«Поместье — феодальный термин. Он означает земельное владение с сервами, дающее определенные права». Такое определение слова «поместье» предлагает Литтре. Если, вспомнив приведенный выше отрывок из поэмы Асцелина, принять, что сервами могли называться «держатели земли» различных категорий, то придется признать, что все они были «работниками поместий».    

Каждый из них имел свой надел, который, если не считать податей и отработок в пользу сеньора, он эксплуатировал так, как если бы был его хозяином. Пришло время попытаться представить себе, по возможности конкретно, какова была жизнь этих людей. Нам в этом помогут Марк Блок и Жорж Дюби.    

Для начала не будем забывать, что эти люди жили на лесных прогалинах. Обрабатываемая ими земля была со всех сторон окружена лесом. Обычно эта земля располагалась вокруг нескольких домов, в которых они жили. Группа таких домов составляла деревню, часто обнесенную забором. В некоторых областях, особенно в Западной Франции, дома отстояли друг от друга на большее расстояние. Тем не менее они образовывали некое целое. Вокруг возделывавшихся полей находился большой пояс необработанной земли, где росли растения, более или менее пригодные для пастбища. А дальше находились леса, становившиеся все более густыми по мере удаления от жилья. Если деревня являлась приходским центром, то ее украшала церковь. А если несколько наделов вместе взятые соответствовали территории маленького фьефа, или сеньории, то над ними возвышался замок сеньора.    

Лес, в котором было невозможно установить непосредственные границы фьефа, не был разделен между владельцами. В принципе он принадлежал сеньору. Однако крестьяне имели право пользоваться им для своих нужд, как если бы он принадлежал всем: и его эксплуатировали, а точнее сказать, грабили всеми возможными способами.    

Естественно, в нем охотились. Но это было занятие для сеньоров. Крупную дичь, кабана или оленя, невозможно было добыть без травли, а для этого нужны хорошие верховые лошади, которых у крестьян не было. Таким образом, сам порядок вещей поддерживал исключительное право, которое сеньор уже часто объявлял своим, не имея покуда возможности подвести под это юридическое обоснование. Конечно, можно себе представить, что кабана способен убить и пеший, например рогатиной, а оленя можно поймать, приготовив ловушку — яму, прикрытую ветками. Это легко себе представить, но довольно трудно осуществить, и потому такие случаи были скорее исключениями. Вероятно, по-другому обстояло дело с мелкими животными и птицами, которых при известной ловкости и изобретательности можно было убить стрелой из лука или камнем из пращи, либо поймать в силок. Независимо от того, было ли это позволено или нет, есть все основания полагать, что такая охота была повседневной практикой хотя бы для тех, кто, несколько обособившись от деревенской общины, жил за счет леса.    

Эти «лесные люди», как их несколько позже стали называть во французских источниках, занимались ремеслами, для которых лес был основным источником сырья или необходимого топлива. Одни были угольщиками, то есть производили древесный уголь. Другие, а иногда, возможно, и те же самые люди, пользовались этим углем, чтобы растапливать кузнечные печи. Некоторые просто жгли ветки, чтобы получить золу, использовавшуюся в то время для производства стекла и мыла. Были также и те, кто обдирал кору с деревьев, измельчал ее и получал дубильные вещества для обработки кож. Некоторые плели веревки из лиан. Напротив, бортники оберегали деревья: их работой была добыча меда и воска диких пчел.    

Этот маленький мирок состоял из кочевников поневоле. Спалив ветви, они не рубили больших деревьев, ибо стволы не подходили для их целей, да и орудий для этого у них не было. Ободрав кору и обобрав пчел, они были вынуждены искать новые места и строить новые временные хижины, под кровом которых можно было спать. Это были отщепенцы, дышавшие воздухом свободы, не известной деревенским жителям. Они, несомненно, слегка презирали деревенских и вызывали у них немалое беспокойство, иногда не без причин.    

Но и деревенские много что брали у леса. Им нужно было дерево, чтобы согреваться и иметь освещение (смоляные факелы), для того чтобы делать утварь и строить дома, заполнять прутьями ухабы на дорогах, делать заборы или ограду замка. К тому же, в те времена, по словам Марка Блока, «менее удаленные, чем наше, от древних обычаев собирательства», людям был нужен лес не только ради дерева: из мха и сухих листьев они делали подстилки, из плодов букового дерева выжимали масло, — сейчас горожане и не знают, что масло можно делать из бука. Они находили в лесу каштаны, хмель, чьи шишки можно использовать как приправу или для придания оттенков вкуса пиву. Дикие яблони, груши, боярышник, сливы давали им свои кислые плоды. Кроме того, они отводили свой скот в лес пастись, потому что, в зависимости от времени года, там можно было найти молодые побеги, зеленые листья, желуди, плоды бука и травы подлеска. Все помнят, что свиньи большие любители желудей. Никто не удивится и тому, что козы питаются листьями. Однако овцы, коровы и лошади тоже находили себе пишу в лесу. Они жили там на свободе, и их иногда было нелегко вновь найти.    

Как бы часто люди ни ходили в лес, там все же было небезопасно. Всегда существовал больший или меньший риск встретиться с дикими зверями. Кабан уже был небезопасен. Еще большую опасность представляли медведи и особенно — волки, которые были распространены повсеместно. Конечно, это относится не только к 1000 году и даже не только к Средневековью: волки исчезли в западных странах только совсем недавно. Изредка и, может быть, только в исключительных случаях они даже выходили из леса и пробирались в деревню или, как в случае, о котором рассказали Раулю Глаберу, заходили в города. Волк, о котором пишет Рауль, даже забрался в собор в Орлеане. Он вошел туда ночью, когда служители открыли двери для тех, кто шел на заутреню. Волк настолько осмелел, что стал звонить в колокол, ухватившись за веревку зубами. Поскольку у окружающих не было под рукой оружия, они подняли крик. Волк чувствовал себя в церкви не так уверенно, как в лесу, и убежал. Само собой разумеется, что на следующий год ужасный пожар опустошил Орлеан. Бродячий волк не мог быть не кем иным, кроме как предвестником несчастья, тем более что вскоре после его прихода был дан еще один знак: в монастыре Сен-Пьер-ле-Пуэлье Христос на большом распятии стал источать слезы…[192]    

Выйдя из леса вслед за этим волком, мы уже слишком далеко отошли от темы. Вернемся к ней еще ненадолго и отметим, что лес, с которым обращались так, как было описано выше, и на опушке, и чуть дальше в глубине, выглядел не лучшим образом. Его повреждение, конечно, облегчало работу расхитителям, деятельность которых все больше разворачивалась к середине XI века. Можно также предположить, что опушка леса мало отличалась от невозделанной земли, отделявшей лес от поля. За счет этой земли можно было обеспечить себе постоянные пастбища. Ведь пахотные земли предназначались для того, чтобы выращивать растения, съедобные для человека, и в первую очередь злаки. Единственным исключением были занимавшие плодородные земли виноградники, которые имелись даже в северных областях и исчезли оттуда только в наше время.    

Почти вся земля, окружавшая деревню, была занята полями. Поля «хлебов», как было принято говорить на протяжении веков. Слово «ble»[193] галльского происхождения. В те времена и в течение еще долгого времени этим словом обозначали любые злаки, из которых можно было делать хлеб: пшеницу, как сейчас, а также рожь, полбу, овес, ячмень и смесь пшеницы и ржи, для которой во французском языке есть специальное слово «meteil».    

Поскольку хлеб — или каша из злаков — были основой питания большинства и поскольку торговый обмен, из-за отсутствия дорог и достаточных транспортных средств, был неразвит и затруднен, каждая группа людей в первую очередь занималась производством хлеба. Если сегодня хлебные культуры требуют самых плодородных земель, то в те времена их сеяли повсюду и потребляли в том же месте, где производили. Не было регионов, специализировавшихся на какой-либо одной культуре, как, например, ныне Лангедок специализируется на виноградарстве, а долина Ожа отличается обширными пастбищами. Повсюду были поля, за исключением только земель, занятых огородами и фруктовыми садами, а кое-где посадками конопли, поскольку конопля была текстильным растением, без которого нельзя было обойтись. Такие плантации находились вблизи домов, внутри ограды, которой была обнесена деревня, и были окружены заборами, поставленными отдельными владельцами.    

Попытаемся представить себе крестьян, работающих на полях.    

В первую очередь, земля должна была быть плодородной. Она уже не могла быть таковой, если в течение нескольких предыдущих лет — двух, а при хорошей почве и больше — она приносила урожай. Значит, нужно было давать ей отдых, «ставить под пар». Когда ее считали готовой к тому, чтобы вновь принять семена, сначала приходилось опять выпалывать дикие травы, которыми она зарастала. Эти травы сгнивали прямо на поле и превращались в гумус. Можно было также сжечь их, свалив в кучу вместе с прилипшим к корням торфом, а затем разбросать золу по полю: это называлось «подсечкой». Наконец, всем известно, что есть и другой способ придать земле плодоносность, не давая ей отдыха: речь идет об удобрении ее навозом. Однако такое удобрение было редким: большая часть его терялась в лесу, где обычно пасся скот. Конечно, как мы увидим, скот допускался на поле после снятия урожая. Но этого естественного удобрения обычно было недостаточно. Короче, чтобы представить себе крестьянина, занимающегося удобрением почвы, его следует вообразить либо гнущим спину над прополкой парового поля, где он скорее всего вырывал траву руками, или разбрасывающим по своему полю сухой помет и коровий навоз, собранный неподалеку на естественных пастбищах и принесенный в плетеной корзине; при этом крестьянину также приходилось как следует поработать руками. Возможно, он также оставлял часть этих ценных и редких удобрений для овощей, которые выращивал непосредственно подле своего дома, на маленьком, обнесенном забором огороде.    

На деле же вплоть до великой сельскохозяйственной революции XIX века не существовало удобрений, которые позволили бы обойтись без пара: разделение полей было неизбежно. Но оно было двух типов. Двухгодичный цикл, наиболее простой, состоял в том, чтобы засеивать поле один раз в два года. Следовательно, на каждой данной территории половина поля каждый год была под паром. Такой способ земледелия применялся в Пуату, на юге Франции и во всех средиземноморских странах. В северной части Франции, в Англии и на больших равнинах Северной Европы господствовало трехпольное земледелие: на каждом поле последовательно один год высевали «озимый хлеб» — пшеницу, полбу, рожь (эти культуры сеяли в сентябре); на следующий год в марте сеяли «весенний хлеб» — овес, ячмень, — иногда их заменяли фуражными культурами, такими, как вика, либо бобовыми. И наконец третий год поле находилось под паром. Общая площадь угодья разделялась, таким образом, на три части, каждая из которых находилась на одной из трех стадий цикла.    

Итак, мы имеем поле для посева. Остается его вспахать. Это и был основной сельскохозяйственный труд. Туг на сцене появлялись такие почтенные инструменты, как соха и плуг.    

Соха отличается от плуга тем, что у нее нет колес. Ее труднее направлять строго по прямой и, при одинаковых системах упряжи, она распахивает землю более поверхностно. Зато она более маневренна и ее проще развернуть в конце каждой борозды. В древней Италии, за исключением ее северной части, которая называлась Цизальпинской Галлией[194], была известна только соха. Лишь в части Галлии и в Германии преобладал плуг. И различия между этими двумя инструментами возделывания почвы в общих чертах соответствуют различиям в расположении обрабатываемых полей.    

Во Франции к северу от Луары, в Восточной Франции, в Германии, в Англии, а также на огромных равнинах, где жили славяне, существовал обычай, согласно которому каждый крестьянин не отделял своего поля от соседского никакой изгородью. С приближением зимы или весны, когда наступало время обработки почвы, все деревенские плуги одновременно появлялись на участках, которые предполагалось засеять в этом году. Проследим за работой одного из крестьян. Его волы медленно движутся вперед. Если он достаточно богат и имеет лошадей, то движение становится немного быстрее. Однако можно сказать, что борозда, которую он прокладывает, бесконечна. Только когда он дойдет до края возделываемой территории, пройдя метров сто или больше, мы увидим, как он не без усилия разворачивается и идет обратно, прокладывая следующую борозду. Мы могли бы подумать, что у него очень большое поле, если бы не видели неподалеку от него упряжь другого пахаря, прокладывающего борозду такой же длины параллельно борозде первого. И действительно, сделав пять или шесть проходок туда и обратно, то есть 10-12 «полос», наш крестьянин уходит. Его поле очень длинное, но очень узкое. И поскольку оно не ограничено никакой изгородью, его ширину можно определить только по числу борозд, которое он имеет право проложить.    

Более того, как мы увидим, эти границы принадлежащего ему участка непостоянны. Конечно, крестьянин является хозяином участка, когда в июле приходит время урожая. Именно он, вместе с членами своей семьи, умеющими снимать урожай, выходит на свое поле. Но инструмент, которым они пользуются, навязан им коллективными интересами населения деревни и является обязательным.    

Этим инструментом был серп. Возможно, вы помните в рассказе Андре из Флёри о неблагочестии и злосчастьях богатого крестьянина из Блезуа упоминание о серпе с «зубчатым» лезвием. Следовательно, серп срезал стебли колосьев на манер пилы. Во всяком случае, относительно его формы сомневаться не приходится: это была форма полумесяца. На протяжении всего Средневековья именно так выглядит серп на всех миниатюрах в рукописях, и в частности на миниатюрах, сделанных в Шартре между 1026 и 1028 годами. В руках людей, которые на рисунках срезают колосья, мы нигде не найдем изображений других орудий.    

Почему же серп, а не коса? Потому что коса срезает колосья почти на уровне почвы. В то время как сборщик урожая, напротив, заинтересован в том, чтобы оставить как можно более высокие черенки. Дело в том, что с того момента, как он убрал колосья, и до того времени, когда он возьмется за выращивание нового урожая, его поле, как и поля его соседей, будет ничьим. Эта полоска земли, которая не является его собственностью, поскольку он арендует ее у сеньора, остается за ним только в процессе работы, которую он на ней производит. Да и то не совсем, поскольку, в конце концов, он срезает колосья серпом, оставляя черенки: на эти черенки он имеет не больше прав, чем все остальные жители деревни. Любой может взять их столько, сколько нужно, например, чтобы покрыть соломой крышу хижины. Кроме того, крестьяне посылают на поле свой скот, который будет там находиться, пока полностью не съест все оставшиеся стебли. Это было то, что называлось правом ничьих пастбищ. Вот почему стебли не следовало срезать слишком низко.    

Мог ли член такой деревенской общины посеять на своем поле кормовые травы? Ведь можно было скосить эту траву и сделать себе запас на зиму. Но и в этом случае собственностью крестьянина был только «первый урожай». После того как косьба была закончена, все, что могло вновь вырасти на этой земле, поступало в распоряжение общинного стада, в которое входил весь скот деревни.    

Во Франции южнее Луары, а также в Пеи-де-Ко поля не представляли собой такие длинные и узкие полосы, несколько странные, хотя и весьма распространенные. Здесь их форма была разнообразна: прямоугольные, трапециевидные, иногда треугольные, однако по длине и ширине они были более или менее равны. То же самое было в Италии. В этих странах использовалась соха, которая не мешает при развороте на границе участка. Общинное пользование землей после уборки урожая здесь было менее обязательным, и оно полностью отсутствовало в районах «бокажей», то есть там, где поля окружены живыми изгородями. Так было в Бретани, в Котантене, в Мэне, Перше, частично в Пуату и Вандее, в Стране басков, на большинстве склонов Центрального массива, в Бюже и Пеи-де-Жекс.    

И неогороженные удлиненные участки, и участки неровной формы, огороженные или открытые, обычно были небольшими. Однако каждый «держатель земли» имел их несколько. Слегка упростив для ясности, скажем, что крестьяне имели по одному участку на каждом «куске», на которые разделялась вся обрабатываемая земля. Поскольку эти «куски» могли быть неравноценными по плодородности, то ни у кого не было повода для зависти. По правде сказать, такая система раздела земли достоверно засвидетельствована только в районах, где преобладали удлиненные земельные наделы.    

Надо ли специально оговаривать, что этот беглый и упрощенный набросок системы сельского хозяйства отражает состояние, характерное не только для эпохи 1000 года? О таких же порядках свидетельствуют источники более позднего времени, и это положение практически не менялось вплоть до сельскохозяйственной революции XIX века. У нас нет документов, которые дали бы точное описание системы именно в конце X — начале XI века. Однако имея в виду отсутствие каких-либо признаков серьезных изменений и зная, что разделение площадей на посевные и «пар» было известно достаточно долго, можно быть уверенными, что поля 1000 года уже были разделены и возделывались таким же образом, причем эта система существовала достаточно давно.    

Оценить продуктивность этих полей не менее сложно. По мысли Марка Блока, «исторические свидетельства показывают, что в старой Франции человек был вполне удовлетворен, если снимал урожай втрое — вшестеро больше, чем объем посеянных им семян». Однако старая Франция — это Франция последних веков монархии, когда сельское хозяйство в достаточной степени процветало. Источники, которые мы цитировали в самом начале нашей книги, заставляют предположить, что около 1000 года сельское хозяйство отнюдь не процветало. Мы можем, вслед за Жоржем Дюби, предположить, что урожай редко достигал соотношения два к одному.    

Виноградники приходилось разводить во всех районах, поскольку вино, потреблявшееся везде и являвшееся неотъемлемой составной частью мессы, было невозможно перевозить в больших количествах, как, впрочем, и другие товары. Похоже, что именно по этой причине, а также потому, что епископства и аббатства были в то время наиболее организованными хозяйствами и ни в чем не нуждались, сеньоры Церкви были наиболее богаты виноградниками. Они сохраняли первенство в этой области вплоть до конца Средневековья.    

Итак, почти везде имелись небольшие виноградники, и особенно большими они были в церковных владениях, а также в некоторых областях, где виноград произрастал на больших площадях. Согласно рассказу Ришера, в 988 году в окрестностях Лана виноградники были столь огромны, что в них могли прятаться солдаты во время осады, когда Гуго Капет отвоевывал этот город у своего соперника-каролинга Карла Лотарингского. Ришер пишет также, что солдаты короля слишком много выпивали. Впрочем, в XII веке Лан заслужил титул «столицы вин», и его окрестности славились разведением винограда вплоть до XIX века. В области Суассон во второй половине XI века была основана церковь святого Иоанна-на-Виноградниках, а в одном из документов 1066 года уже упоминаются торговцы и поставщики вина, которые, конечно, появились раньше этой даты.    

Особенно много виноградников было на берегах больших рек, единственных значительных транспортных путей. Виноградники Эльзаса, возможно, вели свое происхождение от посадок первой половины IX века. До 900 года в Эльзасе вдоль Рейна насчитывалось 119 деревень, имевших виноградники. В среднем течении Рейна, а также в долинах Мозеля близ Меца и Трира виноградники восходили ко временам римского завоевания[195]. Во Фландрии, в Брабанте, в окрестностях Льежа и Маастрихта, на берегах Рейна, Мозеля и их притоков находился ряд аббатств, имевших свои виноградники и получавших с них годовой запас вина для собственных нужд. Излишки же продавались в нижнем течении рею их перевозили вниз по течению вплоть до Северного моря, а оттуда в Англию. Именно перевозкам вин обязан началом своего возвышения город Кельн, в порту которого бочки с вином переносили с речных лодок на морские корабли.    

Париж благодаря Сене уже в IX веке прослыл городом, «богатым вином». В Париже виноградники были в Шаронне, Бельвиле, на Монмартрском холме, где один сохранился до сих пор, в Исси, Ванве, Сюрене, пожалованном в 918 году монахам Сен-Жермен-де-Пре королем Карлом Простоватым. В этом районе ремесло виноградаря передавалось среди местных жителей от отца к сыну вплоть до начала XX века. Не весь запас этих вин, как и вин Пьерфитта, Дея, Гросле, Кормея в Паризи, оставался в месте производства: по Сене вина доставляли в Руан, о котором около 1000 года один нормандский летописец писал как о порте, в значительном количестве пропускающем винные грузы. В источниках того же времени упоминаются и виноградники в Верноне (Нормандия).    

Следует предположить, что вино имелось в достаточном количестве и на берегах Луары, например, в Сансере, поскольку в «Чудесах святого Бенедикта» описывается, как около 1040 года его использовали вместо воды для изготовления извести. Ниже по течению находился Орлеан, порт, славившийся винами в эпоху Меровингов и бурно расцветший уже в XI веке.    

В Шампани же, напротив, если уже и существовали виноградники в Реймсе, Эпернэ и Шалоне, то эти вина почти не вывозились на большие расстояния. В Бургундии вином славился Осер, упоминающийся в источникам с 680 года: в XIII веке Ги Салимбен напишет, что деревенские жители этой области могут позволить себе «не сеять и не жать», поскольку Йонна у их ног «течет в сторону Парижа», где можно «достойно» продать вино. У Шабли, с 867 года принадлежавшего монахам святого Мартина Турского, видимо, не было такой возможности из-за недостаточного полноводия Серена.    

В южных областях, если не ошибаюсь, осталось меньше следов собственных виноградников времен 1000 года. Предположительно, они имелись в Руссильоне, в окрестностях Коллиура, где, должно быть, благодаря порту около 1290 года жили почти одни виноградари. Нет сомнений также и в том, что область Бордо к XI веку уже давно славилась виноградарством.    

Если виноградники и были повсеместно распространены, а в некоторых районах занимали большие площади, то все же не они определяли в 1000 году уровень общего благосостояния сельских областей.    Вино, несмотря ни на что, было роскошью, и его потребление, повторим, в основном было уделом привилегированных. Это не относится только к некоторым винодельческим районам. Крестьяне в основном вина не пили или пили его очень редко.    

Итак, что же ели крестьяне? Какую одежду они носили? В каких жилищах обитали?    

Мы вряд ли ошибемся, если скажем, что мука из зерна различных злаковых культур — скорее ржи и ячменя, нежели пшеницы, которая большей частью изымалась сеньором, — обеспечивала крестьян в прямом смысле слова хлебом насущным. Вполне вероятно, что, располагая для изготовления хлеба только печью, принадлежавшей сеньору, так называемой «баналитетной» печью, пользование которой не было бесплатным, крестьяне удовлетворялись зерновыми кашами. Однако было бы слишком большим преувеличением считать, что они не ели ничего другого. Во-первых, у них были лесные плоды, о которых мы уже упоминали. Кроме того, у них были маленькие огороды, где ничто — кроме разве нехватки времени — не мешало выращивать те же овощи, которые, как мы уже знаем, ели монахи: бобы и горох, капусту, латук. В том объеме, в каком им это позволяли запасы корма, они могли выращивать кроликов, а также кур, обеспечивавших их не только мясом, но и яйцами. Молоко и сыр они могли получать от коз, которым для прокорма было достаточно леса, и от коров, которые паслись на «ничьих пастбищах».    

По правде говоря, в источниках того времени домашние животные почти не упоминаются. Редким исключением можно считать отрывок из сочинения Рауля Глабера, из которого следует, что коровы и быки были весьма распространены, по крайней мере в области Труа. Злоумышленники похитили в этой местности много быков. Поняв, что их преследуют хозяева животных, они убежали, доверив свою добычу наивному старому бедняку. Того, естественно, сочли виновным, и граф приговорил его к повешению. Жертва этой юридической ошибки, старик спасся благодаря «весьма большой и крепкой телке», которая в течение трех дней защищала его своими рогами. Дело в том, что в юности он и его жена подарили некоему ребенку, чьими крестниками они были, своего единственного теленка… Рауль подводит итог: «Узнав о том, как он избежал смерти, во всей окрестной местности люди стали следовать его примеру и дарить своим крестникам бесчисленное множество телят». Что бы мы ни думали об этом чуде с телкой, в любом случае есть основания поверить, что в телятах в Шампани недостатка не было.    

Свиньям не так посчастливилось в смысле упоминаний о них в документах той эпохи. Однако об их наличии свидетельствуют изображения. Известно, что среди видов работ, характерных для каждого месяца и изображавшихся в календарях молитвенников, символом декабря обычно является человек, разделывающий свинью. Такой символ, например, изображен в Шартрской рукописи 1026-1028 годов. Мы в первый, но далеко не в последний раз обращаемся к свидетельствам такого рода. На рисунке свинья подвешена за одну ногу к заостренному суку дерева, заменяющему крик мясника. К другому такому же суку прикреплена уже отрезанная нога. Человек продолжает работу, вооружившись ножом, напоминающим ятаган. По другим источникам мы знаем, что в кулинарии Клюни присутствовало свиное сало, и это доказывает, что свиным мясом и салом уже торговали. Мы были бы более уверены в том, что крестьяне этим тоже занимались, если бы могли точно знать, была ли у них соль и в каких количествах. Об овцах авторы того времени умалчивают так же, как и о свиньях. К тому же овец почти не изображали на рисунках. Тем не менее они наверняка имелись в деревнях, поскольку из их шерсти пряли нити.    

Очевидно, в деревне 1000 года имелись все виды домашних животных и птиц. Можно быть уверенными, что, получая гораздо меньше пищи, нежели в последующие эпохи, эти животные были более мелкими и тощими. Добавим, что никто не занимался селекцией и скрещиванием пород ради их улучшения. Исключение составляли только лошади и охотничьи собаки, к которым, по вполне понятным причинам, проявляли большой интерес сеньоры. Да и число домашних животных, различное в разных регионах и в разные периоды (вспомним, например, свидетельства о периодах жестокого голода), в целом было несомненно недостаточным для обеспечения регулярного питания мясом. Ведь даже во времена Генриха IV «курица в каждом крестьянском горшке по воскресеньям»[196] была еще несбывшейся мечтой.    

Шартрская рукопись дает нам очень ценные свидетельства, тем более что иллюстрированные календари были в ту эпоху чрезвычайно редки. Она помогает нам представить себе костюмы крестьян (но не крестьянок). Крестьянский костюм не изменился со времен Каролингов, а вернее сказать, он не менялся уже в течение столетий. Это были все те же штаны и рубаха, которые носили еще галлы и которые в средневековом французском языке назывались «chausses» и «bliaut». Человек, который в календаре на листе июня сгребает сено, одет в штаны, перевязанные крест-накрест ремешками. Рубаха доходит ему до середины бедра. На голове у него некий чепец. Бороды нет. Близнецы (зодиакальное созвездие июня) одеты так же, однако у них короткие бороды, а волосы средней длины и разделены пробором посередине. И у крестьянина, и у Близнецов на ногах забавные башмаки с острыми носами, что странно, во всяком случае, для обуви заготовителей сена. Однако те же башмаки мы видим на ногах садовника, изображенного на листе апреля. На голове у него корзинка, из которой сыплются цветы. Рубаха и штаны прикрыты сверху фартуком, завязанным на шее тесьмой, а на талии поясом, совсем как современные фартуки. Виноградарь, который на листе февраля изображен подрезающим садовым ножом виноградную лозу, стоит на деревянном чурбане и одет в меховые штаны, что можно объяснить холодным временем года, однако ноги его босы, что объяснить уже труднее. На голове у него круглая шляпа, обрамленная маленькими шариками. Так и хочется предположить, что таким был головной убор, по которому отличали людей этой профессии.    

Об одежде крестьянок, практически не изображавшихся до XV века, мало что можно сказать. Платье самого простого покроя абсолютно не менялось на протяжении многих веков. Возможно, их платье было несколько короче, чем у знатных дам. Что касается детей, то и одежда мальчиков, и одежда девочек менялась со временем еще меньше, и можно быть почти уверенными, что их одевали в такую же рубашку типа хитон с рукавами, длина которых могла быть различной, и с подолом, доходящим до середины голени, как та, которую в XVII веке носил Людовик XIII. Согласно записям внимательно следившего за своим подопечным врача Жана Эруара, многие придворные дамы охотно запускали руку под эту рубашку юного монарха, пытаясь преждевременно пробудить в нем склонности, которыми славился его сластолюбивый отец[197]. Из этого следует, что под рубашкой венценосный ребенок не носил штанов. Это тем более справедливо в отношении детей интересующего нас времени, как, впрочем, и в отношении их матерей и старших сестер.    

Ткани могли быть шерстяными, поскольку женщины чесали и пряли шерсть, реже льняными, считавшимися большей роскошью и потому достававшимися сеньору. Возможно, пользовались еще грубой тканью из конопли, которую также делали сами. Кроме того, мы видели, что и мех мог служить для производства одежды, даже штанов. Это был, конечно, только дешевый мех: шкуры овец и, возможно, кроликов.    

Действительно ли деревенские жители носили те остроносые башмаки, которые так часто изображаются в Шартрском календаре? В это трудно поверить.    Скорее всего, если они не ходили босыми, то носили деревянные сабо. Тем не менее, если не ошибаюсь, изображений этого типа обуви нет ни на одном рисунке эпохи Средневековья, даже позднего.    

Деревенские жилища эпохи высокого Средневековья почти не оставили следов. Потрясающая изобретательность современной археологической науки только с недавних пор стала помогать нам строить по этому поводу правдопобные гипотезы. В учебнике по средневековой археологии профессора Мишеля де Боуара, вышедшем в 1975 году, можно прочитать, что во всех сельских местностях преобладали деревянные постройки. Исключение составляют лишь побережье Средиземноморья и те районы, где дерево — редкий материал. Можно представить себе лачуги, сделанные из досок, прикрепленных к вертикальным четырехугольным столбам скорее болтами, нежели гвоздями, поскольку гвозди еще не стали привычным предметом обихода. Крыши, скорее всего, делались из соломы, из камыша, из пластин дерна, положенных на доски, называемые «перекрытиями». Согласно М. де Боуару, у большинства деревенских домов были такие растительные крыши. Отверстия в них делались редко и не были сквозными. Никаких труб для отвода дыма не имелось. Огонь разводили прямо на утоптанной земле внутри дома или на плоских камнях, лежащих на земле посередине жилища, чтобы огонь находился как можно дальше от деревянных стен. Дым выходил через окна. Поскольку издавна в домах беднейших крестьян оставляли место для животных, то, возможно, их присутствие также способствовало согреванию воздуха в доме.    

Каменные постройки предполагают знание специальных технологий строительства. Видимо, на побережье Средиземного моря, где такие постройки были особенно распространены, лучше, чем в других местах, сохранились традиции римских строителей. В этих регионах чаще встречались профессиональные каменщики. Одной лишь нехваткой дерева — и то весьма относительной — всего не объяснишь. Показательно, что во Франции областью, где преобладали каменные дома, был Прованс, подвергшийся романизации намного раньше и намного основательнее, чем другие области.    

Парадоксально, но в то же время вполне объяснимо, что дошедшие до нас материальные остатки деревенских жилищ относятся к наиболее редкому по тем временам виду построек. Речь идет о том, что археолог А. Суту называет «cases-encoches» («вырубленными жилищами»). В наибольшем количестве они были обнаружены в областях Альбан и Амбиале, в Тарне. Долгое время их относили к V веку до н.э. А Суту, основываясь на датировке найденных на полу осколков предметов, доказал, что в них могли жить только в период между VIII и XV веками нашей эры. Для этих построек характерен «тот факт, что задняя стена, две боковые стены и внутренняя поверхность помещений целиком или в значительной части вырублены в скальном склоне». Отверстия в полу этих cases-encoches отмечают места, куда вбивались столбы, поддерживавшие переднюю стену, а в некоторых случаях — потолок и крышу. Близость этих построек к древней медной шахте позволяет автору предположить, что их обитатели были рабочими, трудившимися на сеньора, остатки замка которого сохранились на скальном массиве.    

О мебели в домах крестьян 1000 года лучше ничего не говорить. Воображению не стоит давать слишком много прав… У него вообще нет прав в исторической науке, и историка, уступающего искушению, должна мучить совесть, даже если он оговаривает каждый конкретный случай.    

Тот, кто полагает, будто все крестьяне в каждой конкретной области жили одинаково бедно, сильно ошибается. Среди них были и очень бедные, и почти богатые. Некоторые из них были потомками владельцев небольших аллодов, то есть земли, находившейся в их полной собственности, однако их предки в бурные времена скандинавских или других нашествий сочли за благо обеспечить себе защиту соседнего сеньора, став его «держателем земли». Аллод, ставший арендной землей, мог быть изрядных размеров и делал арендатора достаточно независимым. Напротив, этого нельзя сказать о клочках земли, выделявшихся в ту же эпоху сервам хозяевами больших доменов, которые таким образом избавляли себя от забот о содержании и пропитании сервов. Размер этих участков, юридически считавшихся «мансами», однако рассчитанных на удовлетворение нужд всего одной семьи, изначально дотошно исчислялся и становился недостаточным, если семья увеличивалась. Однако могло случиться и обратное: поскольку передача по наследству была в порядке вещей, то цепь случайных наследований могла сосредоточить множество таких мансов в одних руках. Кроме того, в этих случаях, как и в других, нельзя не учитывать «личные качества», позволявшие наиболее ловким крестьянам «округлять» свой земельный надел путем сделок, подробности которых нам не известны.    

Таким образом, если крестьяне и не делились на различные классы, то, по крайней мере, условия их жизни были весьма разнообразны. Говоря проще, одни имели средства труда, а другие их не имели; у одних пахарей были плуг или соха с собственной упряжью, а другим приходилось делать все своими руками. По крайней мере до Великой Французской революции «пахари» — «богатые пахари» Лафонтена — составляли аристократию крестьянства. Те, кто работал вручную, мог с трудом обработать лопатой и мотыгой совсем маленький клочок земли, чтобы посеять на нем хлеб. Часто такой крестьянин отдавал свои руки внаем более удачливому собрату, размер земли которого заставлял нанимать работников, особенно в период сбора урожая.    

Наиболее одаренным выпадала возможность улучшить условия своей жизни. Сеньор, кем бы он ни был, не мог сам осуществлять сбор податей, организацию работ на барщине, общий надзор за всеми наделами. Если он был мирянином, то, значит, был воином, не имевшим для организации сельскохозяйственных работ ни знаний, ни желания, ни, возможно, времени, поскольку, если не было войны, он охотился. Кроме того, он мог занимать высокое положение и жить далеко от собственной земли. У церковного феодала — аббата или епископа — тоже были другие заботы. Короче, сеньору нужен был управляющий, этакий «сержант сеньориальной службы», — ибо это слово происходит от латинского «serviens» («служащий»), из которого получилось французское «servant» с тем же значением. Впоследствии на французском языке этих людей стали называть «мэрами» или «бальи». Эти функции доверялись крестьянину, проявившему способности в соответствующей области. Можно не сомневаться, что подати собирались хорошо, что от барщины никто не уклонялся и что и в первом, и во втором случае мэр имел возможность придержать что-то для себя. Короче, он разворачивался вовсю. И однажды могло случиться (это подтверждается фактами последующих эпох), что ему удавалось выйти из крестьянского сословия.

А вот пример, который показывает, насколько относительным было деление, тем не менее проводимое не в одном источнике, на bellatores[198] и inermes[199], то есть на тех, чьей профессией была война, и тех, что были «без оружия». Из источников следует, что bellatores были членами феодальных аристократических семей, и нельзя не согласиться, что тот, кто принадлежал к этому сословию, в нем и оставался. Однако inermes, к которым относились все прочие миряне, в первую очередь крестьяне, вовсе не были осуждены всю жизнь оставаться без оружия. Во-первых, в принципе любой мог быть мобилизован по приказу короля. Сеньор, который на деле имел все королевские права, мог, таким образом, производить набор на военную службу среди своих крестьян, забирая их ненадолго или на длительное время и в том количестве, какое ему было необходимо. Поскольку он был обязан поддерживать своего сюзерена в важных военных кампаниях, ему требовалось много людей, и можно себе представить, что не все откликались на такой призыв с радостью в сердце. Но и в обычное время ему был нужен хотя бы небольшой гарнизон для своего замка. И в его землях наверняка находились в достаточном количестве молодые люди, готовые променять мотыгу на боевую дубину или арбалет. Ему оставалось только выбрать наиболее крепких, и, несомненно, число кандидатов превышало число принятых на службу, ведь у сеньора не было возможности бесконечно увеличивать свое войско. Эти новобранцы не обязательно зачислялись в пехоту. Некоторые становились конными оруженосцами, необходимыми сеньору для сопровождения его в походах. В исключительных случаях (поскольку кастовая гордость ставила на этой дороге мощный заслон) такой человек мог стать не только оруженосцем, но, покрыв себя славой в боях и завоевав благосклонность сеньора, он мог получить ранг шевалье (рыцаря) и таким образом окончательно войти в класс bellatores.    

Марк Блок на страницах своего «Феодального общества» столь ярко описал обязанности «держателей земли» в «первый феодальный период», то есть, в частности, и в 1000 году, что нельзя отказать себе в том, чтобы привести цитату: «В установленные дни они относили сеньориальному «сержанту» либо несколько монет, либо (что было чаще) колосья, собранные со своих полей, кур со своего двора, воск, взятый из своих ульев или от пчел в ближайшем лесу. В другое время они в поте лица трудились на пашнях или лугах домена. Либо отвозили хозяйские бочки с вином или мешки с зерном на телеге в наиболее отдаленные части его владений. Трудом собственных рук они чинили стены и рвы замка. Хозяину нужно где-то остановиться? Крестьянин сам обходился без постели, но снабжал постелью постоялые дворы. Начиналась большая охота — он кормил своры собак. Наконец, если разражалась война, то под знаменем, поднятым мэром деревни, он становился пехотинцем или оруженосцем».    

И к этим оброкам и барщинам добавлялись различные тягостные ограничения. Во-первых, десятина, которую в принципе должны были платить священнику, служившему в приходе. Однако обычно сеньор забирал ее себе и лишь по возможности малую долю отдавал священнику. Кроме того, сеньор оставлял за собой исключительное право продавать в определенный период года вино и пиво, отдавать во временное пользование быков и боровов, но чаще всего он обязывал своих крестьян пользоваться за плату его мельницей, его печью, его винным прессом. Эти права назывались «баналитетными» (от древнего германского слова «Ьап», означавшего «право приказывать»). То, что это слово приобрело значение, которое мы придаем ему сегодня, показывает, до какой степени были распространены эти вымогательства.    

Сеньору эта основанная на произволе власть давала, помимо чистой силы, право вершить правосудие. Он присваивал себе это право по крайней мере в отношении не очень серьезных дел (а на самом деле во всех случаях) аналогично тому, как он присваивал себе и другие королевские права. По правде сказать, сеньоры не любили лично пользоваться этим правом в отношении своих крестьян. Они передавали его своим мэрам, которые поневоле были в курсе «традиций», иными словами, тех условностей, весьма различных в разных регионах, которые существовали с незапамятных времен и составляли «обычное право».    

Однако через посредство мэра сеньор на деле являлся судьей и участником всех разбирательств своих вилланов и сервов. Случалось, что, доведенные до крайности, они восставали. Это им дорого стоило. Подавление было обычно жестоким и надолго отбивало желание бунтовать.

По правде говоря, замок сеньора иногда служил крестьянам убежищем во время набегов врагов. Такие внезапные набеги зачастую угрожали даже самой их жизни. Вынужденные спасаться бегством во время подобных драматических событий, они, несомненно, радовались, что у них есть сеньор. Однако в обычное время они, скорее всего, стонали под его ярмом.    

Вопреки тому, что можно было бы предположить, крестьяне, сеньором которых был епископ, находились не в лучшем положении. Как и все другие, они имели дело с «сержантами», мэрами, бальи, а действия этих людей были везде одинаковы. О епископских землях, пожалованных мирянам, нечего и говорить. Что до земель аббатств, то они пока еще часто находились в зависимости от «светского аббата», то есть сеньора, который в принципе и получал с них доходы. Этим сеньором часто мог быть король или какой-нибудь очень крупный феодал, который не злоупотреблял своими правами. Если же управление землей обеспечивалось непосредственно монастырской администрацией, то оно, возможно, было менее кабальным, чем в других случаях. Уже в более позднее время по этому поводу было сказано: «Удобно жить под посохом аббата».    

Примечания:

1

Апология истории или ремесло историка. М., 1973 и 1986.

19

Гебхардт, Эмиль (1839-1908) — французский историк-медиевист, автор многих работ по истории католической церкви.

192

Любопытно, что этот сюжет часто встречается в «Романе о Лисе» и почти дословно пересказан в следующей исповеди Лиса Ренара о кознях, которые он строил волку Изенгрину (Изегриму):

Был мной обманут Изегрим,
Теперь уж он непримирим.
В доверье втерся я к нему,
Но скоро в злую кутерьму
Хитро ввел друга своего:
Монахом сделал я его;
И убедил его со зла
Вовсю звонить в колокола;
Коварный удался мой ков:
Священник с сотней мужиков
Приспел, и все давай орать
Да бить, — едва успел удрать.

    Конечно, возможно, автор этого фрагмента слышал историю об орлеанском волке так же, как ее слышал Рауль Глабер. Однако по аналогии с жестами можно предположить, что сюжеты «Романа о Лисе», относящегося к рубежу XII и XIII веков, уже имели хождение около 1000 года, а соединение этой истории с другими примерами несчастий в Орлеане — уже результат фантазии и веры самого Рауля.

193

Ble (фр.) — хлебный злак, зерно, пшеница.

194

Древние римляне называли Цизальпинской Галлией территорию Северной Италии. А территория современной Франции, Бельгии, Люксембурга, части Нидерландов и Швейцарии обозначалась названием Трансальпийская Галлия.

195

Активное завоевание германских земель и образование в них римских провинций относятся ко второй половине I в. н.э.

196

Генрих IV (1553-1610) — французский король с 1589 (официально с 1594) года. Придя к власти после длительных религиозных войн, он взялся за наведение порядка в стране и действительно пообещал французам эту «курицу». Хотя такого идеала достичь не удалось, все же благодаря снижению прямых налогов упорядочению государственных расходов и прекращению войн положение крестьянства в целом улучшилось.

197

Отец Людовика XIII, Генрих IV, согласно свидетельствам современников, пользовался успехом у женщин, и официальный список его любовниц насчитывает более 50 имен.

198

Bellatores (лат.) — воины.

199

Inermes (лат.) — безоружные.