В отличие от других религий, христианство не присуще человеку изначально — в этом один из наиболее сильных аргументов в пользу его истинности. Характерные для него духовные устремления и мораль всегда распространялись и поддерживались под давлением некой элиты. Прошу понять меня правильно: давление не есть принуждение, по крайней мере не всегда. Героическая элита, которую представляли собой апостолы первых веков, разумеется, не имела никаких средств принуждения: она обратила в свою веру жителей городов, простой народ, знать и, наконец, самого императора исключительно силой убеждения. Проповедь, личный пример, братское милосердие были теми привычными средствами, с помощью которых христианство оказывало давление. В этих формах давление оказывалось постоянно: сначала во времена зарождения христианства, затем — свободно, без препятствий, но и без поддержки — в меровингскую эпоху, в течение которой епископы были единственными дееспособными членами общества; и, наконец, в эпоху после Карла Великого — уже при поддержке властей. Таким образом было создано взаимодействие власти и духовенства, которое в ряде случаев производило впечатление единодушия. Именно это можно было наблюдать в те великие века Средневековья, каковыми являлись XII и XIII столетия. Говоря об этом времени, под давлением христианства можно подразумевать уже другое: это нечто, похожее на атмосферное давление или на давление в котле. Оно может уже обернуться насилием против инакомыслящих, каковыми были, например, катары в Лангедоке. Не вдаваясь в исторические детали, которые слишком далеко увели бы нас от предмета данной книги, все же отметим, что народное христианство начало исчезать почти во всех странах, где власти перестали интересоваться деятельностью апостолов веры или начали чинить им препятствия. Добавим вскользь, что сейчас в странах, в которых вера подавляется в наибольшей степени, может вновь повториться история первых веков христианства. Уже есть признаки этого. Как говорится, mutatis mutandis[113].

Итак, каким образом осуществлялось давление христианства в интересующем нас 1000 году?    

В предыдущей главе мы уже ознакомились с некоторыми проявлениями давления христианства, и они представляли собой именно подавление: наказание еретиков или то, что можно назвать профилактическими мерами, — перелицовка христианством языческих святынь. Способ убеждения, основанный, впрочем, тоже на некотором интеллектуальном насилии, представляют собой рассказы о «Чудесах святого Бенедикта». Теперь следует остановиться на других, более ценных формах проявления давления христианства.

Печальная эпоха, начавшаяся приблизительно с середины IX века неудержимым падением империи    Каролингов, отмечена, помимо прочих несчастий, упадком духовенства. Выше уже говорилось, что епископы, приходы, монастыри были неотъемлемой частью феодальной системы. Читатель наверняка понял, что это нанесло огромный урон их духовной миссии. Но мы уже говорили в начале предыдущей главы о том, что с X века монастыри, а может быть, и епископства начали возрождаться.

Это движение началось в Клюни, в деревне Маконнэ на берегу Гросны. Там в 910 году Гильом Благочестивый, граф Оверни и герцог Аквитанский, владел родовым доменом. Будучи «благочестивым», он задумал обновить монастырь и решил сделать его образцовым. Он знал, что монахи Бома, жившие в горах Юры неподалеку от Лон-ле-Сонье, под руководством своего аббата Бернона соблюдали Устав святого Бенедикта во всей его древней строгости. Он призвал Бернона и доверил ему Клюни. В акте об основании монастыря говорилось, что новый монастырь будет освобожден от какой бы то ни было светской или церковной юрисдикции и будет находиться под юрисдикцией непосредственно Священного Престола. Это было гениальное и истинно «благочестивое» решение. Другие монастыри в большей или меньшей степени зависели от преходящих благ, от сеньора или короля, контролировавших их доходы и назначавших по своему усмотрению монахов, которые должны были ими управлять и которых называли «светскими аббатами». Епископы каждого диоцеза были вполне компетентны в вопросах религиозной жизни, но слишком часто случалось, что их основной заботой было отнюдь не духовное развитие. Именно от этого принуждения, ограбления, извращения, коррупции и эксплуатации и должно было быть защищено новое аббатство.

Бернон и его последователи Одон, Эймар, Майель и, наконец, Одилон, бывший аббатом с 994 по 1049 год, постарались извлечь максимальные преимущества из этой счастливой независимости. Монахи Клюни быстро прославились своим суровым образом жизни: кстати, их повседневная жизнь — это единственный образ жизни того времени, о котором нам многое подробно известно, и мы не будем пренебрегать сохранившимися свидетельствами. Кроме того, они прославились пышностью и великолепием своих богослужений. Их пример был заразителен: эта заразительность усугублялась тем, что многие правители, почувствовавшие неожиданную потребность реформирования монастырей своего домена, погрязли в неизбежном сопротивлении. Большинство реформировавшихся монастырей принимали зависимость от аббата Клюни, который стал таким образом — новое явление по тем временам — «главой ордена». В конце XI века в Европе насчитывалось 1450 аббатств и приорств, подчиненных Клюни, в них жили около 10 тысяч монахов. 815 из этих аббатств находились во Франции — их приходилось приблизительно по 9-10 на каждый современный департамент. 109 было в Германии, 23 в Испании, 52 в Италии, 43 в Англии. В 1000 году эти цифры, конечно, были меньше. Но завоевание, начавшееся при аббате Одоне, то есть в первой половине X века, к этому времени уже принесло значительные результаты. Рауль Глабер пишет: «Он столь ревностно пропагандировал Устав, что от провинции Беневент и до Океана все наиболее значительные монастыри, которые находятся в Италии и в Галлии, почитали за счастье подчинить себя его руководству». Говоря о времени, в которое он писал эти строки (то есть около 1040 года), Рауль добавляет: «Этот монастырь (Клюни) часто приглашает из различных стран тех братьев, которые, будучи назначены главами других обителей, всеми способами служат интересам Господа».

Несомненно, существовали обители, не принимавшие реформу. Если реформатор был слишком настойчив, то дело могло кончиться плохо. Наиболее трагическим примером может служить монастырь в Ла-Реоле. В 977 году он был подчинен аббатству святого Бенедикта на Луаре, издавна связанному с Клюни, через посредство герцога Гасконского Гильома-Санчо, однако его монахи не стали из-за этого более добродетельными. Аббон, аббат монастыря Святого Бенедикта, нанес им визит и, надеясь, что доброе семя способно изменить плевелы, оставил у них нескольких монахов своей обители. Эти миссионеры быстро поняли, что если они хотят остаться живы, им лучше бежать. Второй десант привел к такому же результату. В 1004 году Аббон решил вновь посетить монастырь. Страстное нежелание гасконских монахов подчиниться реформе усугублялось их неприязнью к «французам», жившим севернее Луары. Любой вопрос превращался в спор, даже сено для лошадей становилось предлогом для ссоры. После того как Аббон упрекнул одного из монахов, собиравшегося заночевать в городе, завязалась драка, в результате которой аббат был смертельно ранен.   

Таким образом, повседневная жизнь великих аббатов-реформаторов иногда оказывалась полной опасностей. Однако чаще она была отмечена успехом, престижем и почестями. Понятно, что эта жизнь ни в коей мере не ограничивалась стенами того монастыря, руководителем которого был аббат. Путешествия, или лучше сказать — экспедиции, занимали большую часть жизни аббатов, в особенности если добавить сюда поездки, которые они совершали по просьбе властителей, жаждавших их совета. К Аббону, мученику Ла-Реоли, очень прислушивался Гуго Капет, для которого тот в своем труде под названием «Каноны» изложил основы статуса королевской власти. После смерти первого короля-капетинга, Роберт Благочестивый послал Аббона в Рим, чтобы уладить с папой Григорием V множество сложных вопросов. Обширные познания во всех науках того времени привели Аббона также в Англию, в монастырь Рамси, аббат которого хотел восстановить давний авторитет монастыря как интеллектуального центра.

У аббатов Клюни была еще более обширная аудитория. Майель общался со всеми правителями своей эпохи: с королем Бургундии, с Оттонами. Он также был другом Гуго Капета, который, отказавшись от титула светского аббата Мармутье, просил его восстановить этот монастырь, а затем велел ему пригласить Бушара, графа Вандомского, для проведения реформы среди монахов Сен-Мор-де-Фоссе в предместьях Парижа. Чтобы избавиться от тех, кто упрямо сопротивлялся реформе, он прибег к мнимой ссоре с Бушаром: созвал всех монахов в деревню, расположенную в нескольких лье от монастыря, и объявил им, что только те, кто присягнет ему на верность, смогут вернуться в аббатство… Ричард I, граф Нормандский, хотел, чтобы Майель реформировал аббатство Фекамп; но взамен он потребовал для Клюни право выгона скота в нормандских лесах и, не получив его, отказался.

Одилон, бывший аббатом Клюни в 1000 году, не переставал в полном смысле этого слова мерять шагами Францию, Бургундию, Аквитанию, Италию. Согласно желанию Гуго Капета и его сына Роберта Благочестивого, он провел реформу в аббатстве Сен-Дени[114] близ Парижа. В Оверни, откуда он сам был родом, он реформировал монастыри в Сен-Флуре и Тьере, также как монастырь Спасителя в Невере и монастыри в Нантуа и Шарлье. По призыву Гильома V, который, по словам Адемара из Шабанна, видел в нем «воплощение Храма Святого Духа», он работал во многих монастырях в Пуату. В долине Роны он основал аббатство Ла-Вульт. В 1014 году он отправился в Рим, чтобы присутствовать при помазании императора Генриха II. Рауль Глабер рассказывает, что по этому случаю папа Бенедикт VIII пожаловал императору знак своего достоинства — «золотой шар, разделенный на четыре части рядами весьма драгоценных камней и увенчанный золотым крестом». Генрих вручил этот знак Одилону, сказав при этом: «Никто не может быть более достоин хранить и созерцать этот дар, нежели те, кому презрение к славе этого мира дает легкость для того, чтобы они могли следовать за Крестом Господним». По этому поступку можно судить, какого мнения были об аббате Клюни сильные мира сего. Впоследствии Одилону еще раз довелось сопровождать императора в Италию. У короля Франции он пользовался не меньшим почетом. Когда Роберт пришел с войной в Бургундию, Одилон не побоялся упрекнуть его в жестокости и смог спасти хотя бы аббатство Сен-Бенинь в Дижоне. Он присутствовал в Реймсе при помазании второго сына короля Генриха. Он получал письма от короля Наварры Санчо Великого, от короля Иштвана Венгерского. Изучая его биографию, можно сказать, что он и сам был королем, главой международного государства, имя которому было Клюни.

Непосредственный современник Одилона ломбардец Гильом из Вольпиано соперничал с ним. Гильом был аббатом монастыря Сен-Бенинь в Дижоне, того самого, который, как мы только что видели, спас Одилон. Гильом усердно проводил реформу в Нормандии, в диоцезе Лангр, а также в Париже, куда был вызван королем для наведения порядка в Сен-Жермен-де-Пре, и в Лотарингии. В Ломбардии на принадлежавшей ему земле он основал монастырь Фруктуаре. Он еще меньше, чем Одилон, церемонился при общении с королем Робертом. Впрочем, в отношении монашеской дисциплины он был более суров, чем этого требовал разумный подход, и его прозвали «Человеком сверх Устава». Тем не менее авторитет его был высок, а деятельность успешна.    

Как мы видели, аббаты крупных монастырей относились к числу наиболее известных и наиболее влиятельных людей своего времени. Их вездесущность, их постоянные поездки в какой-то степени изменяли равновесие сил и, конечно, усиливали влияние христианства. Однако если в сельской местности начала распространяться искренняя приверженность к христианству, если древнее деревенское язычество стало менее осознанным, то это в первую очередь было результатом их основной деятельности: реформы монастырей.

Она состояла в том, чтобы утвердить в монастырях — в несколько измененном виде — устав, выработанный в VI веке святым Бенедиктом Нурсийским и дополненный при Карле Великом святым Бенедиктом Анианским[115]. В этом бенедиктинском (вдвойне бенедиктинском!) уставе было следующее предписание: «Утешать бедных, одевать нагих, помогать несчастным, поддерживать сокрушенных сердцем». Если мы рассмотрим уже упоминавшиеся здесь обычаи Клюни, которые сложились в XI веке и вполне отвечали требованиям эпохи 1000 года, хотя их создатели выдавали их за «очень древние», мы увидим, как этот в высшей степени соответствующий духу Евангелия принцип воплощался на практике в Клюни и, должно быть, в многочисленных прошедших реформу монастырях, — воплощался, во всяком случае, по мере сил каждого из них. Понаблюдаем же за повседневной благотворительной деятельностью клюнийцев.

Один из монахов был особенно тесно связан с этой деятельностью: он являлся раздатчиком милостыни. Его задачей было принимать бедных путешественников, несчастных паломников, странствующих священников и монахов и, в особенности, бедняков, просивших пищи и приюта на несколько дней. Для этого предназначался специальный дом, построенный вне стен монастыря и называвшийся странноприимным, или домом для бедных. Каждый, кто в нем останавливался, получал ливр хлеба, испеченного монахом, ответственным за пекарню, а когда уходил, брал еще пол-ливра. При приходе и при уходе его угощали вином в том же количестве, которое полагалось монахам. Раздатчик милостыни должен был также с разрешения аббата приводить в трапезную бедных путешествующих пешком священников, если он встречал их на дороге. Для них в специальной миске сберегалось то, что оставалось от ужина монахов, а также выделялось некоторое количество вина и был припасен хороший самшитовый посох.

Раздатчик милостыни должен был также знать о всех нуждающихся в округе. Один раз в неделю он ходил в деревню и расспрашивал людей. Если ему говорили, что где-то есть больной, лежащий в постели, он шел к нему в дом, спрашивал, что ему нужно, и, с согласия аббата, старался максимально удовлетворить его просьбу. Если заболевала женщина, то вместо монаха в ее дом шли сопровождавшие его слуги.

Во всех клюнийских монастырях, располагавших достаточным средствами, раздатчик милостыни каждый день раздавал пищу беднякам, жившим в округе. В самом Клюни каждый день готовили 12 «пирогов», то есть ржаных хлебов, каждый из которых весил 3 ливра, для раздачи несчастным, обращавшимся за помощью: детям, хромым, слепым, старикам и старухам.

Во время постов, таких, как Рождественский, Великий, кануны праздников, сезонные посты, остатки хлеба и вина раздавались нуждающимся паломникам. В дни, когда монахи получали дополнительную пищу, которая, как мы увидим, называлась «генеральной», раздатчик милостыни тушил мясо для бедняков и, в случае необходимости, покупал его на средства, полученные с десятины. Любой паломник или бедный путник, который не мог вернуться в монастырь ранее чем через год, получал подорожные в размере 1 денье[116]. Если умирал кто-то из монахов, его доля пищи в течение 30 дней раздавалась как милостыня.

Одежда монахов, после того как ее носили в течение года, также распределялась между бедняками. Однако эта обязанность исполнялась уже не раздатчиком милостыни, а монастырским экономом, чьи полномочия были шире. Он же раздавал монахам по 2 денье, которые каждый должен был в Святую субботу отдать какому-нибудь бедняку, предварительно омыв ему ноги.

У монахов Клюни не было недостатка в таких бедняках: восемнадцать из них жили прямо в монастыре. Один из летописцев добродушно называет их «бедняками, получающими доход с церковного имущества». Эти привилегированные среди несчастных каждый день получали вино и ливр хлеба, а также, судя по всему, порцию бобов. Три раза в неделю к этому добавлялись также овощи со специального огорода, за который отвечал раздатчик милостыни. По большим праздникам им давали мясо. На Пасху им выдавали 9 локтей шерстяной ткани, чтобы они могли сшить себе одежду, а на Рождество они получали по паре башмаков. У них была своя спальня, расположенная в здании странноприимного дома. Они должны были присутствовать на вечерне. Если они этого не делали, то им не давали вина. Если они засыпали во время службы, их ужин значительно сокращали. Интересно было бы узнать, по какому принципу их отбирали. Это не могли быть хворые или дряхлые, раз они присутствовали на службе. Неизвестно также, оставались ли они в монастыре пожизненно или их состав периодически обновлялся. В любом случае, эта форма благотворительности клюнийцев кажется несколько менее убедительной, чем другие. Однако она была вполне в духе времени, такого рода практику вводили у себя и светские феодалы. Короче говоря, в обществе того времени, в котором усердно поддерживались христианские взгляды, в частности идея о том, что благотворительность — это долг тех, кто держит в своих руках блага этого мира, бедные имели свою социальную нишу.

Однако, разумеется, не бедняки способствовали распространению христианства среди простого народа. Эту функцию исполняли другие: больные, которых лечили дома, нищие, получавшие подаяние в виде «пирогов», и в особенности, наверное, нуждающиеся в помощи путники, для которых монастыри становились бесплатным постоялым двором. Между собой монахи должны были соблюдать заповедь молчания; тем более красноречивыми становились они в обществе тех, кому давали приют. Они разговаривали с ними о разных вещах, и то, что они говорили, разносилось их мимолетными гостями по дальним краям. Таким образом они формировали общественное мнение по разным вопросам на всех уровнях общества того времени, в основном же в низших его слоях. И практически единственными, кто это делал, были именно монахи: ведь у епископов не было такой возможности, а из приходских священников на это были способны опять же лишь монахи, приставленные к церквам в зависящих от монастыря деревнях; что до сеньоров, то у них были другие заботы, и им было некогда болтать со своими крестьянами.    

Мы не знаем, о чем монахи говорили с простолюдинами. Однако никому не возбраняется попытаться представить себе это. Большое место в этих разговорах, должно быть, занимали рассказы о чудесной силе святых покровителей монастырей. Поэтому и возникали истории о чудесах, например о чудесах святого Беденикта. Эти чудеса не сводились исключительно к наказаниям вроде тех, что мы видели в предыдущей главе. Часто это были исцеления, разного рода благодеяния, воздаяния приверженцам святого. Эти рассказы не были призваны вдохновлять слушателей на веру, основанную на теологических рассуждениях. Тем не менее святой был неотделим от Христа. Идея о том, что чудеса свершаются Богом, а святые — всего лишь посредники, постоянно высказывается, например, таким клюнийским монахом, как Руаль Глабер, который привел в своих трудах множество подобных историй. Следует думать, что эта идея поддерживалась в монастырях неусыпными стараниями аббатов. Таким образом, идея единого Бога, единственного, всемогущего, который неотвратимо наказывает злонамеренных, но умеет прощать и поощрять добродетельное поведение, всеми средствами распространялась среди сельского населения.    

В этой связи появлялась еще одна возможность привлечь внимание простого народа. Эта возможность возникала далеко не каждый день, но позволяла охватить большое количество населения. Она появлялась тогда, когда святые мощи предъявлялись народу в храме, в котором они хранились, или, что было еще лучше, перевозились в другое место, которое далеко не всегда должно было стать постоянным местом их пребывания. Эти «проявления» и «перенесения», как их называли, сопровождались огромными процессиями монахов и священников, одетых в самые пышные священные одежды. Адемар из Шабанна оставил нам рассказ, позволяющий представить себе празднества, состоявшиеся после того, как в базилике св. Иоанна в Анжели была обнаружена глава святого Иоанна Крестителя. «Все жители Галлии, Италии и Испании, воодушевленные этой новостью, спешили, горя желанием приехать в это место». Понятно, что в столь отдаленное место смогли приехать только король и крупные сеньоры: Роберт Благочестивый, Санчо, король Наваррский, их приближенные. Роберт привез с собой пышные дары: «блюдо из чистого золота, весившее 30 ливров, шелковые и золоченые ткани для украшения церкви». Огромное количество музыкантов, каноников, монахов… Адемар не упоминает здесь толп простого народа, но сразу пишет о том, что во время этих празднеств мощи святого Марциала были перенесены в монастырь святого Стефана в Лиможе, «в золотой раке, украшенной драгоценными камнями». Они проезжали через Шарру (нынешний главный город кантона в департаменте Вьенна), по-другому это место называлось Святой Шарру, потому что там хранился кусочек дерева от Святого Креста. Мощи сопровождали аббат монастыря святого Марциала в Лиможе и епископ этого города, а также многочисленные сеньоры и — на сей раз — «бесчисленная толпа народа». В миле от города навстречу им вышли монахи и «весь народ» Шарру. Мощи перенесли в церковь под звуки «древних гимнов», певшихся «в полный голос», затем была отслужена месса с тем же сопровождением. По возвращении в монастырь святого Иоанна в Анжели — новая церемония, при которой «каноники святого Иоанна пели по очереди с монахами святого Марциала тропы и хвалы, как это делается в дни праздников». После мессы «епископ, держа в руках главу святого Иоанна, благословил народ».    

Святая неделя и Пасха, Рождество и Крещение предоставляли и другие возможности для того, чтобы воздействовать на души верующих. К обычным литургическим церемониям священники некоторых церквей добавляли символические инсценировки событий, описанных в Евангелиях.    

Доказательством этому служит рукопись, написанная между 965 и 975 годами английским монахом-бенедиктинцем Этельуолдом, который рекомендует своим братьям по религии следовать примеру французских церквей и особенно Флёри-на-Луаре, чтобы «укрепить веру неграмотного простонародья и неофитов». Он подробно описывает, как можно изобразить положение во гроб и воскресение.    

Вечером в Страстную пятницу два диакона подходят к алтарю, неся завернутый в плащаницу крест, изображающий распятого Христа в погребальных пеленах. Они помещают его в углубление алтаря, которое символизирует гробницу. На рассвете в день Пасхи один из монахов, одетый в стихарь, с пальмовой ветвью в руке садится подле алтаря. Трое других подходят к нему, неся благовония, и делают вид, будто ищут что-то. Как вы догадываетесь, это — блаженные жены-мироносицы, пришедшие умастить тело Иисуса и встретившие ангела. Между ними завязывается известный всем разговор на латинском языке: «Кого вы ищете?» — «Иисуса из Назарета». — «Его здесь нет…» После того как три жены поют хорал «Аллилуйя, Господь воскрес!», ангел раскрывает гробницу, и все видят пелены, брошенные воскресшим Иисусом. Жены-мироносицы развертывают их и показывают присутствующим. Все заканчивается гимном «Te Deum laudamus»[117], который запевает аббат.

Речь здесь идет о том, что историки театра — и в частности дорогой моему сердцу и оплакиваемый мною Гюстав Коэн, которому эти строки обязаны своим появлением на свет, — называют литургическим представлением (литургической драмой). Это был зародыш сценического изображения Страстей и Воскресения, которые, все совершенствуясь, в последние века Средневековья превратились в пышные «мистерии», состоявшие из 30-40 тысяч стихов. В этом отношении 1000 год — всего лишь время, когда занималась заря будущих спектаклей такого рода.    

Театрализованные изображения Рождества и Крещения упоминаются в источниках, относящихся к несколько более позднему времени, и поэтому мы видим их на более высокой стадии развития. В одном из текстов XI века, сохранившемся в монастыре Линзен в Лимбурге, описываются знамение пастухам, пришествие волхвов, которых Ирод бросает в темницу, но которые выходят оттуда и относят свои дары Божественному Младенцу, а затем, предупрежденные ангелом, возвращаются по другой дороге. Чтение пророчеств Ветхого Завета, возвещающих о приходе Мессии, уступало место живописному действу, в котором можно было увидеть Моисея с рожками и бородой, несущего скрижали Закона; Аввакума, грызущего коренья; Елизавету, мать Иоанна Крестителя, — эту роль, конечно же, исполнял священнослужитель, однако по всем признакам можно было понять, что Елизавета беременна. Здесь был и Валаам верхом на ослице, которую изображал человек с длинными ушами на голове, стоящий на четвереньках и покрытый мохнатой шкурой. Эта ослица, как и должно быть согласно Библии, владела человеческой речью, однако говорила на латинском языке… Возможно, в 1000 году изображались также чудеса святого Бенедикта, Воскрешение Лазаря и Обращение святого Петра, — тогда эти спектакли были предтечами аналогичных действ несколько более позднего времени, латинский текст которых сохранился. Можно предположить, что неграмотные зрители по самой игре актеров в целом угадывали смысл, даже если спектакль не сопровождался комментарием на их родном языке.    

Для людей, не знавших ни кино, ни телевидения, эти праздники и их драматические представления были единственной возможностью развлечься. Видимо, той же цели служили песни и фокусы «жонглеров», о которых речь пойдет в другой главе. Если вспомнить, какое влияние на общественное сознание оказывают современные средства массовой информации, то легко можно представить себе, какое реальное место могла занимать в душах простого народа религия, которая столькими звуками, движением, светом и красками скрашивала серую будничность их обычной жизни.    

Еще большее благодеяние Церковь оказывала обществу в тех случаях, когда она находила средства против военных бедствий. В той мере — слишком ограниченной, — в какой ей это удавалось, она действительно вносила изменения в повседневную жизнь сельских жителей.    

Как мы видели на первых страницах этой книги, Мишле считал причиной того, что он называет мирным установлениями, добрую волю сеньоров Лиможа, напуганных эпидемией чумы в 997 году. Хотя эти сеньоры, судя по источникам, еще не приняли в то время, вопреки Мишле, конкретных установлений, названных чуть позже «миром Господним» и «перемирием во имя Бога», он все же не ошибся, почувствовав пробуждение духа сопротивления непрерывным войнам.    

К 990 году, то есть еще до заключения лимузенскими сеньорами «договора о мире и справедливости» (который, как мы уже видели, они не особенно соблюдали), а другой части Аквитании, в Пюи, епископ Ги Анжуйский созвал нескольких прелатов южных провинций; результатом этой встречи явилось очень важное обращение, адресованное всем правоверным христианам: «Пусть отныне во всех епископствах и графствах никто не врывается силою в церкви; пусть никто не угоняет коней, не крадет птицу, быков, коров, ослов и ослиц с их ношей, баранов, как и свиней. Пусть никто не уводит людей на строительство или осаду замков, если эти люди не живут на принадлежащей ему земле, в его вотчине, в его бенефиции[118]. Пусть духовные лица не носят мирского оружия, пусть никто не причиняет вреда монахам или их товарищам, путешествующим безоружными. Пусть только епископы и архидиаконы, которым не выплатили подати, имеют на это право. Пусть никто не задерживает крестьянина или крестьянку, чтобы принудить их заплатить выкуп». Всех верующих призывали собраться на специальную ассамблею в середине октября, для того чтобы пообещать не нарушать эти запреты. И они собрались, дворяне и крестьяне, но, как ни странно, ни те, ни другие не обнаруживали особого энтузиазма. Только присутствие войск двоих племянников епископа подтолкнуло их к тому, чтобы решиться дать требуемое обещание. Дух Лиможа еще не витал в воздухе, даже в Пуатье, где как раз в 1000 году консилиум постановил, что любая ссора по поводу присвоения имущества должна быть разрешена по справедливости: источник не сообщает нам, как отреагировали на это заинтересованные лица.    

Мирное движение смогло набрать силу несколько позже. Заслуга в этом принадлежит Роберту Благочестивому, который сумел сделать Церковь Франции своей союзницей ради блага королевства. Он способствовал проведению ассамблей мира, проводил их и в своем домене, в Орлеане, и в Вердене-на-Соне, маленьком бургундском городке, завоеванном им незадолго до этого. В 1024 году, опять же в Бургундии, он созвал в Эри большую всеобщую ассамблею. На нее из всех областей Франции съехались священники, аббаты, сеньоры, крестьяне. Многочисленные реликвии, свезенные туда издалека по случаю этого события, вызвали немало чудес. Энтузиазм достиг своей наивысшей точки. С тех пор ассамблеи мира много раз проводились в разных районах королевства; почти каждый диоцез провел свою ассамблею.    

Договора, заключавшиеся на этих ассамблеях, сильно отличались друг от друга в деталях. Простоты ради можно сказать, что все они стремились ограничить войны как в плане числа втягиваемых в них людей, так и в плане времени. «Мир Господень» обязывал воюющие стороны щадить бедняков, слабых, женщин, людей Церкви и их имущество; «Перемирие во имя Бога» запрещало военные столкновения с пятницы по воскресенье, в Великий пост и некоторые другие литургические периоды. Большего нельзя было требовать от общества, естественным порождением которого была война. Даже если не удавалось достичь и этого скромного идеала, военные столкновения становились все же более редкими, а главное — совершалось меньше жестокостей по отношению к простому народу. Воины впервые почувствовали свой долг перед государством: они еще могли обнажать меч, но уже поклялись на святых реликвиях не размахивать им без нужды направо и налево. Эта клятва положила начало рождению благородных шевалье будущих веков.    

Еще один аспект будущего наметился на этих ассамблеях мира: в них участвовали крестьяне. Они могли брать слово и, в результате, оказывались рядом с сеньорами среди членов лиги, которая обычно создавалась для того, чтобы заставить всех соблюдать договор, при необходимости прибегая к использованию силы. Бывший до того пассивной игрушкой истории, труженик земли постепенно входил в число ее действующих лиц. Он приобретал достоинство и ответственность, присущие человеку. Разумеется, эта тенденция была еще весьма скромной и едва различимой по сравнению с ограничениями, которым в течение долгих веков было суждено давить на сельских жителей, по сравнению с тем презрением, которое выказывали им их хозяева, носившие меч. Тем не менее эта тенденция уже ощущалась.    

И в чем не было никакого сомнения, так это в трудах Церкви. Видя, сколько усилий прилагает она к тому, чтобы отвратить бич войны, и этим противостоит их хозяевам, которых они согласно древнему пережитку считали ее корыстными союзниками, крестьяне не могли не приходить к новым мыслям — тем самым, которые пробуждала в них благотворительность монахов. Получалось, что Христос, о котором Церковь говорит в своих проповедях, любит крестьян, желает им добра и уж во всяком случае относится к ним с не меньшим вниманием, чем к сильным мира сего. Они наконец почувствовали себя христианами. Древнее сельское язычество, которое так окончательно и не умерло и, без сомнения, оставило свой след на понимании ими христианства, сохранялось теперь лишь в наиболее бессознательных сферах их психики.    

Признаки этих изменений будут становиться все заметнее в XI веке. Они проявятся наиболее ярко в последние годы этого века, когда по призыву Петра Пустынника тысячи людей из простонародья поднимутся ради спасения земной родины Христа[119]. Однако уже в первые десятилетия века притяжение Святой Земли выразилось в популярности паломничества.    

Вскоре после тысячелетия Страстей Христовых, то есть через 33 года после 1000-го, «бесчисленная толпа», как пишет Рауль Глабер, «отправилась через весь мир к гробнице Спасителя в Иерусалим; никто не мог заранее предвидеть такого стечения людей. В первую очередь это были люди из простонародья, затем — принадлежащие к средним классам, затем — великие короли, графы, маркизы, прелаты; наконец — то, чего никогда еще не случалось, — можно было видеть высокородных дам, которые направлялись туда наряду с самыми отверженными».    

Рауль в данном случае пишет не по слухам. Он сам видел этих паломников, которые по пути на Восток пользовались гостеприимством бургундского монастыря Безе, где он в это время находился. Он встретил их и когда они уже возвращались; именно тогда сотоварищи паломника Лиебо рассказали ему, как тот умер по собственному желанию, «глядя на место    Вознесения Спасителя». Рауль был поражен количеством «людей из простонародья», которые шли в Иерусалим. И его свидетельство не единственное: Адемар из Шабанна, рассказав о паломничестве Гильома Тайлефера II, графа Ангулемского, совершенном в 1026-1027 годах, писал, что его примеру последовали «многие сеньоры, люди среднего класса и бедняки». Есть, правда, одно отличие от того, что пишет Рауль: Адемар не имеет в виду, что «люди из простонародья» подали сигнал к этому движению, а по словам Рауля получается именно так.    

Даже для тех, кто не покидал страну, поездки в Святую Землю были большими событиями: когда в Ангулеме было объявлено о возвращении Гильома Тайлефера, «все сеньоры, причем не только ангулемские, но также из Пуату и Сентонка, и другие люди всех возрастов и обоих полов сбежались ему навстречу и были переполнены радостью оттого, что могут его видеть. Регулярное духовенство Сен-Сибарда в белых одеждах, неся различные атрибуты, в сопровождении великой толпы простолюдинов, священников, каноников, радостно двигалось ему навстречу и прошло расстояние в милю от города под звуки хвалебных песен и гимнов».    

Не удержимся от замечания: здесь речь идет о горожанах. Челядь графа, светские слуги «регулярного духовенства» Сен-Сибарда, ремесленники и торговцы, необходимые участники городской жизни, — все они, как бы мало их ни было, вместе со своими семьями вполне могли произвести впечатление «огромной толпы людей»; ведь эти слова могут одинаково означать и сотню, и тысячу. В любом случае, встреча, оказанная Гильому, ничего не говорит нам о вере крестьянства. Есть ли информация о ней в других цитируемых здесь источниках?    

Давайте вспомним две детали: «самые отверженные», которых Рауль видел рядом с «высокородными дамами»; и «бедняки», которые, согласно Адемару, сопровождали сеньоров и людей среднего класса. В те времена нужда в большей степени поражала сельскую местность и деревни, нежели города, население которых, упомянутое здесь в нескольких строчках, обычно не было лишено самого необходимого.    

Разумеется, правда и то, что крестьяне в целом не могли стать активными участниками этих паломничеств, пеших путешествий, которые должны были оторвать их от их полей и скота на многие месяцы. Тем не менее в семье, которая часто была многочисленна, всегда мог найтись кто-нибудь, чья помощь не была постоянно необходима. Кроме того, не говоря о «самых отверженных», следует вспомнить, что были и такие, кого скука повседневной жизни, стремление к приключениям, мистическое притяжение Иерусалима, необходимость и надежда изменить свое серое существование при соприкосновении с тем, что считалось самым священным, необходимость получить прощение за грехи и заслужить место в раю заставляли забыть об обыденном благоразумии и печальном долге своего сословия. Действительно, вряд ли стоит сомневаться в том, что в этих толпах «людей из простонародья» было немало беднейших и не совсем бедных крестьян, и в том, что их вера свидетельствовала также в пользу веры тех, кто оставался прикован к своей земле.    

Примечания:

1

Апология истории или ремесло историка. М., 1973 и 1986.

11

En pace (лат.) — в мире.

113

Mutatis mutandis (лат.) — с изменениями, с оговорками.

114

Сен-Дени — одно из наиболее почитаемых аббатств близ Парижа, строительство которого, по преданию, началось при покровительнице Парижа святой Женевьеве (V в.). В течение многих веков служило усыпальницей французских королей.

115

Св. Бенедикт Нурсийский (VI в.) — христианский подвижник, монах. С юности он не мог примириться с недостаточной строгостью жизни духовенства и, «презрев научные знания», долгое время уединенно жил в пещере. Около 529 года он основал монастырь Монте-Кассино (в Кампани) на месте древнего языческого храма. Вскоре появились дочерние монастыри в других районах, монахи которых жили по провозглашенному св. Бенедиктом Уставу для монахов. Источником по истории жизни св. Бенедикта является книга папы Григория Великого «Vita Benedicti» («Жизнь Бенедикта»).

Св. Бенедикт Анианский (750-821) — реформатор бенедиктинского ордена. Основал монастырь в своем родовом имении Аниане, в Лангедоке. Этот монастырь прославился строгостью и полнотой исполнения бенедиктинского Устава. Св. Бенедикт Анианский пользовался покровительством Карла Великого и его сына Людовика Благочестивого. В 817 г. на Ахенском соборе был принят составленный им статут для монахов из 80 пунктов.

116

Денье (денарий) — серебряная монета. При Карле Великом из одного ливра (фунта) серебра чеканилось 240 денье. Название монеты идет от латинской традиции, и денариями во французских текстах обозначались также сребреники, полученные Иудой (см. гл. XIX).

117

«Te Deum laudamus» (лат.) — «Тебе, Господи, хвалим».

118

Бенефиций -в период раннего Средневековья так называлось земельное владение, которое жаловалось королем или другим крупным сеньором в пожизненное пользование вассалу на условии определенной, чаще всего военной, службы. К IX-XI вв., как показывает автор книги, эти земли уже практически превратились в наследственные владения.

119

Петр Пустынник и Вальтер Голяк (Готье-нищий) возглавили крестовый поход бедноты в 1095-1096 гг. Почти все участники этого похода либо погибли в пути, либо были истреблены сельджуками. Этот поход фактически был прелюдией крестового похода.