже не светился огонек в коридоре. Так как даже за естественной нуждой дамы не выходили на двор, то устроение засады, без вызова их из комнаты, было немыслимо; вызов без мотива -- тем паче. Подстроить нельзя было эту засаду так, чтобы попала в руки жертва, потому что ее прогулка ночью была такая случайность, на которую никто из домашних не мог рассчитывать.

   День 22 июля прошел тем же порядком, но с некоторыми особенностями, которые только и могут быть удостоверены показаниями Варвары Андреевской, данными ею 23 и 28 июля. 22 был день рождения матери Варвары Андреевской. Дамы уехали туда в одиннадцать часов, видались с Тумановыми, причем Нина обещала, по словам Тумановой, подойти в десять часов к забору "Кружка". Заезжали к Бебиеву заказать лимонаду, обедали в три часа в гостинице "Кавказ", потом пробыли до семи часов у тетки, Орбелиани; к восьми часам, уже напившись чая, приехали и, застав Д. Чхотуа одного, так как Н. Чхотуа ездил кататься в Муштаид, отказались от предложенного Д. Чхотуа чая. Нина разделась, узнав от Д. Чхотуа, что он едет, написала письмо к Шарвашидзе, которое намеревалась передать утром; посидела некоторое время, а именно до восьми с четвертью часов с В. Андреевской. В восемь с половиной часов ушел Д. Чхотуа, но минут через десять явился Николай, посидел на террасе тоже минут десять, выпил чай, от которого отказались дамы, но который был заготовлен к обычной поре прислугой и подан Зурабом. Затем прошли еще полчаса, в течение которых Нина несколько раз входила и выходила. В этот промежуток времени апелляционный протест вставляет, на основании показания В. Андреевской от 5 ноября, слова Нины: "Пойдем, матушка, посмотреть на пожар, смотрят Н. Чхотуа и вся прислуга", -- как, доказательство, что Н. Чхотуа не спал вплоть до исчезновения Н. Андреевской, но это запоздалое показание подозрительно. Это было перед уходом Нины со свечой. Если бы обстоятельства были таковы, то Андреевская, когда вышла за Ниной, натолкнулась бы на возвращавшуюся прислугу. А между тем, когда она вышла, не было ни одной живой души. Все успокоилось; в Десять часов Нина условилась идти к "Кружку". Настает роковое время, девять с половиной часов. В это время совершается выход Нины из комнаты, возвращение ее с огарком, обмен огарка на свечку и уход Нины, сопровождаемый словами: "Я скоро приду", как сказано в показании 28 июля, или, как сказано в показании 5 ноября: "Я не успею пройти через коридор с этим огарком, его ветер задует, я ухожу через коридор в кухню за башмаками, которые отдали утром".

   Из этих двух совершенно противоречивых показаний о намерениях Н. Андреевской надо выбрать одно. Я выбираю первое и положительно отвергаю второе, как несомненно несостоятельное. Во-первых: противно природе, чтобы несвежие воспоминания были обстоятельнее, в особенности у женщины, ослабленной летами, которая в последующих показаниях наговорила массу вещей, прямо противных первым показаниям. Кроме того, я надеюсь доказать, что и допросы были тенденциозны, то есть делались с целью подогнать показания под факты, считавшиеся обнаруженными;: во-вторых, потому что для того, чтобы пройти коридор и вернуться, достаточно было маленького огарка; в-третьих, потому что Нина на ночь не нуждалась в ботинках, у нее были те, в которых она была в этот день, и опорки, и, наконец, в-четвертых, потому что не только стыдливой Нине, но и всякой девице, даме, женщине неприлично идти на кухню в то время, когда, по часам, мужчины, по-видимому, раздеваются или разделись и легли спать. После того и появление ночью между спящими мужчинами вы должны бы признать за явление естественное.

   Итак, Нина сказала: "Я скоро приду", не сказав, куда идет, но само взятие свечки в подсвечнике указывает, что она не очень скоро придет, или, что скорость, по крайней мере, есть понятие относительное. Подсвечник нужен был, чтобы поставить его у лестницы, где его и увидела мать, а ушла она на террасу, перед открытым окном матери, и оттуда на спуск купаться, по изведанной утром тропинке. Не брала ни простыни, ни губки, ни полотенец, потому что она была в чужом доме, без всяких принадлежностей туалета и даже без белья, которого у нее свежего, может быть, и вовсе не было, так как оно было отдано в стирку. Но если бы оно и было в комоде, она, может быть, и не взяла бы его, чтобы не беспокоить мать. Не сказав матери, куда она идет, она исполнила еще поутру задуманное со свойственной ей решимостью и, поставив подсвечник в коридор, у выхода или лесенки на террасу, пришла на террасу; засады здесь никому нельзя было устроить, потому что малейший крик услышала бы мать и высунулась бы в открытое окошко. По своему обычаю, она Предполагала выкупаться в белье, после чего, сбросив- его, надеть на босую ногу сапожки, на тело -- черное платье и кофту. В то время, когда она сходила на террасу, возвращался с противоположной стороны через сторожку Мгеладзе, в это же самое время Д. Чхотуа и звал к себе Коридзе помочь ему раздеться.

   Легкой поступью, светлой лунной ночью, Н. Андреевская спустилась по тропинке, разделась и, не зная местности, не умея плавать, попала тотчас в яму, глубиной в 5 аршинов, у площадки налево, яму, которую исследовал потом Кадурин.

   Она потеряла почву под собой, захлебнулась, не испустив крика, потеряла сознание, получила нервный удар, к которому ее располагало полнокровие, и вода со свойственной Куре быстротой унесла ее, не замеченную паромщиками, вдаль за Тифлис и до Караяза. Между тем наступает десять часов, мать беспокоится, выходит в коридор, видит подсвечник. По коридору раздались шаги; то был возвращавшийся от Д. Чхэтуа Зураб, вероятно, с платьем; на зов он по обычаю сказал "сейчас", да и не пришел сейчас, пока опять не вызвала его своим криком В. Андреевская; тогда он пришел подпоясанный, в архалуке и босой;, вероятно, босиком он ходил раздевать и Д. Чхотуа. С Зурабом Коридзе Ъ. Андреевская пошла поднимать на ноги всех домашних, всунула ему в руки подсвечник и втолкнула его будить Н. Чхотуа. Сама же она кричала: "Нинуца" и заставила Д. Чхотуа высунуться из окна. Николай Чхотуа смотрел спокойнее, но Д. Чхотуа весь дрожал, пораженный неожиданным известием. Остальное известно. Явились знакомые и незнакомые, в их числе и Цинамзгваров; тотчас же, в час ночи, возбудилось подозрение в, убийстве; в два часа прислуга была арестована; все глаза были устремлены на братьев Чхотуа, что бы они ни делали, стояли или сидели, краснели от внутреннего волнения или бледнели под устремленными на них взорами. Д. Чхотуа ставят в вину, и то, что он на реке, близ парома, вглядывался пристально в камень, наблюдая, не плывущий ли это предмет; и то, что он взволнованный происшествием омочил руки, а может быть, вспрыснул холодной воды на горячую голову и лицо; и то, что он не позволял трогать платье на берегу, пока не придет полиция; и то, что он говорил "мы- погибли"; и то, что, когда внезапно пало подозрение на домашних, и эти люди, которых он знал как невинных, будучи неожиданно арестованы, смущались, он внезапно одобрил одного из них спокойным словом: "Не бойся, не погибнешь, невинных людей не губят"; и то, что, когда в последующие дни его, оставленного пока на свободе, пронизывали пытливые взгляды публики, это лицо осунулось и губы нервно дрожали, -- но ведь в таком положении в одну неделю можно поседеть!

   Таким образом, из точного, обстоятельного рассмотрения дела Н. Андреевской вытекает, что ничего нет в нем темного, загадочного, таинственного, что только болезненное воображение могло искать за естественным ходом событий каких-то адских, страшных, ужасающих причин. Действительность оказывается без всякой поэзии: она суха и прозаична.

   Положим, был человек молодой, исполненный будущности, слетел со второго этажа и убился насмерть; невинное дитя убито было ударом грома на поле; красивая девица, купаясь, утонула, -- как жаль, скажет всякий по врожденному человеку чувству симпатии, чувству человеколюбия. Иные, ближе знавшие утопленницу, потоскуют, растрогаются и заплачут... Но затем, какая же вытекает из этих событий драма, какая мораль, где чья-либо вина? Разве вина утопленницы, заключающаяся в неосторожности.

   Но если бы после всего предпосланного мной разбора дела вы остановились окончательно, господа судьи, на таком отрицательном, нигилистическом заключении, то вы бы сильно ошиблись. Заключение, что в деле ничего поучительного и драматического нет, вытекает только из тех фактов, которые я до сих пор подобрал, сопоставил и разобрал. Я же не все факты вам представил и доложил, есть еще целый непочатый угол фактов, совершенно особых, совершенно своеобразных, которые хотя и попадались, но не достаточным образом взвешены и оценены, а между тем они и дают делу особенное, яркое, так сказать, электрическое освещение. Ввиду этих фактов все заключение подлежит изменению; есть в деле мораль, но она иного рода, есть и потрясающая драма, но не там, где ее ожидали. Драматично то, что при всей простоте дела уже осуждены некоторые, люди ничем не уличенные, что двое из них отправились от недостатка воздуха, от лишения столь дорогой для них, как вода, хотя они и горцы, свободы, на тот свет, что и тех, которые остались, жизнь надломлена, что несмотря на всю глубину моего убеждения и ту опытность, которую я в течение многих лет приобрел, я сомневаюсь, успел ли я моими словами и доводами разбить гранит предрассудков и предубеждений, который стоит предо мной стеной.

   Трагично в деле то, что оно возникло и разбиралось на почве мало способной, мало удобств представляющей для спокойного, бесстрастного исторического исследования истины, почве, на которой рядом с историческим исследованием, в уровень с ним, а иногда и перерастая его, слагается быль; вместо точного предания -- поэтическая легенда, где ползучие ветви сказки совсем закроют дуб, вокруг которого они образовались. Вам всем известны страны благословенные в теплом климате густого чернозема, земля тучная, благодатная, плодоносная, но дайте ей залежаться или засейте вновь, потому, что раз вы не будете ее полоть, раз вы не: будете ее истощать, пойдут бурьян, дикая ромашка и всякая другая гадость, и они заглушат хлеб; никуда не годных растений получится бездна, а зерна хлебного ни-ни.

   В художественном отношении эти зеленые волны высыпавшей^ ромашки и этот разросшийся бурьян -- красивее хлеба, но в хозяйственном -- они злейшие враги.

   Я полагаю, что такое же отношение, как между бурьяном и агрономией, существует между практической жизнью вообще и легендой, - поэзией, вымыслом, а в особенности между судом и легендой. Суд легенды не выносит, потому что двух господ он не имеет и служит только одной сухой, простой, иногда вовсе непоэтической, зато бессмертной истине. Когда в дело судебное проникает контрабандой элемент вымысла, сказки, поэзии, то он худшие сочиняет шутки, более плохие оказывает услуги, нежели ведьмы Макбету в шекспировской драме. Элемент этот надо преследовать, искоренять. Нет средств, которых бы не следовало употреблять, чтобы избавиться от заразы. Я думаю, что все согласим на счет вреда страшного, происходящего от этих паразитов, от этих башибузуков, залезающих в покои мышления и мешающих правильности исследования.

   Но меня могут спросить, чем же я докажу, что в настоящем деле заметен элемент фантастический, что легенда затесалась" в судебные протоколы, что красная нитка сказки примешалась к белой ткани точного исследования? Нет ничего легче, как доказать этот несомненный факт: стоит только сослаться, с одной стороны, на приговор окружного суда, с другой -- на апелляционный протест товарища прокурора Холодовского. Оба документа главным образом возятся с этим фантастическим элементом, но ни один из них не справился как следует. Обратите внимание на те характерные в этих документах места, на которые я вам укажу далее.

   Я вам напомню часть приговора окружного суда, которая относится к оценке показаний и образа действий агентов правительства и свидетелей Лоладзе, Беллика, Маркарова, а также арестантов Мусы-Измаил-оглы и Церетели, относительно подсудимых Коридзе и Мгеладзе. Я позволю себе рассказать вкратце факты из дела. С 22 июля по 23 ноября опрашивали всю прислугу, следовательно, Коридзе, Мгеладзе и Габисония, и посадили в секрете как предполагаемых убийц. Представьте себе положение этих людей, ничего не смыслящих в общественных и в особенности в русских порядках. Нам, понимающим их смысл и ход, не всегда легко остеречься, чтобы эти шестерни и колеса нас не раздавили, а что же им, которым эти учреждения представляются как роковые силы, как приближающаяся смерть от пожара, наводнения -- не рассуждать, а спасаться. Люди малые, сидевшие больше в кухне и ничего не знающие, они смекнули, что травля имеет предметом более крупного зверя, а не их мелкотравчатых, что сила большая против Чхотуа. Они усомнились, сдобровать ли ему, а потому по политике, свойственной людям маленьким и темным, и приняли свои меры выйти из потока улик. Виноват или не виноват Чхотуа, это их не занимало. Его преследуют, бог его знает, может быть, и виноват, да мы-то не виноваты. Крепились, крепились долго, да и пошли потом сами же на доносы. Доносы имели целью выгораживание самих себя. Они показали, сперва Коридзе, потом Мгеладзе: "Мы видели, как Чхотуа распоряжался убийством, вместе с неведомыми, чужими людьми, мы были с кинжалами и револьверами, но и убийцы тоже". Объяснение глупое: Чхотуа не мог решиться, не заручившись содействием домашних, а если он имел их на своей стороне, то ему незачем было приводить чужих людей. Один только Габисония был, как скала, крепок, но и на того пошли показания не совсем-то надежных свидетелей, тюремных сидельцев, людей, что называется прожженных, осужденных, лишенных прав состояния, которые из услужливости начальству приняли на себя несомненно неприличную, неопрятную роль лазутчиков. Таковы показания Церетели и татарчонка Мурада-Али-оглы и Мусы-Измаил-оглы. Эти лазутчики писали и говорили, что при них Габисония сознался, что он был свидетелем убийства Н. Андреевской, с мельчайшими подробностями обрисовали даже и экономическую сторону дела, то есть сколько каждому из своих клевретов-убийц дал серебреников Д. Чхотуа. Габисония молчал, однако, твердо, как камень. Из доносивших на него лазутчиков в момент судебного следствия Церетели оказался больным в военном госпитале, Али-оглы -- сосланным уже; доставлен один Муса, но показание его вместо того, чтобы окончательно уличить Габисония, явилось на суде совершенным откровением, лучом света, озарившим целую подготовительную стряпню в деле, целый ряд странных, я смело скажу, преступных маневров, подготовляющих показания, прежде чем таковые показания облеклись в юридическую форму протоколов судебного следствия.

   Муса -- татарин, хотя и каторжник, но под присягой, которую мусульмане вообще сильно уважают, объявил, что осужденный и свыше всякого описания несчастный, он поступил в сыщики к полицейскому офицеру Ваалу Лоладзе, который обещал выхлопотать ему свободу, дать 2 тысячи рублей, а самому получить чин, если откроются убийцы Н. Андреевской. Муса пролежал пятнадцать дней в госпитале с другими, точно так же посторонними, выпытывающими, вымучивающими у Габисония его сознание. Он приставал к Габисония целых четыре дня. Для добытия истины употреблялось и вино. При докторе Маркарове Лоладзе вынул из собственного кошелька 60 копеек на спаивание, но оно не удалось. Тогда приступлено было к простому сочинению показания Габисония. Муса боялся присяги, его уверили, что он присягать не будет. Лоладзе учил Мусу, что показывать, и Муса повторял за ним те же слова, затем был род домашнего экзамена при старшем полицмейстере Беллике. Наконец, показание, сочиненное и лживое, было облечено в форму следственного протокола. Впоследствии Муса хотел взять назад свое показание, но он удержан был следователем с проседью, который ему посоветовал держаться старого, а то ему будет жестокое наказание.

   Каторжнику можно было не верить, но вот в чем особенность его показания: оно находит множество неожиданных подтверждений с той стороны, с которой их трудно было ожидать, а именно от доктора Маркарова и старшего полицмейстера Беллика, после которых нам остается только последовать примеру окружного суда и признать все то правдой, что говорил Муса. Оба они наивно и без того, чтобы совесть их мучила, участвовали с Лоладзе в предварительной обработке подсудимых и выпытывании от них сознания, не подозревая ничего в том дурного, думая, что делают доброе дело и способствуют правосудию.

   Доктор Маркаров не сознается, что он мучил голодом Габисония, чтобы вымучить сознание, как то прямо удостоверяет Мурад-Али-оглы, но сознается, что он, доктор, не в видах лечения, а в видах наказания за непослушание посадил этого Лазаря, на котором, как видите, только кожа да кости, на полпорции, то есть все-таки морил голодом. Этот же доктор Маркаров открыл ту знаменитую царапину на груди, которая как рана уже не признана, но превращена в улику, вышла даже как улика в решении суда. Этот же доктор Маркаров помогал Лоладзе не выписывать, как сам говорит, из лазарета Мусу и Мурада и обязательно командировал своего солдата в кабак за вином, чтобы напоить, да напоить Габисония, и в пьяном виде заставить его сознаться. К довершению красивой картины прибавлю, что есть в деле вещественное доказательство, а именно письмо ищейки Церетели к доктору Маркарову: "Мой милостивый барин, который приказал написать относительно дела, как расскажет Габисония"... Это письмо обнаруживает, что, подобно Цинамзгварову, он счел совместимыми обязанности доктора с ролью добровольца-разыщика, несчастный человек, а не доктор! К чести русской медицины, я надеюсь, что мало найдется людей, которые решились бы на такое явное забвение обязанностей своего звания и искусства. Полковник Беллик, старший полицмейстер, одобрительно отзываясь, а также наивно рассказывая, как его субалтерн-агент Лоладзе выдает себя за ходатая по частным делам, за друга и помощника, подосланного к подсудимым их родственниками,-- следовательно, совершая акт возмутительного обмана и измены,-- сам производил нравственное давление на подсудимых, обещая им освобождение из одиночного заключения и помещение в общей камере, если они сознаются, то есть склонял тенденциозно к заранее по содержанию определенному показанию оказанием выгоды, вероятно, бывших в его власти, хотя по бумагам и по закону они числились тогда за судебным следователем. Превышение власти, обработка предварительная, соединенная с фальсификацией, свидетельских показаний, пытка, подстрекательство ко лжи,-- все уголовные красоты, собранные в один букет, совмещаются в картине, которую имел перед собой окружной суд-Суд не остановился на богатой находке, никто не предан суду, не возбуждено преследования против Лоладзе, благоразумно не явившегося. Спасибо ему и за то, что он произвел известного рода ампутацию, выбросив за борт несколько, очевидно, фальшивых доказательств из тех, которые были подобраны самим обвинением, что он устранил все показания, имеющие предметом усиливать вину, устранил добытое сознание Габисония; все это понятно, это само собой следовало из обстоятельств судебного следствия, с этим согласен и прокурор, который не отрицает, что Лоладзе допустил некоторые действия, неправильные и не дозволенные законом. Но суд вместе с тем выкинул как недостоверные полупризнания и другого подсудимого -- Мгеладзе, а следовательно, и третьего -- Коридзе, так как, если он промолчал о Коридзе, то только потому, что Коридзе был жив и что всякое суждение о недостаточности его признания было бы преждевременно до явки Коридзе на суд и либо утверждения, либо отрицания следственных показаний. Суд заключил, что если Лоладзе вымучил показание у Габисония неудачно, то те же способы он должен был употреблять и в отношении Мгеладзе и Коридзе, то есть спаивание водкой, обещание выгод, принятие на себя не принадлежащего ему звания, одним словом, насилие и обман. Из сего суд заключил, что сознание, выманенное у Мгеладзе, а следовательно, и у Коридзе, вопреки закону, посредством ухищрений и обещаний выгод, драгоценных для содержащегося в одиночном заключении, не могло внушить ни малейшего доверия. Одним словом, суд поступил как тот, кому придется подавать на стол гнилое яблоко, с темно-бурым пятном: сначала он вырезает пятно, а потом подает белый остаток. Вот из-за этого гнилого пятна и завязался спор между прокуратурой и судом; это составляет главную тему апелляционного протеста. Товарищ прокурора употребляет следующий прием: поддельно сочиненное доказательство он называет нерегулярным, не совсем правильным и заключает: если неправильно отобранные при незаконном, например, обыске или выемке вещественные доказательства не пропадают, а все-таки употреблены для дела, то и иррегулярно добытые показания Мгеладзе и Коридзе не должны пропадать; им нельзя верить, когда они выгораживают себя, но им надо верить, когда они обвиняют других, например, Д. Чхотуа. Я полагаю, что такой взгляд весьма выгоден для обвинения, как средство захватить в расставленные тенета возможно большее число людей за один раз, и виноватых, которым не верят, и оговариваемых виноватыми, на которых эти последние сваливают свои грехи. Но, чтобы способ этот был законный, правильный и согласный с истиной, в том да позволено мне будет усомниться на основании нижеследующих соображений.

   Понятия, правильно и неправильно, с одной стороны, и подложно или неподложно,-- с другой, принадлежат к совсем различным категориям мышления. Фальшивая бумажка нельзя сказать, что неправильна, потому что на ней не соблюдены все те знаки, которые неподдельны, а потому, что она фальшивая, то есть обманным образом фабрикуется частными лицами. Так точно и показания, сфабрикованные Лоладзе, не неправильны, а подложны; они могут служить вещественным доказательством, но только против него; по обвинению его по ст. ст. 237 и 942 Уложения, грозящим за подобные действия лишением прав состояния и ссылкой в каторжные работы. Я отвергаю и теорию товарища прокурора о вещественных доказательствах, будто бы вещественное доказательство непременно будет доказательством, где бы и как бы оно ни было добыто. Если бы мне, как частному лицу, предоставлено было произвести обыск у моего противника и представить добытые, таким образам, будто бы при этом обыске доказательства вещественные, то я сомневаюсь, были ли бы признаны отобранные, таким образом, у него деньги и бумаги доказательством против него; за такой обыск я бы поплатился. Равным образом, если бы следователь заведомо стал производить следствие, в котором он непосредственно заинтересован, я полагаю, что были бы выброшены, как негодные, все представленные им топоры, ломы, ружья и лопаты и не поверили бы кровяным знакам на платье, потому что все эти вещи были в подличающих, нечистых руках и могли легко подвергнуться фабрикации. Я удивляюсь тому развязному способу оценки доказательств, по которому одно и то же доказательство, заключающееся в показании, считается и годным и негодным не по своему содержанию, а по цели, для которой могло бы быть употреблено. Я согласен в том, что некоторые вещи могли быть испорчены в частях, как, например, половина фрукта гнилая, но я утверждаю, что есть предметы, и к числу их относятся показания, которые в техническом отношении на суде признаются совершенно испорченными, например, как испорчен стакан чаю, если в него влита ложка чернил. Мне невольно приходит на мысль сходство признаний Мгеладзе и Коридзе с таким стаканом чаю, приправленным чернилами. Стакан чаю был подан в обвинительном акте, из него хлебнули, выслушав Мусу, отвернулись после глотка, стакан весь негоден. Нет, говорит товарищ прокурора в протесте, не годен был глоток; но отчего же не допустить, что, кроме того глотка, все остальное содержимое стакана превосходно. Я могу доказать, что оно не превосходно. Показание не может быть никогда сравнено с вещественным доказательством, или, если его сравнивать, то с таким, как чай с чернилами, мед, приправленный дегтем.

   Всякая речь, слово, показание не есть изображение вещей или предметов, но только наших идей и представлений о предмете, они окрашены нашим я, проникнуты нашей субъективностью, суть произведение внешних впечатлений и нашей субъективности.

   Когда лицо показывает о предмете, то возникают два вопроса: первый -- могло ли оно наблюдать, не было ли в его уме нелепых идей, предрассудков, превратных и кривых понятий, которые бы ему помешали наблюдать событие, и второй вопрос -- хочет ли лицо показывать правду, то есть не заинтересовано ли оно корыстью, не поставлено ли оно угрозой и страхом в необходимость лгать и представлять в превращенном виде то, о чем его спрашивают. Раз только доказано, что был страх, был обман, ухищрение, вымогательство, все показание вконец испорчено до такой степени, что не только судья, но даже историк, не пренебрегающий никаким материалом, не решится его употребить. Утверждать, что показание, хотя и вымученное, может служить доказательством,-- значит не знать истории, ни отмены пытки в 1801 году, ни наказа Екатерины, ни старого, ни нового судопроизводства, значит пытаться вернуть нас к блаженным временам петровским и Алексея Михайловича, когда вздергивали на дыбу, садили на кобылку, ломали ноги, завинчивая испанские сапоги; сказал подсудимый, хотя его мучили, значит повинился, и дело с концом, и приговор готов. К счастью, до этого позора и до святой инквизиции мы не дожили и вымученные сознания обращаются прежде всего против вымучившего. Главный вопрос, вымучены ли сознания у Мгеладзе и Коридзе. Но на этот счет не может быть сомнения, это удостоверяют немые габисониевские свидетели.

   По показанию Мусы, Лоладзе без ведома доктора выписал его из лазарета, подсадил к Зурабу Коридзе и, сочинив показание, учил, как показывать. И старший полицмейстер Беллик советовал показывать, как научил Лоладзе. Все это происходило в метехском замке. Даже Беллик сам признает, что он обещал Мгеладзе вывод из одиночного заключения и смягчение наказания за признание. Кроме того, имеется с печатью правдивости показание Дм. Сапара-Швили, что Мгеладзе и Коридзе обвиняли друг друга в ложных доносах по наущению Лоладзе и что перед смертью Мгеладзе, страшно мучился и приказал ему, Сапара-Швили, объявить, что, мучимый Лоладзе, он напрасно оклеветал невинных людей.

   Итак, господа судьи, правильно поступил суд, отвергнув полупризнания Мгеладзе и Коридзе, как зараженные органическим пороком, как явно противозаконные, вымученные.

   Но при отсечении пораженных антоновым огнем членов надо действовать энергично и решительно, надо вырезать гнилое с корнем, надо вглубь резать яблоко и захватывать не только темно-бурое пятно, но светло-бурую полость, отделяющую гнилое от здорового. Суд не сделал ни того, ни другого; он не предал суду Лоладзе, следовательно, не пошел вглубь; он и не все гнилые пятна очистил, напротив тсго, многими пользовался. Возьмем, например, его отзыв о показании Дгебуидзе. Свидетель этот, говорит суд, показал на предварительном следствии, что за неделю до убийства Габисония спрашивал его, как поступить ему: его подговаривают убить Андреевскую. Это показание ничем не опровергнуто, а поэтому не может возбуждать подозрения в достоверности его... и т. д. Вы спросите, кто такой Дгебуидзе? Я вам на это отвечу, что это каторжник, лишенный прав состояния, обязательно доставленный к следователю Цинамзгваровым и пропавший бесследно, так что его не могли разыскать. Напрасно Габисония клянется, что его в глаза не видел, что они и не знакомы, что в Александровском саду не мог советоваться, потому что из дела явствует, что за неделю до события еще не существовало даже того мотива неудовольствия, который эксплуатируется обвинительным актом,-- удаления Д. Чхотуа от звания управляющего,-- а все-таки Габисония должен опровергнуть показание Дгебуидзе. Да, перед таким приемом, перед таким судом кто же устоит и очистится? Волосы становятся дыбом: воришка, бродяга, не помнящий родства, заявит в глаза мне, прожившему на виду всего общества 50 лет: "Ты сознавался мне, что ты крал, что ты убил или совершил прелюбодеяние",-- и я буду осужден, потому что я не опроверг. А как же я могу опровергнуть, доказывать небытие факта, что я не крал, что я не убивал, и должен я буду перед таким судом преклониться и сказать, я погиб, потому что воришка решился меня оболгать и я его показания не опроверг.

   Есть и другой свидетель, доставленный тоже Цинамзгваровым, некто Кирилл Ковальский, лесной сторож в Дрэ, который показывал, что Д. Чхотуа похвалялся, что скоро по-прежнему сделается управляющим. К несчастию, он только слышал это от другого сторожа, Георгия; к еще большему несчастью, этот другой сторож Георгий Модебадзе отвергает слова Ковальского, говоря, что ничего подобного не было и что он этого не говорил. Напрасно.

   Слова Ковальского остаются. Делается предположение, что, может быть, был другой сторож Георгий и против этого предположения верить не помогает ничем не опровергнутое показание Д. Чхотуа, что лесников было немного и что одного из них только, и то свидетеля по слухам, доставил к следствию мировой судья -- поставщик свидетелей,-- это явление редкое, пикантное. Негодных этих свидетелей поставил Цинамзгваров. Есть и другие, например, рыбаки, которые прежде прошли через его руки и уже им опрошенные доставлены к следователю. Показания их, данные Цинамзгварову, были потом закреплены формально. В течение всего следствия Цинамзгваров стоит посредине всех следственных действий, с ним советуются, когда допрашивают Церетели и других свидетелей из каторжников, его слушаются, все нити следствия скрещиваются в его лице, и если есть одно темное пятно, которое уже судом немножко соскоблено, имя же ему Лоладзе, то есть еще другое, в противоположной стороне, которое называется Цинамзгваров. Я не делаю Цинамзгварову той обиды, чтобы поставить его, хотя на одну минуту, рядом с полицейским офицером Ваалом Лоладзе: разница между ними громадная -- та, что Лоладзе, как утверждают арестанты, выслуживается, а Цинамзгваров является усердно бескорыстным разыскателем истины; но именно потому, что у Цинамзгварова более убеждения, я считаю влияние его гораздо злокачественнее лоладзевского, потому что в убеждении даже ложном есть магическая сила, оно сильнее крупповских пушек, оно заразительно. Я в сущности не удивляюсь, что и следователи им заразились. Да позволено мне будет на минуту остановиться и обрисовать ту в высшей степени оригинальную роль, которую играет в этом деле Цинамзгваров.

   Цинамзгваров, по его собственным словам, есть завсегдашний понятой по всем важным делам, какие встречаются в Тифлисе, об убийстве консула и других, так как, по его словам, он не может отказывать следователю в своих советах... Я не считаю нужным останавливаться на том, что 1) такой завсегдашний понятой совсем не соответствует понятию понятого; по закону это все равно, что если судьи, вместо того чтобы обновлять комплект присяжных заседателей, стали бы брать в комплект одних и тех же заседателей, и 2) как страшен, как опасен такой понятой -- руководитель, такой доброволец, не связанный обязанностями своего звания и не отвечающий за свои промахи, этот Габорио, произведенный в судебные следователи. Андреевских Цинамзгваров не знал. О них мог только слышать вскользь от своего родственника Сулханова; первый раз был он в доме Андреевских в ночь после происшествия с Н. Андреевской. Цинамзгваров откровенный человек, он весьма просто и наивно изобразил все душевные процессы, совершавшиеся в его душе. Тропинка, действительно, крутая. Цинамзгваров убедился, что Н. Андреевская, которую он не знал, не сходила купаться по этой тропе. Поднял сапожки, посмотрел, эти сапожки были целое откровение: они сухие, со следами зелени. Цинамзгваров убедился, что тут кроется преступление, и тотчас же немедленно посоветовал арестовать прислугу. Когда люди были арестованы и смутились, смутившись же, перекинулись двумя-тремя словами с Чхотуа, Цинамзгваров восклицает в показании, словами сыщика: "Мы накрыли, Габисония говорил, значит, старался скрыть преступление", -- потому, что преступление уже для Цинамзгварова несомненно. Убежденный окончательно сухими сапожками в виновности прислуги, мало того -- и Давида Чхотуа, Цинамзгваров, как Гамлет после явления тени отца, проделывает почти все то, что проделывает Гамлет в знаменитой сцене театра. Он впивается глазами в лицо Чхотуа и малейшую нервную дрожь в течение этой ночи, столь богатой ощущениями, он приписывает смущению совести. Он накрывает братьев Чхотуа, когда у них при мысли об обыске лица сделались, как белое полотно. Чхотуа ломал себе руки, измял бороду, чуть с ним дурно не сделалось. Какое противоречащее показание с показанием, данным Ив. Сумбатовым на судебном следствии. Сумбатов говорил, что Д. Чхотуа так равнодушно относился ко всему, что происходило, что это не могло его не удивить. Цинамзгваров едет в степь с Кобиевым осматривать труп; присутствует при вскрытии, наблюдает прижизненные кровоподтеки, принимает участие в подготовке фальшивых свидетелей полицией, в допросе их на следствии, как например, Церетели, убеждаясь все более и более в вине Чхотуа или, лучше сказать, наблюдая, как его убеждение, которое сложилось цельное и полное, торжественно господствует, увлекает за собой, как неудержимый поток. В средствах он неразборчив, он сам доставляет каторжника Дгебуидзе, то есть содействует тому, чтобы вторгались башибузуки, чтобы подонки общества всплывали на его поверхность.

   С Цинамзгваровым имело место то, что бывает со всяким увлекающимся, со всяким фанатиком; не в нем сидела идея, но он весь ушел в идею, завоеван ею, готов бы ею клясться, на нее присягать. Такие люди -- прямые создатели легенд. Легенду не в состоянии сочинить, пустить в ход какой-нибудь Лоладзе,-- она требует живой веры. Когда эта живая вера произвела свое действие, когда ей поддались сотни и тысячи субъектов более слабосильных, посредственных, тогда и только тогда являются спекулянты, которые на этой вере строят свои расчеты и на ней уже возводят свои хитроумные постройки. Разница между обоими деятелями, как между вдохновенным пророком начала всякой религии и авгуром, опытным в надувательстве публики. Именно вследствие этого убеждения Цинамзгваров лег пудовой гирей на весах и перетянул чашу обвинения. Не знающая подробностей, жадная к самым пикантным открытиям публика, видя и слыша это лицо, от самого алтаря правосудия исходящее, знающее последний протокол, выдающее результаты последнего допроса и последней выемки, с разинутыми ртами ловила каждое изречение и повторила в сущности на тысячу ладов, как самую правду, личные, субъективные убеждения Цинамзгварова, приучилась на все обстоятельства дела, даже безразличные, смотреть его предубежденными глазами. Этому настроению публики вторила и печать, печати всегда выгоднее угадывать вкус толпы, нежели идти против потока. Обрисовалось странное явление, травля людей, против которых вооружилось все общество- Как грибы после дождя, являлись свидетели обвинения по собственному вызову, и свидетели большей частью фальшивые, например, Осканов, обвинявшийся в мошенничестве, который со слов Хундадзе назвал даже No 406 фаэтона, в котором увозили Андреевскую в мешке, но когда ему предъявили Хундадзе, то он его не признал. В деле есть весьма интересный отзыв редакции Тифлисского Вестника о том, что чуть ли не каждый день получаемы были предложения и советы открыть при редакции подписку на увеличение средств сыскной полиции по открытию убийц Н. Андреевской. Я не имею положительных данных, но я слыхал, что подобные сборы делались и, может быть, на них-то и рассчитывал располагающий известными средствами на подпаивание подсудимых Ваал Лоладзе. В один тон с публикой настроена была и судебная власть, приглашавшая Цинамзгварова в качестве непременного понятого, в качестве советника и участника в следствии. Есть постановления и протоколы, которые до того поражают своею необычайностью, что ничего подобного не встречается во всех концах и местностях обширной России, по крайней мере, той ее части, где действуют судебные уставы. Для примера я укажу на постановление о Мелитоне Кипиани. Это был бывший слуга, рассчитанный Д. Чхотуа. 22 июля он заходил в дом Шарвашидзе. Это и была единственная сильная улика, на основании которой постановили его арестовать с прибавкой: "Есть против него и другие улики, которые не могли быть приведены, так как сообщение их обвинением могло бы быть вредно для дела". Второй пример. Производившим кутаисское следствие указывалось полиции: дознать, между какими лицами вращался Шарвашидзе и не готовился ли он послать в Россию убить своего шурина К. Андреевского. Полиция может делать о чем угодно дознания; каждый уверен, что я спокоен под щитом судебной власти, когда начинается дело без законных к следствию оснований. Если дано предписание о дознании, то и полиция должна предположить, что есть уже законные основания предполагать, что Шарвашидзе настоящий убийца. Я вас прошу указать, где эти данные? По темным слухам следователь решается поверить, не убийца ли человек, на которого не подано даже и доноса. Третий пример. Когда началось следствие в Кутаисе о том, где обедают и; завтракают Шарвашидзе и Анчабадзе, появились анонимные письма, грозившие разными неприятностями следователю. Может быть, эти анонимные письма и подкинул Чхотуа, но его привлекли к ответственности на основании одних анонимных писем, по подозрению в убийстве Н. Андреевской, 28 августа 1876 г. и, вопреки 398 статье, допросили только 2 сентября, следовательно, с произвольным лишением свободы в течение пяти дней, так как постановление об аресте могло последовать только после привода с допроса.

   Под влиянием сложившегося предубеждения и в обществе, и в магистратуре производилось следствие, искало силы и лиц, для которых Чхотуа был будто бы только ширмой, где обрывались факты, подставляло гипотезы и подгоняло показания свидетелей и факты к предвзятым предположениям и объяснениям. Тенденциозность определилась на всем объеме следствия. Конечно, в большей части случаев доказать такой тенденциозности нельзя; она сказалась в том, что оправдывающие обстоятельства только намечены вскользь, но есть два рода показаний, в которых ясно, как на ладони, обнаруживается неправильный процесс подтягивания и прилаживания их к предвзятой идее, а именно показания подсудимых Мгеладзе и Коридзе и показания В. Андреевской; в обоих случаях допрашивали несметное число раз и добывали данные, совсем противные прежде добытым, но прямо соответствующие изменившимся представлениям и взглядам следователя.

   Итак, что касается до подсудимых Мгеладзе и Коридзе, то прежде всего в рассказах этих сквозит намерение обрисовать и действующих лиц, Н. Андреевскую и Д. Чхотуа таким образом, чтобы сделалась правдоподобной их вражда. Но прием употреблялся такой, как у писателя, который, не зная народа, думает, что он живым его перенес в свой рассказ, если вложил в уста своих героев несколько ругани и похабщины. Н. Андреевская и Д. Чхотуа ругаются как пастухи или гренадеры. Н. Андреевская в чужом доме чужую прислугу обзывает мамдзагли (собачий сын). Д. Чхотуа говорит, зачем эти проклятые приехали, и берет с Зураба Коридзе клятву в таком роде: пусть меня причастят собачьей кровью, если я выдам. Неправда ли, какая бездна! Жаль только что картинка выходит суздальская, азбучная, как раз соответствующая уровню понимания сочинителей. Оба показания Мгеладзе и Коридзе относительно образа совершения преступления основаны на первоначальном предположении полиции, что труп тут же кинули в реку, левее водоворота, и что беспрепятственно он проплыл до Караяза. Для того, чтобы бросить, должны были входить в реку; вот почему, по словам Коридзе, сапоги у Чхотуа были совсем мокрые.

   Вынудить то полупризнание, которое сделано Мгеладзе и Коридзе, можно было, только обещая им безнаказанность или смягчение наказания, а достигнуть того и другого можно было, только придумав объяснение вроде компромисса, чтобы и волки были сыты, и ювцы остались целы. Людей не предупредили, их заставили быть безмолвными свидетелями убийства, да взяли клятву, что они будут молчать. Как средство заставить их уличать Д. Чхотуа, выведены на сцену призраки четырех туманных рыцарей в темных черкесках, с кинжалами. Д. Чхотуа стоит во главе их. Для облегчения их работы Д. Чхотуа приказал убить одну и запереть остальных собак. У него при обыске 2 августа не найдено, к сожалению, ни грязных сапог, ни полусапожек, но оказался револьвер. Им машет он и кричит Мгеладзе: "Убью и брошу труп твой в реку". Окно, по показанию Мгеладзе, было открыто, несомненно; по несомненному удостоверению В. Андреевской, оно было заперто и завешено. Такова была первая серия показаний, добытых в то время, когда Габисония еще крепился и когда его уличали только языки Церетели и Мусы-оглы.

   Показание Церетели не проверено, но есть его знаменитая записка; есть и показание при следствии Мусы, столь блистательно им опровергнутое на суде. В обоих готовится совершенно новое объяснение убийства в связи с распространившимися сомнениями -- могла ли Н. Андреевская проплыть в одну ночь от Тифлиса до Караяза. Если она не проплыла, то ее вывезли и бросили; если вывезли и бросили, то должен был кто-нибудь видеть фаэтон, и стали, с одной стороны, разыскивать людей, которые видели чем-нибудь особенным отличающиеся по способу езды фаэтоны, с другой -- являются показания личностей, которые нечто подобное замечали. Ходит слух, что какая-то баба в фаэтоне на Куре колотила двух господ. Карапет Агаров, генеральша Минквиц и сторож ее дома Грикур Элиазаров, семья Принцев и майор Алиханов видели собственными глазами скачущий во весь опор фаэтон или фаэтоны с более или менее многочисленными седоками, мужчинами и женщинами, скачущие от "Кружка" к Михайловскому мосту. Один ли или более фаэтонов, -- это вопрос; по крайней мере верно, что фаэтон, где, по словам семьи Минквиц, сидела женщина в черном, между мужчинами, с распростертыми руками, мог быть тот же фаэтон, которому Алиханов готовился обрезать шашкой ремни и в котором у ног мужчин что-то лежало в мешке. К довершению путаницы, поутру, на одном из спусков к Куре Ивано Вартанов, духанщик, был разбужен какой-то веселой компанией, которая чуть не выбила окна, крича: "Ослиный сын! дай водки!" -- бросила ему целковый и, не дожидая сдачи, уехала. И эту историю припутали: "может быть, убийцы так наскандальничали на радостях, что совершили, наконец, свое темное дело?.. Ввиду этих показаний легенда решительно усвоила себе фаэтоны, а вслед за легендой готово показание Габисония, сочиненное в лазарете, уже совершенно отличное от показаний Мгеладзе и Коридзе. Нину не душат на кухне, не несут на площадку, а прямо к фаэтону через двор, завертывают в мешок и везут мимо Алиханова вскачь в Ортачалы и за Ортачалами к спуску. Так изображает дело доктор Маркаров. Есть имя фаэтонщика -- Нико, и номер новый, и даже подробнейшие указания, сколько денег получил каждый из нанятых. Как согласовать показания Мгеладзе и Коридзе с показанием Габисония, если бы оно было дано? Но, зная музыку, легко обойти все диссонансы и остановиться на согласных аккордах. Одни говорят: стащили в реку, другие -- вывезли, все говорят -- убили. Итак, если убита, к чему теряться в противоречиях?

   При дальнейшей обработке дела подробности еще более улетучились, даже сам фаэтон не существует; но все-таки осталось самое существенное, самое главное и уже ничем не доказанное -- это гипотеза о рыцарях тумана, о всесильных убийцах и этот призрак, в котором сидит квинтэссенцированная легенда, подводит ныне подсудимых под каторжные работы. Неопределенное показание о фаэтоне заставило забыть о брошенном рассказе Мгеладзе и Коридзе; но и о них вспомнил опять апеллятор, товарищ прокурора Холодовский, в своем протесте. Почему же и их не употребить? Докажите, что они фабрикованы. Я уже это, полагаю, доказал и еще раз докажу: вспомните мокрые сапоги и револьвер Чхотуа. Мокрых сапог не оказалось, а револьвер, по показаниям Константина Дадашиколиани, оказался купленным с патронташем за 21 руб. 50 коп, на следующий день после события 22 июля, когда Чхотуа считал себя в опасности не только от юстиции, но и от публики, и приобрел это смертоносное оружие.

   Противоречий в показаниях Варвары Андреевской я не буду излагать; я уже на них указывал: они бьют в нос, режут глаза. Кажется, ревностные следователи, Кобиев и Цинамзгваров, допрашивали В. Андреевскую в Тифлисе; между тем в Одессе, при мелочном допрашивании о том же, о чем она уже была в Тифлисе допрошена, от нее добыто совсем противное тому, что добыто в Тифлисе. Я припомню только заключительные слова ее показания при Кобиеве и ^Цинамзгварове от 28 июля: "У Нины никаких неприятностей с Чхотуа не было. Мне крайне неприятно, что из-за этого дела явились нарекания в обществе на Чхотуа и на моего зятя. Я этим слухам не верю и совершенно уверена, что здесь никакого преступления не могло быть, а просто несчастный случай при купании, на которое моя дочь, Нина, как я ее знаю, могла по-своему характеру смело решиться".

   Многие соображения эти и тому подобные отзывы забыты, а взяты из показаний В. Андреевской последующие, позднейшие, когда ей, слабой женщине, втолковали, что Нина убита и эти только отзывы легли в основание приговора.

   Деятельность окружного суда в этом отношении я бы охарактеризовал следующим образом: окружной суд имел перед собой самый трудный материал -- чистые, хрустальные струи исторического предания, сливающиеся с мутными притоками бессознательно ложной легенды, с грязными и вонючими осадками из клоак подлога с нарочно деланными показаниями. Он, по своему крайнему разумению, старался поступить критично, но не успел; плавающие по поверхности явную падаль и нечистоты он выделил, но затем он забыл, что и в очищенном-то жидком остатке, без твердых частиц, к чистому примешано грязное, что тончайшие миазмы, не видимые на глаз, разведены в целом растворе и что прежде чем воспользоваться этой водой, надобно ее профильтровать, а может быть, и подвергнуть перегонке.

   Я не оскорблю вас, господа судьи, если скажу, что и я, и мои клиенты возлагаем на вашу совесть надежду, что вы совершите эту великую, трудную работу. Я кончаю без риторических орнаментов, без фраз, я убежден в их невинности.

   Тифлисская судебная палата приговор суда присяжных оставила в силе {По поводу приговора по этому делу В. Д. Спасович, вспоминая о нем через 8 лет, писал: "По тифлисскому делу не могу доныне отрешиться от глубочайшего убеждения, что оно кончилось печальною ошибкой, что пострадали невинные люди, указанные заблуждающейся народною молвой" (В. Д. Спасович, Соч., т. VI, СПб., 1894, стр. 1).}.