Исследователи, в сферу научных интересов которых входило изучение былин, неизменно приходили к необходимости их интерпретации, которая возможна только при условии четкого и ясного ответа на вопрос о том, в какой мере возможно соотношение былин с исторической действительностью. Этот вопрос, наверное, всегда будет актуальным в проблеме изучения восточнославянского эпоса.

Его решение невозможно без выяснения той логической системы, на базе которой создавались былины. Фактически эта система в своей основе повторяет мировоззрение широких слоев населения и, что особенно важно, показывает некоторые особенности их восприятия.

Костомаров полагал, что похвальба — ни что иное, как русский нрав, обычай.[387] Существенный вклад в изучение данного вопроса внес А. Н. Веселовский.[388] Он показал на примере западноевропейского эпоса, что «GAB» — хвастовство, является общим «типическим местом» для всех эпических произведений. К сожалению, детального изучения феномена похвальбы в его работах не наблюдается.

По всей видимости, восприятие похвальбы в эпической социальной практике первоначально у большинства народов Европы было очень близким по значению.

Социальную историю эпоса в плане описания и сравнения с данными письменных источников наиболее детально изучала Р. С. Липец (Эпос и Древняя Русь). В данной работе ею было уделено внимание хвастовству как отдельной части социальной практики. Не углубляясь в пристальное изучение этого феномена, она добросовестно отметила его важность с привлечением нескольких интереснейших цитат из работ фольклористов XIX в. В частности, она привела в пример цитату из «Народной поэзии» В. И. Буслаева: «Хвастовство богатырей на пиру — содержание самих былин».[389]

Б. Н. Путилов, рассматривая «мотив хвастовства» как один из сюжетообразующих элементов, отметил следующее: «Мотивы хвастовства Ставра Годиновича, Сухмана, Данила Ловчанина функционально, композиционно изоморфны, но в плане семантическом находятся в отношении дополнительного распределения и вполне релевантны. Можно заметить, правда, что семантическая зависимость дальнейшего сюжетного развития от конкретного содержания мотива хвастовства не представляется абсолютной, она скорее конвенциональна. Здесь мы сталкиваемся с тем фактом, что эпический сюжет отнюдь не является результатом естественной, логической связи мотивов, он, так сказать, изобретается, и его структура отражает более высокий и сложный уровень творческой работы».[390]

С данным мнением согласиться можно лишь частично, поскольку исследователь явно не проводил целостного структурно-функционального анализа указанных им «мотивов», которые несут различное смысловое наполнение в рамках каждого сюжета в отдельности и эпоса в целом.[391]

А. Я. Гуревич на примере европейского средневековья, в основном скандинавских материалов,[392] отметил ряд особенностей восприятия того социального явления, которое сопутствовало традиционной похвальбе — почестных пиров, и подчеркнул их сакральную значимость.[393] И. Я. Фроянов и Ю. И. Юдин[394] обратили внимание, кроме прочего, на социально-экономическую подоплеку эпоса и, соответственно, эпического мировоззрения.

Так, по мнению И. Я. Фроянова, выраженному им в книге «Былинная история», с XIV в. на Руси наблюдается упадок вечевой деятельности, общественная структура становится классовой, меняется стиль отношений властей, прежде всего князя с народом.[395] Следовательно, именно в этот период историческая действительность отходит от былинной. Это может означать, что расцвет былин пришелся на период Киевской Руси, эпоху относительно хорошо развитой демократии. Власть князя в таком обществе имеет публичный характер и основана на политическом балансе. Она не может быть иной, поскольку неизбежно затрагивает интересы всего активного населения.

При демократии в широких масштабах, в силу относительного «равенства» в политических правах и большого количества правообладателей, идет непрерывная борьба за доминирующее место в обществе, за более высокий социальный статус не только среди отдельно взятых личностей, но и между социальными группами. Ее осуществление возможно только в публичной форме. Такая борьба очень заметна даже в былинных сюжетах, где «героями» становятся представители отдельных групп населения по мере повышения актуальности их «труда» в социальной практике.

Нетрудно заметить, что большая часть прозвищ в летописях прикреплялась к «мужам» в соответствии с их первоначальным родом занятий (Кожемяка), по социальному происхождению (Попов Внук, «Робичич», Чудин, Варяжко), по месту происхождения (Малк Любечанин), либо по отчеству (знатность) и в случае, если происхождение неизвестно, по имени известного персонажа (воевода Святослава Волк и воевода Владимира Святого и Ярослава Мудрого Волчий хвост).

В большинстве прозвищ заметно противопоставление друг другу различных социальных групп. Для знати выходец из народа так и оставался «Поповым Внуком», «Чудином», «Робичичем». По всей видимости, это не что иное, как презрительные клички для «выскочек», добившихся высокого места в иерархии. Однако маловероятно, чтобы они могли удержаться при княжеском дворе без поддержки социальных групп, к которым они первоначально принадлежали. Это видно, в частности, по поведению Святополка Окаянного, опиравшегося на «Путшу и вышгородских мужей».[396] Кроме того, например, наряду с «Чюдином» на страницах летописи упоминается его брат Тукы. Учитывая, что летопись упоминает его как «Чюдин брат»,[397] то скорее всего Тукы появился при дворе позже, с помощью брата. То же самое относится и к Кожемяке, отца которого Владимир также сделал «великим мужем» вместе с сыном.[398]

Вместе с тем ясно, что в силу родовых связей при дворе появлялись и другие представители тех же социальных групп, к которым принадлежали «выскочки». Появляясь при княжеском дворе, они неминуемо оттесняли на второй план часть старой знати. Таким образом, соперничество за место между старой и новой знатью (старейшей и молодшей дружинами) было практически неизбежным.

В свободных городах-государствах, в частности, в Пскове и Новгороде, где оно не было столь заметно, в борьбе за место в патрициате вступали в силу другие противоречия. В частности — между устоявшимся патрициатом — советом господ (Золотые пояса[399]) и «нуворишами» — купцами, «выскочками» из плебса, быстро разбогатевшими ушкуйниками, «гулявшими по Волге» наподобие былинных Садко и Васьки Буслаева, а также внутри патрициата между боярскими группировками различной торгово-политической ориентации.

Подобное общество, как правило, существует на грани постоянного конфликта, а потому требует особого внимания к путям повышения и легитимации статуса, к иерархии в целом.

Вечевая формула, отражающая расстановку сил в Новгороде: «от бояр, от житьих людей, и от купцов, и от черных людей»,[400] скорее всего показывает «сословное» различие в статусе социальных групп лично свободного населения по мере уменьшения их влияния и одновременно согласно престижности их рода занятий (труда) в обществе. Она в этом отношении в основном совпадает с былинной формулой присутствующих на пиру в Киеве у Князя Владимира с тем отличием, что термину «житьи люди», по-видимому, соответствует понятие «крестьяне прожиточны», которые отличаются «Святой верою», причем былина отделяет их от «Черных пахарей».[401]

В русском героическом эпосе инструментом манифестации, с помощью которого можно было изменить, подтвердить или повысить свой статус, а также, соответственно, статус социальной группы, к которой принадлежала личность, была процедура хвастовства.

Наиболее информативны и показательны в данном случае так называемые «типические места», которые присутствуют в былинах при описании пиров и «похвальбы». За основу принимается именно это типическое место, поскольку оно находится в завязке текста и определяет весь ход дальнейшего действия. Именно тот человек, на похвальбе которого «задержался взгляд» рассказчика былины, является ее главным героем.

Типические места похвальбы показывают не только иерархию (кто и чем), но и отношение к тому, кто и как (разумно или глупо) бахвалится. Благодаря этой особенности существует возможность использования эпического восприятия «похвальбы» в качестве своеобразного индикатора оценки социальной значимости поступков героя.

Исходя из того, что эпические представления о социальной практике в данном случае рассматриваются сквозь призму мотива «похвальбы», который является неотъемлемой чертой былинной традиции и возникает в качестве своеобразной «точки отсчета» в развитии большинства эпических сюжетов, трудно не прийти к выводу о его «ключевой» роли при изучении эпоса. «Похвальба», как правило, имеет престижный характер и обречена на общественный резонанс, поскольку достичь желаемого престижа (повышения социального статуса) возможно только в отношении других членов общества, понижая их статус, по меньшей мере, на время, при условии, что общество сочтет поступок («похвальбу»), отвечающим всем критериям престижности.

Мотив похвальбы рассматривается как инструмент выявления колебаний престижности того или иного социального статуса в «эпическом» обществе Древней Руси. Поэтому необходимо охватить максимально широкий круг источников, характеризующий представления населения о похвальбе и отношение к ней.

Мотивы хвастовства позволяют провести связь с некоторыми этнографическими материалами. Сравнивая похвальбу героев былин (идеальную) и вполне реальные — «Жизнеописание» и «Поучение» Владимира Мономаха, можно совершенно по-другому взглянуть на смысл тех действий, о которых они повествуют, полностью осознать их значение.

Эти действия интересны постольку, поскольку имеются примеры аналогичных действий и до, и после, и во время создания, и в период существования былины как устной традиции. В качестве примера того, как подобные действия осуществлялись до создания былин, можно привести эпизод из Повести временных лет, когда рассказывается о сборе дани Игорем: «Отроки Свенельжи изоделися суть оружьем и порты, а мы — нази…».[402]

Здесь интересна мотивация дружины, выбранная, чтобы склонить князя в поход за данью. В этом эпизоде вызов брошен князю и его воинам, и соответственно действия князя по вторичному сбору дани также являются ответом на указанный вызов, так как князь обязан сделать больше, чем его боярин (иначе возникла бы угроза его авторитету в дружине, доход воинов не приписывался бы его удаче, сакральной власти). Повторный сбор дани — следствие получения им, по-видимому, четко оговоренной дани (равной собранной Свенельдом), в то время как он — князь и должен привезти — больше.

Дань, о которой говорится в сообщении летописи, собиралась достаточно регулярно, по сообщениям византийских источников:

«Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми Росами из Киава и отправляются в полюдия, что именуется 'кружением' , а именно — в славинии вервианов, другувитов, кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами россов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав».[403]

Из этого можно заключить, что в данном случае имеет место не зависть одних воинов к другим (о чем говорится, в частности, в начальной части младшего извода новгородской первой летописи: «се дал еси единому мужеви много»[404]), не их крайняя бедность, но хвастовство одной дружины перед другой, по всей вероятности, произошедшее на пиру, так как именно там могли встретиться «отроки» разных дружин.

Таким образом, хвастовство здесь воспринимается как вызов, на который необходимо ответить незамедлительно, дабы не уронить свой социальный статус. Подобные же примеры можно найти и в былинах: «инный хвалится шелковым портом», в былине «Ставр Годинович».[405]

Примером существования подобного хвастовства в качестве (значении) вызова в более позднее время могут служить так называемые «косирки» в Моравской Словакии.[406] Тот, кто смеет носить «косирек», должен быть «молодцем». Этот «косирек» по смыслу, в него вкладываемому, похож на «оселедец», а термин «молодец» весьма характерен для былин и сказок. Так, например, Алеша Попович — «млад», «молодой» Микула Селянинович, — эпитеты имеют отчетливый оттенок, явно обозначающий статус.[407]

Первый вопрос, на который хотелось бы ответить, — кто хвастает?

Хвастают, как правило, все, кто имеет легальный (одобряемый обществом) социальный статус, то есть все свободные члены общины. В разных случаях это могут быть все гости, либо их часть, даже князь Владимир. Похвальба рассматривается былинами чаще всего в двух ракурсах: на пиру человек мог хвастать либо разумно, умно, либо — глупо, неразумно, иногда же гость хвастает просто «иначе».

Вместе с тем есть категория гостей на княжеском пиру, которые не хвастают — «сироты бесприютные». Эти люди фактически лишены права голоса. Их обязанность — сидеть, причем смирно сидеть; им разрешалось только смотреть, как другие хвастают, равно как «Пропевателям» и «Скоморохам», которые, обслуживая княжеский пир, не хвастали.

Бросается в глаза, что приглашены на пир были только «черные[408] пахари», то есть, очевидно, обладавшие определенным уровнем достатка. Интересен также и термин «крестьян прожиточных». Нельзя точно сказать, кто имел право так называться, так как термин «прожиток» имеет массу значений — это могли быть и церковные деятели (Владыка Черниговский), и Добрыня Никитич — он был, к примеру, «роду христианского», что былина особо подчеркивает, и так называемые «старцы градские» (Пленко Сороженин), и материально обеспеченные (зажиточные) крестьяне. Что конкретно имелось в виду под этим термином — религия, почтенный возраст, материальный достаток или род занятий, — определить сейчас сложно.

Следующий вопрос, непосредственно связанный с предыдущим, — чем хвастает?

Как отметил П. Д. Ухов, вариации этой формулы (эпического хвастовства), как и формулы пира, — весьма значительны: от простой констатации похвальбы гостей на пиру, до хвастовства предметами самыми неожиданными и необычными.[409] Всего в обследованных им сборниках встретилось 58 объектов похвальбы. Исследователь обозначил большое количество неповторимых комбинаций (их 86 у 115 сказителей), но в данном исследовании абсолютно не придавалось внимания тождественности значений большей части комбинаций типических мест. Так, например, хвастовство одеждой и богатством могут обобщить множество «неповторимых» объектов похвальбы.

Для примера можно рассмотреть наиболее интересные и часто встречающиеся формулы похвальбы.[410]

Итак: «Солнышко Владимир-князь похвастал Киевом, купцы — товарами, куницами, лисицами, черными соболями, Добрыня похвастал добрым конем, Олеша Попович — золотой казной, Чурило похвастал своей пошапкой молодецкою, а кто хвастал удатью, а кто своей участью»; «вот как умный-от захвастал родным батюшкой, вот как разумный-от — родной матушкой, глупый — молодой женой, неразумный — родной сестрой, богатыри — силой богатырской, еще рыцари — удалью рыцарской, дальними своими поездками, поленицы — удалью поленической; князья-бояра — науками премудрыми; а купцы-гости торговые — золотой казной, корабельщики — своим плаванием, крестьяне те прожиточны — святой верою, черный пахарь захвастал трудом своим, рыболовы — рыбной ловлею».[411] Кроме того, «умный хвастает родом своим; сильный — своей силою, ухваткой богатырскою; иной хвастает шелковым портом, инный хвалится селами с приселками, инный хвалится городами с пригородками»; хвастают также «послугой княженецкою», «молодецкою удалью»; бояре — «чистым серебром, красным золотом, скатным жемчугом»; «кто похвастал бодростью», «кто хвастает славным отечеством, кто — молодым молодечеством», «детьми».[412]

Характеристика похвальбы в былине сводится к трем видам:

1. «глупое» (сестрой, женой, иногда и детьми);

2. «иное» (обычное, своим трудом);

3. «умное» (родом, родителями).

Сюжет завязывается, когда у присутствующих на пиру возникают сомнения в правдивости сказанного: когда человек похвастал тем, что «трудом» считать не принято (глупое хвастовство), или тем, что в его профессиональной группе обычным трудом получить нельзя. То же можно сказать и в отношении хвастовства женой, сестрой, детьми — все, что добыто без особого труда,[413] без пота (неслучайно в «Повести о разгроме Святополка Ярославом Мудрым» звучит фраза: «Ярослав же съде в Киевъ, утер пота с дружиною своею, показав победу и труд велик»[414]) — не должно быть предметом хвастовства.

Если в первом случае герой неизбежно наказывается, то во втором — проходит испытание, после чего становится ближе к князю по месту на пиру, которое можно занять лишь подвинув всех остальных. Так, Илья Муромец (крестьянин) хвастает богатырским подвигом — пойманным Соловьем-разбойником; Садко — гусляр, хвастает знаниями о золотой рыбке, Иван-Гостиный сын похваляется богатырской поездкой и т. д.

Интересно также и то, как хвастают, что непосредственно связано с двумя рассмотренными выше вопросами.

Случаи «умного» и «разумного» хвастовства в былинах, как правило, не рассматриваются, напротив, интерес вызывают по большей части те сюжеты, в которых освещается «девиантное» поведение. Похвальба «отцом и матерью» в эпосе обычно поощряется. Судя по всему, это хвастовство СЛАВОЙ заслугами, ТРУДАМИ своего РОДА. Этими «трудами» герой может гордиться (похвастать), поскольку является неотъемлемой частью, продолжением рода. Но, по-видимому, герои былин (богатыри), зачастую не имели возможности похвастать «умно», так как по сюжету они — сироты в большинстве случаев, да и происхождением высоким обычно не отличаются. Это можно сравнить с тем, что в былинах в качестве ругательств, наряду с другими и ныне часто используемыми непечатными выражениями, употребляются словосочетания: «неотецкий сын», «неотецкая дочь» и т. д., и, наоборот, в качестве штриха к портрету можно встретить такое выражение, как: «Сын отца — гостя богатого[415]».

По всей видимости, это не случайная тавтология, престижный характер «законного» происхождения уже давал право на какое-то место в традиционном обществе. С этим же, по-видимому, связано и единственное исключение из правила о «разумности» хвастовства «старой матерью» в русском героическом эпосе: в сюжете о Подсокольнике упоминание Златыгорки — СЛАВНОЙ поленицы приводит к парадоксально негативному для героя эффекту.

Илья Муромец, приглашая героя в Киев, фактически наносит ему смертельное оскорбление, признавая его своим незаконнорожденным сыном, и, мягко говоря, «негативно» отзываясь о его матери.[416]

Приехать после этого в Киев, ко двору князя Владимира, означает для Подсокольника несмываемый позор, поскольку первый вопрос, который ему неминуемо зададут, будет звучать следующим образом: «Ты с какой земли, да с какой орды, да какого отца да есть матери?». Ответить на него правдиво и не потерять при этом своего достоинства богатырь не в состоянии. Но в случае смерти Златыгорки и Ильи Муромца оспорить «честное» происхождение Подсокольника стало бы некому. Фактически в данном случае имеет место хвастовство Ильи Муромца «женой» (в ряде случаев отмечается, что Илья подарил ей перстень, т. е. обручился), что недопустимо по общему правилу.

Стоит подробнее рассмотреть вопрос о том, почему нельзя хвастать женой. Пространное объяснение этому найти сложно, обычно говорится лишь, что это было сделано «по глупости». Интереснейшая версия былины представлена в сборнике А. М. Астаховой.[417]

Когда князь Владимир спросил у своего богатыря: «Один ты, Добрынюшка, ничем не хвастаешь?», был дан ответ: «А нечем мине теперь выхвастывать, только есть одна по ндраву молода жена».

В данной версии былины можно увидеть реакцию общества на такое хвастовство:

Вот в ту пору, в тое времечко,
Разгневились русские богатыри,
На тово ли Добрынюшку Никитича.
Насказали они князю Владимиру,
Говорили, что есть в чистом поле наездники,
А ищут себе да поединщиков:
«Нам бы некого туда отправить окромя Добрынюшки Никитича».

Сам он объясняет своей матери причину двенадцатилетней поездки так:

Вот я-та с глупа разума повыхвастал,
И похвастал-то да молодой женой,
Молодой женой да любимой семьей,
Рассердились теперь русские богатыри,
На меня вот на доброво на молодца,
И назначили меня на заставу.

Необходимо отметить, что князь Владимир здесь только одобряет решение дружины. По всей видимости, на пиру действует общее правило («каждый хвастает трудом своим»), которое он нарушил, поскольку похвастал женой, а не поединком или каким-либо другим богатырским поступком, за что и был жестоко наказан.

Его поведение — вызов другим богатырям, хвастовство любимой семьей. Последняя фраза здесь является ключевой: ответом на этот вызов должно стать разлучение семьи. В былине этим занимается Алеша Попович при поддержке всех богатырей и князя. Алеша Попович, согласно былинной традиции — «над бабами насмешничек», именно ему в первую очередь и адресовался вызов, и поэтому по истечении срока ожидания Добрыня запрещает жене выходить замуж именно за Алешу, мотивируя это тем, что они — крестовые братья. Какое значение вкладывает Добрыня в эту мотивацию, понять сложно, но, учитывая репутацию Алеши как «насмешника», можно предположить, что он мог затеять свадьбу, которая могла не иметь правовых последствий в силу родственных отношений, только ради насмешки над «счастливой семьей» Добрыни.

В том случае, если бы Алеша Попович выиграл спор, он автоматически стал бы «старшим братом» в иерархии дружины по отношению к Добрыне. Выиграв спор, Добрыня становится на первую ступень в дружинной иерархии. Ни князь, ни богатыри не препятствуют воссоединению семьи, следовательно, это был именно спор, потому что в противном случае, как и в былине о Даниле Ловчанине, все богатыри вступили бы в бой с Добрыней.[418] Здесь же ничего подобного не наблюдается.[419]

Отношение к подобному хвастовству, когда в пирах участвовали только женщины, практически не отличается от «мужского» взгляда на эту проблему, но с типично «женской» спецификой:

«А сидели на пиру честные вдовы…
Неоткуль взялась Марина Игнатьевна…
Она болно, Марина, похволяется:
…А и нет меня хитрея-мудрея,
А и я де обернула девят молодцов,
Силних могучих богатырей гнедыми турами,
А и ноне я-де опустила десятого молодца,
Добрыня Никитьевича…
А и молода Анна Ивановна выпила чару зелена вина,
Марину она по щеке ударила, шибла она с резвых ног,
А и топчет по белым грудям,
Сама она Марину болно бранит…
Я-де тебе, хитрея и мудренея,
сижу я на пиру, не хвастаю,
А хош ли, я тебя сукой обверну?».[420]

В данном случае имеет место, по-видимому, неприемлемое для женского общества хвастовство «Мужами» (если точнее, то половыми связями[421]), что имеет соответствие в «глупом» хвастовстве «женой» на пиру у мужчин.

Вполне вероятно существование еще одного объяснения запрета эпической традиции на похвальбу женой (мужем) и детьми: жена и муж, вероятно, происходили из различных родоплеменных групп. Каждый из них был частью «своего» рода и, судя по всему, брак первоначально был равноправным (это доказывается существованием в былинах упоминания обычая «вместе в землю идти»). Это не позволяет рассматривать мужа и жену как «собственность» кого-либо одного из них. Каждый из супругов в отдельности принадлежал к одному из родов (был их неотъемлемой частью), но дети были их совместным «имуществом», которое, в принципе, роды могли делить (племянника мог воспитывать дядя со стороны матери и т. д.). На это указывают нашедшие отражение в эпических материалах упоминания характерных обычаев и брачных соглашений: «заповедей промеж собой», «ярлыков скорописчатых» и т. п. Таким образом, хвастать женой нельзя, поскольку она принадлежит к другому роду, а детьми — так как они относятся к «семье» («труду» двух родов) — то есть, на 100 % «своими» жену и детей назвать было невозможно, и вследствие этого они не могли считаться результатом «труда» отдельно взятого человека.

Хвастовство должно соответствовать «труду», совершенному хвастающим, в противном случае все, что не доказано как результат «труда», может и должно быть оспорено, отобрано, поделено или уничтожено, так как это — вызов обществу, который оно обязано принять и проверить.

Вышеупомянутый тезис о том, что «каждый хвалится трудом своим», можно подтвердить и по летописным известиям. Так, к примеру, в былине: «Владимир похвастал Киевом»; в статье Повести временных лет под 6562 годом: «погубите землю отец своих и дед своих, юже налезоша трудом своим великымь».[422] «Земля», таким образом, это результат княжеского «труда».

В сборнике Гуляева: «Стали бояре хвастать: чистым серебром, красным золотом, скатным жемчугом»; Владимир-князь: «Полно вам, бояре, хвастати! Стану я вас дарить чистым серебром, красным золотом, скатным жемчугом[423]». В данном случае бояре хвастали, очевидно, либо наградами князя, либо добычей, полученной с бою, за что их и необходимо поощрить. Вместе с тем, все это, так или иначе — символы удачливости, и князь показывает, что их (бояр) удача — ничто в сравнении с княжеской, и лишь благодаря ему она получена.

Но это не единственный случай похвальбы золотом, серебром и т. п. Так, например: «купцы-гости торговые похвастали золотой казной».

Как похвальба происходила в подобных обстоятельствах?

Есть ряд случаев, косвенно свидетельствующих об этом. Так, например, в сборнике В. Я. Проппа и Б. Н. Путилова:[424]

И гости торговые, и купцы именитые;
Да и смотря на гостина сына и говоря ему такие слова:
«Ох, Иван, Иван, да ты Гостиный сын,
Да зачем ты коню даешь шубу соболиную?
Эту шубу подарил бы Владимиру,
Он бы тя из вины простил».

Гостиный сын похвалился на пиру не трудом своим — золотом, и т. п., а своей удалью, головой, на спор с князем. Именно то, что он похвастался не своим (купеческим) трудом, и стало его виной. Гости и купцы обычно хвастали своим трудом — золотом, мехами, одеждами и т. п., что, скорее всего, отдавали князю как доказательство «труда». Купец удалью хвастать не должен, поскольку это не считается характерным для его ремесла — иначе проверят, и, если не выдержит проверки, то вполне может остаться без головы. Пир — почестен, соответственно и хвастать надо по чести; так же, как и сидеть на пиру — по месту, занимаемому в иерархии.

«А князи похвастали золотом, бояре — серебром…».

Как хвастали золотом и прочим добром богатыри и гости торговые, было показано выше. Третья обозначенная в былинах часть общества, способная похвастать золотом — князья. При сравнении текстов былин с «Поучением» и «Жизнеописанием» Владимира Мономаха можно предположить, что князья действовали подобно самому Владимиру.[425]

Так, в частности, он писал, что, позвав Олега на свой обед, подарил отцу триста гривен золотом. Это можно было бы интерпретировать как выражение лояльности к отцу, ведь Ярослав тоже отдавал в Киев две тысячи гривен серебра, но здесь (в тексте) Владимир Мономах подчеркивает: дал триста гривен отцу, позвав Олега. Данное событие явно имело престижный оттенок. Причем других причин приглашения Олега на этот пир не видно. «Праведный» Владимир специально пригласил сироту на пир, чтобы при нем показать свое превосходство, хвастая золотом.

Это очень похоже на хвастовство Святослава перед немцами (по Повести временных лет, 1075 г.). Он показал немцам богатство своей казны, на что те гордо ответили: «се бо лежит мертво. Сего суть кметье лучше. Мужи бо доищут».[426]

Вместе с тем похвальба Владимира может иметь и несколько другое значение. Владимир ясно показывает, что он прежде всего хотел сделать приятное отцу и именно поэтому позвал Олега, чтобы при нем чествовать отца. Однако пир, посвященный отцу Владимира, не исключает и признания заслуг самого Олега, поскольку похвальба требовала соответствующей аудитории, своего рода «референтной группы», способной оценить масштаб дара и соответствие ему заслуг одариваемого. При ее отсутствии процедура воздания почестей теряла свой смысл, поскольку престиж зависит от наблюдателей. Быть «лучшим» престижно, но «лучший из худших» не всегда признается «лучшим из лучших».

Этой ситуации есть очень близкие аналогии в былине «Про богатыря Сохматия Сохматовича»:

За твои ли все подвиги славны богатырские,
Во-первых, зову я тебя на почесен пир,
Во-вторых, сажу я тебя во веселый пир,
Для тебя-то я теперь сберу же пир;
Не посажу во пир теперь детей боярских все,
Не посажу во пир детей же я дворянских все,
Посажу с тобой на пир всех богатырей,
Рассажу же я на пир всех чудных рыцарей,
Я при них же все тебя буду ударивать [одаривать].[427]

Если бы можно было с достаточной достоверностью сравнить «Жизнеописание» и «Поучение» Владимира Мономаха с былиной,[428] точнее, с хвастовством, принципами его, то оказалось бы, что князь ни на йоту не отступил от продекларированных в эпосе правил.[429]

Первое, чем он хвалится в «Поучении» детям, это родом своим. Сравните: «Дедом своим Ярославом нареченный в крещении Василием, отцом возлюбленным, и матерью своею из рода Мономахов…». За этим хвастовством идет следующее, обобщить которое по правилам былин можно термином «Святая вера», которой могут хвастать «хрестьяне прожиточны». «Святая вера» для князя — оправдание поступков, которые в былине «честными» не назовут (например, отказ в помощи братьям под предлогом крестоцелования).

В «Жизнеописании», помимо уже упомянутого хвастовства золотом, он испытывает гордость за свой «труд» — службу князя в руководстве походами, охоту, сопряженную с опасностью и трудностями, что также находит отражение в былинах, где герои часто отправляются в поле — «поляковать», за птицами и т. д.

Интересно и то, что Владимир ездил через Вятичей, ездил из Чернигова в Киев около ста раз до вечерни за один день. Это можно сравнить хотя бы с былиной об Иване-Гостином сыне, где герой так или почти так похваляется съездить всего один раз.

Даже мотивы своих поражений и уступок Владимир Мономах обосновывает типично эпическими фразами:[430]

«Жалеючи христианских душ и сел пылающих и монастырей, я сказал: «не быть тому, чтобы половцам похваляться». И отдал брату (Олегу) отца его стол, а сам пошел на стол отца своего в Переяславль».[431]

Но в его «трудах» есть и нечто новое: «Что надлежало делать отроку моему, то сам делал»; в этом явно сказывается христианская идеология. Необходимо заметить, что он не хвастает женой, что и в былинах считается «безумным».

Крайне редко в былинах среди пирующих упоминаются ещё одна категория «гостей» — рыцари. Их похвальба в русском эпосе обычно не рассматривается. Несмотря на это, исключить «хвастовство» данной социальной группы, если ее представители присутствовали на пиру, не представляется возможным. Социальная практика дружины в целом была близка к общеевропейской. В отношении викингов и рыцарей можно упомянуть аналогичные русской похвальбе действия описанные во французском эпосе[432] («Габ» в значении «пари») и сагах[433] («обет» в значении «клятва»).

Подобные значения хвастовства существуют в былинах, но при этом полного тождества похвальбы в контексте русского, французского и германского эпоса не наблюдается. В былинах преимущество имеет похвальба не будущим, а совершенным поступком, общепризнанным «трудом».

Остается последний тип хвастовства — похвальба, рассматриваемая былиной вне пира. Этот случай хвастовства интересен тем, что ставит похвальбе предел. Богатырь просто обязан хвастать чем угодно и перед кем угодно, но должен при этом помнить, что похвальба — не цель, а всего лишь средство.

Похвальба, рассматриваемая вне пира, происходит вне общества, она не легитимна потому, что не поддерживается обществом, и вследствие этого ставит хвастающего вне закона, считается направленной против сил природы, а потому является недопустимой.

Примеров тому масса — Святогор не смог поднять котомки с «тягой земной», но наиболее характерна похвальба «единого круга богатырей»: «был бы столб от земли до небушка — поворотили бы всю матушку землю сыру и выбили бы там всех до единого, и была бы на земле лествиця — и залезли бы, и выбили там всех до единого». Результат: «И говорил Илеюшка таково слово,… а с землею-то, братья, матушкой не наборешься».

В сборнике Гильфердинга есть и другая концовка: «С небеси глас им прогласило: „впредки не похваляйтесь всею землею владети, наблюдайте свое доброе, ездите по Русеи, делайте защиту, сохраняйте Русею от неприятеля, а хвастать по-пустому не знайте“».[434]

Подобной похвальбе есть целый ряд интереснейших соответствий в Повести Временных Лет: «Быша бо Объръ телом велицы и умом горды,[435] и бог потреби я, и помроша вси, и не остася ни единъ Обърин. И есть притча на Руси и до сего дне: погибоша аки Объръ, их же несть племени ни наслъдъка».

То есть, по мнению летописца, Бог истребил их за заносчивость и «гордость ума». Сказание о гибели «Обров» парадоксально похоже на сюжет былины о гибели богатырей (о том, как перевелись богатыри на Руси) — у которых также не осталось «наследников» по причине наказания богом за их чрезмерную «гордость» ума. Впрочем, подобные сюжеты являются «типическими», и характерны для многих культур.

Точно также, в повествовании о битве на Нежатиной ниве, летописец подчеркивает, что Борис «похвалился велми», что также привело его к гибели: «… и первое убиша Бориса, сына Вячеславля, похвалившась велми». Тверская летопись под 6732 годом при упоминании битвы при Липице особо упоминает: «… убиен бысть храбрый и безумный боярин Ратибор, иже похвалися съдлы наметати супротивныхъ». Приведенные примеры показывают далеко не единичный характер негативного отношения к похвальбе.

Все это позволяет утверждать о сложившемся в древнерусском обществе отношении к хвастовству как очень опасному явлению социальной практики, которое допустимо лишь по итогам каких-либо значительных событий, но ни в коем случае не предвосхищая их.

Судя по всему, традиция подобного восприятия похвальбы имела место и в более поздний период. Так, в частности, в песне «Добрый молодец и река Смородина» герой, наказанный за похвальбу, камнем тонет в реке. В исторической песне «Кострюк» русский богатырь говорит народу следующее:

Да у нас на Руси
прежде дела не хвастают,
Когда дело сделают,
Тогда и пофастают.[436]

Таким образом, эпическая похвальба может происходить, когда угодно и где угодно, но при этом единственным местом, где она воспринимается обществом адекватно, может считаться только то место, где происходит почестной пир, при непременном условии, что на этом пиру присутствует князь, допускается она лишь на время этого пира и лишь теми «заслугами», которые уже невозможно оспорить.

Регламент хвастовства весьма прост и в то же время сложен. Похвальба явная, не прикрытая ничем, допустима только на пиру, да и то в полу-пире, когда все присутствующие изрядно навеселе, а на Руси веселие, как известно, в питии. В остальных случаях гордость за что-либо не должна выказываться открыто — согласно обычаю и христианской традиции это греховно.

Так, в былине «Дюк Степанович»[437] любое действие князя богатырь Дюк воспринимает как загадку, которую необходимо разгадать, вызов, на который нужно ответить. По сути, это — пародия на «книжный язык», где самые обычные вещи облекались в символические ряды, искажая первоначальный смысл до неузнаваемости. Точно так же Микула по-мужицки просто ставит на место князя Вольгу со всей его дружиной, похвастав силой и кобылой.

На пиру хвастать необходимо. Если пир — почестен, то князь по должности своей «ласковый, всех поит и всех чествует», обязан воздать честь всем своим богатырям за их «труд». Для того чтобы не обойти героев чашей, князь должен знать, за что он награждает — поит, чествует, потому и спрашивает: «а ты чем похвастаешь?». Если человек не хвастает, то его не за что чествовать, а значит, он будет скорее всего обойден чашей.

Хвастовство происходит не только перед князем, который чаще всего и предлагает герою «похвастать», но и перед остальными членами дружины, перед гостями на пиру. Соответственно, он несет ответственность не только перед князем, но и перед всем обществом в целом. Так, в былине о Дунае Добрыня произносит монолог:[438]

Станут богатыри все расспрашивать,
А что я им скажу, что поведаю?…
… — Не честь-хвала молодецкая,
Да не выслуга богатырская.

Угроза Дуная в данном случае — «кто поест и покушает — не уйти живому».[439]

Налицо прямой, неприкрытый вызов, не ответить на который — позор, недостойный не только высокого звания богатыря, но даже и «молодца». В этом эпизоде Добрыня ярко показывает мотивацию своего поступка — желание удержать престиж, воинское звание и социальный статус, причем последний для него прямо зависит от того, примет он вызов или нет, и как ответит на похвальбу враждебного ему богатыря. В варианте этой былины есть характерная концовка:

Те спасибо нонь, Дунай да сын Ивановиц,
Не оставляешь свой шатер без угроз молодецких,
Те спасибо-ле, Добрынюшко Микитич млад,
Не боишься ты угроз да молодецких[440]

Похвальба, судя по всему, имеет еще один аспект, затрагивающий отношения внутри дружины. На пиру угощают не только (киевских) богатырей, но и других «добрых молодцев», причем «чествует» князь всех одинаково — подносит чашу с вином, вопрошая иногда: «А ты чем похвалишься?».

В данной связи весьма характерны былины об Алеше Поповиче. Особенно интересны они в сборниках А. М. Астаховой,[441] где Идолищо называется Неодолищем, который «нечестно пьет, нечестно ест». Цель приезда разного рода «Идолищ» обычно не указывается, но всегда Тугарин (Идолище, Неодолище и т. п.) садится на пиру за стол на достаточно почетное с точки зрения этикета место — рядом с киевской княгиней.

В отдельных вариантах Идолище приезжает к Киеву на корабле (лодье) для сватовства и он явно неугоден князю.[442] Алеша Попович (в некоторых других вариантах — Илья Муромец), убивая его, занимает место в дружине Владимира.

Весьма интересен и тот механизм, благодаря которому эпические князья чужими руками могли устранять неугодных себе людей — достаточно было противопоставить их обществу, оказывая им почести явно не по заслугам. Показания былин в данном случае можно подтвердить по другим источникам. Этому имеются весьма любопытные аналогии в летописных известиях — так, в Повести временных лет наличествует эпизод, в котором используется тот же метод — в сказании об убийстве Игоря и мести Ольги Древлянам.

Княгиня Ольга находилась в крайне стесненном состоянии, поскольку гибель князя Игоря лишила Киевлян власти в сакральном ее значении, что и привело к появлению посольства князя Мала, которое весьма убедительно аргументировало свои действия и сакральное превосходство своего княжеского рода «Князья наши распасли землю». Фактически послы вели равноправный диалог с княгиней, не умаляя ее достоинства. Для расправы с послами, предлагавшими мирное решение конфликта, был необходим очень весомый повод. Таким поводом и стало заносчивое поведение послов, спровоцированное Ольгой: «А нынъ идъте въ лодъю свою и лязите въ лодьи величающеся, и азъ утром пошлю по вы, вы же рецъте: не едемъ на конихъ ни пеши идемъ, но понесите ны въ лодъи». «Они же седяху в перегъбъх в великих сустугахъ гордящеся».

Данная ситуация с послами подозрительно похожа на былинное изображение, во всяком случае, в отношении мотивации убийства послов — чрезмерного величания (хвастовства), оскорбительного для окружающих. Можно отметить, что Тугарина Змиевича, а также Идолище (Неодолище), которых в ряде вариантов былин таким же образом выносят на доске[443] в княжескую гридню на пир по двенадцать человек с каждого конца (то есть, выражаясь словами летописи, они (Идолище либо Тугарин Змиевич) прибывают туда «ни пеши, ни на конихъ»).

Если сравнить вышеупомянутую былину с былиной о Дюке Степановиче, то там Чурила Пленкович борется с Дюком за место в церкви. Он пытается перехватить инициативу на пиру и т. п. Создается впечатление, что место в дружине (и, соответственно, за княжеским столом), можно было занять, вытеснив с него предварительно боярина, это место ранее занимавшего. Хвастовство, по-видимому, связано с подвижками в иерархии самой дружины. Так, например, Алеша похвастался однажды тем, что «не боялся-де в чистом поле недруга, ни своего брата».[444] Это явный вызов, отвечать на который, судя по всему, должен брат — либо Илья, либо Добрыня. Если богатырь докажет, что он прав, то произойдет, в лучшем случае, рокировка местами с побежденным братом.

Таким образом, хвастовство в данном аспекте представлено как постоянная проба сил богатырей, проверка их положения на прочность, попытка перейти от ступени «брата младшего» к ступени «брата старшего», для чего выше сидящий, как правило, вызывается на спор. Иначе говоря, для дружинника хвастовство — способ заявить претензии на повышение своего уровня в иерархии, упрочение авторитета, изменение статуса на социальной и служебной лестнице.

Место на пиру дается не случайно, оно не наследуется и почти не зависит от воли пирующего, кроме князя. Порядок оказания гостеприимства неизвестному богатырю довольно интересен с точки зрения социального происхождения дружинников:

Ты с какой земли, да с какой орды
Да какого отца да есть матери?
По имечки тебе можно место дать,
По отечеству пожаловать.[445]

Следует пояснить, что в былинах упоминаются богатыри, поленицы, рыцари в числе тех, кто хвастает богатырским трудом.

Для сравнения можно указать на то, что автор «послания Данила Заточенаго к великому князю Ярославу Всеволодичу» примерно так же перечисляет: «рытыри, могистри, дуксове, форозе — и те имеют честь и милость…»,[446] то есть рыцари, мастера, вожди, всадники. Это перечисление перекликается с былинным изображением тех, кто обычно присутствует на княжеском пиру.

В русских былинах «богатырь» никогда не именуется «рыцарем» (правда, иногда богатырь «рыцит» на своего противника), былины редко путают «полениц» с «богатырями» в поле и никогда не перепутают их на княжеском почестном пиру. Исходя из этого, возможно наличие в дружине групп (братств) по этническому признаку.[447] Косвенно это подтверждается тем, что князь Владимир «похаживает» у столов (или «меж столов»), «по горенке» («гриденке»). Это свидетельствует, по всей вероятности, о том, что перед ним был не единый стол (не единая иерархия), а несколько, и чем ближе в сторону князя, тем почетнее место у столов.

Так, например, за подвиг князь Владимир обычно жалует героя тремя местами: «Перво место — подле меня, второе — супротив меня, третье место — где ты хочешь, тут и сядь».[448] На самом деле все это, скорее всего, одно и то же место, которое очень точно указывается: первое — ближнее к князю в иерархии стола; второе — в дружине как социальной группе, третье — место в этнической группе-братстве (где герой пожелает занять первое место в иерархии).

В былине «Алеша Попович» первое место на княжеском пиру дается по-отечеству: в большое место, в передний уголок. Второе место — по-имечки, по заслуженной репутации, — место богатырское. Третье место — в иерархии дружины, но «не садился Алеша Попович в место большее» — туда несут Тугарина Змеевича на доске, «не садился в дубовую скамью» — места не было, «садился он со своими товарищами на палатной брус».

В данном случае иерархия нарушена Тугарином Змеевичем, благодаря чему все остальные отброшены далеко назад.

Здесь интересно место «по-отечеству»: в случае с Ильей Муромцем место дается «подле меня», за одним столом, первое место в иерархии. Второе место одинаково с данным вариантом дается против него — «в дубовую скамью», богатырское место, третье место — куда захочешь, именно «со своими товарищи», он и садился. Довольно интересно уточнение князя: «Большое место, передний уголок». Оно свидетельствует о том, что «больших мест», то есть, по всей вероятности, старших, было несколько, а значит и столов было несколько.

Кроме того, столы делились на скамьи; важно уточнение, в былине «О женитьбе князя Владимира»:

Из того было стола княженецкого,
Из той скамьи богатырския,
Выступается Иван — Гостиный сын.[449]

Стол в данном случае — княженецкий, то есть дружины Владимира; была еще дружина княгини, дружины собственно богатырей (Иван Годинович: «у себя бери другое сто[450]»).[451] Скамья «богатырская», но на ней сидит человек не «по — отечеству», он «Гостиный сын», то есть имеет иной статус, чем должен бы иметь по рождению и роду занятий. Очевидно, это связано с его «богатырскими» заслугами.

Судя по всему, княжеский пир все расставлял по своим местам (если точнее, то всех). Именно благодаря князю можно было из «Гостиного сына» стать «богатырем». Этот факт можно сравнить с Русской «Правдой» (где князь взимает виру за изгоев), с церковным уставом Всеволода (где приводятся категории изгоев). Место таким людям мог дать только князь; Алеша Попович в таком случае попадает в категорию «если сын поповский грамоте не разумеет»; он и на пир попадает как изгой, и сидит не на скамье, а в сторонке, «на палатном брусе».

Эпическое отношение к хвастовству показывает, исходя из вышеизложенного, две четко выраженные тенденции:

Во-первых, в русском (эпическом) обществе существует стереотип восприятия «законности» получения личностью того или иного имущества, той или иной должности. Имущество либо должность считаются приобретенными законно в том случае, если они «выслужены» человеком, который их приобрел.

В отношении данного имущества нет никакой социально обоснованной необходимости в его дележе или ритуальной раздаче (потлач[452]), поскольку оно законно в силу священной значимости «труда», приложенного для его приобретения.

В то же время «безделье» (хвастовство семьей, когда ничем другим герой «похвалиться» не в состоянии), а также «кража», «разбой», «ложь» в отношении соплеменников, являются в былинах квалифицированными преступлениями и потому в качестве разновидностей «труда» не рассматриваются. В подобных случаях речь идет уже не о дележе «незаконно» нажитого имущества, но о его конфискации и ссылке преступника, то есть о наказании по образцу «потока и разграбления[453]» (в том случае, если нет смягчающих вину обстоятельств[454]).

Во-вторых, в былинном социуме можно выделить определенные воззрения на то, какой должна быть идеальная социально-политическая структура. Она включает в себя верховную (княжескую) власть в тесном контакте с законосовещательным органом (дружиной[455]), разделенным на столы (фракции[456]) в соответствии с профессионально ориентированными социальными стратами; в котором проблемы ставятся князем.[457] Решения важнейших для Киева вопросов вырабатываются гласно перед всем обществом (дружиной).[458] Князем такие решения по большей части лишь утверждаются.

Немаловажно и то, что порядок отношений в дружине основан на постоянной ротации «первых мест» в каждой ее социальной страте в зависимости от «заслуг» (в решении проблем, стоящих перед обществом[459]) тех, кто эти места занимает. Исполнение решений, таким образом, является обязанностью членов дружины, которые предлагают исполнителей, утверждаемых князем. Исполнители несут ответственность и перед князем, и перед дружиной:

Спросят меня русские могучие богатыри,
— Что я им скажу, что поведаю?[460]

Важнейшее для эпоса значение имеет ротация «первых мест» по заслугам перед социумом. В том случае, если она отсутствует, эпос показывает бунт (в сюжете «бунт Ильи против Владимира»).

Это явление (причинная обусловленность бунта отсутствием перестановки мест на пиру, и, как следствие, невозможностью социального продвижения) требует особого рассмотрения, поскольку первое, ближайшее к князю место, лишь одно. Чтобы его занять, надо иметь одобрение не только со стороны князя, но и всего социума, что отражает восприятие престижности подвига — не каждому предлагают именно «первое» место, но только тому, кто совершал наиболее актуальный подвиг с точки зрения потребностей общества на определенный момент (эпического) времени.

Таким образом, можно выделить основные «подвиги», а затем провести систематизацию по их престижности (актуальности) для общества, и, соответственно, по тому месту, которое они занимают на ленте эпического времени. Поэтому имеется необходимость рассмотрения эпического контекста.

В данном случае анализируется уже не метатекст (кто-то похвастал на пиру так или иначе, но без рассмотрения последствий, поскольку хвастовство было «заурядным»), а контекст — некто конкретно названный похвастал на пиру с теми или иными последствиями для себя. То есть рассматривается та похвальба, которая выделяется сказителем из общей массы «обычного» хвастовства, не привлекающего внимания.

Основная функция героя — решение самой актуальной для общества проблемы. Именно это действие считается «подвигом». Соответственно возникает вопрос, какими же «подвигами» известны богатыри и как это соотносится с хвастовством?

Вольга, таким образом, княжеский сын, его отличительное качество — способность «хитрить-мудрить», то есть умение оборачиваться рыбой, птицей, зверем, которые выступают как средства достижения цели. Отличительная черта его походов — «не оставляли ни старого, ни малого, оставляли лишь по выбору душечки красны девицы». Хвастает в данном сюжете не Вольга, а вражеский царь. Он является вторым основным героем. В конце былины виден результат, обратный намеченному врагом в похвальбе.

Микула — крестьянин, его основным отличием является способность управиться с «тягой земной», которую он один и может выдержать («его земля любит»). Подвиг — наказание горожан-разбойников. Результат похвальбы — «станут мужички меня похваливать: «Молодой Микула Селянинович».

Святогор выделяется из общего числа благодаря тому, что «его сама земля на себе через силу носит», а потому его местонахождение «на святых горах». Его подвиг как таковой состоит в попытке поднять «земную тягу».

Илья Муромец — крестьянский сын, отмечен сразу несколькими подвигами, даже обретение им особой силы смешивает два пути — от Святогора и от «Калик». Подвиги Ильи имеют различную направленность — «укрощение» Соловья-разбойника и расчистка дорог (от разбоя), с одной стороны, а с другой — расправа над «Неодолищем», «Жидовином» в Царьграде и «бунт» в Киеве против Владимира. Образ «Ильи» очень близок к образу «калики» и пользуется характерными для него атрибутами повседневного быта — «шляпой каличьей» и т. д., кроме того, имеется определенное сходство с образом «голи», по характерному поведению. Образ многослоен, его отличительной особенностью можно считать «святую веру» прежде всего в собственную непобедимость.

Добрыня — «роду хрестианского», но называется, как правило, «сыном гостя» и отличается прежде всего «вежеством». Его подвиг — победа над «Змеем», освобождение полона, успешное сватовство. Обращает на себя внимание двойной характер его «женитьбы» — в одном случае он освобождает княжескую дочь из полона, а в другом — находит себе невесту в поле по типу женитьбы Дуная. Его возвращение после двенадцатилетнего отсутствия подозрительно похоже на возвращение Соловья Будимировича.

Дунай — служил у чужого правителя, что воспринимается как происхождение; имеет эпитет «тихий», но, судя по его похвальбе, отличается умелой стрельбой. Его подвиг — успешное сватовство.

Алеша Попович — сын попа Леонтия Ростовского, имеет обычно наименование «смелого», но его подвиг — уничтожение обманом[461] «Тугарина Змиевича», кроме того, он заслужил прозвище «бабьего насмешника». Побеждает в ряде случаев с помощью паробка.

Иван Гостиный сын — сын гостя богатого, известен, прежде всего, по своему хвастовству конем, которое выиграл с помощью Владыки Черниговского. Подвиг — поездка от Киева до Чернигова и обратно до вечерни.

Михайло Потык выделяется тем, что совершает успешное сватовство, но его подвиг в том, что он «побеждает змею» и тем самым возвращает к жизни свою жену.

Иван Годинович — племянник князя, известен, кроме неудачной «женитьбы», победой над «царищем-кощерищем».

В сюжете о Даниле Ловчанине, главным героем (тем, кто вызывается совершить подвиг, (хвастает) является Мишатычка Путятич (Заморянин), который получил известность благодаря способности «у жива мужа жену увести». Подвиг Данило Ловчанина в данном случае — самоубийство во имя братолюбия.

В былине о Ставре Годиновиче (боярине) внимание сказителя обращают сразу два обстоятельства — богатство, которым хвастает герой (оно превосходит княжеское), и способности жены, которая фактически является вторым, главным героем былины. Подвиг, который совершает его жена, — типичное богатырское сватовство.

Чурила Пленкович выделяется своей «щапливостью» — красотой, умением соблазнять женщин и наличием собственной дружины. Его «подвиг», судя по всему, заключается в соблазнении.

Дюк Степанович (гостиный, боярский сын), известен своим богатством, но его подвигом является то, что он сумел «перещапить» своего киевского коллегу.

Василий Буслаев — (гостиный, боярский сын), получил признание благодаря двум подвигам — смог противостоять Новгороду вместе со своей дружиной и совершил паломничество в Иерусалим.

Садко — гусляр, известен прежде всего благодаря своему спору с новгородскими купцами, в котором «выкупил все товары», фактически похвастав своим богатством. Подвиг — поездка дальняя.

Калики — известны благодаря паломничеству, которое и является их основным подвигом. На общем их фоне выделяется подвиг калики Касьяна — мученичество.

В былине о Даниле Игнатьевиче основным героем (который фактически похвастал своим сыном), является богатырь Игнат, основным подвигом которого является уход в монастырь (старчество, спасение) и благословение своего сына на битву с татарами.

Михайла Казаренин (Козарин) — гостиный сын, похвастал тем, что привезет «лебедей» для князя Владимира, но привез ему свою сестру, освобождение которой стало его подвигом.

Сохматий Сохматович — Одихмантьев сын похвастал тем, что привезет «лебедь», но его подвиг — бой с врагами.

Соловей Будимирович — гость, известен своим удачным сватовством к Забаве Путятичне. Его подвиг как таковой малозаметен (соперничество с другим, менее интересным женихом), а хвастовство возможно — «дальняя поездка», в которой он успешно «расторговался».

В былине о Хотене Блудовиче, вторым, главным героем, фактически является Часова вдова, которая хвастает богатством, способностью превратить Хотена в слугу — «продать на боярский двор». Подвиг Хотена — типичное богатырское сватовство.

Братья Петровичи — дети гостиные, похваставшие своей сестрой, в ряде сюжетов продают ее Алеше. Подвиг как таковой, заключался в том, что они сумели уберечь сестру от соблазнов и насмешки, соответственно, путем заточения ее «за семью замками».

Бермята — выделяется в былинах как соперник Чурилы, но его роль несколько обширнее роли обманутого мужа. Его подвиг — убийство неверной жены и женитьба на Чернаве (или ее убийство как пособницы Чурилы, доносчицы и т. д.). Существует несколько вариантов развития сюжета. Наиболее вероятен тот, в котором говорится о «награде», которую обещает Бермята за верную службу Чернаве — «замуж возьму». Чернава здесь фактически является главным героем (она похвастала) и она же получила награду.

Таким образом, нетрудно заметить, что в эпическом обществе было сразу несколько подходов к тому, что считать «подвигом».

Что считается подвигом?

Поход в чужое государство; борьба с разбоем; расчистка дорог; поединок со Змеей, сватовство в чужом государстве, сватовство в своем государстве, успешная торговля, женитьба при живом муже, соблазнение без намерения жениться, паломничество, уход в монастырь, конные состязания, щегольство одеждой, убийство неверной жены. Список не является исчерпывающим и его можно продолжить.

Проблема детерминации отдельных личностей и социальных страт в качестве «своих» или «чужих» в повседневной жизни является одной из самых сложных. Работ, посвященных ее изучению, достаточно много, но большинство из них рассматривают эпическую социальную практику сквозь призму возникновения конфликтов. Для решения вопросов, непосредственно связанных с этой проблемой мало просто показать однозначно «своих», то есть друзей и родственников, абсолютных «чужих», то есть врагов.

Указаний на «бесспорно чужих» в русском героическом эпосе крайне мало, во всяком случае, подавляющее большинство противников эпической Руси имеют обезличенный характер — «поганые» и «идолища», «змеища» и т. п. Тем самым былины стараются свести к минимуму их сходство с людьми, нарочито подчеркнуто показывая при этом «нормальность» богатырей — они, в отличие от разного рода «идолищ» едят и пьют, как обыкновенные люди, имеют обыкновенный рост и т. д. Характерный пример изображения идолища: «Голова — что люто лохалищо, Глаза — как пивны чаши».

Оно ест по целому быку за один присест, мечет за щеку по ковриге хлеба за один раз, выпивает бочку вина, обладает высоким ростом и т. п. (в зависимости от варианта).

В противовес ему выступает обычно герой, который «ест по одному калачику крупищату, пьет по одному стаканчику», «росту он среднего». Такое изображение героя перекликается с описанием богатырей в Повести временных лет (в «сказании о Кожемяке»): «Выпустиша печенъзи мужъ свой, бъ бо превелик зъло и страшенъ. И выступи мужъ Володимеръ, и узръ и печенъзинъ и посмъяся — бъ бо середний теломъ».[462]

Враг русского богатыря — чудовище, оно воспринимается не столько как зверь, а скорее как противоположность «настоящего» человека. Даже язык противника русского богатыря имеет отдельные «звериные», нечеловеческие черты, подчеркивающие мнимый характер его человеческого облика:

«А приехали мурзы — улановья,
Телячьим языком россказывают».[463]

По всей вероятности, имеет смысл вести речь о том, что изображение врага в виде лютого зверя-чудовища (противоположности «настоящего» человека) является неким начальным этапом в эпическом мировосприятии.

В былинах о «звериной» сущности врага иногда говорится напрямую, как о действительности: «Гой еси ты, государь мой батюшко, Илья Муромец сын Иванович, идет великая сила на святую Русь; наперед идет страшен лютый зверь, изо рту у него огонь и полымя пышет, и из ноздрей у зверя аки дым столбом». … Гой еси ты, слуга мой верной Тороп, силы у тебя есть против меня, а скоро пужаешься: ведь идет тута в поле Тухман-царь со своею силою босурманскою, а не стадо звериное».[464]

Вряд ли в данном случае можно вести речь о «зверином» войске врага, как о преувеличении или иносказании. Достаточно вспомнить средневековые шлемы и доспехи, зачастую имитировавшие звериные черты («рога» у некоторых скандинавских шлемов, «медвежьи куртки» берсерков и т. д., вариантов много). Налицо, по всей видимости, не только и не столько «страх» Торопа и мужество Ильи Муромца, сколько разные типы восприятия реальности новичка Торопа, впервые увидевшего чужое войско, и опытного богатыря Ильи.

В этой связи можно привести замечание В. В. Колесова, сделанное, правда, не на основании эпических материалов: «Чужой и не может предстать в облике человека, поскольку по смыслу древнего слова «чужое» — масса, толпа, нелюди, некое чудовище, чудо».[465]

Любая необычная внешность, одежда из мехов и т. п., является поводом к тому, чтобы подозревать в человеке «нелюдь». Восприятие «чужих» людей аналогично восприятию говорящих животных другого вида, обладающих способностью к оборотничеству, но не обязательно однозначно враждебных.

Исходя из этого, можно предположить, что «умычки» невест, по всей видимости, неслучайно происходили у воды — нет одежды — нет чуждого (обычному, то есть «своему») человеку обличья. Цель героя в такой ситуации, как правило, заключается в том, чтобы оставить «нелюдь» в облике «настоящего» человека, помешать человеку-«оборотню» превратиться обратно в «животное».

Брак в былинах приемлем для женщины в том случае, если жених имеет черты «человека», то есть «своего» — прежде всего по внешнему виду (внешность, одежда, отражающая обычаи, род занятий и т. п.). Если же он в глазах невесты по различным причинам — «чужой», «нелюдь», то браку она предпочитает смерть. Так, например, в «старине» (балладе) «про Домну» ее жених обладает весьма уродливой (нечеловеческой) внешностью:

Голова-то у Митрея,
Как котел пивоваренной,
Да глаза-то у Митрея,
Как две собаки…
Да и брови-то у Митрея,
Как две кошки…

Домна Фалалеевна не пожелала стать женой «князя» — «врага» и предпочла смерть.[466]

Узнавание (не человека) происходит также по аномальным чертам поведения — (это можно предполагать уже следующим этапом развития эпического восприятия):

Какой это болван зашел нетесаной,
Нашим богам богу не молится,[467]
Князю с княгиней поклон не даст![468]

Это условие (отсутствие характерных черт, характеризующих противника как «человека» и наличие характерных черт «животного») позволяет богатырю, убивая, оставаться в рамках традиционной нормы, обходя, таким образом, по традиции, ритуальный запрет на немотивируемое[469] убийство человека.[470] Соответственно, именно поведение имело ключевое значение для признания «своим» и «чужим» в эпических представлениях о древнерусском обществе.

По-видимому, можно вести речь и о «третьем» этапе эпического восприятия «нелюди», который находит свое развитие в социальных предубеждениях. Так, в частности, богатырь, имеющий низкое происхождение (холоп — приложение к орудию труда, способное говорить), вызывает у своей невесты резкое отторжение, поскольку ее (в качестве жены богатыря) не будут считать за человека (члена ее прежней «касты») — будут называть холопкой,[471] портомойницей[472] (грязные работы, понижение социального статуса).[473] То есть ей не будут кланяться — приветствовать и т. п., как приветствуют «обычных» (то есть для нее единственно «настоящих») людей ее круга общения.

Четвертый этап формирования эпического восприятия, который собственно и показывает переход термина «русский» из политической принадлежности к определенному союзу, к сформировавшемуся этническому осмыслению этого понятия в узком смысле «национальности», по всей вероятности, произошел уже в период начала бытования так называемых «исторических песен».

Характерным примером такого (нового) мировоззрения может служить историческая песня («старина») о девушке, бегущей из татарского плена:

Сватались за меня князья да боярины,
Так пойду ли я за тебя, за мордовича?
…Кидалась красна девица во Дарью-реку,
Тонула красна девица, словно ключ, ко дну…[474]

Девушка, за которую сватались «князья да бояре», предпочитает смерть браку с «Мордовичем», который был всего лишь «перевозчиком».

В данном случае мы ясно можем увидеть переходный этап — двойную мотивацию поступка. Первая мотивация заключается в социальном неравенстве между знатной и богатой девушкой и «перевозчиком», вторая мотивация связана с этническим неравенством, поскольку перевозчик детерминируется как «мордович». Бегство происходит фактически «из огня да в полымя» — от неприемлемых по этнорелигиозным соображениям «татар» (девушка бежит в землю «святорусскую», то есть, православную) к неприемлемому по этнорелигиозным и социальным соображениям «мордовичу».

Вместе с тем, в былинах героического цикла можно встретить упоминания о том, кто считается для русского богатыря безусловно «своими»:

«Не бейся со Святогором-богатырем, у этого сама земля-мать через силу носит (вариант — «А Иванищу-Святогору была сила дана господом самим»[475]). Не бейся с Самсоном Самсоновичем, его дела наблюдают; не бейся с Вольгой Святославичем — этот не силой, а хитростью-мудростью тебя возьмет; не бейся с Микулушкой Селяниновичем — этого земля-мати любит, а остальны богатыри и воины, и враги тебе будут под силу».[476] «Своими» они являются потому, что их сила идет «от Бога», она священна, а потому посягать на них — разбой и святотатство.

Наиболее полную картину «своих» можно увидеть, ознакомившись с типическим местом «почестного пира» при дворе князя Владимира. Как отмечает И. Я. Фроянов в книге «Былинная история», «Пир в былине, как и в исторической действительности — это общенародный форум, призванный решать важнейшие вопросы общественной жизни».[477]

По выводам П. Д. Ухова, наименование гостей крайне неустойчиво и многообразно, но при этом из 135 взятых им для анализа вариантов, образовалась всего лишь 41 комбинация, а наименований гостей, приглашенных на пир, только 29.[478] Это вельможи, богатыри, бояре, бурлаки, вдовы, вера крещеная, всякое звание, генералы, гости званые, гости торговые, девицы, жены, казаки, калики, князья, короли, крестьяне, купцы, люди торговые, люди посадские, мещане, мир (православный), мужики, наездники, предводители, поляницы, татары, татаровье-улановье, цари.

Следует учесть, что для анализа были взяты не все варианты былин, а потому наименований гостей может быть и больше.

По большому счету, исходя из эпических представлений, следует говорить о полиэтничности русского общества. Более того, мы не можем говорить даже о противопоставлении «крестьянин (землепашец) — скотовод (кочевник)», так как и в эпической,[479] и в летописной истории Древней Руси имеются указания на вполне мирное (союзническое) сосуществование «своих поганых» (ковуев) и населения русских княжеств.

Мирные скотоводы, находившиеся в союзе с русскими князьями, отказаться от перекочевок (за пастбищами) в принципе не могли. В таких этнических условиях оценка поведения героев эпоса по принципу «свой-чужой» ни в коем случае не будет тождественной этнической оценке «русский — нерусский».

В Древней Руси, судя по известиям Повести временных лет и по археологическим данным, было, по меньшей мере, четыре основных этнических компонента: Финно-угорский (Весь), Славянский, Варяго-германский и Тюркский (свои поганые). При этом собственно Славяне представляли собой довольно рыхлый конгломерат союзов племен,[480] которых Киевскому князю приходилось периодически подчинять. Так, например, уже в XII веке Владимиру Мономаху пришлось дважды ходить на Вятичей (на Ходоту и сына его[481]).

Таким образом, можно говорить о том, что «русские» время от времени осознавали друг друга «чужими». Возникает закономерный вопрос, с чем это связано и каким образом им удавалось, несмотря на вражду, тем не менее, осознавать себя частью «русского» народа?

При всем этом в повседневной социальной практике участвует огромное количество людей и социальных страт, которые теоретически ни врагами, ни друзьями не являются, но практически могут ими стать в любой момент. Исходя из этого, существует необходимость рассмотрения в эпических материалах механизма возникновения конфликтных ситуаций и толерантности в общественных отношениях.

Взаимоотношения между боярами и богатырями («старшими» и «младшими» членами дружины) очень подвержены конфронтации. Единственное, что не дает эпическим богатырям перебить друг друга, это отношения «названного братства». Цель эпического героя — встать в один ряд со старшими членами дружины и, если возможно, занять в этом ряду первое (ближайшее к князю) место.[482] При этом каждый «младший брат», по-видимому, входил в состав дружины «старшего брата». Это можно наблюдать в изображении обязанностей богатырей на заставе, которое имеет аналогии в типическом месте взросления богатыря, в ходе которого его отдают учиться «пером писать», «обертываться» и т. д..[483]

Подобное изображение отношений старшинства на богатырской заставе перекликается с эпическим изображением «учебы» (Волха, Василия Буслаева), где напрямую говорится о том, что мать отдавала сына: «в ученье книжное», а затем — учиться «оборачиваться» (волком, птицей, рыбой, гнедым туром), причем обучение шло определенный период вплоть до набора им собственной дружины. По всей видимости, «оборотничество» — не что иное, как часть обучения охоте[484] и воинскому искусству, которое происходило, по-видимому, в младшей дружине. В отношении германцев осталось описание подобного ритуала: «У них один вид зрелищ, и на всех собраниях тот же самый: нагие юноши в виде забавы прыгают между (воткнутыми в землю острием вверх) мечами и страшными копьями».[485]

«Оборотничество» в материалах этнографии (не в былинах) связывается с превращением в зверя (волка и т. д. — «оборот»), перепрыгиванием через ножи, воткнутые в землю лезвием вверх.[486] Со временем «оборотничество» — подкрадывание к «добыче» не потеряло свою актуальность. Кроме термина «обернуться» (зверем, птицей, рыбой и т. п.) в былинах по отношению к богатырям имеется еще близкое по смыслу понятие «сокрутиться» (каликой перехожей, скоморошинкой), то есть, фактически, замаскироваться, чтобы приблизиться к цели незамеченным.[487]

Переход в старшую дружину, судя по всему, был связан с выходом из-под опеки «старших братьев», с признанием героя равным по социальной роли с теми, кто его обучал, то есть совершеннолетним. Каждый последующий герой, получивший место в старшей дружине, оттеснял предыдущего, что порождало атмосферу соперничества и в старшей дружине, желание раз и навсегда закрепить за собой полученное место.

На первый взгляд вопрос о взаимодействии социальных страт в былинах сводится к конфронтации между героем-богатырем и боярами («подмолвчивыми да подговорчивыми»). Но, судя по всему, «в чистом виде» противостояние между «гостями», «боярами», «детьми боярскими» и «богатырями», «поповичами», «гостиными детьми» «крестьянскими сыновьями», «голями (кабацкими)» — это относительно позднее явление в былинах, поскольку относится оно к тем сюжетам, где герой пьянствует в «кабаках», а не на пиру у князя Владимира.

Вместе с тем нужно отметить, что данная конфронтация является лишь развитием той тенденции, которая зародилась задолго до появления «кабаков» и неоднократно показывала себя в ходе восстаний (усиление роли социального расслоения, появления в обществе ярко выраженных «низов», численного увеличения «голытьбы» в социальной практике Древней Руси). По всей видимости, по мере усиления значения некоторых социальных групп в обществе возникали представления о том, кто по происхождению (выходец из какой социальной страты) и каким путем может добиться наивысшего возможного (боярского) социального статуса.

Образ «боярина» в русском героическом эпосе далеко не всегда является негативным. Так, например, Дюк Степанович — зачастую боярин (боярской сын), (в некоторых случаях он назван гостиным сыном) одерживает победу над киевским богатырем Чурилой. Боярин (иногда — гость) Ставр выигрывает с помощью жены спор у князя Владимира и т. д.

В эпосе, таким образом, существует не только негативный, но и позитивный образ боярина (гостя). Все это показывает, что отношение к боярам как антиподам богатырей сформировалось в относительно поздний период бытования былин. Исходя из того, что «гость» в эпосе очень мало отличается по статусу от «боярина», следует вести речь о том, что термин «гость» сводится не к занятию торговлей, а скорее к летописной «гостьбе» княжеских дружин, то есть к походам для сбора дани (который происходил на «погостах» в ходе полюдья).

Таким образом, термины «гость» и «боярин», «гостиный сын» и «боярский сын» в былинах очень близки. Они часто выступают как взаимозаменяемые понятия. Они не всегда имеют отношение к труду «гостиному» (то есть торговому), и к труду «боярскому» (то есть управлению вотчиной), но практически всегда упоминаются на пиру у Владимира, то есть при дворе. Судя по всему, эпос «сближает их» по внешнему виду (одежда[488]), а также по силе влияния на внутреннюю политику.[489]

Кроме того, в ряде сюжетов богатыри сами проявляют некоторые черты бояр. Чаще всего советуют князю назначить трудное задание тому или иному герою его же собратья по оружию — другие богатыри (исполняя роль «подмолвчивых да подговорчивых» бояр). Боярин в первую очередь — советник князя, его фаворит (Алеша Попович и др. богатыри). Основной характеристикой (постоянными эпитетами) «боярина» в былинах является его склонность к интригам (подмолвчивость и подговорчивость) против «богатыря» с целью избежать «назначения» на совершение очередного подвига, но при этом остаться в составе дружины.

Таким образом, «боярин» начального периода создания героического эпоса это, скорее всего, богатырь, располагающий собственной дружиной: «У себя бери другое сто[490]», а также определенным уровнем достатка (дружину имеет жена боярина Ставра, гостиный сын Васька Буслаев, гостиный сын Чурило, Иван Годинович) и благодаря этому занимающий относительно прочное место в дружине (Князя Владимира).

Вместе с тем, одной дружины и соответствующего уровня достатка для достижения «боярского» статуса мало. «Боярин» — это статус личный (более напоминающий понятие «звание»), который по наследству (кроме прямых потомков служилых князей и наиболее значимых бояр) не передается — «дети боярские» еще не бояре.

Для получения боярского статуса надо «явить» некую «службу».[491]

Исходя из этого, можно предполагать отличие «бояр» от «богатырей» в том, что «бояре» уже «явили» службу, то есть уже совершили престижный поступок (подвиг), а «богатыри» только должны его совершить, и лишь по итогам совершенного «подвига» могут стать «боярами». Таким образом, различия между боярами и богатырями (в былинах) невелики и сводятся к выслуге.

Фактически, богатырь, приглашенный в дружину князя, уже обладает основной чертой боярина — может влиять на внутреннюю политику — то есть участвовать в выработке решений по делам, касающимся всего государства. Протест богатырей обращен против князя и бояр:

Да не будем мы беречь князя Владымира,
Да еще со Опраксой королевичной.
У него ведь есте много князей-бояр,
Кормит их, поит да и жалует…[492]

Но на самом деле он направлен против целевой установки «боярства» на консервацию социально-политической ситуации, которая им необходима для повышения устойчивости их социального положения.[493] Протест направлен против бояр по праву наследства (князей = бояр). Тем самым подчеркивается невозможность получить «боярство» и прилагающиеся к нему «кормления» по праву выслуги («Ничего нам нет от Князя от Владимера»[494]). В летописях есть мотивировка действий дружины, подозрительно похожая на данное типическое место: «Молодого Ярослава Владимировича галицкие бояре однажды не допустили к битве, решив: «Ты еси молод, а поеди прочь и нас позоруй (т. е. смотри за ходом битвы), как оны будеть, ОТЕЦ ТВОЙ КОРМИЛ И ЛЮБИЛ, А ХОЧЕМ ЗА ОТЦА ТВОЕГО ЧЕСТЬ И ЗА ТВОЮ ГОЛОВЫ СВОЯ СЛОЖИТИ».[495] Фактически в данном случае получается, что в «современной» нам былине об Илье Муромце имеет место перефразировка типического места, своего рода «ссылка на более раннюю (древнюю) старину», цитату из некой «старины-былины», но с обратным значением.

Вместе с тем, в былинах есть и прямая аналогия летописному высказыванию:

Сколь же я рад нынче чяры пить,
Столь же я рад за князя служить,
За кнезя служить хош голову сложить.[496]

Когда какая-то социальная страта (бояре) или отдельный субъект общественных отношений (нахвальщик) обособляются в социальной практике от остального населения, то они обрекают себя на непонимание, подозрения и, как следствие, на враждебное отношение со стороны окружающих.

В этой связи обращают на себя внимание особенности эпического взгляда на взаимоотношения между горожанами и жителями деревень. Они требуют отдельного рассмотрения хотя бы по той причине, что в русском героическом эпосе, пусть и в зачаточном состоянии, существует противостояние города и деревни:

Да недавно был я в городи…
А живут мужики там, разбойники…[497]

Обособление горожан, их «неадекватное», с точки зрения жителей сельской округи, поведение, вызывает военный поход крестьян (Микулы) совместно с феодалом (Вольгой) против «преступников».

Судя по всему, это обособление имеет характер в большей мере политический, чем экономический, поскольку в эпических материалах нет изображения ремесленников как таковых в качестве лиц с особым социальным статусом, непосредственно связанным с профессией.

Следует отметить, что нельзя сводить отсутствие в былинах ремесленников к тому, что их не было в местах бытования и сбора самих былин — в эпических сюжетах обычно нет изображения даже кузнецов, которые, несомненно, имелись в каждой деревне. Если ремесло в период создания былин еще не отделилось полностью от земледелия, то вполне вероятно, что те «черные пахари», которых видно на пиру у князя Владимира, совмещали земледелие либо торговлю с ремесленной деятельностью. Вместе с тем, существует возможность того, что ремесленники имели низкий социальный статус и работали в боярских вотчинах (иногда боярин Ставр утверждает, что у него в усадьбе работают сапожники, кафтанщики и т. д.[498]). В этом случае обособление горожан (от крестьян и феодала) являлось попыткой повысить свой социальный статус и его можно рассматривать в качестве «бунта» против «владельцев».

Противостояние между городом и деревней в былинах далеко не единственное. Кроме него имеют место противоречия между «голью» — городскими низами и «боярством» (патрициатом), связанные с влиянием на князя.

Эпос категорически неприемлет застоя политической элиты, ее чванства, оторванности князя от широких слоев общества,[499] показывая в таком случае бунт:

Сделал князь Владимер почестен пир
На князей, на бояр, на русских богатырей
И на всю поленицу удалую,
А забыл позвать старого казака Илью Муромца…
…Тут-то пьяницы, голь кабацкая,
Бежат, прискакивают, радуются:
«Ах ты отец наш, родный батюшка!»[500]

Таким образом, преодоление замкнутости и обособления отдельных социальных групп неминуемо. Процесс интеграции в эпосе обычно совершается насильственным путем.

В том случае, когда теряется возможность вхождения богатыря соответственно его заслугам в дружину князя Владимира, то происходит бунт, причем, что особенно характерно, в ходе этого бунта (для прекращения восстания) героя зовут на пир (фактически — приглашают в дружину Князя Владимира) его побратимы (обычно Добрыня Никитич), богатыри, оказавшиеся в «боярской» среде «дружины». Голями «кабацкими» здесь фактически обозначены те же богатыри, которым «ничего нет от князя от Владимира» — поскольку другие, в отличие от них, цитируя ПВЛ: «изоделися суть оружьем и порты, а мы нази».[501] Все это показывает, сколь тонка грань между эпическими богатырями и боярами.

Эпитет голи — «кабацкая» обычно относят к временам Ивана Грозного, но, судя по всему, это всего лишь перевод более раннего эпитета, означавшего, по всей видимости, питейное заведение и постоялый двор. Об этом можно говорить на основании текста уставных грамот князя Ростислава Смоленского (1150 год). Кроме прочего в ней есть и такие строки: «… полюдья 4 гривны, а перевоза 4 гривны, а торгового 4 гривны, а корчмити неведомо, но что ся соидеть, из того десятина святей Богородици … на Прупои 10 гривен, а из того епископу гривна, а в корчмитех не ведати, но что ся соидеть, из того десятина святей Богородици;… в Лучине полюдья (…) гривны, а мыта и корчмити не ведомо, но что ся соидеть, из того епископу десятина».[502]

Эпическое отражение взаимодействия различных социальных групп не может быть определено однозначно. Кроме прочего в эпосе нашли свое отражение сильные разногласия между местными и приезжими элементами социума. Подобные ситуации возникали, по-видимому, между приезжими ортодоксально — «христианскими», патриотически настроенными богатырями и их степными «коллегами» (в сюжетах: «Алеша Попович и Тугарин», «Дунай и Добрыня» и т. д.), желавшими занять место в княжеской дружине. Поскольку зачастую богатыри — соперники были для Киева в равной степени «приезжими», становится актуальной проблема восприятия референтной группой (киевским социумом) представителей различных этнических групп.

Вопрос о межэтническом взаимодействии является одним из наиболее актуальных в современной историографии. Вместе с тем, как правило, он рассматривается сквозь призму военного противостояния и конфликтных ситуаций. Для эпоса этот вопрос особенно важен, поскольку он связан непосредственно с тем, кого же считали в русском обществе «своим», с представлениями о его составе.

Подобный подход, как правило, в большинстве работ посвященных данной тематике, грешит односторонностью, поскольку рассмотрение взаимодействия этносов только на основании случаев негативного характера, где показывается отрицательный образ героев, исключительно «не русских» по своей национально-культурной принадлежности, будет изначально неправильным.

Есть некоторые нюансы эпических сюжетов, показывающих недопустимость подобного, чрезмерно ограниченного в своей прямолинейности, подхода. В достаточно большом количестве вариантов самых разных былинных сюжетов наблюдается настолько же негативный образ русских по национально-культурной принадлежности богатырей, насколько позитивный — у не русских.

Так, например, существует много вариантов былины об Алеше Поповиче, где его образ воспринимается негативно. Алеша может убить сонного врага.[503] Необходимо учитывать при этом, что по пословицам, распространенным в эпосе, «сонного убить — что мертвого[504]» (то есть бесчестно). Он способен ударить исподтишка, убить неизготовившегося к бою противника, в то время как последний вел себя, как подобает богатырю, честно выходя на поединок, и не ожидал подлого удара.

Сохматий Сохматович (Одихмантьев сын) выглядит в былине гораздо более почетным персонажем, чем князь Владимир Красное Солнышко, престиж Сохматия Одихмантьевича выше, несмотря на его явно не русское происхождение. Очевидно, что взаимоотношения между богатырями в былинах не сводятся только к этническим противоречиям, эти противоречия вообще крайне редко играют здесь сколько-нибудь значимую роль.

Однако, несмотря на то, что этнический фактор в чистом виде играл не ключевую роль, игнорировать его полностью нельзя, так как почти всегда этнические различия связаны с особенностями культуры, а соответственно, и ее составляющих — языка, вероисповедания, поведения. Этому есть аналогия в ПВЛ.: «Суть бо греци льстивы и до сего дни».[505]

В ряде случаев видна парадоксальная, с точки зрения эпического восприятия образа врага, картина — герою противостоит «поганый (неверный) татарин», но он не только умеет говорить по-русски, но еще и является русским по крови (Подсокольник, у которого отец-русский, брат, увезенный татарами в детстве в сюжете «о братьях-ливиках», и т. д.). Среди «чужих» в любой момент можно обнаружить своего родственника, враждебно настроенного и стремящегося разорить родную землю. Так, например, русский богатырь Дунай долгое время служил враждебному «Королю Ляховитскому»; часто врагом оказывается родственник богатыря. В случае Ильи Муромца — это сын (иногда, реже — дочь), в былине о Подсокольнике.

В сюжете былины «королевичи из Крякова», врагом — поединщиком оказался увезенный в детстве татарами брат «русского» богатыря. Молодой Петрой Петрович, королевский сын. … Ко своей родной пришел матушке: «Как то был я в раздольице во чистом поли, да и наехал я в чистом поле татарина, а кормил его ествушкой сахарной…». Говорит тут ему родна матушка: «как наехал ты в чистом поле татарина … Да и колол бы ты его копьем вострыим. Увезли у тебя они братца родного, увезли они малыим ребеночком…». Говорил Петрой Петрович таковы слова: «ай ты, свет моя да родна матушка! Не татарина наехал я в чистом поле, ай наехал братца себе родного».[506]

Таким образом, как минимум часть эпической дружины имела «татарско-русское» происхождение и в силу родственных связей воспринималась как «свои».

В случае же, когда «татары» находились на службе у князя, их, скорее всего, называли для отличия от русских богатырей «удалыми поляницами». На это указывает, прежде всего, тот факт, что в составе традиционной формулы приветствия прибывшего ко двору князя Владимира есть вопрос: «ты с какой орды?» (который в отношении «чистокровных» русских богатырей обычно применяется в формулировке: «коего города, коея страны?»). Исходя из этого, трудно не сделать вывода о полиэтничности русской (эпической) дружины.

Не менее интересное явление представляют собой поединки между русскими богатырями. Объяснить его крайне сложно: «свой», русский во всех возможных смыслах человек вдруг становится «чужим» для точно такого же русского человека в тех же обстоятельствах, что и не русский воин-поединщик, пришедший, например, из степи. Так, в частности, Добрыня бьется с Дунаем не менее ожесточенно, чем со Змеищем-Горынищем, а Илья Муромец — с Добрыней Никитичем.

Сюжеты о поединках между русскими героями имеются в русском эпосе в столь значительном количестве, что нельзя не сказать о недопустимости упрощения этих отношений в социальной практике, отраженной былинами, до принципа «свой — чужой», где под словом «чужой» понимается человек другого, не русского, национально-культурного происхождения.

В наиболее полном виде определение «своих» «по вере» демонстрируется богатырями по приезде ко двору князя Владимира.

А молилися они да Восподу Богу,
А ле кресты они кладут да по писаному,
А поклоны ведут, да по ученому,
А молитву творят полну Сусову,
Кланяются на все четыре стороны,
Князю с княгиней наособицу.

Аналогично этому при отсутствии подобной демонстрации «русского» вероисповедания (комплекса общепринятых норм поведения) неизбежно проявляется конфронтация:

И говорит старой казак Илья Муромец:
«Ох ты гой еси солнышко Владимир-князь!
Какой это зашел болван нетёсаной,
Нашим богам Богу не молится,
Князю с кнегиной поклон не даст!»[507]

Судя по всему, образ врага появляется при несоблюдении гостем общепринятого этикета, в состав которого неотъемлемой частью входит символ «русской» веры, включающий в себя помимо прочего обязательное почитание русского князя и княгини, то есть, фактически, проявление уважения (лояльность) и признание их власти (на русской земле). Следовательно, эпический образ «Веры» по своему смысловому наполнению (соблюдение установленных правил поведения) приближается к понятиям «Закон», «Правда» и, что особенно важно, «Истина». «Своя» вера является единственно «истинной», то есть настоящей.

Следует отметить еще и тот факт, что этноним «русский» по всей видимости, означает еще и принадлежность к «Русской земле». Понятие «Русской земли» в былинах довольно объемно. Оно сильно отличается от современного тем, что, по всей видимости, включает одинаковое вероисповедание, опять же в значении следования установленным нормам поведения.

«Земля Русская» и «Язык Русский», как правило, не совпадают по своей этнической осмысленности. В частности, в былине о Михайло Потыке[508] Илья Муромец отправляется «Корить языки неверные, прибавлять земельки да святорусские». Это показывает, что понятие «язык[509]» в эпосе приближается по своему смыслу к понятию «народ» (что может являться косвенным датирующим признаком), но эпитет «верный» (истинный) в отношении языка в ряде случаев означает: «настоящий». Языки «неверные» в данном контексте оцениваются соответственно как мнимые, то есть, не принадлежащие к числу «человеческих», понятных, «верных», «русских».

Земля «Святорусская» в данном контексте — та территория, на которой живут «верные» (Киеву) народы, но отнюдь не обязательно русскоязычные. Эпитет «верные» является многозначным понятием и его смысловое наполнение не сводится к подтверждению «истинности».

Как правило, прежде чем напасть на кого-либо, эпические герои пытаются выяснить этническую принадлежность и происхождение встреченных ими на поле всадников: «Уж ты гой еси добрый молодец, каково ты отца да есть матери?», «Какого ты роду-племени?», «коего города, коея страны?»

Аналогично поведению русских богатырей на заставе, пытающихся сначала выяснить происхождение путников (нахвальщиков), примерно так же ведет себя и Соловей-разбойник. Прежде чем напасть на богатыря, он пытается выяснить, не «свой» ли это, проверяя, понимает ли незнакомец «родную» речь:

А засвистел Соловей по-соловьиному,
А закричал Соловей по-звериному.[510]

Если учесть, что язык другой племенной группы может осмысливаться как «телячий»,[511] то конфликт в данном случае можно предполагать произошедшим на «языковой» почве.

В былинах такой важный признак русскости, как умение говорить по-русски, подчеркивается особо, например:

Тут выскочил бурза-мурза, татарович,

Умею я говорить русским языком, человеческим.[512]

Судя по всему, распознавание «свой-чужой» является возможным, только если противник понимает русский язык. Нежелание отвечать на родном (понятном для богатыря) языке — первый признак враждебности, поскольку такой ответ будет воспринят как проявление «звериной», нечеловеческой сущности незнакомца, и, следовательно, опознан как бесспорно «чужой»:

А вскричал поганый не по-доброму,
А вскричал поганый по-звериному,
А зашипел поганый по-змеиному,
А засвистал поганый по-соловьиному.[513]

Умение «говорить» — первое отличие от обычных животных. Герой не убивает даже ворона, если тот «опровещится».[514]

Эта способность особенно важна при встрече богатырей в поле для их идентификации, поскольку всех находящихся в поле богатырей часто называют просто «поляницами» из-за их «одежды опальной».

В этой связи фраза при первом знакомстве: «Коей ты земли, коей ты орды?» фактически может иметь дополнительную смысловую нагрузку — какой ты земли (земля в былинных сюжетах может быть «верной» и «неверной») — (какой веры?[515]) и коего города — (как веруешь?) — ортодоксально или еретически.

Подобное отношение к восприятию земли «христианской» как «своей» можно сравнить с воззрениями создателей Повести временных лет:

«Мы же хрестиане елико земль, иже веруют въ святую Троицю, и въ едино крещенье, в едину веру, законъ имамы единъ, елико во Христа крестихомся и во Христа облекохомся».[516] Вероисповедание в былинах характеризуется обрядовой стороной (ритуалом) и, прежде всего его атрибутами. Илья Муромец, к примеру, считает «Русией» Царьград.[517]

Илья Муромец укоряет Иванище, принесшего эту весть:

«Зачем же ты не выручил Констянтина Боголюбова?»… «Прощай-ка ныне ты, сильное могучее Иванище! Впредь ты так да больше не делай-ка, А выручай-ка ты Русию от поганыих».

По сути дела, в данном случае совпадают основные признаки и элементы обрядности (атрибуты вероисповедания) Святой Руси, которую призваны защищать богатыри:

Стерегли-берегли они красен Киев-град,
Стояли за веру христианскую,
Стояли за церкви за божие,
Как стояли за честные монастыри.[518]

Понятие «Вера» в эпосе имеет сразу несколько значений. Как правило, оно может означать вероисповедание, но, вместе с тем, не сводится к нему полностью. Иная «вера», прежде всего, иной «закон», мнимый, воспринимаемый в качестве противоположного единственно верному. Это фактор ожидания враждебных (противозаконных) действий.

Определяющим фактором признания «своим» или «чужим» героя былины является вера, но, вместе с тем, далеко не каждый «неверный» признается врагом. Противник «верного» — русского богатыря всегда должен иметь враждебные намерения в отношении «Русской земли» и всего, что понимается как ее неотъемлемые и характерные черты-символы. Так, например:

А стоит собака Калин-царь,
а стоит со войсками великима,
Разорить хотит он стольный Киев-град,
Чернедь-мужиков всех повырубить,
Божьи церквы все на дым спустить,
Князю-то Владимиру да со Опраксой-королевичной
Он рубить хочет буйны головы.
Вы постойте-ка за веру, за отечество.[519]

Важным раздражающим фактором является посягательство на «мирную» жизнь родной земли-Святой Руси: «Я служу службу дальнюю, Службу дальнюю заочную, Съезжу я в орды «немирные», Очищу дороги прямоезжие».[520] Успокаивая девушку-полонянку, татарин говорит ей: «Не скорби девица душа красная! Отдам за сына Любимова, За «мирнова» сына в Золотой Орде!».[521]

Все это свидетельствует о том, что с «татаровьями погаными» был возможен мир, а отношение к «мирным» нехристям отличалось от отношения к «немирным». Так, например, в ряде вариантов былины «Добрыня и Змей» русский богатырь братается со змеем (змеей), а уничтожает эту «тварь проклятую» только из-за нарушения условий договора с ее стороны.

Аналоги подобного рода поведения и их более подробное описание можно найти и в Повести временных лет:

«Рече же князь печенежский къ Прътичу: «Буди ми другъ» — Он же рече: «Тако створю». И подаста руку межю собою, и вьдаст печенежский князь Прътичу конь, саблю, стрелы, Онъ же дастъ ему бронь, щитъ, мечъ».[522]

Таким образом, под понятием «верных» в русском эпосе предположительно обозначены «свои», те, кому можно доверять, то есть «мирные». Действует принцип: «Если верной силы — побратаемся, а неверной силы — переведаемся».[523]

Вместе с тем, имеется упоминание «братов долгополых» на заставе (чаще всего устойчивое обозначение «долгополой» имеет «сорочина долгополая»). Об этих «братьях» иногда говорится прямым текстом:

А не от нашей земли они, от неверные,
А доспеют изменушку великую.[524]

Основная роль в судьбе представителя той или иной этнической группы отдается поведению, которое считается характерным для нее и, в свою очередь, зависит от вероисповедания: «у поганого сердце-то заплывчато».[525]

Социальный статус, судя по всему, был способен повысить любой дружинник, независимо от своего происхождения. Для эпоса не столь важно происхождение героя-победителя, он может быть хоть «Сухманом — Одихмантьевым сыном», но если выступил в бою за Русскую землю, то оценка действий этого героя ничуть не отличается от оценки русского по происхождению человека, сражавшегося за Русь. В то же самое время «Мишатычке Путятичу», или в другом варианте «Таракашке Заморянину» (в сюжете о Даниле Ловчанине), князь Владимир пожаловал «смолы котел».[526]

Представленный здесь случай отнюдь не единичен. Так, например, боярин Дюк Степанович, который происходил, судя по былинам, из «Волыни», «Индеи», «Корелы» («богатой» или «проклятой»), побеждает в споре киевского богатыря Чурилу. Немаловажен и тот факт, что:

По Чуриле Пленковиче всем городом Киевом ручаются,
Поручился князь с княгинею,
А по Дюке никто не ручается.[527]

За (иноземца) Дюка обычно вступается лишь его «крестовый отец», либо киевские «голи».[528] Все это показывает, что для социума, отраженного в эпосе, отношение «свой — чужой» далеко не является равнозначным отношению «свой — вражеский».

Вместе с тем, Соловей Будимирович воспринимается, несмотря на его «иноземное» происхождение из «той-то земли Веденецкие», как «руський» богатырь в противовес «неверному» царю, идущему свататься за дочь Владимира (более частый вариант — племянницу). Иногда Соловей Будимирович противопоставляется и местному русскому «щапу» — молодому Давыду Попову.

По всей видимости, былины зафиксировали то время, когда каждый союзник Руси против ее языческого окружения рассматривался в качестве христианина. В сюжете «о Скопине» в сборнике Кирши Данилова прослеживается преемственность такой точки зрения. Русь здесь показана в окружении нехристианских народов и только «Король Свицкий и Саксонский» присылает «силу ратную» на помощь.

В данном случае весьма показательно, что поход Скопина и его рати представлен как крестовый против окружения Руси, состоящего из «языческих» или «иноверных» народов: «Они вырубили… Чудь Белоглазую, Сорочину долгополую, Калмык с Башкирцами, Черкас Петигорскиех, прирубили Чукши с Олюторами, причем поход был на северную, восточную, полуденную, западную стороны и на ночь».[529]

В былинах раннего (Киевского) времени (цикла) трудно найти упоминания о вражде с христианскими народами. Существуют лишь не вполне ясные свидетельства эпоса о поединках с иноземными богатырями. Так, например, Илья Муромец победил «богатыря Лотаринского»,[530] но о вражде с народом «Лотаринского царства» или с другими европейскими (западными) народами замечаний нет. Где бы и с кем бы ни сражались русские богатыри, они воюют против «поганых», «проклятых», «еретиков», «басурман», «безбожников», «кумирников».

Так, в частности, при обращении былин к сюжетам, повествующим о насильственном увозе девушек богатырями, можно отметить два основных обстоятельства: первое — всегда в таких случаях имеет место борьба с иноземными богатырями либо «татарами», и второе — даже в тех случаях, когда девушку увозят из заведомо русской территории, эта территория осознается как «неверная». Характерный пример относится к сюжету об Иване Годиновиче, в котором Князь Федор Черниговский (чью дочь увозят), осознается исполнителем былины (в «типическом месте» приезда ко двору и приветствия богатырей) как иноверец «молиться у них право, некому[531]».

Таким образом, выражаясь языком героического эпоса древней Руси, основной враг для нее — «силы неверные». Былина здесь далеко не случайно употребляет обезличенное понятие «силы»:

«Под тем городом под Киевом сослучилося несчастьице великое: Обостала его «сила неверная»… Хочет красен Киев в полон взять, святые церкви в огонь спустить, А «силу Киевску» с собой взять».[532]

«Сила Киевская» и «Сила Неверная» представляют собой скорее различные категории культуры, но ни в коем случае не этнические и, зачастую, даже не связанные с религией (в современном ее понимании). Так, например, в былине об Илье Муромце говорится:

Лишь проехал добрый молодец Корелу проклятую,
Не доехал добрый молодец до Индеи до богатыей,
И наехал добрый молодец на грязи на Смоленские,
где стоят ведь сорок тысячей разбойников,
И те ли ночные тати-подорожники…

Попытка разбоем отнять имущество у Ильи Муромца закончилась плачевно:

…Скричали тут разбойники да зычным голосом:
«Ты оставь-ка добрый молодец, хоть на семена».
Он пробил-прирубил всю силу неверную
И не оставил разбойников на семена.[533]

Смоленские разбойники попали под определение «сил неверных». В случае, если воспринимать это понятие только как религиозную категорию, без учета влияния культурных традиций и установок, будет непонятен смысл употребления всей фразы, поскольку упомянутые «Смольняне», по всей вероятности, являются христианами. Но это — не механический перенос из одной ситуации в другую, здесь имеется в виду именно разбой как поведение, противоречащее «нормальному», то есть «христианскому».

Упомянутый случай вовсе не уникален. Так, например, в былине о том, как Васька Буслаев молиться ездил, герой получает следующее напутствие матери:

«То коли ты пойдешь на добрые дела,
Тебе дам благословение великое;
То коли ты, дитя, на разбой пойдешь,
И не дам благословения великого,
А и не носи Василья сыра земля!»[534]

С этим же мотивом связано традиционное напутствие родителей Ильи Муромца при его первой поездке в Киев:

Отвечает старой крестьянин Иван Тимофеевич:
«Я на добрые дела тее благословенье дам,
А на худые дела благословенья нет.
Поедешь ты путем и дорогою,
Не помысли злом на татарина,
Не убей в чистом поле крестьянина».[535]

Разбой, судя по этим «типическим местам» эпоса (благословения родителей богатырю), является ничем иным как немотивированным убийством.[536]

Исходя из этих морально-этических установок, можно сделать вывод о восприятии былиной разбоя, как поведения категорически неприемлемого для «верной» силы и, следовательно, одного из отличительных признаков силы «неверной».

Национальность (этническое происхождение) и вера неравнозначны. Национальное происхождение (в отличие от вероисповедания) почти не оказывает влияния на восприятие брачных отношений.

Добрыня перед своим отъездом говорит Настасье, что после его смерти она может выйти замуж за любого, кроме Алеши Поповича:

«За князей поди, за Бояринов,
За славных за татаринов».[537]

Таким образом, нельзя говорить о том, что брак с представителями других этносов позорен, но с полной уверенностью можно сказать, что позорен неравный брак, уменьшающий престиж одной из сторон.

Так, например, жена Михаила Потыка Авдотья Лебедь Белая, а также жена Ивана Годиновича Настасья Митреевична предпочитают брак с царем, пускай даже и «неверным», браку с богатырем «святорусским». Причина этого проста:

За царем, за мною, быть — царицей слыть,
Панове все поклонятся, пановя все и улановя,
А немецких языков и счету нет;
За (богатырем) быть — холопкой слыть,
А избы мести, заходы скрести.[538]

Настасья Митреевична была жестоко наказана за связь с «неверным царем».

Стоит заметить, что за связь с христианином (Алешей Поповичем), Добрыня на Настасью Микуличну такого жестокого наказания, как на Маринку Колдаевну (которая была уличена в связи с явным нехристем — Змеем), не накладывает.

Все это показывает, что содержание термина «русский», по всей видимости, первоначально носило прежде всего религиозно-политическую окраску.

Как правило, в былинах социальные страты показываются на основе типов производственной (трудовой) деятельности (рода занятий). Попытки занять место в таких группах приводят к поединкам вне зависимости от направления этой деятельности. Обычно герою не верят на слово и требуют предъявления доказательств причастности к труду, характерному для данной социальной страты. Похвалившийся купеческим трудом столкнется с необходимостью доказать способность к торговле (а «торг» подразумевает «спор»):

Говорят тут князья да бояра:
«Свет государь Владимир-князь!
Не бывать тут Дюку Степанову,
Только быть мужичонку-засельщику,
И быть деревенщины:
Жил у купца-гостя торгового —
И украл у него платье цветное;
Жил у иного боярина —
Угнал у него добра коня
На наш город приехал, красуется,
Над тобой, над князем, надсмехается,
Над нами, боярами, пролыгается».[539]

Похвалившийся ратным подвигом обязан доказать способность к ратному труду.

Поединки богатырей, как правило, приводят к их «братанию», причем практически всегда побежденный оказывался на положении «брата меньшего», а победивший — «брата большего».[540]

Еще тут-де братаны-ти поназванелись:
Ай Илеюшка-то был тогда ведь больший брат,
Ай Добрынюшка-то был тогда и меньший брат.[541]

Таким образом, поединки богатырей имели ярко выраженный престижный характер и влияли на социальный статус «поединщиков» вне зависимости от их происхождения.

Весьма характерна эпическая традиция «братания» членов социальной группы по роду занятий, она показывает архаичный характер деления на такие группы, приближающийся к кастовому. Вместе с тем, по итогам былинного поединка место в группе можно занять только первое. Соответственно, чтобы не остаться последним, сидящим на краю стола, богатырю необходимо постоянно совершать поступки, достойные его положения. Исходя из такого понимания ситуации, можно уяснить ключевую роль социального статуса в отношениях, связанных с социальной практикой древнерусского общества.

В этой связи необходимо вернуться к эпическому изображению встречи незнакомого богатыря. Она представлена в двух вариантах:

1. Прием (вопросы) при дворе князя Владимира:

Коей ты земли, коей ты орды?
Коего отца, коей матушки?

Мотивация вопроса:

По имечки тебе можно место дать,
По-отечеству пожаловать.

Социальная дифференциация рассматривается былиной еще до вопросов князя Владимира, в типическом месте привязывания коня на княжеском дворе (гадания о том, как примут героя по поведению его коня). Здесь каждый сам показывает то место, на которое претендует, поскольку существует некое правило: «За менно кольцо везать людям мещанам городовым, кресьянам всем; а за серебрено кольцё везать людям торговым, купцам всем, людям чиновныим; а за золото кольцё везать кнезьям, руським богатырям, поленицям преудалым».[542]

Упоминания о привязывании коня к драгоценному (дорогому) кольцу есть и в других сюжетах былин, но обычно без столь пространного объяснения.[543]

Таким образом, эпические материалы показывают три крупных социальных слоя соответственно их ценности для князя и общества. Обращает на себя внимание тот факт, что в этом списке нет упоминания религиозных деятелей. Они, по всей вероятности, либо относятся к категории «людей чиновныих», либо данная норма относится к дохристианскому периоду.

2. Вопросы на богатырской заставе:

Еще коего города ты, коей земли?
И еще коего ты отца-матери?
И еще как, молодец, тебя именем зовут?[544]

Они имеют ярко выраженное общесоциальное значение, поскольку зачастую входят в состав характерной формулы ответного приветствия при дворе князя Владимира. Происхождение показывает не только причастность к тому или иному этнокультурному объединению, но и предельно четко показывает место, которое имеет право занять герой в иерархии всего общества в целом.

Весьма интересен в данном контексте следующий момент — кроме прочих, Князь Владимир задает и такой вопрос: «Ты какого отца да есть матери?». Это может означать не только счет рода по материнской линии, но и информацию о том, сыном какой по значению и счету жены[545] (старшей, младшей, первой, второй и т. д.) у отца он является. В этой связи становится понятным и констатация обычая: «По имечки (по роду — в соответствии с местом рода в общей иерархии общества) тебе можно место дать»; «По отечеству (по степени знатности — законный сын или незаконнорожденный, от старшей или от младшей жены и т. д.) пожаловать» — то есть, по степени знатности в роду.

Ответы на эти вопросы не могут быть интерпретированы исключительно в двух плоскостях — (противопоставление «свой-чужой» или «русский-иноземец»). В том случае, если человек неспособен дать четкие объяснения своего происхождения (Алеша Попович, Сироты бесприютные и т. п.), то он первоначально получает место вне общепринятой иерархии или как неравноправный член общества — «на печке-муравленке», «на запечье», «в конец стола».

Таким образом, восприятие личности возможно не менее чем в трех аспектах — приехавший на Русь идентифицируется как «друг», или как «гость», либо как «враг».

Иноэтничные персонажи можно условно разделить на три категории:

Первая категория — это иноземцы, воспринимаемые как христиане (друзья), к которым, независимо от страны происхождения, отношение в эпосе практически во всех случаях положительное.

Вторая категория — это «гости» (наездники и т. д.), которые служили «королю неверному», или просто побывали в «неверных землях» (Дунай), и из-за этого воспринимаются двояко, поскольку в равной степени могут оказаться и друзьями, и врагами.

Третья категория — это враги — «поганые», к числу которых можно отнести «басурман», «жидов», «еретиков», различных язычников — Литву, Чудь Белоглазую и т. п. Так, например, в былине «Глеб Володьевич» Маринка дочь Колдаевна в Корсуни — «еретница», «безбожница».

Впрочем, даже Козарин, которого, по словам былины: «его род-племя не в любви держал, Отец-матушка да ненавидели[546]», получает почетное место среди богатырей князя Владимира.

Исходя из этого, возникает вопрос о механизмах социальной практики, служивших основанием отказа от конфронтации в отношении «гостя» и «врага». Таким образом, необходимо выяснить, на каких условиях «чужие» на постоянной либо временной основе могли быть приняты в состав «своих».

Отказ от конфронтации в былинах возможен при соблюдении целого ряда условий. Как правило, он связан с вхождением иноэтничного героя в состав «семьи» по праву «родства» крови и по праву «родства» почвы.

Понятие «родство»[547] в данном случае не совсем корректно употребляется, правильнее (по отношению к современным реалиям) здесь было бы применить понятие «толерантность[548]» (связанная с принадлежностью к той или иной социальной группе).

Но традиционный термин «Родство» лучше отражает происхождение и суть данного явления (имело место так называемое «названное родство», и в первую очередь «братья названные»), поскольку так или иначе все указанные типы «родства» первоначально, по всей вероятности, были связаны с разграничениями функций (как правило, отражающих реалии социальной практики) внутри племени и рода. Изначально «своим» был член рода, племени, а затем союза родственных, в том числе и по языку, племен, затем союза союзов и т. д. (уровни близости родства).

Прекращение конфронтации возможно только в том случае, если удается «найти общий язык» с представителями других этносов. Взаимопонимание между конфликтующими сторонами происходит, когда имеются «точки соприкосновения» социальной практики, в которых стороны имеют общие интересы и общее мнение и, следовательно, способны найти компромисс.

Такими, общими для большинства этносов, «точками соприкосновения» социальной практики являются внутриплеменные и внутриродовые взаимоотношения (родство), поскольку обойтись без них при образовании сколько-нибудь крупной этнической общности невозможно. Учитывая, что при создании первоначального союза использовались данные методы сплочения и детерминации, то и в дальнейшем предгосударственные и раннегосударственные этнические образования продолжают копировать их систему при контактах с другими народами. В этом отношении очень показательны эпические отношения князя и его богатырской дружины.

Власть князя воспринимается богатырями как безусловная и, по всей видимости, восходит к отношениям внутри патриархальной семьи. Князь в первую очередь — глава рода, он не первый среди равных, а первый после Бога.[549] Его власть — это власть патриарха, она имеет священный, непререкаемый характер (бунтуя против князя Владимира, Илья Муромец сначала сбивает с церквей золоченые маковки и лишь потом открыто угрожает ему самому[550]). Она распространяется на богатырей, почти всегда имеющих статус «детей» — боярских, гостиных, крестьянских и т. п. сыновей.

Необходимо учитывать, что князь Владимир никогда и никем из богатырей в эпосе не назван «братом», напротив, обычным обращением к нему можно считать «батюшка»,[551] «дядюшка[552]». При поиске невесты князь советует богатырям найти для него такую женщину, которую они могли бы величать «государыней», «матушкой[553]».

Оппозиция князю, таким образом, рассматривается как непослушание «сыновей» «отцу», заведомо осуждаемое в патриархальном обществе. В этой связи понятие «дети боярские» получает несколько иное смысловое наполнение. В письменных источниках можно найти аналоги этого эпического восприятия князя (суверена) как «отца». У Иордана[554] имеется, в частности, описание приблизительно такой ситуации (обычая эпохи раннего средневековья, отнесенного им к территории Паннонии и Далмации), при которой у князя (Вождя) могли появиться подобные «сыновья»:

«… А Тиудимир… настолько их потеснил, что даже взял в плен самого короля Гунимунда, а все войско его — ту часть, которая избежала меча — подчинил[555] готам. Но так как был он любителем милосердия, то, свершив отмщение, проявил благоволение и, примирившись со свавами, пленника своего усыновил».

Таким образом, «дети боярские» первоначально могли отличаться от «отроков княжеских» (вассальной зависимостью) подчинением боярину, а не князю непосредственно. «Детьми» и «отроками» они, судя по всему, считались по договору усыновления-найма, своеобразного «холопства[556]», поскольку хлопец — парень, не достигший совершеннолетия и не имеющий семьи, младший в роду и в силу этого лишенный самостоятельности. Как отметил В. В. Колесов, «слово «паробки» … обозначало простых домашних слуг, если не просто рабов».[557]

Само по себе такое «усыновление» (принятие в состав рода на положении младшего) мало о чем говорит, но Прокопий Кесарийский отмечает следующую особенность средневековой социальной практики:

«Варвары производят усыновления не с помощью грамот, а вручением оружия и доспехов».[558]

В этой связи можно вспомнить утверждения арабов о том, что:

«Когда у них рождается сын, то он (рус) дарит новорожденному обнаженный меч, кладет его перед ребенком и говорит: „Я не оставлю тебе в наследство никакого имущества, и нет у тебя ничего кроме того, что ты приобретешь этим мечом“».[559]

Передача оружия таким образом связана с заключением союза, вхождением героя в дружину на основании «корма», который приобретается сообща этим мечом. Эпический князь Владимир в таких же обстоятельствах (фактически, принимая богатыря в состав дружины) передает (или приказывает отдать) Василию Пересмяке (Ваське-пьянице) оружие, коня и доспехи для защиты Киева.[560] Богатырь Святогор передает свой меч противнику — взятому в плен (Илье Муромцу),[561] который, в свою очередь, отпускает противника — пленника (Подсокольника), называя его «сыном».

Возможно, легенда о том, что Святославу пришелся по душе меч и другое оружие, полученные в подарок от византийцев: «…Они же послушаша его, и послаша ему мечь и иное оружье, и принесоша к нему. Онь же, приимъ, нача хвалити, и любити, и целовати царя»,[562] осаждавших его войска, имеет более глубокий подтекст.[563]

Обращает на себя внимание тот факт, что на обычные дары византийцев (воспринимаемые как «дань») Святослав не обратил внимания как на фактор установления мира:

«…И созва царь боляре своя в полату, и рече имъ: «Што створимъ, яко не можемъ противу ему стати?» … И посла к нему злато и паволоки, и мужа мудра … И поведаша Святославу, яко придоша грьци с поклономъ… Придоша, и поклонишася ему, и положиша перед нимъ злато и паволоки. И рече Святославь, кромъ зря, отроком своимъ: „схороните“»,[564]

что лишний раз подчеркивает особую роль дарения оружия в данных обстоятельствах.

Иордан в похожей обстановке показывает возможность именно такого события:

«Когда император Зинон услышал, что Теодорих поставлен королем своего племени… Через некоторое время, чтобы умножить почести, ему оказываемые, он усыновил его по оружию».[565]

Вероятно, имеет место намек на восприятие[566] получения этого меча (оружия) как «усыновление[567]» императором русского князя, и заключение прочного союза с предоставлением «корма» русским воинам — князь Игорь также получая с византийцев дань, клялся оружием:… «и елико их есть не хрещено, да не имуть помощи от бога ни от Перуна, да не ущитятся щиты своими, и да посечены будуть мечи своими, от стрел и от иного оружия своего, и да будут рабы весь век свой и будущий».[568]

Судя по всему, разница между этими двумя факторами поддержания мира (дань с одной стороны, оружие и хлеб (кормление) — с другой) приблизительно такая же, как между перемирием врагов и прочным мирным соглашением («друзей» и «родственников»).

Аналогично этому конфронтация во взаимоотношениях между героями, принадлежащими к одному и тому же этносу, появляется в тех случаях, когда рвутся социальные связи между отдельными субъектами и социальными стратами, участвующими в таких отношениях, и, соответственно, теряются «точки соприкосновения» между ними в социальной практике.

С точки зрения эпических представлений о древнерусском обществе родственные отношения (заключение брака, усыновление) и братские (побратимство так называемых «названных братьев») являются наиболее надежными для сохранения мира, поскольку позволяют принять в социум как «своего» отдельного представителя «неверных», фактически полностью ассимилируя его. При этом женщины (по крайней мере, в раннем эпосе — сюжетах о Вольге и т. д.) зачастую не осознаются как «враги» (за исключением сюжетов о Маринке Колдаевне и Марине Игнатьевне). Они олицетворяют собой либо добычу, либо жен, причем какого-то существенного различия в отношении к ним и к собственно русским женщинам не наблюдается вне зависимости от возраста.[569]

Отношения, построенные по принципу «Свой-чужой» можно рассматривать на примере еще одного, чрезвычайно важного в социальной практике явления — совместной трапезы (родство по причастию и по тризне, которая имеет одинаковый общий момент — ритуал почестного пира). Наиболее важен примиряющий аспект этой процедуры, поскольку в нем явственно просматриваются ритуальные и сакральные моменты.

В данном случае совместное употребление пищи примиряет врагов, не случайно в былинах речь идет о том, чтобы уморить героя именно «голодной смертью». Позвать его на пир — значит, помириться с ним, забыть все обиды. Приблизительно по такому сценарию примиряются Владимир-князь и Илья Муромец в былине «Бунт Ильи против Владимира».

Примерно так же, собираясь к Древлянам, княгиня Ольга послала им условия заключения мира: «Съ уже иду к вам, да пристройте меды многи в градъ». При этом княгиня оставила своим воинам повод для расправы над Древлянами: «Посъм съдоша Древляне пити и повелъ Ольга отрокомъ своим служити пред ними… а сама отъиде кромъ, и повелъ дружине своей съчи деревляны».[570] «Хитрость» Ольги, судя по всему, заключалась в том, что сама она в пиру не участвовала, равно как и основная часть ее дружины, что фактически сводило на нет примирительное значение пира — тризны.

В похожих условиях вызывающее поведение Идолища-Неодолища остается безнаказанным со стороны всех пирующих, кроме Алеши Поповича, который не ел (не участвовал в совместной трапезе), а сел в сторонку, «на палатной брус», что и позволило ему бросить вызов «обжоре». При этом следует заметить, что все, кто участвовал в пиршестве, поддерживали Тугарина:

«Все за Тугарина поруки держат».[571]

Исходя из этого, нетрудно сделать вывод о том, что раскрыть влияние ритуалов социальной практики на этнические взаимоотношения — значит, прежде всего, определить социальный статус представителей нерусских этносов в контексте общественных отношений древней Руси, которые запечатлены в эпосе.

Наилучшим образом социальный статус героев русского эпоса можно понять по тому месту на пиру у князя, которое они занимают. Место, о котором здесь говорится — это не только показатель почета, оказываемого приглашаемому, но и важная часть воззрений на социальную дифференциацию в обществе, на иерархию в том ее виде, в каком их представляли себе создатели героического эпоса древней Руси.

В данном контексте гость находится на особом положении — он сам должен был показать хозяевам то место, на которое претендует. В зависимости от престижности места и правомерности претензий на него ситуация развивается дальше по тому или иному сценарию. Судя по отзывам арабских источников, гостеприимство было у славян и русов достаточно развито и нареканий на этот счет не наблюдается: «…гостям оказывают почет, и с чужеземцами, которые ищут их покровительства, обращаются хорошо…».[572]

Следует заметить, что место у княжеского стола — это место в иерархии общества в целом, борьба за первенство в нем, как и в любом другом, идет постоянно. Если некто занял место не по тому значению, которое он имеет для социума, то это означает, что тот «нечестно пьет», «нечестно ест», занимает место не по чести, тем самым он подчеркивает, что все остальные — неравноправные участники княжеского застолья, (младшие члены рода), что приближает их по статусу к рабам, тем, кто развлекает и прислуживает на пиру (сравните с понятиями: «паробок», «хлопец»), и за подобное оскорбление будет вызван на поединок или на спор с тем, кто претендует на его место и положение в обществе.

Все это происходит независимо от этнического и социального происхождения героя, который «нечестно», «не по чести» себя ведет. Так, например, Алеша Попович одинаково жестоко разделался и с русским богатырем «Неодолищем-Иванищем», и с «Идолищем Поганым» (или с «Тугариным», в зависимости от варианта); Добрыня сражается с богатырем-нахвальщиком Дунаем, и т. д.

В качестве примера можно упомянуть сюжет былины о Ваське Буслаеве, который сумел выдержать спор со всем Новгородом и получал за это с них дань: «С хлебников по хлебику, с калачников по калачику, с красных девушек повалешное, с молодых девиц повенешное».

Перед тем, как покориться богатырю, новгородцы получают увечья, из-за чего и вынуждены просить мира. Таким образом, увечье имеет следствием признание своего подчиненного положения, превращение в зависимого и «младшего» члена общества. Увечье это, прежде всего, отличие от нормы, признак «избранности» в том или ином качестве (Бог шельму метит). По-видимому, имели место и предубеждения об измененной сакральной значимости знатного человека, получившего увечье.

Подобное положение отражает, в частности, Повесть временных лет:

«И воевода нача, Святополчь, ездя възле брега, укаряти новгородцев, глаголя: „Что придосте с Хромцем симъ, а вы плотницы суще? А приставимъ вы хоромовъ рубити нашихъ“».[573]

Часто увечья получают от богатырей «дети боярские», в типическом месте взросления героя. Напротив, избавление от увечья усиливает значение личности. Илья Муромец изначально — «старой», то есть, старший.

Можно долго обсуждать то, как жестоко разделались с «Идолищем поганым» и «Тугариным», изувечили Новгородцев, как они «неадекватно» вели себя на пиру, но стоит отметить, что «встречают по одежке, а провожают по уму». При этом фактор вероисповедания, в значении максимально точного следования обычаям, имеет наибольшее значение для этнокультурной адаптации и принадлежности к «Русской Земле».

Таким образом, русский эпос демонстрирует отношение к героям не по принципу «свой-чужой», а по принципу «стимул-реакция», где стимулом чаще всего бывает вызывающее поведение того или иного персонажа (несоответствие поведения общепринятым нормам), а реакцией — принятие этого вызова (восстановление нарушенной нормы) и противоборство героев, либо иное доказательство правоты одного из них.

В заключение можно отметить, что поведение личности и ее индивидуальные качества играли главенствующую роль для признания «своим» или «чужим» в русском обществе. Вместе с тем для мирного сосуществования, очевидно, было достаточно соблюдать условия мира, то есть быть «Верным».

В качестве обобщения анализа восприятия «своих» и «чужих» в социальной практике древнерусского (эпического) социума можно привести основные параметры принадлежности к «своим» на основании материалов былин.

Для выражения тех или иных форм сопричастности к какой-либо социальной страте и этнической общности служит ритуал в той или иной его форме. Каждому типу толерантности (родства) соответствует определенный тип ритуала. По большому счету, понять кто в обществе свой (для определенной социальной страты и для социума вообще), а кто — чужой, можно только по степени допуска к участию в ритуале.

Можно выделить вхождение в «семью» (род, племя) на основании права крови:

• Семейно-брачных отношений (свадебный пир).

• Родство по причастию (участие в трапезе и питье), (почестной пир).

• Родство по уплате дани (признание «своим», но младшим в роду).

Дань — неравноправное участие в почестном пиру, «накрывание на стол», обслуживание тех, кто пирует.

Существует возможность показать нечто подобное и на основании так называемого права почвы:

• Родство по языку (демонстрация приветствия).

• Родство по вере (демонстрация лояльности и знания обычаев).

• Родство по происхождению (демонстрация знания своих предков).

• Родство по роду занятий (демонстрация способностей — поединок).

Уровней восприятия «своих» и «чужих» в эпосе[574] наблюдается чаще всего два — по признакам внешнего вида и поступкам (визуальный), по языку и всему, что связано с адекватным восприятием «иносказаний» (аудиальный), но в некоторых случаях имеются указания на еще один уровень, рассчитанный на обоняние:

Ишша от пару, пару лошадиного,
Ишша от духу от поганого[575] (указание на запах[576]).

Эпическая личность определяет свое место в социуме в соответствии со сложной нелинейной пространственно-временной системой координат. В первую очередь имеет место горизонтальное определение «своих» и «чужих»:

1) Мужчина.

2) Женщина.

3) Некто (чью принадлежность к мужскому или женскому полу по визуальным и аудиальным признакам определить нельзя — «калика», «поленица» и т. п. могут оказаться с одинаковой вероятностью как мужчиной, так и женщиной).

Можно выделить несколько вертикалей (от низшего звена к высшему) соотнесения человека и общества:

1) Отец, Мать, (семья);

2) Род («коея деревни»[577]);

3) Племя («коего города, коея орды»);

4) Союз племен (киевский, «коея земли»); «Земля», по всей видимости, в ее узком понимании, территория, на которой действует (признается) власть киевского князя). В данном случае уместно вспомнить статью о своде в Русской Правде: «А из своего города в чужую землю свода нет». То есть «чужая» земля — любой другой город, пусть даже и русский;

5) Союз союзов племен (принадлежность к «Земле святорусской» (в которую может входить «Царьград»), либо «неверной», «Земля» в ее широком понимании, то есть, земля на которой действует «вера» (закон)).

1) «Малый»;

2) «Средний»;

3) «Старой».

1) Профессия (род занятий);

2) Сословие (Князья, бояре, гости, крестьяне).

IV. Вертикаль «знатности»:

1) Отецкий (сын, дочь);

2) Боярин;

3) Князь.

1) Паробок;

2) Слуга (княжеский «чиновник»);

3) Свободный (муж — совершеннолетний, женатый);

4) Господин (боярин, отец).

5) Князь, (светский) или духовный — Владыка Черниговский.

1) Церковь и иконы (приход) — локальный престиж;

2) Собор (паства) — престиж в рамках области (княжества);

3) Иерусалим (конфессия) — престиж во всей Русской Земле.

Каждый человек в соответствии с подобной системой координат мог осознавать себя в разной степени «своим» и «чужим» по отношению к представленным категориям социального соответствия.

В максимальной степени «своими» в эпическом (древнерусском) социуме являются князь Владимир и Владыка Черниговский, которые имеют, в силу своих функций, отношение к каждому жителю киевской (эпической) земли. Соответственно, по отношению к ним проявляют толерантность (терпимость, несмотря на проявления недовольства) почти все представители эпического Древнерусского общества.

Толерантность (комплекс вопросов, связанных с общественным восприятием той или иной личности как желательного (терпимого) либо нежелательного элемента повседневной жизни) в социальной практике Древней Руси проявляется, прежде всего, в двух аспектах:

• Взаимодействие социальных страт в Древнерусском обществе.

• Взаимодействие этнических компонентов Древнерусского общества.

Важнейшим аспектом толерантности социальных страт в Древней Руси являются взаимоотношения между властью и оппозицией. Они представлены обычно в двух ипостасях:

1) отношения между князем и членами его дружины;

2) отношения между старшими членами дружины и младшими.

В состав дружины входят выходцы фактически из всех слоев общества, поэтому такие отношения показывают повышение и понижение значимости социальных ролей в жизни общества (влияния представителей различных групп на ситуацию).

Алгоритм толерантности, таким образом, весьма прост — для достижения толерантного отношения к себе субъекту необходимо войти в наибольшее количество «точек соприкосновения» с обществом для образования устойчивых социальных связей. Вместе с тем он сложен, поскольку образование данных (прочных) связей невозможно без наличия соответствующего происхождения, принятия на себя определенных обязательств и участия в характерных для русского общества ритуалах.

Можно отметить характерный пример несовместимости по конфессиональному признаку ряда обычаев народов стран Востока и «Русского» народа:

В соответствии с традицией, многие ритуалы, присущие русскому населению, требуют употребления хмельных напитков (свадьба, похороны, любые праздники), и отказ в их употреблении влечет за собой, по меньшей мере, недоверие.[578]

В соответствии с эпической традицией, любой намек на дань, увечье, обрезание, будет расцениваться русским населением в качестве ритуала порчи, направленного на превращение в неполноценного, младшего, зависимого члена рода.[579]

Аналогично этому в ПВЛ. в сказании о выборе веры летописец отметил мотивацию княжеского отказа принять ислам: «Но се бысть ему нелюбо: обрезание удов и неяденьи мяс свиных, а о питье отнудь, река: Руси веселие есть пити, не можем без того быти[580]».

Таким образом, благодаря наличию данных «точек отталкивания», которые являются взаимными, можно констатировать наличие социального напряжения в древнерусском обществе, непосредственно связанного с обрядовой стороной повседневной и религиозной жизни. Вместе с тем имеются и «точки соприкосновения», не связанные с этими сторонами: толерантность, связанная с умением говорить (по-русски), и толерантность, связанная с традиционным уважением «труда» в любой его форме.

Остальные формы толерантности существуют в Социуме на грани компромисса — толерантность по происхождению, брачным договоренностям (родство по крови) и по причастию.

Вследствие данного обстоятельства можно констатировать существование в эпической социальной практике Древней Руси IX–XIII вв. предпочтительно позитивного образа героев стран Запада и многовариантного, с долей недоверия — образа героев стран Востока.

Представленное положение отражает ситуацию в ее статике, в том окончательном (вневременном) виде, который дошел до нас в составе эпической традиции.

Но толерантность имеет не только метатекст (то, что позволяет наладить мирные взаимоотношения вообще), но и контекст (то, что дает возможность заключить мир в конкретной ситуации). Конкретность (контекст) ситуации подразумевает уже изучение тех особенностей и изменений, которые могут показать относительно временную обусловленность.

Исходя из этих соображений, имеется необходимость рассмотрения эпического контекста образа врага. В данном случае «врагами» предполагаются те герои эпоса, с которыми враждуют «Русские» богатыри.

Для Вольги таким «врагом» является «царь»; для Микулы — горожане-разбойники; для Ильи Муромца — Соловей-разбойник, Подсокольник, Неодолище, Калин-царь; для Добрыни — Змея; для Ивана Годиновича — Царище-Кощерище; для Алеши Поповича — Неодолище, Идолище, Тугарин Змеевич и, кроме того: король «Политовский», «Ляховитский» и абстрактные наименования вроде «Татар поганых», «Чуди» и т. п.

Вместе с тем, есть эпические герои, не имеющие «врагов». У них есть только «противники» (соперники).

У Святогора такими противниками являются Микула и Илья Муромец; у Соловья Будимировича — голый щап Давыд Попов; у Ивана Гостиного сына — Владимир-князь; у Добрыни — Дунай и Алеша Попович; У Алеши Поповича — братья Петровичи; у Ставра и его жены — Владимир-князь; у Данило Ловчанина — Торокашка Заморянин; у Бермяты — Чурило; у Чурилы — Дюк Степанович; у калик — (Опракса-королевична).

Как «враги», так и «противники» эпических героев имеют определенную индивидуальность: в происхождении, в способе действия, в средствах достижения цели, в сфере деятельности. При этом становится отчетливо видно, что конфликты не делятся строго на межэтнические и межконфессиональные, но они имеют либо внешнеполитический, либо социальный характер.

Кроме того, можно отметить неоднородность подхода к тому, кто является «своим», а кто — чужим в освещении ситуации в целом. Это, по всей видимости, связано с тем, какой конфликт стоял на повестке дня:

1. Насаждение «веры» (Илья)

2. Завоевание территории (Вольга)

3. Защита от «разбоя» (Микула, Илья)

4. Заключение мирных договоров на относительно приемлемых условиях — путем брака с иноземными «принцессами», «царевнами», «королевнами» (Дунай, Добрыня)

5. Расправа над непокорными вассалами (Данило Ловчанин, Ставр Годинович, Чурило, Дюк Степанович, Тугарин)

6. Усиление общественной роли определенных социальных страт — «Гостей», «Бояр», «Богатырей», «Калик», «Крестьян», «Князей».

7. Усиление общерусского значения некоторых территорий (Чернигов, Волынь, Галич).

Таким образом, эпическое восприятие «своих» и «чужих» является ситуативным, временным и не имеет однозначного раз и навсегда закрепленного образа.

Примечания:

3

См также: Философский словарь. под ред. И. Т. Фролова. — Изд. 6-е. — М.: Политиздат, 1991. — 560 с: «Практика — специфически человеческая, сознательная, целеполагающая, целесообразная, чувственно-предметная деятельность».

4

См. также: Ядов В. А. Стратегия социологического исследования. — М.: ИКЦ Академкнига, Добросвет, 2003. — 596 с.; — С. 43–44. «В современной социологии социальными фактами принято считать: (а) совокупные, систематизированные характеристики массового поведения; (б) совокупные, массовые характеристики массового сознания — мнений, оценок, суждений, верований и т. п.; (в) совокупные, обобщенные характеристики продуктов человеческой деятельности, материальной и духовной; наконец, (г) в феноменологически ориентированной социологии в качестве социального факта рассматривается отдельное событие, случай, состояние социального взаимодействия, подлежащее интерпретации с позиций деятельного субъекта. Мы в дальнейшем будем исходить из представления о социальном факте в его социально-типическом, не единичном проявлении». В данной монографии этот термин используется аналогично, в социально-типическом проявлении — С.К.

5

См. также: Татищев В. Н. История Российская. — Т. 1. — М.; Л.: 1962. — С. 118.

38

Горелов А. А. К итогам дискуссии об историзме былин. // Русская литература. — 1985. — № 2. — С. 91–99.

39

См. также: Письмо Филона Кмиты Чернобыльского Каштеляну Троцкому Остафею Воловичу:

«Нещасный есьми дворанин, згиб есьми в нендзы, а больш з жалю: люди на кашы переели кашу, а я з голаду здох на сторожы! Помсти, боже государю, грехопадение, хто розумеет! Бо прийдет час, коли будет надобе Илии Муравленина и Соловья Будимировича, прийдет час, коли будет служб нашых потреба!»

(http://starbel.narod.ru/kmita/kmita.htm)

40

См. также: Астахова А. М. Былины Севера. — М.Л.: — Т. 1 — 1938; — Т. 2. — 1955.

41

См. также:

Гильфердинг А. Ф. Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 года, 4-е. изд., — Т. 1. — М. Л.: Издательство АН СССР, 1949. — 736 с.

Гильфердинг А. Ф. Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 года, — Т. 3. — 4-е. изд. — М. Л.: Издательство АН СССР, 1951. — 671 с.

Гильфердинг А. Ф. Онежские былины. — 3-е изд. — М. Л.: Издательство АН СССР, 1938. — Т. 2. –711 с.

42

См. также: Былины и исторические песни южной Сибири. Записи С. И. Гуляева. — Новосибирск. Новосибгиз, 1939. –195 с.

43

См. также: Архангельские былины и исторические песни, собранные А. Д. Григорьевым. В. 3-х т. — Т. 1. — СПб.: Тропа Троянова, 2002. — 718 с.; — Т. 2. — СПб.: Тропа Троянова, 2003. — 560 с.; — Т. 3. — СПб.: Тропа Троянова, 2003. — 704 с.

44

См. также: Древние российские стихотворения собранные Киршею Даниловым. — М.Л.: Издательство АН СССР. 1958.

45

Калугин В. И. Былины. — М.: 1998.

46

Песни, собранные П. В. Киреевским. — Вып. IV. Изданы обществом любителей русской словесности. — М.: 1862. — С. XII.

47

См. также: Марков А. В. Беломорские былины. — М.: тов. скоропечатни А. А. Левенсон, 1901. — 618 с.

48

См. также: Ончуков Н. Е. Печорские былины. — СПб.: Типо-лит. Н. Соколова и В. Пастор, 1904. — 424 с.

49

См. также:

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. — Т. 1. — М.: Гослитиздат, 1958. — 564 с.

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. — Т. 2. — М.: Гослитиздат, 1958. — 521 с.

50

См. также: Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Былины. — Т. 1. — Петрозаводск: Карелия, 1989. — 527 с.

51

См. также: Соколов Ю. М., Чичеров В. И. Онежские былины. — М. Л.: 1948.

52

Свод русского фольклора в 25-ти томах, Былины: — СПб.: Наука, — М.: Классика, 2001. — Т. 1. — 772 с.; — Т 2. — 782 с.

53

См. также: Шахматов А. А. Разыскания о древних русских летописях. — М.: Акад. проект, 2001. — С. 347.

54

См. также: Тихомиров М. Н. Русское летописание. — М.: Наука, 1979. — С. 21.

55

Тихомиров М. Н. Русское летописание. — М.: Наука, 1979. — С. 7.: «Галицкая летопись XIII в. была первоначально создана как сплошное историческое повествование и была разделена на годы лишь позднее».

56

Лаврентьевская летопись. — Т. 1. — Вып. 1. — 2-е изд. — Л.: Издательство АН СССР 1926. — 286 стб.

57

ПСРЛ. — Т. 2. — Вып. 1, — 3-е изд. Ипатьевская летопись. — П.: Изд. археогр. Ком. РАН, 1923. — 320 стб.

58

Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. — М. Л.: Издательство АН СССР. 1950. — 642 с.

387

Костомаров Н. И. Русская республика. Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада. — С. 415.:

«По русскому нраву (в Новгороде, вероятно, сильнее, чем где-нибудь) был обычай: как на пиру молодцам войдет хмель, так молодцы начинают хвалиться, хвастаться, величаться».

388

Веселовский А. Н. История Эпоса. — СПб.: 1882.

389

См. также: Липец Р. С. Эпос и Древняя Русь. — С. 286–287.

390

Путилов Б. Н. Мотив как сюжетообразующий элемент. — С. 153. // Типологические исследования по фольклору. С. 141–155. Сборник статей памяти Владимира Яковлевича Проппа. — М.: Наука, 1975. — 320 с.

391

В дальнейшем под понятием «мотив» в моем исследовании (за исключением цитат) следует понимать мотивацию действий, то есть, причины поступков.

392

См. также: Гуревич А. Я. История и Сага. — М.: Наука, 1972.

393

Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. — М.: Искусство, 1972.

394

Фроянов И. Я., Юдин Ю. И. Былинная история. — СПб.: 1997.

395

Фроянов И. Я., Юдин Ю. И. Былинная история. — СПб.: 1997. — С. 130.

396

Повесть временных лет под ред. В. П. Адриановой-Перетц. — М.; Л.: 1950. — С. 290:

Святополк пришел ночью в Вышгород, Тайно призвал к себе Путшу и Вышгородских Мужей боярских и сказал им: «Преданы ли вы мне всем сердцем?». Отвечали Путша с Вышгородцами: «Согласны головы сложить за тебя».

Его появление в Вышгороде не было случайным, «ибо Вышгород был городом Ольги» (там же, С. 240).

397

Повесть временных лет под ред. В. П. Адриановой-Перетц. — М.; Л.: 1950. — С. 315:

«…сказал Тукы, брат Чюдина, Изяславу: „Видишь, князь, Люди расшумелись, пошли постеречь Всеслава“».

398

Повесть временных лет под ред. В. П. Адриановой-Перетц — М.; Л.: 1950. — С. 284.

399

Янин В. Л. Социально-политическая структура Новгорода в свете археологических исследований — С. 79–95. С. 94. // Новгородский исторический сборник. № 1 (11) — Л.: Наука, 1982. — 301 с.:

«Ранее нами было высказано мнение о том, что упоминаемые в рижском источнике 1331 г. «300 золотых поясов» являются реликтовым обозначением древнерусского веча, термином, восходящим к тому периоду, когда вече формировалось из представителей трех древнейших концов на паритетных началах; с образованием пяти концов число вечников могло возрасти до 500. Сейчас это мнение оспорено К. Расмуссеном, склонным видеть в 300 золотых поясах «3 сотни с золотыми поясами», иначе — трех старост торгового суда при церкви Ивана на Опоках».

400

Цитируется по: Янин В. Л. Социально-политическая структура Новгорода в свете археологических исследований — С. 79–95; С. 94. // Новгородский исторический сборник. № 1 (11) — Л.: Наука, 1982. — 301 с.

401

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. Т. 1. — С. 405.:

Разговор они вели тут, прирасхвастались,…
Крестьяна те прожиточны — святой верою,
Черный пахарь тут захвастал трудом своим.

402

Ипатьевская летопись. Т. 2. Вып. 1, издание 3. — Петроград: 1923. Л. 44. 6453 г.

403

См. также: Константин Багрянородный. Об управлении империей. — М.: Наука, 1989. — С. 51.

404

Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. — М.; Л.: 1950. — С. 436.:

«И ръша дружина Игореви: „Се далъ еси единому мужеви много“».

405

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. Т. 2. — М.: 1958. — С.120.

406

Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. — М.: 1971.

407

Это обозначение имеет аналогию с обозначением героя в сербском эпосе — «юнак».

408

Эпитет «черные» в данном случае дан в наиболее вероятном значении, но утверждать о том, какой смысл вкладывался в это понятие ранее (то есть, до введения в обиход термина «черносошные») не представляется возможным.

409

Ухов П. Д. Атрибуции русских былин. — М.: 1970. — С. 42.

410

Данный список ни в коем случае не является исчерпывающим, но вполне отражает обычно упоминаемые формулы.

411

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. Т. 1. — М.: Гослитиздат, 1958. — С. 405.

412

Данный список составлен автором диссертации, но его можно сравнить с теми списками типических мест похвальбы, которые приводит в книге «Атрибуции русских былин» П. Д. Ухов.

413

Понятие «Труд» на Руси, возможно, является производным от древнескандинавского значения слова «TRUD», то есть, ценился не сам труд в его современном смысле работы, а его потенциал, то есть «Труд» в значении «силы», необходимой для осуществления тяжелой работы. Важность в данном случае имеет Сила, а не работа, которая является лишь следствием и доказательством наличия Силы, имеющей священный характер. Сила идет от Бога (отсюда молитвы богатырей к Богоматери и т. д.).

414

Повесть временных лет. Ч. 1. — М.; Л.: 1950. — С. 98. Вполне возможно, что в этой фразе содержится изображение своеобразной процедуры «триумфа» князя Ярослава в Киеве.

415

Песни, собранные П. В. Киреевским. Ч. 1. Вып. 3. — М.: 1861. — С. 110.

416

Свод Русского фольклора. № 67:

Говорит-то Сокольник да таковы реци:
«Он тебя зовет блядкой, меня — выбледком»
Говорит-то старуха да таковы реци:
«Не пустым-де старой да похваляется»
А и тут Сокольнику да за беду стало,
За великую обиду показалося.

417

Астахова А. М. Былины Севера. — Т. 2. — С. 49., 53, 56.

418

См. также: Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. — Т. 1. 1958. — С. 464–470.

419

В данном случае необходимо учесть еще один немаловажный момент — соперником Данила Ловчанина оказался сам князь, что, впрочем, не помешало богатырям выиграть спор у князя в ряде подобных (эпических) ситуаций — «О Ставре», «Об Иване Гостином сыне» и т. д.

420

См. также: Калугин В. И. Былины. — С. 188.

421

В сборнике Кирши Данилова № 9. Обращение к Марине: «А и сука ты, блядь, еретница-блядь».

Несколько выше в тексте упоминается, что Марина Игнатьевна «Водилася з дитятеми княженецкими».

422

Ипатьевская летопись. Л. 148. 6562 г.

423

Былины и исторические песни южной Сибири. Записи С. И. Гуляева. — Новосибирск: 1939. — С. 122.

424

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. Т. 1. — С. 145.

425

Лаврентьевская летопись. Т. 1. Вып. 1. Издание 2. — Л.: 1926. л. 240–256.

426

Ипатьевская летопись. л. 187., 6583 г.

427

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. — Т. 1. 1958. — С. 415.

428

Одним из первых в советское время это попытался сделать Рыбаков Б. А. См. также: «Древняя Русь. Сказания, былины, летописи». — М.: 1963. — С. 130–131 и др.

429

Это только мнение. Насколько сложным является этот источник, можно понять из опыта реконструкции социальной практики, в контексте которой появилось данное произведение. См. подробнее: Пузанов В. В. Гадание Владимира Мономаха: опыт реконструкции. // Исследования по русской истории и культуре. Сборник статей к 70-летию профессора И. Я. Фроянова. — М.: Издательский дом «Парад», 2006. — 574 с.; С. 186–225.

430

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. Т. 1. — М.: 1958. — С. 148:

Говорит тут Илья-де Муромец:
А й же ты, честная княгиня вдовица Апраксия!
Я иду служить за веру христианскую,
И за землю российскую,
Да и за стольные Киев-град,
За вдов, за сирот, за бедных людей
И за тебя, молодую княгиню вдовицу Апраксию,
А для собаки-то князя Владимира
Да не вышел бы вон из погреба.

431

Повесть временных лет под ред. В. П. Адриановой-Перетц. — М.; Л.: 1950. — С. 362.

432

См. также: Паломничество Карла Великого в Иерусалим.

433

См. также: http://www.icelandclub.ru/edda/tichomirov:

Песнь о хельги, сыне Хьёрварда:

«Heðinn fór einn saman heim ór skógi jólaaptan ok fann trollkonu. Sú reið vargi ok hafði orma at taumum ok bauð fylgð sína Heðni. «Nei,» sagði hann. Hon sagði: «Þess skaltu gjalda at bragarfulli.» Um kveldit óru heitstrengingar. Var fram leiddr sonargöltr. Lögðu menn þar á hendr sínar ok strengðu menn þá heit at bragarfulli. Heðinn strengði heit til Sváfu Eylima dóttur, unnustu Helga bróður síns, ok iðraðisk svá mjök, at hann gekk á braut villistígu suðr á lönd ok fann Helga bróður sinn.» –

— «Ехал Хедин домой из леса в вечер под Йоль и встретил женщину-тролля. Она ехала на волке, и змеи были у нее удилами. Она предложила Хедину сопровождать его. «Нет!» — сказал он. Она сказала: «За это ты заплатишь, когда будешь пить обетную чашу!» Вечером стали давать обеты. Привели жертвенного вепря. Люди возлагали на него руку и давали обеты, выпивая обетную чашу. Хедин дал обет жениться на Сваве, дочери Эйлими, возлюбленной Хельги, его брата.»

434

Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 года. Т. 2. — М.: 1938. — С. 613.

435

Гордыня в данном контексте сводится к нежеланию критического осмысления собственного поведения относительно норм поведения в социуме, т. е., к осознанному нарушению установленных обществом правил. По этой причине все формы гордыни (и чванство в первую очередь), являются по сути своей преступлениями против общества.

436

Миллер В. Ф. Исторические песни русского народа 16–17 вв. — С. 148.

437

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. — Т. 2. 1958. — С. 229.

438

Этому есть аналогия в изречении князя Игоря перед битвой с половцами в Ипатьевской летописи под 6693 годом: «Оже ны будеть не бившися воротитися, то сором ны будеть пуще и смерти, но како ны бог даст».

439

Астахова А. М. Былины Севера. — Т. 1. — С. 349–350.

440

Калугин В. И. Былины. — С. 182.

441

Астахова А. М. Былины Севера. — Т. 2. — С. 142.

442

Свод русского фольклора — Т. 1. — № 21–22. Идолище сватает племянницу князя Владимира.

443

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. — М.: 1958. — С. 249.:

Тут несли как Тугарина за дубовый стол,
Да несло двенадцать слуг ведь Князевых
Да на той же доске да раззолоченной.
Да садился Тугарин да за дубовый стол.

444

Былины и исторические песни южной Сибири. Записи С. И. Гуляева. — С. 96.

445

Астахова А. М. Былины Севера. — Т. 2. — С. 178.

446

Древнерусская литература. — М.: Флинта, 2000. — С. 150.

447

Если учесть, что типическое место, связанное с конем практически полностью совпадает с тем, что имеется в эпосе народов востока, о чем писали еще Стасов, Шифнер и В. Ф. Миллер, то данный тезис становится еще более очевидным.

448

Астахова А. М. Былины Севера. — Т. 2. — С. 197.

449

Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. — М.: 1958. — С. 39.

450

Понятие «сто» является многозначным и может означать не только численность дружины Ивана Годиновича, но и объединения другого рода — профессионального и территориального на подобие известного «Ивановского ста».

451

Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. — М.: 1958. — С. 100.

452

Имеется в виду то же значение, что и в работе Ю. П. Аверкиевой «Индейцы Северной Америки». — С. 160–161. В отличие от потлача индейцев, дарение в ходе пира не приводило к механической раздаче, она не была целью, напротив, причиной раздачи было поощрение за «труд», то есть, это уже новая ступень развития данного социального института. Вместо принципа: «каждому — по потребности и происхождению», появляется новый принцип — «каждому — по труду».

453

Изображение этой процедуры, по-видимому, есть в былине о Василии Буслаеве. Возможно, он не случайно» ушел в «паломничество» к святым местам. Его сражение с мужиками новгородскими, фактически является осуществлением попытки «потока и разграбления». Возможно, что «паломничество» Васьки Буслаева стало заменой «высылки» (потока).

454

Князь Владимир мог примириться с таким нарушителем в том случае, если он, во первых, возмещал ущерб, а во-вторых, оказал гостеприимство самому князю. (Чурила и князь, Дюк и т. д.)

455

Этому есть аналогии в Повести временных лет:

«Игорь же дошедъ Дуная созва дружину свою и нача думати, и поведа имъ речь цареву. Реша же дружина Игорева… и послуша их Игорь».

456

Под понятием «фракция» здесь понимается группа людей, объединенная профессиональными (цеховыми) интересами.

457

Калугин В. И. Былины. — С. 167:

То Владимир князь-от стольнё-киевской,
Он по горенке да и похаживат,
Пословечно, государь он выговаривал,
— Ай жо вы, мои до князи-бояра,
Сильны русские могучие богатыря…
Есть ли в нашеём во городи во Киеви
Таковы люди, чтобы съездить им во чисто поле…

458

Калугин В. И. Былины. — С. 168:

Тут Олешенька Григорьевич по горенке похаживает,
Пословечно князю выговаривает:
— Ты Владымер князь да стольне-киевской,
А й накинь-ко ты служобку великую,
На того да на молодаго Добрынюшку,
Чтобы съездил он в далече во чисто поле…

459

В Повести временных лет под 6500 годом:

«Володимеръ (за победу над печенежским богатырем) же великимъ мужемъ створи того и отца его».

460

Калугин В. И. Былины. — С. 180.

461

Обман является самой характерной чертой Олеши (Алеши), более того, существует вероятность нарицательного происхождения этого имени от понятия «ЛЪСТЬ», то есть, «ЛОЖЬ». Олеша, таким образом, обольститель, обманщик.

462

Повесть временных лет. Ч. 1. — М.; Л.: 1950. — С. 84.

463

Древние российские стихотворения собранные Киршею Даниловым. — М.: 1977. — С. 80.

464

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., Былины. — Т. 1. 1958. — С. 238.

465

Колесов В. В. Мир человека в слове Древней Руси. — Л.: 1986. — С. 63.

466

Астахова А. М. Былины Севера. 1938. — Т. 2. — С. 632:

Вынимала тут Домнушка …
Два ножика булатные,
Она тут накололасе.

467

Возможно, это оговорка сказителя, поскольку чаще встречается другая формулировка. Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины:

Образам он нашим, Змей, не молится,
Со князьями, Боярами не здравствуется.

468

Свод Русского фольклора. № 204.

469

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., Былины Т. 1. — 1958. — С. 127:

Я на добрые дела тее благословенье дам,
А на худые дела благословенья нет.
Поедешь ты путем и дорогою,
Не помысли злом на татарина,
Не убей в чистом поле крестьянина.

470

Древние российские стихотворения собранные Киршею Даниловым, 1958 — С. 92:

То коли ты пойдешь на добрые дела,
Тебе дам благословение великое;
То коли ты, дитя, на разбой пойдешь,
И не дам благословения великого,
А и не носи Василья сыра земля!.

471

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. 1958. — Т. 2. — С. 51.:

«За тебя, Иван, отдать — холопкой слыть».

472

Астахова А. М. Былины Севера. — Т. 1. — С. 27. угроза богатыря:

«Так я возьму тебя в портомойницы».

473

Григорьев А. А. Архангельские былины и исторические песни. — Т. 2. — С. 461.:

«И за им станешь жить ты портомойницей».

474

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. 1958. — Т. 2. — С. 279.

475

Соколов Ю. М. Онежские былины. — № 269. — С. 859.

476

Свод русского фольклора. — С. 345–346.

477

Фроянов И. Я., Юдин Ю. И. Былинная история. — С. 116.

478

Ухов П. Д. Атрибуции русских былин. — С. 18.

479

Это можно сравнить с наказом, данным отцом Илье Муромцу: «Не помысли злом на татарина, не убей в чистом поле крестьянина» — в данном случае, по всей видимости, имеет место намек на возможность совпадения в одном лице татарина (то есть, кочевника) и крестьянина (христианина).

480

См. также: Седов В. В. Восточные славяне в VI–XIII вв. Москва 1982.

481

Повесть временных лет. Ч. 1. — М.; Л., 1950. — С. 159.

482

Это можно сравнить с представлениями германских племен. См. также: Тацит П. Германия. // Цитируется по: Древние Германцы. Сборник документов. (Составлен Б. Н. Граковым, С. П. Моравским, А. И. Неусыхиным). — М.: Соцэкгиз, 1937. — С. 63.:

«Большая знатность и выдающиеся заслуги отцов доставляют звание вождя даже юношам; прочие присоединяются к более сильным и уже давно испытанным (в боях), и нет никакого стыда состоять в (чьей-нибудь) дружине. Впрочем, и в самой дружине есть степени по решению того, за кем она следует. Велико бывает соревнование и среди дружинников, кому из них занять у своего вождя первое место, и среди (самих) вождей, у кого более многочисленная и удалая дружина».

483

Калугин В. И. Былины. — С. 3.:

Э да было их двенадцать всех богатырей,
Да за старшего был Илья Муромечь,
Под им был Самсон да Колыбановичь
Ай Добрыня да был у его во писарях,
А Олеша жил во конюхах,
Кабы Мишка-Торопанишка чашки-ложки мыл…

484

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. — Т. 1. — С. 10. Княжеский сын — Вольга (оборотень) пользуется своим «чародейством» для охоты и войны, при этом дружина его «носили они шубы соболиные, переменные шубы-то барсовые». «Оборотничество» в данном случае — способ маскировки — подобраться к добыче на расстояние удара прикрываясь (оборачиваясь) шкурой животного (скрывая тем самым человеческий облик и запах).

485

См. также: Тацит П. Германия. // Цитируется по: Древние Германцы. Сборник документов. (составлен Б. Н. Граковым, С. П. Моравским, А. И. Неусыхиным). — М.: Соцэкгиз, 1937. — С. 68.

486

См. также: Власова М. Н. Русские суеверия. Энциклопедический словарь. — СПб.: Азбука, 1998. — С. 368–369.:

«Оборотни — особая порода людей. Мужики часто оборачиваются в медведя, а женщины — в свинью».

«Чтобы сделаться оборотнем, надобно перекинуться через двенадцать ножей, поставленных вверх острыми концами».

487

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. Т. 1. — С. 189.: «Сокрутился он каликою перехожею».

488

Этому имеется аналогия в типическом месте хвастовства одеждой между Чурилой и Дюком.

489

Это эпическое восприятие можно сравнить с тем, как формировалось сословие «всадников» Древнего Рима — тот, кто «богат» и, соответственно, может себе позволить тяжелое (дорогостоящее) вооружение и коня — тот и богатырь (боярин) сравните это с термином «мужики прожиточны», упоминаемым в описании пира (основное значение термина «прожиток» — достаток, зажиточность). Этому есть некоторые аналогии в былине об Илье Муромце Онежские былины. Соколов Ю. М., Чичеров В.И. — М.: 1948.:

А живи ка ты во городи родителем,
А как станем тебя да мы послушати…
…«Ай-ко да й выбирай топерь
А из ваших-то богатого,
…Ай как лучше скажите-ко,
А где есть дорога ко Киеву?»

490

Сборник Кирши Данилова. № 16.:

Возьми ты у меня, князя, сто человек,
Сильных могучих богатырей,
У княгини ты бери другое сто,
У себя, Иван, третье сто.

491

См. также: Ончуков. Печорские былины. № 65.:

Кабы воры-ти бояра как подмолвщыки,
Они злы-летолстобрюхи подговорщыки,
А подмолвили князя они Владимера:
У нас всем ноньце боярам служба явлена,
У нас всем богатырям служба надмечена.

492

Калугин В. И. Былины: С. 122.

493

См. также: Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 года. — 3-е изд. — № 75

494

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. — Т. 1. — С. 157.

495

Цитируется по: Древнерусское государство и его международное значение. — М.: Наука, 1965. — С. 68.

496

Астахова А. М. Былины Севера. — Т. 1. — С. 389.

497

Калугин В. И. Былины: С. 88.

498

Астахова А. М. Былины Севера. — Т. 2. — С 369–370:

У меня сидят триста портных мастера…
Также сидят триста чоботных мастера…

499

Онежские былины. Соколов Ю. М., Чичеров В. И. — М.:1948.:

А старой казак да Илья Муромец.
Уж как он да приказывал по всим,
По всим по дальним по ордам,
По тем тем дальним по всим городам пригородушкам
Всех собрать на почестен пир
А как всех сильных славныех богатырей
И купцей да богатыих
А если ты (Владимер-князь) не соберешь богатырей топерь
Да не сделаешь поцестной пир —
Процарствуешь до завтрова.

500

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. Т. 1. — С. 141.

501

Ипатьевская летопись. Т. 2. Вып. 1, издание 3. — Петроград: 1923. л. 44. 6453 г.

502

Памятники русского права. Вып. 2. — М.: 1953. — С. 40.

503

Астахова А. М. Былины Севера. Т.2. — М.; Л.: 1951. — С. 142, 143, 144:

А если спит-то он богатырским сном,
То попробую-ка я ко шатру крадучи,
И отрублю ему буйну голову,
Да никто про тое не ведает,
Тут Алешенька с коня опускается…
И от удара Алешина отвалилась голова Идолища

504

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. 1958. Т. 1. — С. 290. «И сонного мне убить — все равно как мертвого» (в сюжете «Бой Дуная с Добрыней»).

505

Повесть временных лет. Ч. 1. — М.; Л., 1950. — С. 50. под 6479 годом.

506

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины: 1958, Т. 1. — С. 426.

507

Свод Русского фольклора. № 204.

508

Калугин В. И. Былины. С. 57:

Поеду я во далече во чисто поле,
Корить-то я языки там неверные,
Прибавлять земельки святорусские.

509

Сравните в Повести временных лет:

«А се суть иные языцы, иже дань дают Руси: Чудь, Меря, Весь, Мурома, Черемись, Печера, Ямь, Литва, Зимигола, Корсь, Нерома, Либь».

510

Астахова А. М. Былины Севера. Т. 1. — С. 113.

511

Древние российские стихотворения собранные Киршею Даниловым. — М.: 1977. — С. 80.:

А приехали мурзы — улановья,
Телячьим языком россказывают

512

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., Т. 1. 1958. — С. 166.

513

Астахова А. М. Былины Севера. Т. 1. — С. 118.

514

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., Т. 1. 1958. — С. 445.:

Провещится ему черный ворон…
…И за то слово Казарин спохватается,
Не стрелял на дубу черна ворона.

515

Астахова А. М. Былины Севера. Т. 1. — С. 482. Аналогичное мировосприятие: «а не от нашей земли они, от неверные, а доспеют изменушку великую», то есть, земля могла осознаваться как «неверная».

516

Повесть временных лет. Ч. 1. — М.; Л., 1950. — С. 16.

517

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., Т 1. 1958, — С. 188.:

Как тут было еще в Цари-граде,
Наехало погано тут идолище,
Одолели как поганы все татарева;
Как скоро тут святые образа были поколоты,
Да в черны грязи были потоптаны,
В божьих церквах он начал тут коней кормить…

518

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., Т. 1. 1958. — С. 195.

519

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., Т. 1. 1958. — С. 157.

520

Древние российские стихотворения собранные Киршею Даниловым, 1958. — С. 106.

521

Древние российские стихотворения собранные Киршею Даниловым, 1958. — С. 113.

522

Повесть временных лет. Ч. 1. — М.; Л., 1950. — С. 48.

523

Былины и исторические песни из южной Сибири записи С. И. Гуляева. 1939. — С. 126.

524

Астахова А. М. Былины Севера. Т. 1. — С. 482.

525

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. 1958, Т. 1. — С. 214.

526

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., Былины. Т. 1. — С. 469.

527

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., Былины. 1958 Т. 2. — С. 218.

528

Наряду с обычным эпитетом «кабацкая», понятие «голь» в некоторых случаях упоминается вместе с эпитетом «русская». Сравните: Астахова А. М. Былины Севера. Т. 2. — С. 398.:

…Заревел татарин, што лев-зверь:
Ах ты голь русская…

529

Древние российские стихотворения собранные Киршею Даниловым, 1958. — С. 149.

530

Астахова А. М. Былины Севера. — С. 349.

531

Свод Русского фольклора. № 187.

532

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., Т. 1. 1958. — С. 258.

533

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., Т. 1. 1958. — С. 217.

534

Древние российские стихотворения собранные Киршею Даниловым, 1958, — С. 92.

535

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. Т. 1. 1958. — С. 127.

536

Наиболее пространное толкование понятия «разбой» можно найти в статье С. В. Горюнкова: О сюжете Илья Муромец и Соловей Разбойник», в которой, в частности, он отмечает, что «…уже в Синайском Патерике греческое слово, означающее «убийство», переведено как «разбой». // Русский фольклор. Материалы и исследования. — СПб.: Наука, 2004. — Т. 32. — С. 229–264.; С. 233.

537

Астахова А. М., Былины Севера. 1938, Т. 2. — С. 484. См. также: сборник Киреевского, записи Языковых.

538

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., 1958 Т. 2. — С. 55.

539

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. Т. 2. — М.: 1958. — С. 216.

540

Свод русского фольклора. № 190

Покорился он брату нонче меньшому:
Ты как ноньци в самом разу, в самом корпусу,
Уж я быти над тобой да ноньци меньшой брат,
Ищэ быть ты надо мной да ищэ старшой брат.

541

Калугин В. И. Былины. — С. 176.

542

Астахова А. М. Былины Севера. Т. 1. — С. 506.

543

Астахова А. М. Былины Севера. Т. 1. — С. 417.:

А соскакивал де ле Дюк со добра коня,
А-на вязал коня к винтову кольцу,
Ай-я к винтову кольцу да золоченому.

544

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. Т. 1. — С. 201.

545

Былины и исторические песни из южной Сибири записи С. И. Гуляева. 1939. — С. 63.: «Где не сватаюсь — там две дают». См. также: Соколов Ю. М., Чичеров В. И. Онежские былины. — М.: 1948. № 65. — С. 313.:

Мне невесты да не дают,
А где любо — не дают,
А где не любо, так две да три бери!

546

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., Былины. 1958. Т. 1. — С. 436.

547

См. также: Афанасьев А. А. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 3. — М.: 1994.

548

В значении «терпимость» к чужим мнениям, и сопричастность к верованиям, поведению, ритуалам.

549

Такое положение в эпосе можно сравнить с тем, как князь воспринимается в «послании Даниила Заточенаго к великому князю Ярославу Всеволодичю»: «Женам глава муж, а мужем князь, а князем бог». Древнерусская литература. — М.: Флинта, 2000. — С. 146.

550

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. Т. 1. — С. 141.:

Стрелил он тут по божьим церквам,
По божьим церквам да по чудным крестам,
По тыим маковкам по золоченыим…
…Видит князь Владимир стольно-киевский,
Что пришла беда неминучая…

551

Григорьев А. Д. Архангельские былины и исторические песни. Т. 2. — СПб.: 2002. — С. 83.:

«Уш ты батюшко Владимер…
Дай-ко батюшко, золотой казны».

552

Калугин В. И. Былины. — М.: 1998. — С 381.:

«Свет государь ты мой дядюшка».

553

Калугин В. И. Былины. — С. 370.:

Вы ишшите мне невестушку хорошую,
Чтобы было кого назвать вам матушкой,
Величать бы государыней.

554

Иордан. О происхождении и деяниях гетов. — СПб.: Алетейя, 2000. — С. 114.

555

Основной признак подчинения — дань, (Ярослав Мудрый платил отцу дань, Владимир Мономах также передавал отцу часть своего дохода), поэтому такое «усыновление» можно считать формой (мирного договора) «родства» по уплате дани.

556

Пропп В. Я., Путилов Б. Н., Былины. Т. 2. — М.: 1958. — С. 55.:

«За (богатырем) быть — холопкой слыть».

557

См. также: Колесов В. В. Мир человека в слове Древней Руси. — Л.: ЛГУ, 1986. — С. 88.:

558

Прокопий Кесарийский. Война с персами, война с готами, тайная история. — М.: Наука, 1993. — С. 33.

559

См. также: Древнерусское государство и его международное значение. — М.: Наука, 1965. — С. 397.

560

Григорьев А. Д. Архангельские былины и исторические песни. Т. 3. — СПб. 2003. С. 84.:

«Отмыкал он амбары да все окованные;
Выдавал он всю збрую да богатырскую»…

561

Пропп В. Я, Путилов Б. Н. Былины. 1958. — С. 26.

Силушки в тебе да вдвое теперь,
Как станешь ты владеть да моим мечом.

562

Повесть временных лет. Ч. 1. — М.; Л.: 1950. — С. 51.: Фактически, здесь летопись намекает на возможное заключение почетного мира в результате установления («родства по оружию»).

563

Возникает четкая политическая линия на создание почетных «родственных» отношений с византийскими императорами (получение дани Олегом и Игорем, получение оружия Святославом, получение невесты из царского рода Владимиром Святославичем) которую проводили все Великие Киевские князья.

564

Повесть временных лет. Ч. 1. — М.; Л.: 1950. — С. 50–51.

565

См. также: Иордан. Указ. Соч. С. 116–117.

566

Восприятие дарения императором оружия, если оно действительно имело место, вряд ли различалось у византийцев и русских. См. также: Прокопий Кесарийский. Указ. Соч. С. 33., Иордан. Указ. Соч. С. 116–117.

567

Если допустить «усыновление по оружию» императором князя Святослава, то встает вопрос о том, что князь для этого мог пройти процедуру крещения.

568

Повесть временных лет. Ч. 1. — М.; Л. 1950. — С. 35.

569

Свод Русского фольклора. № 260.:

Худшую силу в пень повырубить,
Лучшую силу в полон взять,
Красно золото в возы склась,
Скатен жемчуг гонить телегою,
Добрых коней табунами гнать,
Молодых девушек — станицами,
Молодых молодушек — пленицами,
Старых старух гнать коробицами.

570

Повесть временных лет. Ч. 1. — М.; Л., 1950. — С. 41–42.

571

Древние российские стихотворения собранные Киршею Даниловым, 1958, — С. 104.

572

Ибн-Русте // Древнерусское государство и его международное значение. — М.: Наука, 1965. — С. 397.

573

Повесть временных лет. Ч. 1. — М.; Л., 1950. — С. 96.

574

Эпос лишь часть системы фольклорных воззрений на окружающую действительность. Для сравнения можно отметить, что в сказках существует еще один, по всей видимости, наиболее древний, третий уровень восприятия «своих» и «чужих» — обоняние («русским духом пахнет»). Возможно, это отразилось в термине «поганые», что означает не только нехристианское вероисповедание, но и «поганый» — мерзкий, вонючий (запах) в противовес благоуханию (запаху ладана). Очень может быть, что и понятие «смерды» имеет сходное смысловое наполнение (в том случае, если термин образован от глагола «смердеть»). Это частично подтверждается сведениями Комиссионного списка «…„дымъ“ заменило слово „смрадъ“». // Шахматов А. А. История русского летописания. — Т. 1. Повесть временных лет и древнейшие русские летописные своды. Книга 2. Раннее русское летописание XI–XII вв. — СПб.: Наука, 2003. — 1024 с.; С. 194.

575

Григорьев А. Д. Архангельские былины и исторические песни. Т. 2. — СПб.: 2003. — С. 197.

576

См. также: сборник Кирши Данилова:

А от духу татарскова
Не можно крещеным нам живым быть.

577

Дьяконов М. Очерки истории общественного и государственного строя Дрвней Руси. — 2-е Изд. — СПб.: Право, 1906. — С. 175.:

«В Полоцком статуте родственники назывались вервными братьями… В нашем старом языке кровный родственник также назывался термином «ужик крове», от «уже» — веревка. Вероятнее догадка, что вервь обозначает связь родства».

578

В исторической песне «О Скопине»: «Не пить чару — виновату быть». В некоторых исторических песнях (Кострюк) этот момент комментируется так:

Он не пьет, не кушает,
Белу лебедь не рушает,
На царя он лихо думает.

579

Калугин В. И. Былины. — С. 300. Сравните с былиной о Михайло Петровиче (Козарине):

На родинушках тебе было пошучено,
А хотели тебя, Михайлушко, свиньям отдать.

580

Повесть временных лет. Ч. 1. — М.; Л.: 1950. — С. 60.